Время, которого нет...
На сайте нашей Ассоциации вышло со мной новое интервью. Размышляю о многом. Кому интересно, буду рад потом услышать ваши отклики.
С Виктором Солкиным, известным российским египтологом, Президентом Ассоциации по изучению Древнего Египта «МААТ», мы беседовали почти всю ночь, после очередной лекции, посвященной культу Хатхор, египетской солнечной богини любви. Ароматный чай был разлит по расписным азиатским пиалам, гостеприимный хозяин разжигал уголь для кальяна, из-под стола на меня смотрели два огромных желтых кошачьих глаза. Я поймал себя на мысли о том, что всего пару часов тому назад я смотрел на рельефы храмов Луксора. Здесь было что-то очень похожее: все те же древние лица и жесты на стенах, несчетные ряды книг, древняя керамическая голова богини Исиды на полке… Совершенно не верилось в то, что за портьерами есть другой, «не египетский» мир…
- Скажи, с чего все началось?
- Знаешь, наверное, странно, что я все так отчетливо помню. Песчано-желтые стволы колонн-папирусов в вестибюле Пушкинского музея. Мы тогда стояли за билетами на выставку коллекции барона Тиссен-Борнемиса, знаешь, - эдакое средоточие серебра и завитушек, которое я совершенно не люблю, но которые обожала моя мать. Жара, лето. И вот я, видно со скуки, измученный ожиданием, приоткрыл тяжелую бархатную занавесь бокового прохода, который ведет к Египетскому залу. Из-за жары двери, которые обычно держат закрытыми, оказались распахнуты, и я увидел сквозь решетку нечто совершенно поразительное: огромное каменное лицо, с легкой улыбкой и длинными, уходящими к вискам глазами. Это был саркофаг жреца Чатиму. Веришь, меня совершенно захватило это зрелище, я до сих пор помню то ощущение…. А потом я устроил скандал, потому что мама, любившая из древних культур исключительно Грецию, отказывалась меня вести Туда. Но отвела все же, сама осталась ждать в ассирийском зале. Она, знаешь, почему-то всегда боялась Египта, считала его культуру мрачной и нечеловеческой какой-то… А я ходил между колонн и вглядывался в предметы. Тогда не было времени, не существовало его - я только сейчас это понимаю. Был мой Египет и был я в нем. И ничего больше. Поразительное чувство встречи с чем-то очень близким, интригующим и, в то же время, таким до боли понятным. С тех пор все и пытаюсь понять… (смеется)
- И было тебе в то время…
- Семь лет.
- Родители приняли?
- Ой, что ты, совсем не сразу. Отец настаивал на военной карьере, а мама, всю жизнь отдавшая кордебалету и мимическому ансамблю Большого театра, требовала от меня продолжения музыкально-артистической династии. Потому и школу по классу скрипки закончил. Мне предложили выбор: либо оркестр, либо балет. Я выбрал египтологию, выпускную работу по музлитературе вместо требуемого ненавистного Прокофьева написал по «Аиде» Верди… Сначала делалось все, чтобы я бросил новое увлечение. Потом думали, что «переболеет». Потом, смирившись, мама стала помогать. Из библиотеки Большого, доступной только артистам, мне брали домой книги. Знаешь, я до сих пор помню, как пахнет издание «Гробницы Тутанхамона» Говарда Картера - большая, синяя книга 1959 года издания. Именно как она пахнет. Какой-то специфической, особенной типографской краской. А внутри были по тем временам поразительные картинки, от которых оторваться было невозможно. Зачитывал эту книгу до дыр, потом появились другие. Спасибо судьбе, библиотека была хорошая - Матье, Перепелкин, Тураев, - все их труды были под рукой. Поход в библиотеку был праздником, хотя потом порой нелегко было тащить домой сумку с тяжелыми книгами. Но оно того стоило. Ксерокс тогда был на вес золота и в Большом имелся только в дирекции. Книги я переписывал. До сих пор вон в том ящике лежат толстые тетради, которые тоже были невероятным дефицитом. Сейчас смотрю и поражаюсь - переписать полностью бессмертную книгу Матье «Искусство Древнего Египта», много сотен страниц, я сейчас не способен, а тогда, видишь, мог.
- В библиотеке Большого театра кто-то еще брал эти книги?
- Ой, не припомню. Фамилия матери стояла подряд раз за разом. А вообще театр мне очень многое помог понять в этой жизни. Мне повезло: пока детишки носились по дворам и улицам, я оказался в совершенно поразительном мире. С семи лет и до двенадцати я работал в детском ансамбле Большого - мы участвовали во многих знаменитых спектаклях того времени. Представляешь, был древнегреческим принцем Орестом в «Ифигении в Авлиде» Глюка, носил шлейф испанской королевы в «Дон Карлосе» Верди, был даже ребенком Мадам Баттерфляй. За мной тогда присылали машину из Кремля - без ребенка спектакль не мог начаться - знаменитую арию прима пела, держа меня на руках. Было все это очень интересно и невероятно ответственно.
- Тебя это научило чему-то особенному?
- Безусловно. Во-первых, после этого опыта я в принципе не боюсь ни камер, ни любого скопления публики. Знаешь, зал Большого со сцены - это такая огромная черная пасть, видишь только партер и боковые ложи. Просто черная, дышащая пустота. На авансцене на коленях стоит в греческом пеплосе наша мать - царица Клитемнестра, в миру - великая Ирина Архипова или восхитительная Ольга Терюшнова, - а мы - я, и сестрица моя, Электра, держим ее за руки. За нами - дымящийся алтарь, ждущий жертву. Знаешь, как вибрирует солистка, когда поет? Она - один поразительный музыкальный инструмент, ее за руку подержать надо, чтобы понять. А во-вторых, я увидел совершенно поразительное таинство трансформации: стоишь в кулисе, а там, напротив, стоит царская дочь Амнерис. «Аида» Верди. Я застал многие великие голоса. Елену Образцову особенно люблю. Там, за кулисами, осталась вся жизнь, с ее проблемами, завистниками, страстями. Она вышла - и осталась одна лишь Амнерис - царская дочь, божественная музыка Верди и потрясающая актерская игра, не говоря уже о голосе. Нет Образцовой - есть Амнерис. Нет Москвы XX века - есть древний Египет, пусть и сценический. Мне потом это помогло, когда стал читать лекции: стоишь у дверей в аудиторию, в голове прокручиваются какие-то житейские моменты, суета всякая. А потом входишь. И все осталось позади. Есть слушатели, есть Египет, например, эпохи Аменхотепа III и тебя быть не должно. Ты просто озвучиваешь научные факты, читаешь подлинные тексты, предлагаешь гипотезы, создаешь атмосферу. Люди в зале должны встретиться с Египтом в этот момент, а твоя задача им помочь. Если это получилось - значит, что-то вышло, иди вперед. Нет - надо задуматься, остановиться, попытаться осознать, почему не вышло. И никаких бумажек, не до них. Задолго до лекции это все нужно не просто понять и запомнить, но и прожить, наверное. Только тогда ты сможешь наполнить зал мыслью, эмоциями, ощущениями.
- Волнуешься перед лекцией?
- Всегда. Тот, кто не волнуется, не переживает перед лекцией - погиб навсегда. Значит - ушла струна какого-то внутреннего камертона, наступило торжество механического профессионализма. Слава богу, пока всегда волнуюсь…
- А какие темы ты больше всего любишь читать?
- В ноябре 2000 года была моя первая большая публичная лекция в Москве. Это был «Домжур». Тема - «Исида: миф, мистерия, мудрость». Египет всегда был востребован в России. Тогда, мне сказали, в «Домжуре» двери ломали - зал 200 человек, всем мест не хватило. Это потом уже был Дом ученых с «Тутанхамоном» на 650 человек, и еще стояли по стенкам, залы в Париже и мой дебют на международном конгрессе в Каире, в легендарном «Мена Хаус Оберои». А тогда была «Исида» и, знаешь, она самая любимая. Редко ее читаю, чтобы не «замылить» ощущения. И каждый раз по-новому. Понимаешь, есть легенда, есть ритуал, есть памятники, а есть невероятная глубина бессмертного образа богини и это нужно показать. Дать понять, почему именно Исида бескровно завоевала Древний мир, объяснить сложнейшие теологические выкладки, современному человеку непонятные, показать, почему все это бессмертно, всегда актуально. На два часа, если получится, сделать так, чтобы время исчезло… Вообще люблю разное, благо, курс лекций в Ассоциации огромный. Многое зависит от настроения. А еще показатель - если после лекции понял сам что-то новое по теме, значит, получилось, нет - не прошел свой собственный, внутренний экзамен.
- Долго готовишься?
- По разному. От темы зависит. Бывают тяжелейшие лекции, в Ассоциации мы их «структурниками» называем, когда нет слайдов, и вся доска в мелу и стираешь много-много раз. Например, «Жертвенный ритуал», когда народ в зале «дымится». К такому готовишься долго. Но все равно, часа за три до начала, надо отложить все. Абсолютно все. И пойти погулять на природу, если ситуация позволяет, или же любимую музыку поставить, настроиться.
- А какую музыку?
- Я все-таки оперный фанат (смеется), детство просто так не сказалось. Верди обожаю. «Аиду», «Силу судьбы» и «Бал-маскарад» почти наизусть знаю. Еще люблю Мусоргского. «Хованщина» для меня - это самое сильное воплощение русского характера, его силы и боли. Обожаю иранскую музыку, для меня та же Гугуш - это вечная песня, она порой просто внутри звучит, помогает выжить. Это огромный мир, он неистощим - какая-нибудь пародия на ученого что-нибудь напишет про тебя пакость где-нибудь на сайте, сначала прочтешь, иногда и разозлишься, а потом говоришь себе: стоп! Они именно этого и ждут - эмоций. Ставишь диск, например, с «Аидой», а там - Каллас и Коссотто, Доминго и Гяуров. Это вечное, как ощущение от колонн Карнака, когда касаешься их пальцами и голова кружится от происходящего. Все уйдет, все - пепел, а это - настоящее, это - останется. Я «Аиду» в 1998 слушал у подножия пирамид в Гизе. Поразительное зрелище. Представляешь, к ночи начинает дуть ветер из пустыни и голоса солистов летят, звучат эхом по гробницам. Некрополь звучит. Это непередаваемо, мурашки по коже идут. Мы с приятелем потом шли пешком через всю Гизу к выходу. Всех на машинах везли, а мы отказались и так шли. Наверное, за сумасшедших нас приняли охранники…
- Скажи, а чего ты хочешь добиться в египтологии?
- Захочешь насмешить богов, расскажи им о своих планах. Я в этом положусь на судьбу и просто буду работать, насколько хватит сил. Одно наверняка скажу: мне нужны встряски эмоциональные, впечатления - тогда я могу работать, вкладываться, мыслить. Как это было, когда я глядел на огромные гранитные лица сфинксов в Санкт-Петербурге. На их поразительно красивые лица, вены на лапах, совершенные до абсолюта иероглифы на плинтах. Или когда мы с коллегами стояли в фондах Национальной библиотеки и разглядывали папирусы, привезенные из Египта еще Деноном. Представляешь, еще тогда, в эпоху Наполеона, Денону - художнику французской военно-научной экспедиции, принесли местные мумию, в руке которой был папирус. Он его вытащил. Это была книга «Амдуат», двенадцатый час ночи, когда Солнце готовится возродиться на восточном горизонте нашей земли. А пока - боги, необъятное пространство легенды и ночная ладья, которую тянут сквозь это пространство духи и вслед за ней - Ба - душа умершего жреца Осоркона летит на восход солнца. Это именно то, что потрясает, заставляет остановиться, забыть о повседневной суете и попытаться проникнуть внутрь этих идей, образов. Я музейщик по натуре, мне для вдохновения очень важны именно памятники. Хотя, знаешь, когда мы в 2005 году осилили то, что не удавалось профильным академическим институтам, - написали и издали при поддержке Высшего Совета по древностям Египта первую российскую национальную энциклопедию «Древний Египет», - и потом я держал эту глыбу, уже изданную, в руках, - это тоже было вдохновение, огромное. Но все-таки памятники прежде всего.
- То есть годы в ГМИИ им. А.С. Пушкина не пропали даром…
- Что ты, нет, конечно. Это долгие шесть лет, за которые я очень многое получил и понял. За которые было заплачено очень серьезным трудом. Мои студенты подходят, просят принести им какую-то книгу, не понимая, что это только у нас так легко. Я, прежде чем мне в музее доверили первую книгу, перелопатил ох как много всего. Представь себе: одна сотрудница Сектора Востока уехала в Америку, а мне потом пришлось обрабатывать за нее тысячи карточек топографии, стирая на них данные и занося новые. Карточки старые, рассыпаются, часа два сидишь и потом начинается дикий кашель. Выскочил в «Греческий дворик», отдышался, и обратно в хранение, в подвал, - продолжать работу. Только «после топографии» ко мне стали относиться серьезно. Прежде всего, сама Ходжаш.
- Светлана Измайловна Ходжаш, зав. сектором Востока…
- Да, именно она. Я был у нее личным ассистентом.
- Сейчас ты нередко довольно жестко высказываешься о тех годах…
- Неспроста. Понимаешь, Ходжаш совершенно уникальный человек. Она - живая история египтологии, которая помнит то, что не знает никто. Порой очень искренняя и доброжелательная, а иногда невероятно агрессивная и деспотичная. Но мне-то хотелось именно египтологии, у меня было море вопросов, на которые она когда не хотела, а когда и не могла ответить. Во мне борются два чувства: с одной стороны я безумно признателен ей за то, что она мне дала, за то что не мешала, позволяла многое, где-то подталкивала; с другой - мне очень обидно, потому что было сделано очень много ненужной, рутинной работы, потому что пыталась удержать «в черном теле» и потому что она ненавидела, когда кто-то делал что-то лучше ее самой. Жаль, что она так не любит молодых. Сознательно или невольно она психологически «задавила» тех, кто с ней остался, вырастила заранее подавленную смену, при которой в Секторе Востока начнется безвременье. Я вовремя успел подержать в руках подлинные вещи, изучить типологию памятников, получить огромный опыт музейной работы - просто понять, как трескается фаянс, а как он никогда не трескается - и уйти тогда, когда меня еще не успели убедить в том, что при каждом движении надо слушать того, кто над тобой, не важно, прав он или нет. И всегда хвалить, унижаться.
- Ты можешь назвать твою самую любимую египетскую вещь в музее?
- Очень сложный вопрос. Можно я назову несколько? Саркофаг Маху, черный, с золотом, который стоит посреди египетского зала. Большой базальтовый Осирис в витрине со скульптурой «Саисского возрождения», крохотный обломок рельефа с Исидой, которая с Хором на руках прячется в болотах Дельты от демонов, спутников Сетха, и конечно, скульптурный портрет царевича Хаэмуаса, по которому я писал аттестационную работу. Ее вместо обещанной публикации, попытались просто украсть. Потом, кстати, наоборот, меня обвинили в том, что я без разрешения опубликовал голову и якобы списал выводы у Берлева. Ну да пусть это останется на совести Ходжаш… Мало кто понимает, что главная проблема нашей египтологии не в отсутствии финансирования, а в том, что студенты-историки учат язык, но совершенно не знают памятников, а искусствоведы, наоборот, с чисто искусствоведческой словоохотливостью описывают памятник, но не разбираются в религии и в языке. И это ужасно, потому что египтология - комплексная дисциплина, а зависит все от «гранд дам» нашей египтологии, их дружбы или ссор. Мне повезло, я успел и с памятниками основательно познакомиться и учить язык в системе Академии наук. Сначала это был Кабинет египтологии Института Востоковедения РАН, позже - ЦЕИ РАН, у Галины Беловой.
- Ты любишь древнеегипетский язык?
- Для меня язык - это орудие, инструмент. Его надо знать, чтобы оперировать с текстами, категориями, теми же памятниками. Но люблю я именно предметы материальной культуры, особенно скульптуру. В музейные годы у нас в хранении был слепок с бюста Нефертити…
- Берлинского?
- Именно. Того самого, в высоком синем парике. Наш слепок был факсимильным, но белым. Он пылился под тряпкой в одном из углов. Когда я однажды нашел его, то долго едва касаясь лика пальцами, пытался понять все то, что вложил в него скульптор. Знаешь, бесспорно, Тутмос был гением, но он стал таковым, потому что, мне кажется, очень любил тот образ, который изваял. Каково бы ни было мастерство скульптора, нужно очень много личного чувства для того, чтобы изваять то, что воплотил этот человек. Я не люблю Амарну, потому что это эпоха кризиса, страшного ниспровержения египетской культуры, религии, традиций мудрости, но ради одной этой Нефертити она должна была случиться.
- Ты начал свой путь в египтологии с эпохи Рамессидов, а твоя последняя книга - о «столпах» египетской религии. Почему такая трансформация?
- Все абсолютно естественно. Начинать изучение Египта с религии - просто глупо. Не поймешь. А вот с истории, с эпохи, с людских поступков и свершений - логично. Так ты постепенно, от текста к тексту, от памятника к памятнику начнешь приближаться к глубинам их мировоззрения. Рамсесы и сейчас мною глубоко любимы. О них была первая книга, перед которой - годы собирания материала. Я увидел Рамессидов именно как череду личностей, совершенно по-западнически, чего мне не простили. Именно так мне было интересно изучать эту эпоху. Оставим сложности «способа производства» тем, кому интересны кадастры, мне были интересны личности, царские семьи и памятники. Именно об этом - моя первая книга. Сейчас, конечно, я многое бы сделал иначе, но каждой работе - свое время… Сегодня актуальна именно религия. Скажем так: я решил поделиться с читателями тем, что мне удалось найти в последние годы. Стоит заметить: никто в этой стране не читает, например, отдельной двухчасовой лекции только по ритуалам бога Птаха в Мемфисе. Я читаю и считаю, что вправе этим гордиться, потому что при подготовке таких лекций везу материалы со всего мира сюда, в Россию, для наших слушателей. Позже, когда материал отстоялся, пришли выводы, варианты интерпретаций, я постепенно включаю это в новую книгу. Настало время, чтобы на русском языке появлялись новые мысли и новые идеи, не искаженные «ученым советом» какого-нибудь института. Надо возвращаться к международным стандартам.
- Не любишь ты советскую академическую систему…
- И не скрываю этого. Она многих погубила, исказила многие работы, уничтожила массу идей. Да, конечно, великие ученые, те же Юрий Перепелкин или Олег Берлев выживали, но, когда почитаешь их биографии, понимаешь, какой ценой. Признавать правила «игры» осколков этой системы сегодня - значит не уважать самого себя. Сейчас многие так называемые «ученые» продолжают писать кляузы и пасквили на более успешных и активных, но цена этим бумагам - медный грош. Даже если кляузничает человек, многие годы не способный привести в порядок египетскую экспозицию Эрмитажа и по собственной глупости называющий себя «главъегиптологом». Не в то время родились. Нет сейчас ни Сталинских премий, ни правил о том, что можно или нельзя издавать. Можешь, хочешь - иди, делай. Если выдержишь, не затопчут, то все получится.
- С твоих слов у нас египтология - мрачная довольно наука…
- Не без этого. Но если свое дело любишь - никто тебе не помеха. А с годами учишься все легче и легче перешагивать через нечистоты. Знаешь, для меня ключевой стала фраза Амнерис из все той же вердиевской «Аиды»: «Плачь же рабыня, как любовь отнимешь мою?!» Никто не сможет отнять, если ты дело по настоящему любишь, отдаешься на все сто, все время пытаешься сделать что-то лучше. Ты представить себе не можешь, скольких молодых специалистов у нас затоптали. Просто потому, что были умнее, прозорливее своего научного руководителя. Потом они, пострадав в молодости, будут топтать других. Я всегда уходил первым, я не люблю агонию. На слова о том, что нельзя уходить «в никуда», всегда говорил, что от себя я не ухожу и от дела своего тоже.
- Ты можешь назвать себя счастливым человеком?
- Думаю, да. Мне дано чувство того, что есть мое, настоящее, любимое. Порой человек всю жизнь ищет, кто он: художник, боксер или певец. Меня, к счастью, это миновало. А когда есть свое дело, то это стержень невероятной силы, который помогает преодолеть и боль и зло и предательство даже самых близких. Все падают, но не все поднимаются. Главное - хотеть подниматься, идти вперед, никогда не терять из виду свой идеальный «горизонт». Тогда внутри будет гореть огонь даже в самый слякотный зимний день. И на этот внутренний свет придут твои близкие люди. Я очень люблю в холле Института Востоковедения в Москве, на Рождественке, статую женщины, держащей в руках чашу с огнем. Мне это состояние очень близко. Это то, чем хочется делиться, когда идут приложить к чаше руки, чтобы согреться и то, за что можно сильно ударить по рукам, если хотят потушить фитиль. Причем, пойми, дело не в тебе, а в этой самой чаше, которую тебе посчастливилось недолго подержать, прикоснуться к великому, вечному…
- Ты любишь философию?
- Восточную - да. Нет ничего совершеннее «Дхаммапады». Мне очень повезло: в жизни встретился совершенно уникальный человек - Елена Молодцова, буддолог, санскритолог, философ. Я в юности попал на ее лекции по тибетскому буддизму, с тех пор все годы мы очень дружны. Я очень дорожу этой дружбой, которая дала мне больше, чем все университетские курсы вместе взятые. Елена Николаевна помогла мне через сравнение с живой традицией ламаизма увидеть Египет не как сумму «обломков великого прошлого», а как живую, запечатленную иероглифами и образами мудрость. С тех пор хорошие книги по ваджраяне, Тибету, Монголии очень люблю. Когда время есть - читаю. Для меня, например, работы Дзанабадзара, великого монгольского скульптора, куда ближе итальянского Ренессанса, современником которого он был…
- С Египтом это у тебя это увлечение внутри не соперничает?
- Нет, что ты. Египет для меня - это направленный поиск, путь, в который вложены огромные силы, помноженные на удачу, за которую я очень благодарен судьбе. Тибет - это то зеркало, заглянув в которое можно потом более отчетливо увидеть египетские реалии. Особенно это касается религии. Я сторонник уважительного подхода к источнику, я совершенно не воспринимаю теософию или какие-нибудь современные эзотерические учения. Все это суррогат, искаженное, кривое зеркало. Для меня нет ничего выше и удивительнее того, что было действительно создано на берегах Нила тысячелетия тому назад.
- Где в Египте «твое» место?
- В Луксоре. Это то место, в которое я всегда возвращаюсь, где я чувствую себя дома. В свой первый приезд в Египет, в начале девяностых, когда еще не было того почти военного положения в стране, которое есть сейчас, и тьмы охранников у каждого памятника, я целую ночь просидел в Луксорском храме…
- Что увидел?
- Никакой эзотерики в дешевом смысле этого слова. Я просто сидел у подножия одной из колонн в огромном перистильном дворе. Колонны подсвечивались, а потом лампы погасли и едва различимые, серые каменные связки папирусов устремились в низкое-низкое небо, такое звездное, какое оно бывает только в Египте. Словно тело Нут, матери звезд, - ведь именно над Фивами лежит, по легенде, небесный меридиан. И, знаешь, в тот момент не существовало ни меня, ни шумной набережной, был только Луксорский храм и это бездонное, невероятное небо. А потом был поразительный и стремительный рассвет. Время пролетело очень быстро, и в то же время, я как будто огромную жизнь внутри себя прожил. Чувствуешь себя песчинкой у подножия пирамид и всем миром сразу. Кто что-то подобное испытывал, тот меня поймет.
- Что бы ты пожелал неравнодушным к Египту в Новом году?
- Я бы пожелал любви. Потому что только это чувство открывает все двери на пути и способно дать силы для преодоления любых препятствий. Ну и счастья и новых открытий на пути к Египту, конечно!
(c) Роман Арутюнов
(c) Ассоциация по изучению Древнего Египта
Оригинал интервью - http://maat.org.ru/interviews/0028/index.shtml