Дела музейные. "Запретный город", или наброски воспоминаний. Часть I.
Старая (до 2012 г.) экспозиция египетского зала ГМИИ. (с) фото - Виктор Солкин, 2010
Я очень хорошо помню этот момент, хотя с того времени и прошел уже 21 год.
Очередь в кассы музея была огромная; в ней, петляющей словно шипящая недовольная змея по небольшому вестибюлю музея, стояли студенты и просто любители поглядеть на все новое, рафинированные, изысканно и бедно одетые дамы за пятьдесят, пожалуй, единственные, воркующие о Рококо, а не о жаре и усталости.
Был нестерпимо жаркий июнь, однако желающих посмотреть столовое серебро и другие, тонкие, сверкающие но, на мой взгляд, приторно извращенные безделушки из коллекции барона Тиссен-Борнемиса, было чрезвычайно много. Впрочем, мама, страстная любительница европейского искусства XVIII-XIX веков считала именно эти вещи тем миром, в котором было дОлжно существовать.
Массивные, высокие египетские колонны уходили далеко под потолок вестибюля. Меж цветами папирусов их капителей был виден очень красивый витраж с лотосами, головами священных овнов в ярких сложных ожерельях. Там, рядом с капителями колонн и витражом не было той суеты, которая царила внизу. Там было нечто иное, отличное; туда притягивало взгляд.
Именно в этот момент, разглядывая колонны в поисках нового средства заглушить скуку, я оказался у огромных бархатных портьер, которые закрывали какой-то проход. Я раздвинул их.
Там, в глубине, за металлической решеткой я увидел огромное каменное мужское лицо с длинными миндалевидными глазами и очерченным ртом, подернутым улыбкой, притушенные огни, колонны, плывущие в пространстве ладьи с головами животных и человеческие фигурки, сотни вещей какого-то совершенно другого мира. Это и был египетский зал, который я до этого никогда не видел, ведь матушка не любила Египет, или говоря точнее, испытывала по отношению к нему какой-то скрытый неприязненный страх.
Долгие часы осмотра вещей барона Тиссена не просто утомили, они были ненавистной преградой, мешавшей осуществить новую, такую желанную и горячую мечту. Наконец, выставка осталась позади. Мы спустились на первый этаж и от любимого мною греческого дворика с его невероятной, подавляющей и величественной одновременно персидской колонной с головами быков, повернули налево и вновь налево, куда до этого мы никогда не ходили. Мама, несколько удивленная моим страстным желанием посмотреть Египет осталась ждать меня в Вавилонском зале.
Вокруг была темнота. Гигантские колонны, шершавые, чуть с искринкой, поддерживали покрытый росписями потолок, по которому летели вдаль огромные птицы, меж звезд и каких-то невиданных растений; на меня смотрели лица, много лиц. Они были созданы из камня и дерева, белые, черные, такие разные и, в то же время, объединенные неким таинственным целым. Я долго ходил по залу, потрясенный. Тайком потрогал каменного сфинкса и не мог оторвать взгляд от черного деревянного саркофага с медно-золотым лицом и огромными глазами, смотрящими куда-то вверх. Мне было так хорошо, как никогда до этого, я словно открыл для себя целый мир, новый и такой близкий; в этом мире было не просто хорошо, от него замирало сердце и хотелось смотреть, смотреть, смотреть…
Бедная матушка, она, уставшая от ожидания и, несмотря на мои яростные протесты, уводившая меня домой, тогда еще не поняла, что произошло. На все последующие годы, когда я работал в музее и позже, когда я двинулся дальше, египетский зал Дома на Волхонке так и остался для меня первым ощущением Египта; помню, в старшей школе, когда одноклассники, сдав экзамены, бежали к развлечениям, я вновь и вновь шел в египетский зал, смотрел, впитывал то, что меня там окружало каждой частицей своего тела, погружался в этот мир, заманчивый и уютный, из которого совершенно не хотелось возвращаться. Одна из женщин-экскурсоводов, регулярно встречая меня среди статуй и саркофагов, назвала меня тогда в шутку «духом-хранителем египетского зала», чем немало мне польстила.
Дома штабелями лежали книги по Египту, благо, библиотека Большого театра, где мама тогда переживала лучшие творческие годы, имела почти все русскоязычные издания по стране фараонов. Самым драгоценным был том «Гробница Тутанхамона» Говарда Картера. Толстая книга в твердом синем переплете с выдавленным на обложке изящным светильником из гробницы юного царя тогда казалась небывалым, сказочным сокровищем. Годы спустя, когда на смену ей пришли дорогие глянцевые зарубежные издания, привезенные из Египта, со страниц которых золотой Тутанхамон улыбался во всех ракурсах, та книга , которую мы единственные брали в библиотеке десятки раз, оставалась первой, запомнившейся своим каким-то неповторимым ароматом типографской краски и долгими вечерами, которые я провел, разглядывая ее картинки и шаг за шагом следуя за Картером, прекрасным рассказчиком, в его великом открытии.
Тогда вокруг не существовало ничего более, только Картер и темное подземелье гробницы и еще, пожалуй, знаменитые слова, сказанные археологом, когда он пробил первое отверстие в заложенном входе в усыпальницу и лорд Карнарвон спросил его, видит ли он что-нибудь. «Да, прекрасные вещи!»
Один из одноклассников оказался счастливым обладателем билета «Клуба Юного Искусствоведа» и вот, в начале сентября 1991 года, мы вошли в здание Музея через задний подъезд, что тогда казалось огромной честью и пройдя галерею извилистых проходов, оказались в Школьной комнате. В центре ее висело очень красивое изображение египетского саркофага, по верху боковых стен - большие репродукции росписей с изображением сельскохозяйственных сцен. За столом сидела Алла Сергеевна Стельмах, миниатюрная седая дама с пристальным, отточенным взглядом. Она долго изучала меня своими пронзительными глазами, потом так же долго изучала заполненную анкету, что-то невнятно проговаривая про себя. Тогда я и подумать не мог, что под этой внешностью, такой, казалось, суровой, скрывается очень искренний и порядочный человек. Радушный, заботливый, внимательный. Это я понял потом, тогда же, в первую встречу, она казалась всесильной и строгой хозяйкой Музея с той, «другой» стороны.
Лекции Клуба часто бывали скучными скучными. Читали их не научные сотрудники, а большей частью «заслуженные» экскурсоводы. Помнится, Египет читала Анна Михайловна Печикян, выкрашенная блондинкой женщина средних лет с томными иудейскими глазами, подчеркнуто рафинированная и неприступная. Темы она не знала абсолютно, но обладала низким певучим голосом, которым беспрестанно играла, словно струнами арфы.
- Перед Вами… долгая пауза, голова лектора театрально отброшена назад… пирамида Хеопса! - она вновь торжествующе глядела в темную зыбь зала. А это - фараон Микерин. Рядом с ним… долгая пауза… богини. Исида и Нефтида.
Никого не интересовало, что на самом деле на старом черно-белом слайде была запечатлена пирамида Хафра, а рядом с царем Менкаура стояли богиня Хатхор и покровительница одного из номов. Это были детали. Главным было другое - спектакль одного актера, в котором блистала звезда. На вопросы она отвечала покровительственно-неприязненно, демонстративно подчеркивая ту невидимую грань, что лежала меж ней и залом. На этой лекции, помню, родилась мечта начать собирать слайды, чтобы смотреть на Египет не через маленькие картинки, а вот так, в размах всей стены. Годы спустя, листая старые, покрытые пылью англоязычные книги в лавках Луксора я порой находил такие знакомые кадры с видами склонившихся над водой пальм и пустыней; именно из этих книг их переснимали в фотолаборатории музея. Это были маленькие маяки прошлого, тех самых первых лекций, когда все эти кадры казались самыми невероятными сокровищами, которые хранила Анна Михайловна.
И еще. Когда я читал свои первые лекции в РУДН, я занимал слайды в Музее. Тогда Анна Михайловна, долгие годы почему-то боявшаяся, что я задам ей какой-то каверзный вопрос, хотя я никогда этого не делал, сняла маску. Под ней оказалась глубоко уставшая женщина, с каким-то скрытым, спрятанным и хрупким обаянием; она охотно делилась слайдами и все так же артистично рассказывала о своем муже, известном археологе. Она уже совсем не казалась звездной или неприязненной; от нее исходила внутренняя боль, и ей всегда хотелось помочь.
Именно оттуда, из тех лет началась моя дорога в подземелье ГМИИ, или, чтобы быть точнее, в Сектор Востока. В «запретный город», где Светлана Адриана Гулеф Самуил-Измайловна Ходжаш, эдакая миниатюрная караимская императрица, хранила то, что ей не принадлежало - бесценные египетские подлинники. Впрочем, она считала совсем иначе. Словно тени Голенищева, по сути дела обобранного Советским правительством, никогда и не существовало. Была лишь она, Ходжаш, вечная и незыблемая хозяйка тысяч вещей. Ну и ее воспоминания, конечно. Куда от них денешься…
Памятники в подземном «Гугуне» были повсюду. Под столом у секретаря - недалекой и по неофитски православно-агрессивной Верочки, которая, тем не менее, выдавала невероятное количество печатных знаков в минуту и тем была периодически ценна, стояла в мешковине голова статуи Сехмет из Карнака. Под столом одного из сотрудников, который временно стал моим, стояла ножка от каменного жертвенника с именами Тутмоса III. Помещение сектора, плохо освещенного, с вечно отваливающимися и стучащими плитками пола, разделяла металлическая стена. На нее, сжатые в железных «лапах» бесценными раритетами были «наколоты» рельефы. «Тексты пирамид» из комплекса Пепи I, рельефы из Абидоса, стелы из Дейр эль-Мединэ, тексты, тексты и еще раз тексты, бесчисленные лики из прошлого. Изданные один раз, а потому забытые в подвале, откуда они почти не имели шанса вырваться наверх, к зрителю. С одной стороны от стены, в глубине, стоял массивный стол самой Ходжаш и еще одной сотрудницы, Ольги, зажатые стеклянными шкафами с мелкой бронзой и фаянсом, вотивными стелами и некрупной скульптурой. В самой середине находился стеклянный шкаф, на дне которого пылился великолепный огромный каменный скарабей, пара статуй… Еще туда, как во временную камеру, «бросали» те вещи, которые проходили в Секторе экспертизу и были взяты на временное хранение. С другой стороны - еще два стала, перемещающиеся с ковчегами для каноп под стеклом и книжными шкафами.
А еще, в отдельно отгороженном стеклом пространстве на стеллажах лежали саркофаги с мумиями и без, покрытые страшным слоем пыли и едва прикрытые пергаментом.
Одну из стен занимали огромные шкафы с мелкими памятниками, поверх них громоздились в рамах папирусы. Поодаль стоял столик, на котором порой пили кофе; над ним в раме висела погребальная пелена некоего Пашериэнмина - желто-коричневое полотно украшала центральная фигура умершего в облике Осириса, вокруг были регистры с фигурами богов и духов, лицо его было вызолочено для достижения нетленности. Только думал ли он, тот самый Пашериэнмин, что его ждет нетленное висение над столом для кофе в тысячах километров от родины?
Но только все это было потом. А пока я стоял перед Ходжаш наверху, на пороге Египетского зала и «осмеливался» задавать вопросы по ее публикациям. Знакомить с ней меня, интересовавшегося Египтом, все музейные сотрудники отказались. Никому не хотелось, как позже выяснилось, лезть на рожон и портить нервы. Уж слишком своенравной была она, делавшая все возможное, чтобы не пускать и на порог хранилища других египтологов. А вдруг кто-то возьмет и издаст какой-то памятник лучше, чем она? Т.е. не просто приделает к картинке корявую подпись, а проанализирует памятник…
продолжение...
(с) фото - Виктор Солкин, 2011