Прикосновение. К двухлетию моего журнала...
Ничто и никогда не заменит то прикосновение. О нем не напишут в книгах, о нем не скажут в университетах, потому что это таинство и о нем знают немногие. Это то самое главное, с чего начинается путь, беседа и, возможно, любовь… И тогда многое будет видеться совершенно в другом свете, потому что известняк, пористый, бугристый, со следами инструмента, которым к нему прикасался мастер, - он ведь не белый. Он и желтоватый, и розовый, и сизо-серый. И в нем сотни тысяч и миллионы частиц, которые когда-то были живыми существами. Они стали сподвижниками чужого резца и чужой судьбы…
А если отойти, с трудом оторвать от него руки, зажмуриться, сделать несколько шагов назад, и открыть глаза, то произойдет чудо: непередаваемое ощущение с кончиков пальцев перерастает в зрительный образ. Саркофаг. Белый, устремленный ввысь, застывший. Не каменный гроб, а именно сохраненный в камне человеческий образ. И тогда случайные штрихи, оставленные бронзовым резцом, окажутся едва различимыми прядями волос на каменном парике, а глаза, - длинные, чуть раскосые, невероятно живые, будут смотреть поверх тебя или сквозь тебя, но никогда - не на тебя. И лишь по едва заметной улыбке, играющей на губах, будет казаться, что это миг вашего знакомства, неслышной беседы, первые слова рассказа, идущего из глубины веков. Только надо уметь слушать и помнить пальцами прикосновение, - тогда время исчезнет…
С той первой встречи пройдут годы, десятилетия. И к одной истории прибавится вторая, третья, - сотни, тысячи историй; но ту, первую ты все равно будешь слышать сквозь все многоголосие. Фаянсовые и бронзовые божества будут отстраненно говорить о величии давно ушедших культов; расписные деревянные маски и растерзанные на части погребальные пелены - шептать о боли, о чувствах и жизни земной, которая всегда казалась такой короткой; засушенные цветы, возложенные на саркофаги - застывшие, словно вытянувшиеся и с надеждой смотрящие в небо обсидианом зрачков, - будут повествовать о прошедшей любви и расставании, рассыпаясь на глазах или в пальцах. И целое пространство надписей вокруг. Необъятное, непостижимое, бесконечное, как океан предвечный. С именами, судьбами и страстью или, наоборот, с почти неощутимой и звенящей в воздухе заупокойной умиротворенностью.
В каждом из этих лиц словно ищешь что-то такое, что должен найти, увидеть, почувствовать. Они будут спорить и «говорить», «говорить», словно устав от прошедших веков молчания. Наконец-то найдя слушателя, они словно боятся не успеть рассказать ему свое, а ты, бросая взгляд то на одно, то на другое, боишься в этом шепоте многих не расслышать самого важного голоса. Ваше общее слово - знаки - этот удивительный мир образа и слова, врезаны в камень по-разному. Одни грубо и торопливо - словно с усилием умирающей руки, а другие - пышно и раззолочено, с насмешкой и формой, заменившей смысл; а другие - почти незаметно, так, что их надо трогать, чтобы пальцами ощутить едва проступающий смысл. И когда, порой, нить теряется, а голоса переходят на крик, то хочется зажать пальцами уши. И просто прижаться к камню, как к чему-то родному, дорогому, такому близкому и понятному. Крик затихнет тогда, а нить вдруг найдется, а камень окажется вдруг теплым…
Многие пойдут рядом и будут слушать, искать какой-то свой голос, перебирая черепки с полустертыми записями или пытаясь забыть о стекле, которое разделяет глаза и сажу выписанных иероглифами надежд на вечную жизнь, впитавшуюся в свиток, некогда положенный в гробницу кому-то уже забытому. У каждого свой путь, свой рассказчик и своя путеводная нить. И каждый, наверное, помнит то первое свое прикосновение, которое заставило зажмурить глаза и понять, что случилось что-то очень важное… Только вот дойдут, выстоят, не потеряют дара слуха и чувства единицы… Потом, спустя годы, сидя на разбитых камнях, на руинах былого совершенства, перебираешь в руках кричащие от боли осколки, а в уме - обрывки тех слов, которыми хоть как-то можно попытаться пересказать миру то, о чем со смехом, со слезами, горечью и восторгом шепчет, говорит, кричит прошлое.
За спиной - огромные башни храма бога луны, и она сама, как чаша, висит в необъятной тьме. Слова, проступившие на разбитых камнях, уже почти не видны. Просто в лунном свете тени на выщербленных стенах резче, а лики богов на известняке живее, пронзительнее, больнее глядят вниз, на песок. По нему, с опаской, ощущая нежданного гостя, замершего у подножия дома ее бога, стелется маленькая песчаная лисица, серая как пыль. Она перебегает от глыбы к глыбе, выглядывает из-за них, - удивительное существо там, где еще несколько часов назад прошли толпы вездесущих крикливых туристов. Тявкнув на небо, она едва различимо притаилась у разбитых лап одного из почти растертых в желтый песок храмовых сфинксов. Ее глаза смотрят из тьмы на тебя, человека, пришедшего в ее дом. Дом, созданный теми, кто давно ушел. Словно и ей удивительно, что их голоса кто-то еще слышит в камне, что их судьбы в ком-то еще так болезненно живы, что теплоту прикосновения их рук - каменных, деревянных, фаянсовых, бронзовых, оказывается, кто-то в этом мире еще помнит…
(с) Виктор Солкин
(с) фото - Hans Ollermann. Фрагмент талатата из Гермополя с изображением царской руки и ветви оливы. Известняк. 14 в. до н.э. Берлин, Египетский музей.