Про графоманство и шарниры.
(всё кликабельно)
[Длинное вступление:]Что-то все мои ЖыЖовые посты за последние пару лет начинаются с одинаковых жалоб на жизнь - надо менять дурную привычку, ха-ха-ха. Поэтому сегодня будет с места в карьер! Карьер глубокий! Поразило как-то раз меня такое вот мнение о писателях и графоманах - чем они отличаются - графоман, мол, что бы ни писал всегда, словно зеркало, отражает окружающее - хочется ему как-то отстраниться, написать своё мнение о ситуации - ан нет, за рамки выйти не получается, он так и остаётся просто зеркалом... хм, причём отражающим "общие места"... А писатель, он всегда "присутствует" в своих произведениях, он там не просто "зеркало", а личность, у него есть собственный стиль и своё мнение. ...Кажется, я уже переврала и перекрутила чужую мысль. Которая изначально выглядела обманчивым парадоксом: писатель всегда пишет о себе, графоман - об эпохе в которой живёт, не зависимо от выбранных ими тем. Вот услышала такое мнение и завозмущалась: да наоборот же всё... Ха-ха, подловили меня - ленивого "мыслителя" легко подловить. Мысль эта просто сформулирована сомнительно, а вообще-то верная. У писателя действительно есть свой собственный стиль и субъективное мнение обо всём - о чём пишет и думает - он представляет своё впечатление от мира. Он умеет отстраняться. И это хорошо, это делает писателя уникальным, а картину мира-в-целом обогащает ещё одним необычным на неё взглядом с какого-нибудь совсем внезапного ракурса. Для писателя совсем не обязательно быть объективным (пытаться ухватить картину-мира во всей её сферической полноте), совсем не обязательно докапываться до самой правдивой правды жизни, для него важна художественная правда - честное изображение того, как он видит мир, его - писательское - мнение обо всей этой байде, которая вокруг него непрерывно творится всякими невообразимыми способами. А графоман с миром вокружным и деятельной байдой слишком слит, он о них не думает как о предмете художественного восприятия, он просто в них живёт и любит писать об этом - ему процесс нравится, остальное - побочный продукт. Это всё легко оспорить и всячески вывернуть и опровергнуть - идеи, штуки такие - поворотливые. А к чему я тут, ха-ха-ха, байду-то развела, сама уже и забыла... А, вот к чему! "Писатель всегда пишет о себе" - легко воспринимать написанное буквально, вот и прочитала это впервые именно так, потому и возмутилась. Главная фишка писателя как раз в том, что имея свой стиль, свой взгляд, свои идеи, он может написать о ком угодно, даже о том, кто ему противен. Всегда меня удивляет эта способность, ну, как они так могут - вывести какого-нибудь мерзейшего персонажа, да так выпукло, сочно-точно, что плеваться хочется, бгггг. При этом без морализаторства, так вывести, чтобы читатель не мог сказать наверняка, автор этого вот "художественного" урода одобряет или осуждает - сам читатель думай, свои выводы делай. Крутейщая способность. Хм... а многие вполне себе писатели, без морализаторства-таки не умеют, да. А вот графоман, по-моему, не может писать о том, что ему совсем уж противно: либо скатится в прямые осуждения, либо сделает образ художественно не убедительный... Ладно. Вода-водица, считайте этот кусок текста праздными раздумьями, у которых цель одна - заместить ксенино нытьё в начале поста, бгггг.
Мама Карла ничего вам новенького не показывает, потому что работает сейчас очень медленно, да. Внутренний Цензор-Доктор тут нам напомнил, что "ребята, давайте жить дружно" - эй, алё, чуваки, не палимся, помним о том, что мы один человек! И если одна из субличностей тихо загибается в уголке, плохо становится всем - туловище-то у змея-горыныча одно, бгггг. Мамуля сыплет картиночки мелкими порциями в инсту и ФБ, а для ЖыЖей у неё пока ничего крупного не созрело. Но тем не менее.
Настраивалась она настраивалась одевать Йоську с его принцессой, да так и не настроилась. С мамикарлиными куклами что-нибудь да не слава-богу - обычная песня. Всё у Зеппа было хорошо, а через два месяца вдруг выяснилось, что бедренные шарниры у него не особенно-то крепко позы держат. (Да, балять, да жёваный же ты крот, сколько ж можно-то уже! Рыыыыы!) Мамуля долго и вдумчиво материлась. Потом повертела синенького коллеку и так и эдак, в целом, можно плюнуть и не заморачиваться - работают шарниры. Ну даааа, до идеала им опять далеко. Ну дааааа, жутко обидно, что два месяца назад оно было лучше. Но задрало же уже переделывать, к тому же теперь, после промасливания и тонировки, уже ничего особенно-то и не переделаешь... Но всё-таки озадачилась, хоть на сколько-нибудь, пускай совсем немножко, улучшить рабочесть бедренных шарниров можно. Решила попробовать проклеить шарнироприёмники кожей.
Никогда этого не делала. Первая проба. Получилось странно. Улучшилось? Самую малость. Всё же, как хочешь вывернись и сделай шарнир рабочим без всяких дополнительных ухищрений! Вообще повышенная шершавость шарниров и шарнироприёмников здорово увеличивает сцепление... только эти заразы полируются до зеркального блеска моментально. Короче, из мамикарлиного опыта: хороший шарнир с помощью кожаной прокладки можно сделать очень хорошим, плохому шарниру кожа поможет только самую малость, да.
Такой он был до проклейки. Слегка не устойчивый, но на своих двоих вполне держался, а на одной ноге стоять не мог совсем-совсем. Наверное, другие кукольники сейчас над Мамулей посмеиваются, мол, сколько уже кукол слепила, а до сих пор не может устойчивую сделать - непутёвая. Не может, ох-ох-ох, вроде знает, что дело в центре тяжести, силе натяжения резинки, рабочести шарниров - уже даже не руками, а головой знает, что нужно делать, чтобы шарниры работали лучше, головой знает - как надо... и всё равно не может. Ксенины проблемы и Мамуле жизнь портят - прям печаль, да. Но я всё же надеюсь, что смогу со всеми проблемами справиться... и куклы со временем тоже станут лучше. Мы все стараемся)))
А Йоська с Принцессой Розой ждут одёжек:
Кожи у меня не было никакой. Заказала из Турции два кусочка - польстилась на супер тонкость: 0,2 мм и 0,4 мм Она очень крутая, ооочень. Но таки для проклейки тонковата оказалась. Из 0,2 можно куклам перчатки шить))) Ещё одна давняя сверхыдея (рукалицо) - да-да, Мамуля настроится и попробует. А 0,4 оказалась слишком мягкой. Для кукольных одёжек и та и другая хороша, а вот для проклейки, пожалуй, пожёстче бы. Но, за неимением жёсткой, досталась Йозефу 0,4 мм - мягкая.
Клей брала ПВА для ламината. Подшкурила шарнироприёмники и приклеила - кожистой стороной. Оказалось, эта самая кожистая сторона никак не хочет прилепляться, пришлось проклеивать густо края, чтобы хоть как-то покрепче было, вот мездровая сторона приклеилась бы... Надо будет попробовать кому-нибудь прилепить кожей вверх. Вообще вроде всё держится, ну, конечно, если в воде не замачивать и специально не отрывать. И "в струну" натягивать резину нельзя, впрочем, все мамулины куклы собраны на "свободную" резинку - мягкость материала не позволяет натягивать очень туго. ...А, ну да, Мамуля проклеила ему не только бедреные шарнироприёмники, но и лодыжечные и верхние коленные. Чото разогналась, неостановимая, ага.
Из-за густой проклейки краёв кожа как бы внутри шарнироприёмника - не видно её. С одной стороны, мне иногда очень нравится, когда шкуру проклеечную видно, а с другой стороны, она частенько выглядит либо грубо, либо её слишком много - она просто не нужна во всех шарнироприёмниках - композицию объёмов портит. Или вот мой случай - исключительно утилитарный - нужна только в ногах, а если бы её видно было, равновесие нарушилось бы - лишняя декоративность. Короче, оно как-то всё к лучшему получилось:
Собрала его после проклейки. Пока всё хорошо.
В собранном виде перемен и не заметно! Работать шарниры стали получше: на одной ноге он по-прежнему стоять не умеет, зато вот так теперь может:
... И тут - опа - я внезапно возвращаюсь к теме графомании, бгггг. Мамуля честно планировала записать ещё парочку кусков йоськиной истории... и, как всегда, начала очень из далека (рукалицо) - прям из совсем далека, да. В итоге написался кусок, в котором самого Зеппа и нет даже. В истории есть его сосед по комнате Пауль Кляйнцирп и математик Эвальд Леече. Впрочем препод чуть ли не "идеологический" йоськин двойник, бгггг. Но, на мой взгляд, профессор дружит с головой явно реже чем кукольник. Вот ведь как получилось - рассказ из кукольного мира - про кукол, которых в этом мире ещё нет, и не известно - появятся ли они тут когда-нибудь. Странные странности! Однако фрагмент я всё же тут повешу, он длинный и сам по себе состоявшийся, как мне кажется, - пусть будет.
Песец и лестница.
[Spoiler (click to open)]
Пауль Кляйнцирп ненавидел Эвальда Леече. А Песец обожал идиотов. Если точнее, Песец обожал чистоту - морозную, хрусткую, умиротворяюще стерильную. И предпочитал добиваться вожделенной чистоты чужими руками - правильно, руками нежно любимых идиотов. Кляйнцирп идиот отменный - рафинированный, чувства Песца к нему были асимптотичны.
За всю свою тридцатилетнюю жизнь не встречал он ещё, ни единого раза, человека столь фатально не способного к точным наукам - тупоумие Кляйнцирпа стремилось к абсолюту. Почти прекрасно. Поэтому совесть Песца не мучила. Она вообще редко это делала - не было поводов, да. Так что Песец задерживал образцового дурачка после занятий при всяком удобном случае. Сначала честно пытался вдолбить в ватную башку свежую порцию высшематематической чуди - три раза. Понемногу закипал, потому как забивать стальные гвозди в вату не самое рациональное занятие в этом мире; вдруг успокаивался и выносил вердикт: «необучаем», а потом с чистым сердцем и лёгкой совестью бросал раба на уборку.
Пауль то намывал классную доску, которая утром должна быть угольно чёрной, то скрёб широким ножом дощатый пол - «доскам положено быть не только чистыми и свежими, в кабинете должно пахнуть светлым деревом!» Перебирал полки с учебниками - книги обязаны стоять строго в линию - чтобы все предметы вокруг организовывали, вдохновляли, настраивали на работу с первого взгляда - внушали немедленную жажду знаний. Песец проверял невидимую мотивирующую линию металлической линейкой, и если точность Паулю изменяла хотя бы на миллиметр, пребольно бил этой линейкой по спине.
Ещё случались многократно проклятые окна - «чтобы стекла не было видно»; подоконники, их Песец проверял кипенно белым хлопковым платочком - «храм Королевы Наук должен сиять!» Если оставался не доволен, презрительно плевал на недомытую поверхность. И что особенно бесило, плевал всегда как бы нехотя, плевал, словно делая одолжение. Сволочь канцелярская! Потом, естественно, приходилось мыть всё заново.
В редких случаях Паулю доверялась полировка Песцовых сапог - «до мягкого блеска, но не зеркально, следите, чтобы ваша кислая физиономия не оскорбила голенище своим отражением». Правда, сапоги случались действительно редко, поскольку не являлись неотъемлемой частью Храма Королевы Наук, то есть кабинета математики; и ещё, видимо, потому, что Паулю нравился запах сапожной пасты на пчелином воске - густой, почти весенний, зелёный - талый, тёплый.
В «сапожные» дни Песец приволакивал какую-нибудь особенно «вкусную» задачку. Сначала пытался решить её вместе с Паулем - для очистки совести - неизменная щепетильность! Быстро понимал - «помощник» ему только мешает. Деловито задвигал педагогику в угол, радовался, что совесть по-прежнему светла как слеза младенца - опять не смог, но ведь пытался, пытался - и пирог с мышатиной не нужно делить на двоих. С облегчением выскальзывал из официозных сапог, сдавал их «помощнику» на руки, запрыгивал в уютные войлочные туфли, или устраивался на табурете по-японски - аккуратно подобрав под себя ноги в белых носках. Хватал остро отточенные карандаши сразу двумя руками и решительно нырял в арктические снега чуждой здравому смыслу математики, вильнув на прощание белым хвостом, то есть густой, длинной чёлкой. Хотя нет, это я уже вру, для вящей образности; непослушную, словно проваренную в отбеливателе, чёлку Песец в «сапожные» дни зацеплял большими зажимами для бумаг, чтобы в глаза не лезла и не мешала думать, прислушиваться к мышиному шуршанию карандашей, выводящих цифры, буквы и прочие закорючки песцового мира.
А иногда, как сегодня, Кляйнцирпу поручали фикус. Фикуса Пауль Кляйнцирп ненавидел почти так же как Эвальда Леече. Потому что он был фикус - чёртово дерево в кадке, потому что чёртовому-дереву-в-кадке не нужно было учить математику, не нужно ежедневно и ежечасно доказывать, что оно не свинья, не осёл, не баран, не скот в целом и не жалкая дворняжка в частности! Всем вокруг почему-то, совсем не ясно почему, было очевидно с первого взгляда, что он дерево в кадке, что он паскудный фикус, и уже в этом его заслуга, его достоинство, его флорическая гордость! Банальной очевидности всем было достаточно, чтобы фикуса регулярно поливали, даже кое-какими удобреньицами - на вот, гад вечнозелёный, конфетку - следили, чтобы земля была рыхлой, а место под Солнцем свободным. Кроме того, Песец называл фикуса Бонечкой. Бонечка, ядрён батон! С каких это пор безмозглому комнатному дереву полагается имя, да ещё такое дурацкое! Пауль Кляйнцирп ненавидел Бонечку всем кровоточащим сердцем; хотел плюнуть в его дремучую растительную рожу, с таким же досадливо гадливым безразличием, с каким Песец плевал на не промытые подоконники. Но как определить, где у фикуса рожа…
Отвратительный куст был во многом противоположен своему хозяину: могуч, ветвист, тёмно зелен, упруго крепок, толст, бесстыдно высок - мясистые, сочные листья кустились чуть ли не до потолка - торчали насмешливо и бодро, даже с табуретки не дотянуться до самых верхних. А ещё куст был непроходимо туп, потому что продолжал расти, не смотря на неумолимую близость небесной, то есть потолочной тверди.
Скоро, скоро укоротят Бонечку на пару-тройку голов, и никакой профессор Леече не защитит, будь он хоть четырежды доктор семи пядей во лбу! …Дотянуться нужно до каждого листика - терпеливо пожать каждую черно-зелёную ладошку - пропусти хоть одну, и Песец тебя, в мелкий салат нашинкует. И ведь не схалявить никак! Листья у фикуса жирненькие, глянцевые, каждая не стёртая пылинка торчит, как звезда на рождественской ёлке, только что электричеством не светит. Даже самому Паулю эти здоровенные, зловредные пылинки сыпались под веки дробной стеклянной крошкой. Надо брать колченогую стремянку и - о, Господи - лезть с ведром и тряпкой вверх. Лучше пристрелите меня без боли! Нет, Пауль не особенно боялся высоты, просто стремянка была такая тонкая, такая нарошечная - ножки-косеножки, словно специально созданная, чтобы переломиться под не таким уж лёгким паулевым весом.
Гладкий, пыльный фикус лучился доброжелательным безразличием, стоял в полный рост, задрав под потолок десятки тугих листочков. Песец углубился в математическую тундру и не спешил возвращаться, в его экосистеме координат существа породы паулькляйнцирп больше не водились… Вечерело.
Истерзанное ненавистью сердце Пауля Кляйнцирпа стиснула антарктическая безысходность, сжала рёбра до скрежета айсбергами пустых столов и белых подоконников, накатила синюшными окнами, стёклами, промытыми до невидимочной прозрачности. Прозрачные стёкла, ледяные, бесконечные - между ним и людьми - чистейшие, непреодолимые. Всю жизнь он словно шарит руками по стеклу гигантского аквариума, а диковинные люди-рыбы по ту сторону смотрят на него с недоумением, недоверием, презрением, брезгливостью. Он стучит им в стекло, кричит : «Впустите меня! Я свой!» Но люди-рыбы неспешно плывут мимо, меланхолично загребая широкими серыми плавниками. А он всё кричит им в след. А они растворяются в синеве, уплывая прочь - дальше, всё дальше.
Болтливость помогала Паулю сохранять иллюзию контакта, видимость жизни. Невозможность говорить тяготила, и сейчас этой невозможности было особенно много - целое ведро. Он вздохнул, тяжело, но тихо; впрочем, когда Песец пребывал в математическом сугробе, можно было хоть марсельезу орать в голос - не услышит.
Пауль вяло прополоскал тряпку в ледяной воде, руки задубели моментально. Интересно, а фикусу будет холодно, если мыть ему листья этой водой? Хорошо бы. Не страдать в одиночестве. Начал мыть - нижний ярус по первому кругу - тщательно и беспощадно, стараясь вообразить мучения вечнозелёного Бонечки, как можно цветистее, и тем утешиться. Получалось не утешительно. На втором круге накрыло безразличие - от рук онемение скользкой медузой заползло во все закоулки души. Окна стали совсем синие, мир за ними схватился твёрдой тишиной. Во дворе зажглись фонари. В плоском искусственном свете Пауль разглядел Майбаха с его стаей - собаки и собаковод метались по двору, взрывая твёрдую тишину, радостные, но здесь, в оглушительно белом кабинете математики, их не было слышно. За фонарями чернела стена, а за стеной клочок бледно синих полей, присыпанных снежной хлоркой, и всё - дальше невидимые глубины, небо-море.
«Ну за что!» - думал Пауль, выкручивая тряпку покрасневшими, зудящими от холода пальцами - «Что я забыл среди всех этих фонов-баронов припадочных! Всё отцовские амбиции. Всё он виноват - герой! Ах, папа желает тебе только добра! Ох, такая честь, такая честь. А он меня спросил? Нужна мне его честь с его добром?! Старый, надутый осьминог!» Внутренний голос потихоньку накручивал слёзное и злобное - раскиснуть, а потом разозлиться как следует - лучший способ подготовить себя к неминуемой стремянке. Ещё кружок и с табуретки уже не дотянуться. Пауль самозабвенно костерил орденоносного папашу, чьими стараниями его судьба совершила такой кульбит на карьерной лестнице… Нет, кульбит на лестнице как-то тут не уместен… как-то не звучит…
И вдруг весь слёзно-злобный настрой ухнул и раскатился горстью стеклянных шариков - по углам в невидимые щели: за спиной зашипело - сквозь зубы и досаду - глухо, грозно. Кляйнцирп скатился с табурета, едва не расплескав по полу грязную воду. Позади ожидаемо пустели неподвижные ледышки столов и только в глубине кабинета перед чёрным квадратом классной доски, за широким столом, сгорбившись точно от внезапного спазма, шипел над задачкой Песец… стремительно мутирующий в ежа.
Песец думал, задача не давалась. Он снова думал, что-то шустро строчил одной рукой, одновременно чиркая и подчёркивая второй, останавливался, опять думал, накручивая белёсую прядь чёлки на карандаш, на ощупь пришпиливал накрученное вторым карандашом… Шипел - почти обиженно - выдёргивал из карандашницы свежеотточенные карандаши и снова строчил и чиркал. Не первая пара карандашей уже была сточена о крепкий панцирь внезапно заковыристой задачи, так что песцовая причёска ощетинилась ими, как нейтральная полоса противопехотными рогатками. Преподавательский стол - арена боевых действий - бугрился смятыми трупами тетрадных листов, но гордый «ёж» не сдавался - угрожающе шипел в бумажки и продолжал строчить. Страстно, злобно и недоступно.
…Пауль почувствовал, как дёрнулась щека - уголок губ - что-то странное, рикошетом. Кривая улыбка? Смешно? В гуще математического боя профессор Леече был смешной? Конечно смешной. Этот нелепый чёрно-белый чистюля! Всегда простиранный, накрахмаленный, отглаженный, ровный на подбритый пробор, прямой, твёрдый, кристально честный и свирепо пунктуальный - сделанный, словно из коробки, из свежей упаковочной соломы, словно новенький - только с конвейера, с глянцевым, бесцветным взглядом насквозь… даже не серым - именно бесцветным, как стекло. Чистенькая тварь, просчитавшая всё наперёд; и вдруг пятна графита на отмытых пальцах с полированными ногтями, серые отпечатки на жёстких манжетах, растянутый изжёванный галстук, на голове пустырь после бомбёжки - рогатки карандашей - огненно красные, - над белыми бровями скошенным амбразурным заслоном очки в тонкой стальной оправе, отпотевшие от усердных дум. Смешно? Очень смешно. Нет! Да нет же! Это почти непристойно! Унизительно, как пощёчина! Выкрик в лицо, раскатистым пьяным голосом: «Тебя здесь нет! Кляйнцирп, ты мебель!» Даже не мебель - черенок-обрубок, случайная палка-копалка - подпорка для фикуса. Приложение к горшку с цветком. Пустое место!
Уголки рта поползли вниз, зубы сжались до боли, ярость бросила кровь в лицо, словно горсть земли. «Сволочь бесцветная! Бледная моль! Сам три свой долбаный фикус! Своего сраного Бонечку, чтоб он засох, сучий потрох!» Градус ненависти был правильный - будоражащий, игристый, Пауль сжал ручку ведра до сухого хруста в костяшках, а потом представил. Представил, как берёт это самое ведро, холодную, густую, мутную воду с серой паршой пыли, с чёрными крошками грязи и дохлой мухой - двумя дохлыми мухами - и медленно… Медленно выливает первичный бульон беспросветной анти-жизни на блёклую профессорскую голову. Представил, как белые волосы темнеют, впитывая грязь, как серые струйки расползаются по крахмальному воротнику сорочки, ползут под строгий жилетный борт, как ошалевший Песец выскакивает с пронзительным визгом из своего снежно ледяного мира, как его стеклянный сквозной взгляд, на мгновение становится осмысленным, возможно даже испуганным, удивлённым, запинается, падает - замечает. Замечает его - Пауля - насмешливый, торжествующий взгляд - разбойный - плотный и тёмный, как оттаявшая земля…
И вдруг Паулю стало легко, лицо расслабилось, словно не смятый лист, плечи расправились, айсберги выпустили на волю рёбра. Он громко, почти со звоном, поставил ведро на пол и широким шагом, не нарочно топая тяжёлыми ботинками, пошёл в кладовку за стремянкой - почти радостно, чуть не танцуя - через весь кабинет, мимо преподавательского стола, мимо сугроба, мимо взрытого поля боя, мимо чужого праздника.
- Кляйнцирп? Вы ещё здесь… который час? - профессор Леече нехотя оторвался от своих бумажек, ещё не вернувшийся, немного расфокусированный с кошачьими серыми полосами графита на щеках.
- Да, герр профессор! Я почти закончил, осталась только самая макушка. Двадцать ноль четыре, герр профессор! - невозмутимо отчеканил Пауль и скрылся за дверью кладовки.
- Чёрт! - профессор Леече нащупал криво сидящие на лбу очки, а потом и ощетинившуюся карандашами чёлку - Чёрт! Проклятье! - он торопливо освобождал от заграждений причёску, его пальцы брезгливо подрагивали. От беспорядка, от неправильности ситуации, так и не решённой задачи, случайного свидетеля - от всего - мутило. Мутило мерзко. Сколько вокруг грязи. Господи, сколько вокруг липкой грязи! Мыло! Срочно мыло! Большой, белый кусок мыла!!!
***
И получился длиннопост, хотя ничто не предвещало.
А ещё Мама Карла говорит большое спасибо меценатам, которые про неё понят! Она вот редко сюда выползает, а добрые люди всё равно про неё помнят - спасииибо)))
Настроенческая картинка про вечно толком не работающие шарниры, бгггг:
