Страшная сказка, умирающая на глазах
«Вампир» / «Vampyr - Der Traum des Allan Grey» (1932) Карла Теодора Дрейера
Там, где душно, темно. И в старой гостинице дышать нечем. Комната оклеена дешевыми обоями. Странные тени деловито гуляют отдельно от тел. Там, где душно - светло. В старом домике и в замке, на мельнице и на кладбище с надгробными плитами в две руки толщиной. Ты задыхаешься, как будто что-то тяжелое лежит на груди. Надгробной плитой. Картинка - тлен. Пленка рассыпается на глазах, персонажи совсем уже тени. Тени играют теней, свет слишком яркий. Актеры мертвы, но раз уж так зрителю угодно, они сыграют пьесу в последний раз. Этот фильм не о вампирах, здесь нет клыков, нет Дракулы и готических замков. Безумие абсурда впиталось в изображение, с экрана монитора на тебя посмотрят совсем другие люди [The Others]. Кажется, это странного вида доктор, персонаж, в маленьких очках и седовласый, поставил кино еще в 19-го веке. Нет, даже не поставил. А просто снял последовательность удивительных событий на переносную камеру. Аутентично. Документально, тщательно и ничего не забывая. Как грустный парень Аллан Грей прибыл в старенькую гостиницу, провел в ней ночь. Как к нему пришел человечек со свертком, взмолившись о том, что «она не должна умереть!». И Грея, вышедшего все прояснить на улицу, затянуло в бездну.
Мутная картинка, словно через три-четыре стекла ты что-то такое наблюдаешь в соседнем доме. Там кто-то кого-то убивает? Или женщина больная в сладостной истоме с блядской улыбкой на устах мониторит комнату, явно желая вцепиться сестренке в глотку и растерзать ее? Сон старый, древний, муторный. И тошнотворный. Когда ты болен, тебе 5-9 лет, они такие, эти сны. Бредовые и слишком четкие, хотя и через мутное стекло. В лодке парень с большой косой? Это сон. Ты слышал крик ребенка [по крикам судя, его кто-то раздавливал в течение минуты]? Тебе приснилось. Женщина связана на мельнице по рукам крест-на-крест, ключ от темницы в напольных часах, гроб по середине комнаты? У тебя жар. Главный герой не выказывает волнения. Он почти не раскрывает рта в продолжении фильма. Ты видишь только умные глаза, полные…сдавленного ужаса, как будто парень…привык немного ко всему. Обжился в мире, где больную, что выбежала прогуляться в сад, кусает в шею старуха. Неизвестно откуда пришедшая, и исчезнувшая неизвестно куда.
У девушки теперь жар, обычное дело, место укуса болит и жжет, а никому и в голову, наверное, не придет, что душа девчонки навеки проклята. Сестра у изголовья сестры. Сестренка ядовито улыбается. Сестра пока не собирается кусаться, нет. Она только исступленно молится, чтобы ей свыше даровали смерть. С этой странной, вдруг резко сморщившейся душой внутри, сжатой в несколько миллионов раз [гравитационная ее постоянная теперь со знаком минус], тяжело будет жить. Вечная жажда чужой смерти. Всегда-темнота. И душно, душно, душно [дайте ей крови!]…Откройте двери и окна. Она не может кричать, потому что, мать вашу, 1932 год на дворе, и пленка очень уж старая, и звук сдавленный, его почти не слышно. Заложница кинопроцесса. Героиня Дрейера и его странных снов. В другом фильме другого режиссера рот закрывался на замок, на молнию. Здесь просто кто-то сделал звук потише. Крест не поможет, никто не окропит святой водой. Разве что монашка будет на коленях бормотать молитвы. Да только бестолку.
Зрителю тоже как-то не до тебя, бедная девочка. Он, зритель, в анемии, его пеленают и кладут в продолговатый ящик, сверху прикрывая крышкой с окошечком посередине. Какой дьявольский план. Чувак, ты не просто умрешь, нет. Ты будешь видеть, как тебя несут. Снизу вверх, через мутное окошко. Здания вдруг резко подросли, за облаками углы и крыши. Ты умер и тебя несут. Ты ничего не слышишь. Ты уже кончился. Твоя последняя роль в жизни: быть наблюдателем, фиксировать события. Ты документалист своих же похорон. Не можешь заплакать. Не встать, не побежать, не крикнуть, что любишь всех и хочешь жить. Небо пугает своей высотой. Нет, туда не попасть. Его больше не увидеть. Только вниз. И килограммы земли сверху. Аллана Грея, или его тень, или тень его тени - несут в этом гробу с киноэкраном посередине.
В то время как камера бесстрастно выполняет свою роль. Холодно «поворачивая голову» слева-направо и справа-налево в комнате с дверью посередине дома конца 19-начала 20-го века. Слишком пугающе, чтобы быть правдой. В домике лестницы, по которым шныряют доктора с пузырьками яда. Камера летает из комнаты в комнату. Никто не заламывает себе руки в отчаянии, когда неизвестные тени стреляют в хозяина дома. Никто не показывает, как ему сейчас плохо. Все кукольно-серьезны и угрюмы. Пока тебя хоронят, ты просто внимательно смотришь, запоминая, где лежат ключи, открывающие заветную дверцу. Пока вбиваешь кол в вампира, камера и вовсе лениво опрокидывается навзничь, просто изучая небеса. Облака, и их прекрасные движения. Твои руки вбивают кол кувалдой на раз-два, раз-два….Рассчетливо, математически-точно камера спускается за дюймом дюйм вместе с краешком кола вниз. Ей, кинокамере, все интересно. Она - как маленький ребенок, которого не хотели отпускать погулять, но все же разрешили. Ей все интересно…И как безумного доктора, держащего у себя пленницу, наказывает странный кафкианский механизм - завораживающе! Это чудо захватывает. Он закрыт словно в лифте. Со всех сторон решетки. И часовой механизм, который как-то раз, и завели. Шестеренки задвигались-задвигались-задвигались. А сверху начала сыпаться мука. Так много белого порошка, который лезет в рот, в нос, в глаза и уши.
Сухая, бесстрастная, душная кинематографическая хроника кошмаров. Ядовитое кино. Рассказанная в горячке сонная история. Анемичная сказка, надреальная, гипертрофированная в своем спокойном приятии любых ненормальностей. Сон, который мог бы присниться печальному Кафке. Пленка ветхая, картинка чуть видимая, голоса почти не слышны. Старая, старая сказка, которую нашли на заброшенном чердаке. Пыльная, страшная, душная. Рассыпающаяся на твоих глазах. Прочел страницу, перевернул, рассыпалась. Прочел страницу, перевернул, рассыпалась. Кажется, что ты смотрел это кино в последний раз, потому что гипотетический кусок пленки сгорал в киноаппарате сразу же, как только изображение кадрика въедалось в твой мозг. Ты погружаешься в болото анемии этого умирающего кино. Паралич легких и сердца. Мозг еще жив. Но способен только на анемичный репортаж с места событий. Он выполняет роль оператора-документалиста. Хроника анемии....Щёлк - и наступает полная потеря памяти. Тотальная амнезия.
Там, где душно, темно. И в старой гостинице дышать нечем. Комната оклеена дешевыми обоями. Странные тени деловито гуляют отдельно от тел. Там, где душно - светло. В старом домике и в замке, на мельнице и на кладбище с надгробными плитами в две руки толщиной. Ты задыхаешься, как будто что-то тяжелое лежит на груди. Надгробной плитой. Картинка - тлен. Пленка рассыпается на глазах, персонажи совсем уже тени. Тени играют теней, свет слишком яркий. Актеры мертвы, но раз уж так зрителю угодно, они сыграют пьесу в последний раз. Этот фильм не о вампирах, здесь нет клыков, нет Дракулы и готических замков. Безумие абсурда впиталось в изображение, с экрана монитора на тебя посмотрят совсем другие люди [The Others]. Кажется, это странного вида доктор, персонаж, в маленьких очках и седовласый, поставил кино еще в 19-го веке. Нет, даже не поставил. А просто снял последовательность удивительных событий на переносную камеру. Аутентично. Документально, тщательно и ничего не забывая. Как грустный парень Аллан Грей прибыл в старенькую гостиницу, провел в ней ночь. Как к нему пришел человечек со свертком, взмолившись о том, что «она не должна умереть!». И Грея, вышедшего все прояснить на улицу, затянуло в бездну.
Мутная картинка, словно через три-четыре стекла ты что-то такое наблюдаешь в соседнем доме. Там кто-то кого-то убивает? Или женщина больная в сладостной истоме с блядской улыбкой на устах мониторит комнату, явно желая вцепиться сестренке в глотку и растерзать ее? Сон старый, древний, муторный. И тошнотворный. Когда ты болен, тебе 5-9 лет, они такие, эти сны. Бредовые и слишком четкие, хотя и через мутное стекло. В лодке парень с большой косой? Это сон. Ты слышал крик ребенка [по крикам судя, его кто-то раздавливал в течение минуты]? Тебе приснилось. Женщина связана на мельнице по рукам крест-на-крест, ключ от темницы в напольных часах, гроб по середине комнаты? У тебя жар. Главный герой не выказывает волнения. Он почти не раскрывает рта в продолжении фильма. Ты видишь только умные глаза, полные…сдавленного ужаса, как будто парень…привык немного ко всему. Обжился в мире, где больную, что выбежала прогуляться в сад, кусает в шею старуха. Неизвестно откуда пришедшая, и исчезнувшая неизвестно куда.
У девушки теперь жар, обычное дело, место укуса болит и жжет, а никому и в голову, наверное, не придет, что душа девчонки навеки проклята. Сестра у изголовья сестры. Сестренка ядовито улыбается. Сестра пока не собирается кусаться, нет. Она только исступленно молится, чтобы ей свыше даровали смерть. С этой странной, вдруг резко сморщившейся душой внутри, сжатой в несколько миллионов раз [гравитационная ее постоянная теперь со знаком минус], тяжело будет жить. Вечная жажда чужой смерти. Всегда-темнота. И душно, душно, душно [дайте ей крови!]…Откройте двери и окна. Она не может кричать, потому что, мать вашу, 1932 год на дворе, и пленка очень уж старая, и звук сдавленный, его почти не слышно. Заложница кинопроцесса. Героиня Дрейера и его странных снов. В другом фильме другого режиссера рот закрывался на замок, на молнию. Здесь просто кто-то сделал звук потише. Крест не поможет, никто не окропит святой водой. Разве что монашка будет на коленях бормотать молитвы. Да только бестолку.
Зрителю тоже как-то не до тебя, бедная девочка. Он, зритель, в анемии, его пеленают и кладут в продолговатый ящик, сверху прикрывая крышкой с окошечком посередине. Какой дьявольский план. Чувак, ты не просто умрешь, нет. Ты будешь видеть, как тебя несут. Снизу вверх, через мутное окошко. Здания вдруг резко подросли, за облаками углы и крыши. Ты умер и тебя несут. Ты ничего не слышишь. Ты уже кончился. Твоя последняя роль в жизни: быть наблюдателем, фиксировать события. Ты документалист своих же похорон. Не можешь заплакать. Не встать, не побежать, не крикнуть, что любишь всех и хочешь жить. Небо пугает своей высотой. Нет, туда не попасть. Его больше не увидеть. Только вниз. И килограммы земли сверху. Аллана Грея, или его тень, или тень его тени - несут в этом гробу с киноэкраном посередине.
В то время как камера бесстрастно выполняет свою роль. Холодно «поворачивая голову» слева-направо и справа-налево в комнате с дверью посередине дома конца 19-начала 20-го века. Слишком пугающе, чтобы быть правдой. В домике лестницы, по которым шныряют доктора с пузырьками яда. Камера летает из комнаты в комнату. Никто не заламывает себе руки в отчаянии, когда неизвестные тени стреляют в хозяина дома. Никто не показывает, как ему сейчас плохо. Все кукольно-серьезны и угрюмы. Пока тебя хоронят, ты просто внимательно смотришь, запоминая, где лежат ключи, открывающие заветную дверцу. Пока вбиваешь кол в вампира, камера и вовсе лениво опрокидывается навзничь, просто изучая небеса. Облака, и их прекрасные движения. Твои руки вбивают кол кувалдой на раз-два, раз-два….Рассчетливо, математически-точно камера спускается за дюймом дюйм вместе с краешком кола вниз. Ей, кинокамере, все интересно. Она - как маленький ребенок, которого не хотели отпускать погулять, но все же разрешили. Ей все интересно…И как безумного доктора, держащего у себя пленницу, наказывает странный кафкианский механизм - завораживающе! Это чудо захватывает. Он закрыт словно в лифте. Со всех сторон решетки. И часовой механизм, который как-то раз, и завели. Шестеренки задвигались-задвигались-задвигались. А сверху начала сыпаться мука. Так много белого порошка, который лезет в рот, в нос, в глаза и уши.
Сухая, бесстрастная, душная кинематографическая хроника кошмаров. Ядовитое кино. Рассказанная в горячке сонная история. Анемичная сказка, надреальная, гипертрофированная в своем спокойном приятии любых ненормальностей. Сон, который мог бы присниться печальному Кафке. Пленка ветхая, картинка чуть видимая, голоса почти не слышны. Старая, старая сказка, которую нашли на заброшенном чердаке. Пыльная, страшная, душная. Рассыпающаяся на твоих глазах. Прочел страницу, перевернул, рассыпалась. Прочел страницу, перевернул, рассыпалась. Кажется, что ты смотрел это кино в последний раз, потому что гипотетический кусок пленки сгорал в киноаппарате сразу же, как только изображение кадрика въедалось в твой мозг. Ты погружаешься в болото анемии этого умирающего кино. Паралич легких и сердца. Мозг еще жив. Но способен только на анемичный репортаж с места событий. Он выполняет роль оператора-документалиста. Хроника анемии....Щёлк - и наступает полная потеря памяти. Тотальная амнезия.