С Днем Независимости вас, дорогие израильтяне!
Амос Оз «Повесть о любви и тьме». Отрывок.
Однажды в своем «кабинете», за стаканом чая с печеньем, которое называлось у нас на идише «кихелах», - это было после потрясшего всю страну скандала, когда были вскрыты факты некоей аферы, связанной с коррупцией и присвоением денег, - дедушка рассказал мне эпизод из его одесской жизни. Он был тогда пятнадцатилетним подростком.
- На моем велосипеде я однажды быстро-быстро мчался с депешей (без русских слов он обойтись не мог) к господину Лилиенблюму из «Ховевей Цион». О, Лилиенблюм, - пояснил мне дедушка, - был по сути самым первым нашим министром финансов!..
Лилиенблюм, известный ивритский писатель, в те годы добровольно исполнял обязанности казначея «Ховевей Цион» в Одессе. Так вот, дожидаясь, пока господин Лилиенблюм набросает ответную записку, этот юнец, мой будущий дедушка, достает из кармана пачку папирос, небрежно, как мужчина среди мужчин, придвигает к себе пепельницу и коробок спичек, лежащих на столе в гостиной. Господин Лилиенблюм поспешно положил свою ладонь на пальцы юнца, остановив его, быстро вышел из комнаты, вернулся через секунду, протянул другой, принесенный им из кухни, коробок спичек, и объяснил, что спички, лежащие на столе, куплены на деньги Ховевей Цион, и пользоваться ими можно только во время заседания комитета и только курящим членам комитета.
- Ну вот... Общественное достояние было тогда действительно общественным, а не бесхозным. Не так, как у нас здесь, в нашей стране, нынче, когда после двух тысяч лет мы, наконец-то, создали государство, чтобы было кого обворовывать. В те времена каждый ребенок знал, что дозволено, что запрещено, что бесхозно, а что таким не является, что мое, а что не мое...
Однако принципам этим дедушка следовал не всегда. Не до конца. На исходе пятидесятых годов вошла в обращение новая симпатичная банкнота достоинством в десят лир с портретом Бялика. Как только в моих руках впервые оказалась такая банкнота, на которой был изображен Бялик, я помчался прямиком в дом к дедушке, чтобы показать ему, как государство Израиль возвеличивает человека, знакомого дедушке со времен его одесской юности. Дедушка и в самом деле разволновался, щеки его порозовели от удовольствия, он повертел банкноту и так и этак, поднес к электрической лампочке и поглядел на просвет, обласкал взглядом Бялика (а тот, как мне вдруг показалось, ответил дедушке озорным подмигиванием, этаким самодовольным «Ну?»). В глазах дедушки в ту секунду блеснула скупая слеза, но в момент этого высокого душевного порыва пальцы его свернули новую банкноту и ловко, без колебаний, сунули ее в боковой карман пиджака.
Десять лир были весьма значительной суммой по тем временам, особенно для такого кибуцника, как я. Я был ошарашен:
- Дедушка! Что ты делаешь? Ведь я принес тебе только для того, чтобы ты поглядел и порадовался. Ведь через день-другой такая купюра, без сомнения, попадет и в твои руки...
- Чего там, - пожал плечами дедушка, - ведь Бялик остался мне должен двадцать два рубля.
Однажды в своем «кабинете», за стаканом чая с печеньем, которое называлось у нас на идише «кихелах», - это было после потрясшего всю страну скандала, когда были вскрыты факты некоей аферы, связанной с коррупцией и присвоением денег, - дедушка рассказал мне эпизод из его одесской жизни. Он был тогда пятнадцатилетним подростком.
- На моем велосипеде я однажды быстро-быстро мчался с депешей (без русских слов он обойтись не мог) к господину Лилиенблюму из «Ховевей Цион». О, Лилиенблюм, - пояснил мне дедушка, - был по сути самым первым нашим министром финансов!..
Лилиенблюм, известный ивритский писатель, в те годы добровольно исполнял обязанности казначея «Ховевей Цион» в Одессе. Так вот, дожидаясь, пока господин Лилиенблюм набросает ответную записку, этот юнец, мой будущий дедушка, достает из кармана пачку папирос, небрежно, как мужчина среди мужчин, придвигает к себе пепельницу и коробок спичек, лежащих на столе в гостиной. Господин Лилиенблюм поспешно положил свою ладонь на пальцы юнца, остановив его, быстро вышел из комнаты, вернулся через секунду, протянул другой, принесенный им из кухни, коробок спичек, и объяснил, что спички, лежащие на столе, куплены на деньги Ховевей Цион, и пользоваться ими можно только во время заседания комитета и только курящим членам комитета.
- Ну вот... Общественное достояние было тогда действительно общественным, а не бесхозным. Не так, как у нас здесь, в нашей стране, нынче, когда после двух тысяч лет мы, наконец-то, создали государство, чтобы было кого обворовывать. В те времена каждый ребенок знал, что дозволено, что запрещено, что бесхозно, а что таким не является, что мое, а что не мое...
Однако принципам этим дедушка следовал не всегда. Не до конца. На исходе пятидесятых годов вошла в обращение новая симпатичная банкнота достоинством в десят лир с портретом Бялика. Как только в моих руках впервые оказалась такая банкнота, на которой был изображен Бялик, я помчался прямиком в дом к дедушке, чтобы показать ему, как государство Израиль возвеличивает человека, знакомого дедушке со времен его одесской юности. Дедушка и в самом деле разволновался, щеки его порозовели от удовольствия, он повертел банкноту и так и этак, поднес к электрической лампочке и поглядел на просвет, обласкал взглядом Бялика (а тот, как мне вдруг показалось, ответил дедушке озорным подмигиванием, этаким самодовольным «Ну?»). В глазах дедушки в ту секунду блеснула скупая слеза, но в момент этого высокого душевного порыва пальцы его свернули новую банкноту и ловко, без колебаний, сунули ее в боковой карман пиджака.
Десять лир были весьма значительной суммой по тем временам, особенно для такого кибуцника, как я. Я был ошарашен:
- Дедушка! Что ты делаешь? Ведь я принес тебе только для того, чтобы ты поглядел и порадовался. Ведь через день-другой такая купюра, без сомнения, попадет и в твои руки...
- Чего там, - пожал плечами дедушка, - ведь Бялик остался мне должен двадцать два рубля.