Привязанность
Стокгольм. Бернхольм.
Иманд (26) - Анна (23)
Привязанность - какое забытое слово - нежные сердечные узы, которыми ты весь с ног до головы невидимо опутан, дернешься - больно! Хотя… чем же тебя связали-то? Неужто простым человеческим участием? Или ласковыми взглядами - тревожно-любящими, порой восхищенными - будто и впрямь есть чем восторгаться! И ведь не скажешь ей: «Поумерь-ка восторги, я не так хорош, как тебе мнится» - не поверит.
Он еще не привык к тому, что любим. С самого начала не очень-то верил во взаимность. Предполагал скорее любить, чем принимать ответное чувство. Сознание «она в меня влюблена» поначалу наполнило ликованием, но теперь к нему примешивается изрядная доля тревоги: попечения невесты лишают его равновесия - она одаривает щедро, сверх всякой меры, но… за что? День за днем он не может избавиться от неловкости, граничащей с досадой: «За что мне все это? Что она видит во мне, что знает?» А уже немало!
Знает, например, что жених ее завзятый книгочей, если никуда не надо, может до обеда в обнимку с романом в постели валяться, и вообще любит читать, лежа на животе, как подросток. Сама же книжки ему подкладывает на столик в гостиной. То Фромма принесет - «Здоровое общество» он читал, а за «Анатомию человеческой деструктивности» - спасибо! То письма Кафки к Милене, то раритетное издание Лондонских радиопередач Клайва Льюиса в годы Второй мировой - все три, кстати, с ее экслибрисом на форзаце: совенок в очках над раскрытым фолиантом. Она и сама много читает.
Всякие бытовые частности тоже не спрячешь. От нее не укрылось, конечно, что он тот еще привереда: сладкого не пьет, от пряных маринадов, какими здесь заливают селедку, его с души воротит, сухие ржаные хлебцы, которые у местных сходят за хлеб, кажутся ему безвкусными и колючими. Ну что это за еда, которая рот дерет! Еще она догадалась о его «детском» страхе перед врачами, особенно зубными. Нелепо конечно, но что он может поделать?
Избегать докторов глупо. А конфликтов, не говоря уж о «пойдем-ка, выйдем» - стыдно. Хотя он на многое готов, лишь бы не связываться. Ему не страшно - ему противно. Нападки вызывают оторопь - он теряется от хамских выпадов. Не умеет вовремя найтись с ответом, красиво срезать наглеца, а уж встать с ним на одну доску... С женщинами - вообще кошмар: упрёки слёзы - что он может против этого? Лучше уступить, только б обошлось «без истерик». Он не в силах перебороть брезгливость и отвращение к «соплям». Но Анна - что она подумает?
Он пытается взглянуть ее глазами на слабости и недостатки, к которым давно притерпелся: разочарованность в людях и пессимизм, отсутствие амбиций, уязвимость перед критикой и насмешками, нехватка мужественности. Узнавать себя через неё - ненаходчивого в перепалках, незлобивого, готового многое спустить на тормозах - совестно. И уж совсем тошно принимать снисходительность, некритичность Анны к своим изъянам. От таких «открытий» девушку надо бы оградить - не подпускать её слишком близко. А она говорит: «Ты привязанности боишься. Почему?» Да вот потому - больно это, принимать отношение к себе не по заслугам. И вообще неловко, когда о тебе день и ночь пекутся, угодить, порадовать стараются, а ты в ответ только улыбаться можешь. У самого-то никаких возможностей.
Ну что он может сделать для неё - что? Это ведь ему положено ухаживать, одаривать, баловать - природа требует, общество ждёт. А она - нет, другим озабочена: «Ты напиши список чешских блюд, какие тебе нравятся». Анна никак не вспомнит, что они такое в Праге заказывали. Что он вообще из еды любит?
Шоколад с орехами - целую плитку запросто может умять, откусывая от нее, как от куска хлеба. Ещё рассыпчатые яблоки с кислинкой и белый виноград - это она знает. Что ещё? Булочки с кремом. Но нельзя же одними булками человека кормить! Картошка. Значит, наши рагмунки должны ему понравиться. Кружевные с хрустящими краешками блинчики из тёртого картофеля, поданные с жареным беконом и брусникой, Иманд, правда, оценил. Удивился: «Такие большие! У нас тоже брамбораки с копченой грудинкой пекут, на пиве, но мельче - с ладошку». К мясному он как-то без энтузиазма. Честный кусок жаркого из свинины или говядины возвращается на кухню едва початым. Рыба? Запечённую - ест, но тоже немного.
- Скучаешь по привычной, любимой еде, да? Чего ты смущаешься?
А он даже вспомнить не может, интересовался ли кто раньше его вкусами? Вот Анне не всё равно. Он тронут ее заботой, предупредительностью. Анна присматривается, наблюдает и всечасно помнит о нём. Выходя из комнаты, где он говорит по телефону, плотно притворяет дверь - подметила, что ему не нравится, когда другие слышат разговор. Однажды услыхал, как невеста даёт указания кому-то в столовой: «Этот прибор - вот сюда. Наш гость предпочитает сидеть лицом ко входу. Прошу вас и дальше следить за этим». Единственным гостем за тем столом был он сам.
Мелочи... мелочи - как много они значат. И те, что берутся в расчёт, и особенно те, которых «не замечают». Его недавний конфуз: опоздал на раут - заблудился в длинных одинаковых на вид переходах, попал на служебную лестницу, и вошёл в зал вслед за вереницей официантов, разносящих напитки, поставив в тупик мажордома и напоровшись на две-три презрительных ухмылки.
- Так я и думала, что ты тут ван Эйвоном любуешься, - ясным голосом говорит Анна, подходя к нему, невозмутимо беря под руку и обращая взгляд к потемневшему от времени натюрморту в золочёном багете. - Как тебе его оловянные кубки в соседстве с гранатом? Чудесная игра света, правда?
Погожим утром он сидит на скамейке в парке Дроттнингхольма и наслаждается ветерком с озера Меларен, поджидая Анну, которая беседует с кем-то в сторонке. Неподалеку в песочнице играет малыш - нагружает полный совочек песка, подбрасывает его кверху и заливисто смеётся. На щеках у него сдобные ямочки, синие глазёнки сияют. Польщённый вниманием наблюдающего за ним взрослого, карапуз дружелюбно гукает и, набрав побольше песка, топает к нему, насыпая жёлтую горку у его ног. Поддавшись соблазну, Иманд воображает, что этот славный малыш - его, разглядывая с затаённым любопытством и умилением крошечные пальчики, сжимающие совок и легкие как пух волосы, осиявшие головку. Маленькие дети возбуждают в нём нежную приязнь и скрытое волнение - в эту минуту он сам не свой.
- Что ж вы, папаша, за ребёнком-то не смотрите! - мимоходом выговаривает ему какая-то туристка. - Гляньте, он у вас песок ест!
Рожица у мальчика и правда перепачкана, под носом мокро, оттуда как усы расходятся в стороны коричневые полоски. Только что втайне ощущавший этого кроху своим, Иманд смущенно отстраняется от неуместных фантазий, теряется перед внезапным бесцеремонным напором. Вынужденный оправдываться, он чувствует себя глупо. Подходит Анна, ободряюще кивает жениху и, ни слова не говоря, вынимает из сумки бумажные платочки - вытереть замурзанную мордашку. Навстречу по дорожке, прижимая к груди детскую бутылочку с водой, уже спешит мать малыша.
Конечно, он понимает: любить - значит, заботиться. С детства сто раз это слышал. Но каково взрослому человеку снова очутиться в центре неусыпного любовного внимания? В детстве его или не замечаешь, или принимаешь как должное - а потом? Можно ли принять без стеснения эти естественные благодеяния, которые день за днем льются на него щедрым потоком? Он с трудом привыкает к ощущению её локтя рядом со своим, к осознанию, что может полагаться на неё, доверять чутью, вкусу, такту - это ново и волнующе. Как и затопляющая сердце признательность, желание служить ей ответно. Ещё вчера - предмет грёз и почтительного обожания издали, она становится близким человеком, знающим его привычки и слабости, страхи и надежды.
И он тоже о ней знает. Выяснил, что она любит первые весенние цветы и длинные пешие прогулки. Что вазочка для конфет у неё всегда полна экзотических сухофруктов, к которым она пристрастилась ещё в Индии. Россыпями полудрагоценных каменьев светятся в хрустальном чреве огненно-красные кусочки папайи, крупный янтарный изюм, тусклое золото ананасовых долек с вырезанной сердцевиной, липкие слитки фиников в желтых сахарных струпьях и золотистые кисло-сладкие звёздочки карамболы - других конфет его сластена не признает. А вообще, всем блюдам предпочитает гравлакс - нежнейшую малосольную рыбу, замаринованную со специями в зеленом «одеяле» из укропа, охотно ест салаты из зеленых овощей и равнодушна к мороженому.
Еще он понял, что Анна многое принимает близко к сердцу, и поддаётся эмоциям помимо воли, сама страдая от этого. Что страшится дать пищу злым языкам, но рамки приличий, за которые она упорно цепляется, служат ей не столько прикрытием от сплетен, сколько поводом увильнуть от преждевременного любовного сближения - ему, без пяти минут мужу, и сегодня позволено немногим больше, чем прошлым летом.
Эти большие и маленькие открытия помогают выстроить правильную линию поведения и потихоньку приручить скромницу-недотрогу. Главное, как со всяким пугливым существом, не делать резких движений. Пусть привыкнет ощущать себя рядом с ним в безопасности, уверится в его умении владеть собой, обуздывать для неё свои желания. Он будет терпелив и надёжен, станет исподволь наблюдать и поощрять её робкое любопытство. Пока она не захочет большего.
Анна в глубине души рада, что он не торопит событий, приписывая его стойкость перед соблазном природной сдержанности, а вовсе не обдуманной стратегии. Сейчас Иманд видится ей проще, чем он есть на самом деле. Она далека от мысли, что жених способен раскусить причины её застенчивости в делах любви и взломать изнутри искусно выстроенную оборону. Анна не замечает его тонко рассчитанной игры вдолгую, поскольку слишком увлечена новой ролью в отношениях с ним. Ей приятно заботиться о любимом - теперь уже открыто на правах невесты. Правда, Иманд смущается, говорит: «Я к такому не привык», и это лучше всяких откровений обнажает правду о его мужском прошлом: он-то может и любил, а его - нет.
Саму Анну тоже прежде не любили. И она с восторгом неофитки жаждет всего, что сулит ей любовь - причастности к жизни избранного мужчины, единения с ним, сначала душевного, а там и физического. Она не думает о привязанности как о чем-то, что лишит ее свободы, и готова предаться на его волю, когда он попросит об этом. Быть может, совсем скоро. Ведь им, как будущим супругам, предстоит многое решать сообща, взаимно уступая и договариваясь.
Вот, например, вопрос о детях, которые появятся у них в обозримом будущем. Они еще не обсуждали это, да и повода пока не было, но Анна уже не раз замечала, как ее милый смотрит на маленьких детей, когда думает, что никто не обращает на него внимания. Наверно будет хорошим отцом - чутким, внимательным. Сейчас все это скрыто в нем, спрятано под маской бесстрастия, но она угадывает затаенную улыбку, готовую раздвинуть губы, жадный интерес, с каким он разглядывает младенцев, как бы примеряясь к ним, и наверно мечтая о той минуте, когда возьмет на руки своего первенца.
Мысль о том, что для осуществления этой его мечты ей вероятно придется забеременеть уже совсем скоро, не вызывает в Анне внутреннего протеста, но и счастливым трепетом ожидания будущей матери не наполняет. Она не то чтобы не хочет детей, хочет, но... не так сразу. Хотя случись ей зачать на другой же день после свадьбы, смиренно примет это, как ожидаемое следствие своего нового положения. И полюбит его ребенка всем сердцем.
В таком умонастроении застает ее открытка от семейного врача с приглашением побеседовать на деликатную тему. Передавая ее жениху, Анна спросила только: «Догадываешься, о чем пойдет речь?» Он молча кивнул. Больше они не обменялись ни словом.
Приглашение застало его врасплох и, пожалуй, смутило. Хотя чего там, раз они собираются пожениться. Разумеется, у них будут дети. Но до сих пор он думал только о своем желании, даже не сомневаясь, что Анна разделяет его, ведь женщинам полагается хотеть детей - нет?
Что же насторожило его теперь? Может то, что она отвела глаза прежде, чем он успел заглянуть в них? Впервые Иманд думает, что ему-то легко хотеть, когда все тяготы деторождения лягут на ее плечи. Правда, он в этом не повинен, но все-таки… Разве не должен он, имея в виду чувствительность момента, предполагать «нет» там, где трудно не сказать «да»? Они еще не привыкли быть настолько откровенными друг с другом. И он, как мужчина, должен подать пример.
***
В приемной врача, где они разговаривают, пахнет не лекарствами, а кофе и свежими булочками. И то и другое стоит перед ними на низком столике - доктор Эрикссон человек радушный. Отдав дань условностям, переходит к делу. Спрашивает, желают ли молодые люди иметь наследников так скоро, как позволит природа или предпочитают обождать с этим? Они смущенно переглядываются, Анна быстро опускает глаза.
- Мы еще не обсуждали этот вопрос, - отвечает Иманд, и ничто в его голосе не выдает отношения к теме.
В таком случае, церемонно интересуется герр Эрикссон, позволено ли ему предложить совет, не столько медицинский, сколько отеческий? Дружный кивок пары душевно радует доктора.
Он берет булочку, не чинясь, макает ее в кофе и внезапно говорит обыденным даже ворчливым тоном:
- Ребята, да расслабьтесь вы уже! Хлебните кофейку, посмотрите друг на друга - об невесту вон спички зажигать можно. Твое высочество, подпалишь диван - счет выставлю, так и знай!
Она тихонько давится от смеха и закрывает лицо руками.
- Я ее, - адресуясь к Иманду, невозмутимо продолжает доктор, - двухлетней крошкой знал. Вот под этим столиком она от меня пряталась. А шустрая была - на четвереньках бегала быстрее, чем я на своих двоих.
Отвлекая молодежь болтовней, доктор приглядывается к собеседнику: глаза умные, ясные. Похоже, добрый парень, только скрытный, весь в себе. Ну Анна! Высмотрела!
- А совет дам такой, - он прихлебывает кофе и ставит чашку на стол, - не спешите. Дайте вашему браку сложиться, окрепнуть. Повремените годик-другой, научитесь понимать друг друга. Родительство - нелегкое испытание. Пусть у ваших отношений будет запас прочности, тогда подарите своим детям счастливое детство.
Окончив краткую давно обдуманную речь, герр Эрикссон поднимается:
- Вы посоветуйтесь, а как вернусь, обсудим практическую сторону дела.
- Ты уже думал об этом? - спрашивает Анна, заглядывая в чашку с кофе, где плавает отражение докторского светильника в виде перевёрнутой чаши Гиппократа со змеёй, элегантно обвившей шнур над широким раструбом плафона.
- Да, - отвечает он, созерцая абрис нежной щеки, по которой расползается розовое пятно румянца. - А ты?
Она кивает.
- Ещё когда... помнишь, чумазого малыша в песочнице? Я видела, как ты смотрел на него - будто это твой ребёнок (теперь и он краснеет). Ты ведь не хочешь откладывать, правда? - она осмеливается поднять на него стыдливые глаза.
Иманд чует, что попался, позволив ей перехватить инициативу. Скажи он правду: «Не хочу тебя торопить» - она услышит в этом застенчивое «да», и постарается исполнить его желание как можно скорее. Этого он допустить не может. Нужно по-настоящему открыть перед ней душу, не мысли - они давно разбежались, а всё то горячее, трепетное, сумбурное, что охватывает его наедине со своими мечтами. Да разве для этого есть слова? Что же ему - восклицать и бестолково взмахивать руками: «Нет! Я не то… Ты не так!»? Молчание затягивается. О, какая минута! Что может заставить его преодолеть - ну хоть попытаться - это врождённое мужское косноязычие? Только любовь к девушке, которая сама готова пожертвовать для него всем.
Щурясь от усилия, он открывает рот - авось, слова как-нибудь сами польются. Но они не льются - царапая горло, выскакивают под напором воли колючими толчками.
- Вот честно... иногда представляю... ну... что у нас дети. И от этого внутри... такое… мурашки… щекотные, как пузырьки от шампанского… такая радость в голову ударяет!
Говоря это, он видит перед собой изумлённо округлившиеся ждущие глаза, притиснутые к груди руки. И весь преображается в эту минуту - лицо, хлынувший из глаз свет, затопивший ее теплым сиянием. Анне кажется, она только теперь разглядела его внутренний облик. А Иманда несёт, как пьяного, у которого вдруг развязался язык.
- Да я хочу. Очень. И у нас будут дети. Когда ты пожелаешь. Только не торопи себя, не принуждай - ждать, надеяться - уже счастье.
Эти прорвавшиеся к ней через кордон рассудка бессвязные признания, освобождают и облегчают его, ввергая в легкую эйфорию. Уже почти овладев собой, он заканчивает разумно и твёрдо.
- Дай себе время захотеть. А пока... побудь просто любимой женщиной, - и после паузы, одними губами, скорее угаданное ею, чем услышанное - моей...
Анна сама не знает, что на неё так подействовало - его мучительная откровенность, или то, что заставило мужчину произнести эти слова. Она до слёз ими задета и, разжав, наконец, переплетенные белые пальцы, не скрываясь, вытирает под глазами.
- Что ты? Я не то сказал?
Она мотает головой:
- Это, правда, невыносимо. Я теперь понимаю - что чувствует человек, когда о нем с такой любовью…
Наклонившись, он, очень довольный собой, шепчет полушутя, возвращая ей «должок»:
- Привязаться боишься? - и всерьез, - Не бойся. Привяжись покрепче.
Иманд (26) - Анна (23)
Привязанность - какое забытое слово - нежные сердечные узы, которыми ты весь с ног до головы невидимо опутан, дернешься - больно! Хотя… чем же тебя связали-то? Неужто простым человеческим участием? Или ласковыми взглядами - тревожно-любящими, порой восхищенными - будто и впрямь есть чем восторгаться! И ведь не скажешь ей: «Поумерь-ка восторги, я не так хорош, как тебе мнится» - не поверит.
Он еще не привык к тому, что любим. С самого начала не очень-то верил во взаимность. Предполагал скорее любить, чем принимать ответное чувство. Сознание «она в меня влюблена» поначалу наполнило ликованием, но теперь к нему примешивается изрядная доля тревоги: попечения невесты лишают его равновесия - она одаривает щедро, сверх всякой меры, но… за что? День за днем он не может избавиться от неловкости, граничащей с досадой: «За что мне все это? Что она видит во мне, что знает?» А уже немало!
Знает, например, что жених ее завзятый книгочей, если никуда не надо, может до обеда в обнимку с романом в постели валяться, и вообще любит читать, лежа на животе, как подросток. Сама же книжки ему подкладывает на столик в гостиной. То Фромма принесет - «Здоровое общество» он читал, а за «Анатомию человеческой деструктивности» - спасибо! То письма Кафки к Милене, то раритетное издание Лондонских радиопередач Клайва Льюиса в годы Второй мировой - все три, кстати, с ее экслибрисом на форзаце: совенок в очках над раскрытым фолиантом. Она и сама много читает.
Всякие бытовые частности тоже не спрячешь. От нее не укрылось, конечно, что он тот еще привереда: сладкого не пьет, от пряных маринадов, какими здесь заливают селедку, его с души воротит, сухие ржаные хлебцы, которые у местных сходят за хлеб, кажутся ему безвкусными и колючими. Ну что это за еда, которая рот дерет! Еще она догадалась о его «детском» страхе перед врачами, особенно зубными. Нелепо конечно, но что он может поделать?
Избегать докторов глупо. А конфликтов, не говоря уж о «пойдем-ка, выйдем» - стыдно. Хотя он на многое готов, лишь бы не связываться. Ему не страшно - ему противно. Нападки вызывают оторопь - он теряется от хамских выпадов. Не умеет вовремя найтись с ответом, красиво срезать наглеца, а уж встать с ним на одну доску... С женщинами - вообще кошмар: упрёки слёзы - что он может против этого? Лучше уступить, только б обошлось «без истерик». Он не в силах перебороть брезгливость и отвращение к «соплям». Но Анна - что она подумает?
Он пытается взглянуть ее глазами на слабости и недостатки, к которым давно притерпелся: разочарованность в людях и пессимизм, отсутствие амбиций, уязвимость перед критикой и насмешками, нехватка мужественности. Узнавать себя через неё - ненаходчивого в перепалках, незлобивого, готового многое спустить на тормозах - совестно. И уж совсем тошно принимать снисходительность, некритичность Анны к своим изъянам. От таких «открытий» девушку надо бы оградить - не подпускать её слишком близко. А она говорит: «Ты привязанности боишься. Почему?» Да вот потому - больно это, принимать отношение к себе не по заслугам. И вообще неловко, когда о тебе день и ночь пекутся, угодить, порадовать стараются, а ты в ответ только улыбаться можешь. У самого-то никаких возможностей.
Ну что он может сделать для неё - что? Это ведь ему положено ухаживать, одаривать, баловать - природа требует, общество ждёт. А она - нет, другим озабочена: «Ты напиши список чешских блюд, какие тебе нравятся». Анна никак не вспомнит, что они такое в Праге заказывали. Что он вообще из еды любит?
Шоколад с орехами - целую плитку запросто может умять, откусывая от нее, как от куска хлеба. Ещё рассыпчатые яблоки с кислинкой и белый виноград - это она знает. Что ещё? Булочки с кремом. Но нельзя же одними булками человека кормить! Картошка. Значит, наши рагмунки должны ему понравиться. Кружевные с хрустящими краешками блинчики из тёртого картофеля, поданные с жареным беконом и брусникой, Иманд, правда, оценил. Удивился: «Такие большие! У нас тоже брамбораки с копченой грудинкой пекут, на пиве, но мельче - с ладошку». К мясному он как-то без энтузиазма. Честный кусок жаркого из свинины или говядины возвращается на кухню едва початым. Рыба? Запечённую - ест, но тоже немного.
- Скучаешь по привычной, любимой еде, да? Чего ты смущаешься?
А он даже вспомнить не может, интересовался ли кто раньше его вкусами? Вот Анне не всё равно. Он тронут ее заботой, предупредительностью. Анна присматривается, наблюдает и всечасно помнит о нём. Выходя из комнаты, где он говорит по телефону, плотно притворяет дверь - подметила, что ему не нравится, когда другие слышат разговор. Однажды услыхал, как невеста даёт указания кому-то в столовой: «Этот прибор - вот сюда. Наш гость предпочитает сидеть лицом ко входу. Прошу вас и дальше следить за этим». Единственным гостем за тем столом был он сам.
Мелочи... мелочи - как много они значат. И те, что берутся в расчёт, и особенно те, которых «не замечают». Его недавний конфуз: опоздал на раут - заблудился в длинных одинаковых на вид переходах, попал на служебную лестницу, и вошёл в зал вслед за вереницей официантов, разносящих напитки, поставив в тупик мажордома и напоровшись на две-три презрительных ухмылки.
- Так я и думала, что ты тут ван Эйвоном любуешься, - ясным голосом говорит Анна, подходя к нему, невозмутимо беря под руку и обращая взгляд к потемневшему от времени натюрморту в золочёном багете. - Как тебе его оловянные кубки в соседстве с гранатом? Чудесная игра света, правда?
Погожим утром он сидит на скамейке в парке Дроттнингхольма и наслаждается ветерком с озера Меларен, поджидая Анну, которая беседует с кем-то в сторонке. Неподалеку в песочнице играет малыш - нагружает полный совочек песка, подбрасывает его кверху и заливисто смеётся. На щеках у него сдобные ямочки, синие глазёнки сияют. Польщённый вниманием наблюдающего за ним взрослого, карапуз дружелюбно гукает и, набрав побольше песка, топает к нему, насыпая жёлтую горку у его ног. Поддавшись соблазну, Иманд воображает, что этот славный малыш - его, разглядывая с затаённым любопытством и умилением крошечные пальчики, сжимающие совок и легкие как пух волосы, осиявшие головку. Маленькие дети возбуждают в нём нежную приязнь и скрытое волнение - в эту минуту он сам не свой.
- Что ж вы, папаша, за ребёнком-то не смотрите! - мимоходом выговаривает ему какая-то туристка. - Гляньте, он у вас песок ест!
Рожица у мальчика и правда перепачкана, под носом мокро, оттуда как усы расходятся в стороны коричневые полоски. Только что втайне ощущавший этого кроху своим, Иманд смущенно отстраняется от неуместных фантазий, теряется перед внезапным бесцеремонным напором. Вынужденный оправдываться, он чувствует себя глупо. Подходит Анна, ободряюще кивает жениху и, ни слова не говоря, вынимает из сумки бумажные платочки - вытереть замурзанную мордашку. Навстречу по дорожке, прижимая к груди детскую бутылочку с водой, уже спешит мать малыша.
Конечно, он понимает: любить - значит, заботиться. С детства сто раз это слышал. Но каково взрослому человеку снова очутиться в центре неусыпного любовного внимания? В детстве его или не замечаешь, или принимаешь как должное - а потом? Можно ли принять без стеснения эти естественные благодеяния, которые день за днем льются на него щедрым потоком? Он с трудом привыкает к ощущению её локтя рядом со своим, к осознанию, что может полагаться на неё, доверять чутью, вкусу, такту - это ново и волнующе. Как и затопляющая сердце признательность, желание служить ей ответно. Ещё вчера - предмет грёз и почтительного обожания издали, она становится близким человеком, знающим его привычки и слабости, страхи и надежды.
И он тоже о ней знает. Выяснил, что она любит первые весенние цветы и длинные пешие прогулки. Что вазочка для конфет у неё всегда полна экзотических сухофруктов, к которым она пристрастилась ещё в Индии. Россыпями полудрагоценных каменьев светятся в хрустальном чреве огненно-красные кусочки папайи, крупный янтарный изюм, тусклое золото ананасовых долек с вырезанной сердцевиной, липкие слитки фиников в желтых сахарных струпьях и золотистые кисло-сладкие звёздочки карамболы - других конфет его сластена не признает. А вообще, всем блюдам предпочитает гравлакс - нежнейшую малосольную рыбу, замаринованную со специями в зеленом «одеяле» из укропа, охотно ест салаты из зеленых овощей и равнодушна к мороженому.
Еще он понял, что Анна многое принимает близко к сердцу, и поддаётся эмоциям помимо воли, сама страдая от этого. Что страшится дать пищу злым языкам, но рамки приличий, за которые она упорно цепляется, служат ей не столько прикрытием от сплетен, сколько поводом увильнуть от преждевременного любовного сближения - ему, без пяти минут мужу, и сегодня позволено немногим больше, чем прошлым летом.
Эти большие и маленькие открытия помогают выстроить правильную линию поведения и потихоньку приручить скромницу-недотрогу. Главное, как со всяким пугливым существом, не делать резких движений. Пусть привыкнет ощущать себя рядом с ним в безопасности, уверится в его умении владеть собой, обуздывать для неё свои желания. Он будет терпелив и надёжен, станет исподволь наблюдать и поощрять её робкое любопытство. Пока она не захочет большего.
Анна в глубине души рада, что он не торопит событий, приписывая его стойкость перед соблазном природной сдержанности, а вовсе не обдуманной стратегии. Сейчас Иманд видится ей проще, чем он есть на самом деле. Она далека от мысли, что жених способен раскусить причины её застенчивости в делах любви и взломать изнутри искусно выстроенную оборону. Анна не замечает его тонко рассчитанной игры вдолгую, поскольку слишком увлечена новой ролью в отношениях с ним. Ей приятно заботиться о любимом - теперь уже открыто на правах невесты. Правда, Иманд смущается, говорит: «Я к такому не привык», и это лучше всяких откровений обнажает правду о его мужском прошлом: он-то может и любил, а его - нет.
Саму Анну тоже прежде не любили. И она с восторгом неофитки жаждет всего, что сулит ей любовь - причастности к жизни избранного мужчины, единения с ним, сначала душевного, а там и физического. Она не думает о привязанности как о чем-то, что лишит ее свободы, и готова предаться на его волю, когда он попросит об этом. Быть может, совсем скоро. Ведь им, как будущим супругам, предстоит многое решать сообща, взаимно уступая и договариваясь.
Вот, например, вопрос о детях, которые появятся у них в обозримом будущем. Они еще не обсуждали это, да и повода пока не было, но Анна уже не раз замечала, как ее милый смотрит на маленьких детей, когда думает, что никто не обращает на него внимания. Наверно будет хорошим отцом - чутким, внимательным. Сейчас все это скрыто в нем, спрятано под маской бесстрастия, но она угадывает затаенную улыбку, готовую раздвинуть губы, жадный интерес, с каким он разглядывает младенцев, как бы примеряясь к ним, и наверно мечтая о той минуте, когда возьмет на руки своего первенца.
Мысль о том, что для осуществления этой его мечты ей вероятно придется забеременеть уже совсем скоро, не вызывает в Анне внутреннего протеста, но и счастливым трепетом ожидания будущей матери не наполняет. Она не то чтобы не хочет детей, хочет, но... не так сразу. Хотя случись ей зачать на другой же день после свадьбы, смиренно примет это, как ожидаемое следствие своего нового положения. И полюбит его ребенка всем сердцем.
В таком умонастроении застает ее открытка от семейного врача с приглашением побеседовать на деликатную тему. Передавая ее жениху, Анна спросила только: «Догадываешься, о чем пойдет речь?» Он молча кивнул. Больше они не обменялись ни словом.
Приглашение застало его врасплох и, пожалуй, смутило. Хотя чего там, раз они собираются пожениться. Разумеется, у них будут дети. Но до сих пор он думал только о своем желании, даже не сомневаясь, что Анна разделяет его, ведь женщинам полагается хотеть детей - нет?
Что же насторожило его теперь? Может то, что она отвела глаза прежде, чем он успел заглянуть в них? Впервые Иманд думает, что ему-то легко хотеть, когда все тяготы деторождения лягут на ее плечи. Правда, он в этом не повинен, но все-таки… Разве не должен он, имея в виду чувствительность момента, предполагать «нет» там, где трудно не сказать «да»? Они еще не привыкли быть настолько откровенными друг с другом. И он, как мужчина, должен подать пример.
***
В приемной врача, где они разговаривают, пахнет не лекарствами, а кофе и свежими булочками. И то и другое стоит перед ними на низком столике - доктор Эрикссон человек радушный. Отдав дань условностям, переходит к делу. Спрашивает, желают ли молодые люди иметь наследников так скоро, как позволит природа или предпочитают обождать с этим? Они смущенно переглядываются, Анна быстро опускает глаза.
- Мы еще не обсуждали этот вопрос, - отвечает Иманд, и ничто в его голосе не выдает отношения к теме.
В таком случае, церемонно интересуется герр Эрикссон, позволено ли ему предложить совет, не столько медицинский, сколько отеческий? Дружный кивок пары душевно радует доктора.
Он берет булочку, не чинясь, макает ее в кофе и внезапно говорит обыденным даже ворчливым тоном:
- Ребята, да расслабьтесь вы уже! Хлебните кофейку, посмотрите друг на друга - об невесту вон спички зажигать можно. Твое высочество, подпалишь диван - счет выставлю, так и знай!
Она тихонько давится от смеха и закрывает лицо руками.
- Я ее, - адресуясь к Иманду, невозмутимо продолжает доктор, - двухлетней крошкой знал. Вот под этим столиком она от меня пряталась. А шустрая была - на четвереньках бегала быстрее, чем я на своих двоих.
Отвлекая молодежь болтовней, доктор приглядывается к собеседнику: глаза умные, ясные. Похоже, добрый парень, только скрытный, весь в себе. Ну Анна! Высмотрела!
- А совет дам такой, - он прихлебывает кофе и ставит чашку на стол, - не спешите. Дайте вашему браку сложиться, окрепнуть. Повремените годик-другой, научитесь понимать друг друга. Родительство - нелегкое испытание. Пусть у ваших отношений будет запас прочности, тогда подарите своим детям счастливое детство.
Окончив краткую давно обдуманную речь, герр Эрикссон поднимается:
- Вы посоветуйтесь, а как вернусь, обсудим практическую сторону дела.
- Ты уже думал об этом? - спрашивает Анна, заглядывая в чашку с кофе, где плавает отражение докторского светильника в виде перевёрнутой чаши Гиппократа со змеёй, элегантно обвившей шнур над широким раструбом плафона.
- Да, - отвечает он, созерцая абрис нежной щеки, по которой расползается розовое пятно румянца. - А ты?
Она кивает.
- Ещё когда... помнишь, чумазого малыша в песочнице? Я видела, как ты смотрел на него - будто это твой ребёнок (теперь и он краснеет). Ты ведь не хочешь откладывать, правда? - она осмеливается поднять на него стыдливые глаза.
Иманд чует, что попался, позволив ей перехватить инициативу. Скажи он правду: «Не хочу тебя торопить» - она услышит в этом застенчивое «да», и постарается исполнить его желание как можно скорее. Этого он допустить не может. Нужно по-настоящему открыть перед ней душу, не мысли - они давно разбежались, а всё то горячее, трепетное, сумбурное, что охватывает его наедине со своими мечтами. Да разве для этого есть слова? Что же ему - восклицать и бестолково взмахивать руками: «Нет! Я не то… Ты не так!»? Молчание затягивается. О, какая минута! Что может заставить его преодолеть - ну хоть попытаться - это врождённое мужское косноязычие? Только любовь к девушке, которая сама готова пожертвовать для него всем.
Щурясь от усилия, он открывает рот - авось, слова как-нибудь сами польются. Но они не льются - царапая горло, выскакивают под напором воли колючими толчками.
- Вот честно... иногда представляю... ну... что у нас дети. И от этого внутри... такое… мурашки… щекотные, как пузырьки от шампанского… такая радость в голову ударяет!
Говоря это, он видит перед собой изумлённо округлившиеся ждущие глаза, притиснутые к груди руки. И весь преображается в эту минуту - лицо, хлынувший из глаз свет, затопивший ее теплым сиянием. Анне кажется, она только теперь разглядела его внутренний облик. А Иманда несёт, как пьяного, у которого вдруг развязался язык.
- Да я хочу. Очень. И у нас будут дети. Когда ты пожелаешь. Только не торопи себя, не принуждай - ждать, надеяться - уже счастье.
Эти прорвавшиеся к ней через кордон рассудка бессвязные признания, освобождают и облегчают его, ввергая в легкую эйфорию. Уже почти овладев собой, он заканчивает разумно и твёрдо.
- Дай себе время захотеть. А пока... побудь просто любимой женщиной, - и после паузы, одними губами, скорее угаданное ею, чем услышанное - моей...
Анна сама не знает, что на неё так подействовало - его мучительная откровенность, или то, что заставило мужчину произнести эти слова. Она до слёз ими задета и, разжав, наконец, переплетенные белые пальцы, не скрываясь, вытирает под глазами.
- Что ты? Я не то сказал?
Она мотает головой:
- Это, правда, невыносимо. Я теперь понимаю - что чувствует человек, когда о нем с такой любовью…
Наклонившись, он, очень довольный собой, шепчет полушутя, возвращая ей «должок»:
- Привязаться боишься? - и всерьез, - Не бойся. Привяжись покрепче.