Любовный террор
Это единственный текст в романе, где кризисная ситуация не разрешается окончательно на протяжении одной главы потому, что типичный метод, избранный для ее разрешения… ну, сам увидишь. Развитие и финал событий в следующей - «Интимный вопрос». Вместе они образуют законченную «главу» из семейной жизни. Как тебе? Мне сейчас очень нужен свежий сторонний взгляд - сама уже ничего не вижу, не понимаю…
Стокгольм
Иманд (33) - Анна (31)
- Ты запросила в архиве документы об интронизации*? - озабоченно спрашивает он, входя и останавливаясь возле стола жены. Церемониал, присягу, схему рассадки и прочее общедоступное он заказал и получил сам, но есть еще целый пакет с грифом доступа, который может истребовать только Анна, и она обещала сделать это три дня назад.
- Конечно, - жена отрывает тяжелую голову от бумаг. - А что, до сих пор не прислали?
Она отлично помнит, как подписала запрос. Тут еще ювелир был, вызванный для подгонки колье и браслетов - она правой рукой подписывала, а на левой он измерял ширину запястья. Так что совесть ее чиста - все сделано.
- Не прислали, - хмуро подтверждает он. - Потому, что никто и не запрашивал. Просто сознайся, что ты забыла о моей просьбе.
Это будет не первая его просьба, о которой она забыла. Конечно, после смерти отца на нее свалилось столько, что… Ну ладно - она устает до отупения, отвечает невпопад, а потом не помнит, что сказала, нервничает по пустякам, суетится, ничего не успевает, а тут еще интронизация на носу. Сама же просила:
- Займись этим, пожалуйста. Формальная часть вся пойдет по протоколу - там двести лет ничего не менялось, а дипломатическая сторона - борьба тщеславий и все такое… ну знаешь, чтоб не забыли позвать какую-нибудь злую фею и не писали потом всякую чушь о дурных предзнаменованиях. Короче, чтоб все прошло мирно, прилично и не оставило стыдных воспоминаний.
Конечно, он согласился, хоть и пытался возразить.
- Твои титулованные старцы из комитета не станут меня слушать. Они меня не выносят, до сих пор видят во мне чужака, я - недоразумение, твой каприз, так они думают.
Анна недобро усмехнулась:
- Куда они денутся! Это - мой комитет интронизации, и я назначаю главу. Тебе они возразить не смогут - это не твое решение, а мне - не посмеют.
Формально на это сказать нечего, и он молча наклонил голову. Для нее - что угодно, только б удержать ускользающее счастье.
Временами ему кажется… да что там, он почти уверен, что Анна устала от брака, от него, сделалась глуха и равнодушна ко всему, что прежде было дорого обоим. Раньше они, бывало, разговаривали в постели допоздна, или сразу засыпали, обнявшись, чтоб потом, в рассветной полудреме подолгу нежничать, пока опять не утянет в сон. Утром завтракали вдвоем в маленькой комнате, примыкавшей к спальне, ловя в глазах напротив отражение смущенной улыбки: неужели те - ночные - тоже мы? Ночь обновляла их общность, восстанавливала размытое будничной суетой внутреннее единство. Доверительная болтовня в темноте, ее пижамные шорты, снятые перед сном, его ладонь на шелковой изнанке бедер, утром - умытое, еще без макияжа, милое лицо за столом напротив - все это и значило быть мужем и женой.
Теперь они просто соседи по койке. Анна засыпает, едва пробормотав «спокойной ночи», а утром рядом с ним лишь смятая подушка. Конечно, он пробовал изменить это, проявлял инициативу и натыкался на вялое сопротивление, на уклончивое «давай потом, а?», на виноватую ускользающую улыбку. Да, ей некогда, она действительно занята - он все видит и готов помочь, пусть только скажет, чем. И Анна говорит: «Возьми на себя часть представительских функций - ты и без меня это можешь». «Без меня» - вот что ей от него нужно. Оставаясь на виду друг у друга, быть все время врозь, поглощенными своими делами. «Мы можем поговорить?» «Да, конечно, только не сейчас, ладно? Лучше вечером». А вечером, они просто валятся в постель и засыпают на полпути к подушке.
В первые полгода он уговаривал себя, что трудности временные - все наладится, надо только потерпеть. Но вот уже год доходит, и самоуговоры давно потеряли убедительность. Он все еще повторяет их по инерции, пребывая в растерянности близкой к отчаянию: что если эта вечная занятость просто удобный предлог для избегания надоевших отношений? Иманд пытается поставить себя на место жены: если б это он охладел, нашел бы в себе смелость прямо сказать ей или надеялся бы, что Анна сама все поймет? Он не осуждает любимую за нерешительность - не страх, но жалость руководят ею. По совести говоря, если кто и боится объяснения, так это он, ибо что ему тогда остается?
Разумеется, он не подает виду, но нервное напряжение, отягощенное глубокой безотчетной обидой (разлюбила? почему?!) уже сказывается в нем - отравляет дни, проникает в сны, подтачивает кажущееся бесконечным терпение. В действительности, он гораздо ближе к срыву, чем сознает, просто не верит, что нервы вот-вот сдадут и тогда… что?
Между тем Анна сердится.
- Ничего я не забыла - сделала запрос в тот же день!
- Будь так, бумаги уже лежали бы здесь.
- Хочешь сказать, я тебя обманываю, что ли?
- Во всяком случае, в архиве о твоем требовании не слышали. Вероятно, твоя рассеянность…
- Рассеянность?!
- У тебя есть другое объяснение? - чтоб не смотреть на нее, он машинально перебирает казенные бланки, сваленные на краю стола. А это что за бумажка?
- Может, ты просто не хочешь помогать мне и придумываешь отговорки? - Анна сама не знает, как это у нее вырвалось. Должно быть, она подозревала с самого начала, только не хотела признаться. Он ведь согласился «принять бразды» под нажимом, без всякой охоты. Это для нее интронизация - главнейшее событие в жизни, а для Иманда - церемония, которая официально закрепит его подчиненное положение.
Не будь она так раздражена, ни за что не ляпнула бы такое, но вот не совладала с языком и конечно тут же пожалела. Как черная молния сверкнули его глаза - Иманд бросил перед ней на стол какой-то листок и, ни слова не говоря, покинул кабинет. Раздосадованная, она машинально взглянула на документ - требование в архив, подписанное и погребенное на необъятном столе среди чертова скопища бумаг.
- Иманд! - она выскочила за ним, прислушалась, надеясь уловить, в какую сторону он пошел. Вот где теперь искать оскорбленного в лучших чувствах мужчину? Тут, на минуточку, шестьсот комнат! И вряд ли он будет сидеть у себя, дожидаясь, пока она придет с извинениями. На всякий случай она заглядывает к нему - офис пуст, если не считать секретаря, который не видел патрона с утра. Позвонить невозможно - канал связи конечно блокирован**. Остается еще надежда, что он придет на репетицию церемонии, назначенную через полтора часа. Но репетиция проходит без него, и Анна, убедившись, что муж уже не появится, теряет к происходящему всякий интерес.
Ей тягостно и неспокойно: дела идут как взорванный поезд - под откос. Раньше муж ответил бы на инсинуацию насмешкой, выслушал извинения и - конец инциденту. Теперь он этого не сделал, и ей, избалованной его всегдашним великодушием, не по себе. Конечно, она виновата, но… ведь не больше, чем обычно. Почему же именно теперь у него иссякло терпение?
Вернувшись за стол к своим бумажным монбланам, Анна не разбирает их, а сидит, тупо уставившись перед собой, мусоля в уме последние события. Надо признать, дух неблагополучия уж который месяц витает над ними. Расстояние дня, разделяющее их, они никак не успевают преодолеть к ночи. Череда дел, сует, забот растаскивает их в стороны как течение расколотую льдину. Когда-то крепкое «мы» превратилось в два одиноких «я» с сомнением глядящих друг на друга: «Ты все еще любишь меня? Правда? Тогда почему все у нас стало не так?» Ответа на этот вопрос нет, и чем дальше, тем яснее, что и задавать его незачем. Теперешнее поведение Иманда - она это чувствует - в каком-то смысле и есть ответ. Он обижен, это ясно, и намерен сполна дать ей почувствовать всю глубину и горечь своей обиды.
Хочет, чтоб совесть ее заела? Ладно, она злился и винит себя, хоть и не понимает, в чем ее вина - не та, слетевшая с языка глупость, а настоящая - которая и вызвала его негодование. Он будто нарочно ждал повода обидеться на нее, но за что? За то, что она теперь главная? За то, что занята целыми днями? Если б Иманд сказал на что сердится… но вместо этого муж ведет себя как распсиховавшийся ребенок. В самом деле, как это по-детски - беситься от беспомощности и давить на эмоции: я дуюсь, а ты гадай, что не так!
Нет, нужно найти его и объясниться. Анна смутно ощущает, что откладывание объяснений - это часть наказания, мол, пусть-ка помучается, потерзается чувством вины, может тогда поймет, как ему плохо. О, конечно, это не сознательная жестокость, но безотчетный эгоизм страдающего человека. Она могла бы посочувствовать, но в эту минуту сама глубоко несчастна. И то, что наказана она, хоть и не безвинно, но суровее, чем заслужила, только ожесточает сердце. Оба они теперь эгоистичны, злы и несправедливы. Общее несчастье не сблизило - напротив, отдалило их, сделало неспособными понять друг друга. Случись им объясняться прямо сейчас, они бы только сильнее рассорились.
Тем не менее, Анна, понукаемая чувством вины и здравым смыслом, велящим гасить конфликты немедля, сворачивает на сегодня дела - всё равно не работается, и едет домой, надеясь найти там мужа (куда еще он мог деться?). Увы, ее ждет разочарование. Печальная и рассеянная, она собирается поискать его в вечереющем парке, сонно лепечущем от ласки ветерка, как умиротворенное дитя, но по какому-то наитию сворачивает к конноспортивному клубу, где узнает, что муж еще днем взял своего каракового и был таков. Ее гнедая смотрит игриво, наклонив голову, и перебирает тонкими породистыми ногами: покатаемся? Но Анна, потрепав красотку по высокой холке, только вздыхает.
Дома, владевшее ею раздражение, уступает место тоске по временам, когда можно было запросто повиниться перед мужем, уткнувшись окаянным лбом ему в плечо. Где-то теперь это плечо вместе с готовностью любимого простить ей все чохом - и дурное настроение, которое она срывает на нем, и несправедливые наскоки. Раньше было так просто прийти к согласию, теперь же Анна не уверена, что оно вообще возможно. То есть она, конечно, попросит прощения за навет и наверно получит его. Но простит ли он ей то, за что обижен на самом деле?
А за что? Снова и снова Анна упирается в этот вопрос. За невольное пренебрежение всем, что не входит в круг ее новых обязанностей? За нарушенное сто раз обещание «поговорить позже»? А может, он злится на нее за то, что… разлюбил? И теперь - разлюбленная - она ему противна даже своим видом, не говоря уж о просьбах. Он конечно чувствует себя виноватым, и хватается за ссору, как за предлог… Эта ужасная догадка все объясняет. Теперь понятно, отчего он так хмур и неразговорчив, избегает ее взгляда и не хотел помогать. Конечно, этого следовало ожидать, чувства рано или поздно проходят. С ними случилось то же, что и со всеми. Какая наивность верить, будто их семья - исключение!
Но что же теперь? Спросить напрямик? Нет, духу не хватит. К тому же Иманд наверно и сам не готов обсуждать это, иначе разговор бы уже состоялся. Он-то не станет лгать и рубить хвост по частям. Может, он еще не уверен? А может и вовсе зря она пугает себя этими домыслами, которые хоть и выглядят правдоподобно, не обязательно истинны. Будь он здесь, она могла бы многое прочесть по его глазам. Нужно чем-то занять себя в ожидании, проштудировать церемонию провозглашения, что ли. Свои ответы она должна подавать ясно, решительно и без запинок. Со вздохом, она берется за распечатанный текст с пометками - мысли разбегаются, в висках стучит, и только последнее усилие воли не дает расплакаться от ужаса. Она будет читать вслух, держась за звук собственного голоса. Однако бубнить себе под нос старинные витиеватые формулы согласия - занятие усыпительное.
Сидя в удобном кресле и положив вытянутые ноги на мягкую скамеечку, она проборматывает их, стараясь запомнить не столько умом, сколько языком и губами неудобный порядок слов, зримо связать их со сценами предстоящего ритуала. Вот здесь (отчеркнуто ногтем) она произносит велеречивую фразу с перечислением всех титулов, затем садится (не забыть откинуть вбок край церемониальной мантии, а то зацепится, как сегодня). Дальше череда коленопреклонений и присяг на верность, на которые она, к счастью, отвечает всем одно и то же. Борясь с зевотой, Анна трижды повторяет замысловатое выражение. Что если приступ сонливости накатит на нее прямо там - на интронизации? Ей теперь все время спать хочется. Может, кофейку? Она просит чашку эспрессо и, в ожидании бодрящего напитка, откидывается затылком на мягкий подголовник, прикрывает глаза.
Просыпается от звука знакомых шагов за дверью - ну наконец-то!
- Иманд!
Но шаги уже удаляются. Неужели не слышал? В комнате сумерки, кофе на сервировочном столике давно остыл, бумаги, упав с подлокотника, рассыпались по полу, и муж явно не собирается с ней разговаривать. Значит, не разлюбил, внезапно уверяется она. Раз продолжает дуться, значит, неравнодушен! Куда он пошел? Переодеться наверно. Подобрав разлетевшиеся листы, Анна идет следом. В спальне сумрак, но под дверью гардеробной мужа видна полоска света. Она садится на альковный диванчик у противоположной стены в ожидании, когда свет выплеснется ей на колени.
Иманд слышал ее оклик из гостиной, и то как она вошла в спальню - стоит теперь полуодетый с бьющимся сердцем; дальше откладывать объяснение некуда, а он так же мало готов к разговору, как и в первые минуты размолвки. Несколько часов, проведенных в одиночестве, охладили его, привели к угрюмому смирению. Он вполне сознает, что требовать любви, раздув мелкий предлог в серьезный конфликт - нелепо, но что же делать?
Не все ли равно, ведет он себя умно или глупо, когда вся жизнь рушится? Да, неразумно сердиться напоказ, требуя внимания, помощи, и в то же время отвергать их, надеясь, что его поймут без слов. Анна сама должна догадаться, что его демарш лишь повод: за очевидным «я оскорблен незаслуженным обвинением» должна разглядеть в его сердце тайное «я сержусь за то, что ты больше меня не любишь». Эта жгучая суть обиды не может быть высказана прямо, и потому делает всякое выяснение отношений бесполезным.
Развязанный им любовный террор - в сущности, акт бессилия. И бездействовать нельзя, и в то же время что ни сделай - любви не вернешь, а если чего и добьешься, так только еще большего отчуждения. Тупик. Не смея высказать истинную причину страдания, он утратил всякое чувство меры. Конфликт зашел слишком далеко.
Вот сейчас он застегнет рубашку, выйдет к жене. Она спросит, может ли он простить ее, произойдет примирение. Но потом Анна непременно захочет знать, на что он так разобиделся. И как ему ответить, чтоб не проболтаться: «за то, что ты перестала меня любить»? Подлинная причина так далека от их ерундовой стычки, что заговори он об этом теперь, будет выглядеть глупо. Придется изворачиваться, и боясь, и надеясь, что жена поймет смысл его иносказаний.
Иманд открывает дверь, и Анна говорит:
- Иди сюда, сядь пожалуйста.
Она зажгла в спальне мягкий свет, и видно, что веки у нее припухшие, как от слез.
- Ты плакала?
Его участливая интонация укрепляет Аннин оптимизм.
- Нет, знаешь, зубрила церемониал и уснула. Что, опухшая, да? Ты прости меня, ради бога. Я виновата перед тобой. Мне очень горько, что я так глупо и жестоко тебя обидела. Теперь могу только надеяться на твою снисходительность.
Она говорит горячо, неотступно глядя в лицо и не давая уклониться его взгляду. Эти сузившиеся карие глаза смеются от боли, и больше ничего в них прочесть нельзя. Он быстро молча кивает и неуклюже пытается обнять ее, словно боясь, что жена оттолкнет протянутые к ней руки. Вот наконец и родное плечо, в которое так сладко всхлипывать от раскаяния, и его утешающая рука на лопатках. Счастье, возвратившись к ней, преображает заплаканную физиономию. Вот такая - с блестящими глазами и мокрыми щеками, ищущая утешения в его объятиях, она особенно дорога ему. Как тут не поверить, что может не все еще потеряно.
Анне нужно умыться, она оставит его на минутку, а потом весь вечер будет с ним - наверстывать упущенное. Через полчаса они сядут за ужин в отличном расположении духа, и просидят часа два, наслаждаясь сначала горячим овощным супом с молодой рассыпчатой картошечкой, нежными гороховыми стручками и заправкой из сливок и желтков***. Потом семгой, запеченной в хрустящем тесте на подушке из шпината и творожного сыра, пьянея не столько от капельки вина («Нет, ты попробуй, попробуй - это же с наших виноградников в Сконе!»), сколько от облегчения, что беда, готовая разразиться над ними, вроде рассеялась. Любовь умеет обманываться, как ребенок, который, играя сам с собою, закрывает лицо руками и верит, что спрятался от буки. Их застольная радость и оживление - та же игра. В безмятежных речах и улыбках, в отменном аппетите, с каким оба уписывают поданный на десерт меренговый рулет из сливочного безе с поджаренными орехами, политый густым шоколадным соусом, нет и следа пережитых огорчений, словно они не провели весь день врозь, терзаясь мрачными мыслями. Дерзкое требование террориста «люби меня!» - удовлетворено?
Анна мила и покладиста, всячески норовит сделать ему приятное, как человек, стремящийся загладить свой промах. И все же глубоко внутри Иманд ощущает эту идиллию фальшивой. Видимая любовь жены, это компенсация женщины, которая сожалеет, что ее привязанность выдохлась, но пытается убедить в обратном и себя, и его. Победа оказалась пирровой.
Анна тоже чувствует некоторую искусственность их веселья. Надо бы сменить тон, серьезно поговорить о том, что с ними происходит, но такой разговор требует сил и мужества, а у нее сейчас ни того ни другого. Ей малодушно хочется просто побыть счастливой хоть один вечер. А поговорить можно и утром на свежую голову. Конечно, завтра опять много дел - сегодня и половины не успела. Что ж, придется встать пораньше.
Иманд тоже надеется на завтрашний день. Они выспятся, вместе позавтракают, а там он найдет нужные слова, сумеет вызвать жену на откровенность. Сейчас у нее усталый вид, надо пожалеть ее. Да и не хочется портить момент. От сытости опять клонит в сон, но жаль заканчивать вечер. И они пьют крепкий чай, продляя сладкую муку, и говорят, говорят… пока язык не начнет заплетаться. Ноги тоже еле идут, и до спальни они добираются уже за полночь.
Утром он просыпается даже раньше обычного и, еще не открыв глаза, ощущает рядом с собой пустоту. Вытягивает руку, шарит, надеясь встретить теплый бок, но пальцы натыкаются только на скомканное одеяло и смятую, давно остывшую подушку.
------------------------------------------------------------
*Интронизация - церемония восшествия на престол, которая проходит в тронном зале Королевского дворца в Стокгольме. Это не коронация в нашем понимании, так как корону в ходе церемонии на голову монарха не возлагают, а королевские регалии (скипетр, держава, меч, ключ) просто символизируют историческую преемственность - их доставляют из Королевского казначейства и выносят в зал, где они лежат на алых бархатных подушках справа и слева от трона. При интронизации суверен произносит королевское заверение - это декларативное заявление о принятии на себя обязанностей главы государства. После чего следует ритуал почитания (коленопреклонение) и принесение присяги подданными. Эта церемония не обязательна, поскольку монарху инвеститура не требуется - наследник престола автоматически становится «первым лицом» в момент смерти предыдущего государя. Таким образом, интронизация - это не формальный юридический акт, а скорее уступка ожиданиям общества, как свадебный пир, который зачастую нужен не молодоженам, а родне. За организацию церемонии отвечает один из высших сановников королевства (это наследственная должность), который создает комитет интронизации.
**Канал связи блокирован - их смартфоны, в отличие от наших, работают на нейроинтерфейсах. Если человек занят или не хочет говорить, канал связи с ним автоматически блокируется - не нужно даже звонить, чтоб это увидеть. В сущности, это то же, что и у нас: нельзя дозвониться тому, кто не хочет разговаривать. Только нам приходится выяснять это опытным путем, а у них - достаточно взглянуть на имя абонента.
***Традиционный шведский суп энгамат (ängamat) - то есть «еда с полей» (картошка, морковка, лук-порей, цветная капуста, молодой стручковый горошек, шпинат, зелень - все это варится на овощном бульоне с добавлением молока, и заправляется сливочно-желтковой смесью) - очень яркое нарядное блюдо.
Стокгольм
Иманд (33) - Анна (31)
- Ты запросила в архиве документы об интронизации*? - озабоченно спрашивает он, входя и останавливаясь возле стола жены. Церемониал, присягу, схему рассадки и прочее общедоступное он заказал и получил сам, но есть еще целый пакет с грифом доступа, который может истребовать только Анна, и она обещала сделать это три дня назад.
- Конечно, - жена отрывает тяжелую голову от бумаг. - А что, до сих пор не прислали?
Она отлично помнит, как подписала запрос. Тут еще ювелир был, вызванный для подгонки колье и браслетов - она правой рукой подписывала, а на левой он измерял ширину запястья. Так что совесть ее чиста - все сделано.
- Не прислали, - хмуро подтверждает он. - Потому, что никто и не запрашивал. Просто сознайся, что ты забыла о моей просьбе.
Это будет не первая его просьба, о которой она забыла. Конечно, после смерти отца на нее свалилось столько, что… Ну ладно - она устает до отупения, отвечает невпопад, а потом не помнит, что сказала, нервничает по пустякам, суетится, ничего не успевает, а тут еще интронизация на носу. Сама же просила:
- Займись этим, пожалуйста. Формальная часть вся пойдет по протоколу - там двести лет ничего не менялось, а дипломатическая сторона - борьба тщеславий и все такое… ну знаешь, чтоб не забыли позвать какую-нибудь злую фею и не писали потом всякую чушь о дурных предзнаменованиях. Короче, чтоб все прошло мирно, прилично и не оставило стыдных воспоминаний.
Конечно, он согласился, хоть и пытался возразить.
- Твои титулованные старцы из комитета не станут меня слушать. Они меня не выносят, до сих пор видят во мне чужака, я - недоразумение, твой каприз, так они думают.
Анна недобро усмехнулась:
- Куда они денутся! Это - мой комитет интронизации, и я назначаю главу. Тебе они возразить не смогут - это не твое решение, а мне - не посмеют.
Формально на это сказать нечего, и он молча наклонил голову. Для нее - что угодно, только б удержать ускользающее счастье.
Временами ему кажется… да что там, он почти уверен, что Анна устала от брака, от него, сделалась глуха и равнодушна ко всему, что прежде было дорого обоим. Раньше они, бывало, разговаривали в постели допоздна, или сразу засыпали, обнявшись, чтоб потом, в рассветной полудреме подолгу нежничать, пока опять не утянет в сон. Утром завтракали вдвоем в маленькой комнате, примыкавшей к спальне, ловя в глазах напротив отражение смущенной улыбки: неужели те - ночные - тоже мы? Ночь обновляла их общность, восстанавливала размытое будничной суетой внутреннее единство. Доверительная болтовня в темноте, ее пижамные шорты, снятые перед сном, его ладонь на шелковой изнанке бедер, утром - умытое, еще без макияжа, милое лицо за столом напротив - все это и значило быть мужем и женой.
Теперь они просто соседи по койке. Анна засыпает, едва пробормотав «спокойной ночи», а утром рядом с ним лишь смятая подушка. Конечно, он пробовал изменить это, проявлял инициативу и натыкался на вялое сопротивление, на уклончивое «давай потом, а?», на виноватую ускользающую улыбку. Да, ей некогда, она действительно занята - он все видит и готов помочь, пусть только скажет, чем. И Анна говорит: «Возьми на себя часть представительских функций - ты и без меня это можешь». «Без меня» - вот что ей от него нужно. Оставаясь на виду друг у друга, быть все время врозь, поглощенными своими делами. «Мы можем поговорить?» «Да, конечно, только не сейчас, ладно? Лучше вечером». А вечером, они просто валятся в постель и засыпают на полпути к подушке.
В первые полгода он уговаривал себя, что трудности временные - все наладится, надо только потерпеть. Но вот уже год доходит, и самоуговоры давно потеряли убедительность. Он все еще повторяет их по инерции, пребывая в растерянности близкой к отчаянию: что если эта вечная занятость просто удобный предлог для избегания надоевших отношений? Иманд пытается поставить себя на место жены: если б это он охладел, нашел бы в себе смелость прямо сказать ей или надеялся бы, что Анна сама все поймет? Он не осуждает любимую за нерешительность - не страх, но жалость руководят ею. По совести говоря, если кто и боится объяснения, так это он, ибо что ему тогда остается?
Разумеется, он не подает виду, но нервное напряжение, отягощенное глубокой безотчетной обидой (разлюбила? почему?!) уже сказывается в нем - отравляет дни, проникает в сны, подтачивает кажущееся бесконечным терпение. В действительности, он гораздо ближе к срыву, чем сознает, просто не верит, что нервы вот-вот сдадут и тогда… что?
Между тем Анна сердится.
- Ничего я не забыла - сделала запрос в тот же день!
- Будь так, бумаги уже лежали бы здесь.
- Хочешь сказать, я тебя обманываю, что ли?
- Во всяком случае, в архиве о твоем требовании не слышали. Вероятно, твоя рассеянность…
- Рассеянность?!
- У тебя есть другое объяснение? - чтоб не смотреть на нее, он машинально перебирает казенные бланки, сваленные на краю стола. А это что за бумажка?
- Может, ты просто не хочешь помогать мне и придумываешь отговорки? - Анна сама не знает, как это у нее вырвалось. Должно быть, она подозревала с самого начала, только не хотела признаться. Он ведь согласился «принять бразды» под нажимом, без всякой охоты. Это для нее интронизация - главнейшее событие в жизни, а для Иманда - церемония, которая официально закрепит его подчиненное положение.
Не будь она так раздражена, ни за что не ляпнула бы такое, но вот не совладала с языком и конечно тут же пожалела. Как черная молния сверкнули его глаза - Иманд бросил перед ней на стол какой-то листок и, ни слова не говоря, покинул кабинет. Раздосадованная, она машинально взглянула на документ - требование в архив, подписанное и погребенное на необъятном столе среди чертова скопища бумаг.
- Иманд! - она выскочила за ним, прислушалась, надеясь уловить, в какую сторону он пошел. Вот где теперь искать оскорбленного в лучших чувствах мужчину? Тут, на минуточку, шестьсот комнат! И вряд ли он будет сидеть у себя, дожидаясь, пока она придет с извинениями. На всякий случай она заглядывает к нему - офис пуст, если не считать секретаря, который не видел патрона с утра. Позвонить невозможно - канал связи конечно блокирован**. Остается еще надежда, что он придет на репетицию церемонии, назначенную через полтора часа. Но репетиция проходит без него, и Анна, убедившись, что муж уже не появится, теряет к происходящему всякий интерес.
Ей тягостно и неспокойно: дела идут как взорванный поезд - под откос. Раньше муж ответил бы на инсинуацию насмешкой, выслушал извинения и - конец инциденту. Теперь он этого не сделал, и ей, избалованной его всегдашним великодушием, не по себе. Конечно, она виновата, но… ведь не больше, чем обычно. Почему же именно теперь у него иссякло терпение?
Вернувшись за стол к своим бумажным монбланам, Анна не разбирает их, а сидит, тупо уставившись перед собой, мусоля в уме последние события. Надо признать, дух неблагополучия уж который месяц витает над ними. Расстояние дня, разделяющее их, они никак не успевают преодолеть к ночи. Череда дел, сует, забот растаскивает их в стороны как течение расколотую льдину. Когда-то крепкое «мы» превратилось в два одиноких «я» с сомнением глядящих друг на друга: «Ты все еще любишь меня? Правда? Тогда почему все у нас стало не так?» Ответа на этот вопрос нет, и чем дальше, тем яснее, что и задавать его незачем. Теперешнее поведение Иманда - она это чувствует - в каком-то смысле и есть ответ. Он обижен, это ясно, и намерен сполна дать ей почувствовать всю глубину и горечь своей обиды.
Хочет, чтоб совесть ее заела? Ладно, она злился и винит себя, хоть и не понимает, в чем ее вина - не та, слетевшая с языка глупость, а настоящая - которая и вызвала его негодование. Он будто нарочно ждал повода обидеться на нее, но за что? За то, что она теперь главная? За то, что занята целыми днями? Если б Иманд сказал на что сердится… но вместо этого муж ведет себя как распсиховавшийся ребенок. В самом деле, как это по-детски - беситься от беспомощности и давить на эмоции: я дуюсь, а ты гадай, что не так!
Нет, нужно найти его и объясниться. Анна смутно ощущает, что откладывание объяснений - это часть наказания, мол, пусть-ка помучается, потерзается чувством вины, может тогда поймет, как ему плохо. О, конечно, это не сознательная жестокость, но безотчетный эгоизм страдающего человека. Она могла бы посочувствовать, но в эту минуту сама глубоко несчастна. И то, что наказана она, хоть и не безвинно, но суровее, чем заслужила, только ожесточает сердце. Оба они теперь эгоистичны, злы и несправедливы. Общее несчастье не сблизило - напротив, отдалило их, сделало неспособными понять друг друга. Случись им объясняться прямо сейчас, они бы только сильнее рассорились.
Тем не менее, Анна, понукаемая чувством вины и здравым смыслом, велящим гасить конфликты немедля, сворачивает на сегодня дела - всё равно не работается, и едет домой, надеясь найти там мужа (куда еще он мог деться?). Увы, ее ждет разочарование. Печальная и рассеянная, она собирается поискать его в вечереющем парке, сонно лепечущем от ласки ветерка, как умиротворенное дитя, но по какому-то наитию сворачивает к конноспортивному клубу, где узнает, что муж еще днем взял своего каракового и был таков. Ее гнедая смотрит игриво, наклонив голову, и перебирает тонкими породистыми ногами: покатаемся? Но Анна, потрепав красотку по высокой холке, только вздыхает.
Дома, владевшее ею раздражение, уступает место тоске по временам, когда можно было запросто повиниться перед мужем, уткнувшись окаянным лбом ему в плечо. Где-то теперь это плечо вместе с готовностью любимого простить ей все чохом - и дурное настроение, которое она срывает на нем, и несправедливые наскоки. Раньше было так просто прийти к согласию, теперь же Анна не уверена, что оно вообще возможно. То есть она, конечно, попросит прощения за навет и наверно получит его. Но простит ли он ей то, за что обижен на самом деле?
А за что? Снова и снова Анна упирается в этот вопрос. За невольное пренебрежение всем, что не входит в круг ее новых обязанностей? За нарушенное сто раз обещание «поговорить позже»? А может, он злится на нее за то, что… разлюбил? И теперь - разлюбленная - она ему противна даже своим видом, не говоря уж о просьбах. Он конечно чувствует себя виноватым, и хватается за ссору, как за предлог… Эта ужасная догадка все объясняет. Теперь понятно, отчего он так хмур и неразговорчив, избегает ее взгляда и не хотел помогать. Конечно, этого следовало ожидать, чувства рано или поздно проходят. С ними случилось то же, что и со всеми. Какая наивность верить, будто их семья - исключение!
Но что же теперь? Спросить напрямик? Нет, духу не хватит. К тому же Иманд наверно и сам не готов обсуждать это, иначе разговор бы уже состоялся. Он-то не станет лгать и рубить хвост по частям. Может, он еще не уверен? А может и вовсе зря она пугает себя этими домыслами, которые хоть и выглядят правдоподобно, не обязательно истинны. Будь он здесь, она могла бы многое прочесть по его глазам. Нужно чем-то занять себя в ожидании, проштудировать церемонию провозглашения, что ли. Свои ответы она должна подавать ясно, решительно и без запинок. Со вздохом, она берется за распечатанный текст с пометками - мысли разбегаются, в висках стучит, и только последнее усилие воли не дает расплакаться от ужаса. Она будет читать вслух, держась за звук собственного голоса. Однако бубнить себе под нос старинные витиеватые формулы согласия - занятие усыпительное.
Сидя в удобном кресле и положив вытянутые ноги на мягкую скамеечку, она проборматывает их, стараясь запомнить не столько умом, сколько языком и губами неудобный порядок слов, зримо связать их со сценами предстоящего ритуала. Вот здесь (отчеркнуто ногтем) она произносит велеречивую фразу с перечислением всех титулов, затем садится (не забыть откинуть вбок край церемониальной мантии, а то зацепится, как сегодня). Дальше череда коленопреклонений и присяг на верность, на которые она, к счастью, отвечает всем одно и то же. Борясь с зевотой, Анна трижды повторяет замысловатое выражение. Что если приступ сонливости накатит на нее прямо там - на интронизации? Ей теперь все время спать хочется. Может, кофейку? Она просит чашку эспрессо и, в ожидании бодрящего напитка, откидывается затылком на мягкий подголовник, прикрывает глаза.
Просыпается от звука знакомых шагов за дверью - ну наконец-то!
- Иманд!
Но шаги уже удаляются. Неужели не слышал? В комнате сумерки, кофе на сервировочном столике давно остыл, бумаги, упав с подлокотника, рассыпались по полу, и муж явно не собирается с ней разговаривать. Значит, не разлюбил, внезапно уверяется она. Раз продолжает дуться, значит, неравнодушен! Куда он пошел? Переодеться наверно. Подобрав разлетевшиеся листы, Анна идет следом. В спальне сумрак, но под дверью гардеробной мужа видна полоска света. Она садится на альковный диванчик у противоположной стены в ожидании, когда свет выплеснется ей на колени.
Иманд слышал ее оклик из гостиной, и то как она вошла в спальню - стоит теперь полуодетый с бьющимся сердцем; дальше откладывать объяснение некуда, а он так же мало готов к разговору, как и в первые минуты размолвки. Несколько часов, проведенных в одиночестве, охладили его, привели к угрюмому смирению. Он вполне сознает, что требовать любви, раздув мелкий предлог в серьезный конфликт - нелепо, но что же делать?
Не все ли равно, ведет он себя умно или глупо, когда вся жизнь рушится? Да, неразумно сердиться напоказ, требуя внимания, помощи, и в то же время отвергать их, надеясь, что его поймут без слов. Анна сама должна догадаться, что его демарш лишь повод: за очевидным «я оскорблен незаслуженным обвинением» должна разглядеть в его сердце тайное «я сержусь за то, что ты больше меня не любишь». Эта жгучая суть обиды не может быть высказана прямо, и потому делает всякое выяснение отношений бесполезным.
Развязанный им любовный террор - в сущности, акт бессилия. И бездействовать нельзя, и в то же время что ни сделай - любви не вернешь, а если чего и добьешься, так только еще большего отчуждения. Тупик. Не смея высказать истинную причину страдания, он утратил всякое чувство меры. Конфликт зашел слишком далеко.
Вот сейчас он застегнет рубашку, выйдет к жене. Она спросит, может ли он простить ее, произойдет примирение. Но потом Анна непременно захочет знать, на что он так разобиделся. И как ему ответить, чтоб не проболтаться: «за то, что ты перестала меня любить»? Подлинная причина так далека от их ерундовой стычки, что заговори он об этом теперь, будет выглядеть глупо. Придется изворачиваться, и боясь, и надеясь, что жена поймет смысл его иносказаний.
Иманд открывает дверь, и Анна говорит:
- Иди сюда, сядь пожалуйста.
Она зажгла в спальне мягкий свет, и видно, что веки у нее припухшие, как от слез.
- Ты плакала?
Его участливая интонация укрепляет Аннин оптимизм.
- Нет, знаешь, зубрила церемониал и уснула. Что, опухшая, да? Ты прости меня, ради бога. Я виновата перед тобой. Мне очень горько, что я так глупо и жестоко тебя обидела. Теперь могу только надеяться на твою снисходительность.
Она говорит горячо, неотступно глядя в лицо и не давая уклониться его взгляду. Эти сузившиеся карие глаза смеются от боли, и больше ничего в них прочесть нельзя. Он быстро молча кивает и неуклюже пытается обнять ее, словно боясь, что жена оттолкнет протянутые к ней руки. Вот наконец и родное плечо, в которое так сладко всхлипывать от раскаяния, и его утешающая рука на лопатках. Счастье, возвратившись к ней, преображает заплаканную физиономию. Вот такая - с блестящими глазами и мокрыми щеками, ищущая утешения в его объятиях, она особенно дорога ему. Как тут не поверить, что может не все еще потеряно.
Анне нужно умыться, она оставит его на минутку, а потом весь вечер будет с ним - наверстывать упущенное. Через полчаса они сядут за ужин в отличном расположении духа, и просидят часа два, наслаждаясь сначала горячим овощным супом с молодой рассыпчатой картошечкой, нежными гороховыми стручками и заправкой из сливок и желтков***. Потом семгой, запеченной в хрустящем тесте на подушке из шпината и творожного сыра, пьянея не столько от капельки вина («Нет, ты попробуй, попробуй - это же с наших виноградников в Сконе!»), сколько от облегчения, что беда, готовая разразиться над ними, вроде рассеялась. Любовь умеет обманываться, как ребенок, который, играя сам с собою, закрывает лицо руками и верит, что спрятался от буки. Их застольная радость и оживление - та же игра. В безмятежных речах и улыбках, в отменном аппетите, с каким оба уписывают поданный на десерт меренговый рулет из сливочного безе с поджаренными орехами, политый густым шоколадным соусом, нет и следа пережитых огорчений, словно они не провели весь день врозь, терзаясь мрачными мыслями. Дерзкое требование террориста «люби меня!» - удовлетворено?
Анна мила и покладиста, всячески норовит сделать ему приятное, как человек, стремящийся загладить свой промах. И все же глубоко внутри Иманд ощущает эту идиллию фальшивой. Видимая любовь жены, это компенсация женщины, которая сожалеет, что ее привязанность выдохлась, но пытается убедить в обратном и себя, и его. Победа оказалась пирровой.
Анна тоже чувствует некоторую искусственность их веселья. Надо бы сменить тон, серьезно поговорить о том, что с ними происходит, но такой разговор требует сил и мужества, а у нее сейчас ни того ни другого. Ей малодушно хочется просто побыть счастливой хоть один вечер. А поговорить можно и утром на свежую голову. Конечно, завтра опять много дел - сегодня и половины не успела. Что ж, придется встать пораньше.
Иманд тоже надеется на завтрашний день. Они выспятся, вместе позавтракают, а там он найдет нужные слова, сумеет вызвать жену на откровенность. Сейчас у нее усталый вид, надо пожалеть ее. Да и не хочется портить момент. От сытости опять клонит в сон, но жаль заканчивать вечер. И они пьют крепкий чай, продляя сладкую муку, и говорят, говорят… пока язык не начнет заплетаться. Ноги тоже еле идут, и до спальни они добираются уже за полночь.
Утром он просыпается даже раньше обычного и, еще не открыв глаза, ощущает рядом с собой пустоту. Вытягивает руку, шарит, надеясь встретить теплый бок, но пальцы натыкаются только на скомканное одеяло и смятую, давно остывшую подушку.
------------------------------------------------------------
*Интронизация - церемония восшествия на престол, которая проходит в тронном зале Королевского дворца в Стокгольме. Это не коронация в нашем понимании, так как корону в ходе церемонии на голову монарха не возлагают, а королевские регалии (скипетр, держава, меч, ключ) просто символизируют историческую преемственность - их доставляют из Королевского казначейства и выносят в зал, где они лежат на алых бархатных подушках справа и слева от трона. При интронизации суверен произносит королевское заверение - это декларативное заявление о принятии на себя обязанностей главы государства. После чего следует ритуал почитания (коленопреклонение) и принесение присяги подданными. Эта церемония не обязательна, поскольку монарху инвеститура не требуется - наследник престола автоматически становится «первым лицом» в момент смерти предыдущего государя. Таким образом, интронизация - это не формальный юридический акт, а скорее уступка ожиданиям общества, как свадебный пир, который зачастую нужен не молодоженам, а родне. За организацию церемонии отвечает один из высших сановников королевства (это наследственная должность), который создает комитет интронизации.
**Канал связи блокирован - их смартфоны, в отличие от наших, работают на нейроинтерфейсах. Если человек занят или не хочет говорить, канал связи с ним автоматически блокируется - не нужно даже звонить, чтоб это увидеть. В сущности, это то же, что и у нас: нельзя дозвониться тому, кто не хочет разговаривать. Только нам приходится выяснять это опытным путем, а у них - достаточно взглянуть на имя абонента.
***Традиционный шведский суп энгамат (ängamat) - то есть «еда с полей» (картошка, морковка, лук-порей, цветная капуста, молодой стручковый горошек, шпинат, зелень - все это варится на овощном бульоне с добавлением молока, и заправляется сливочно-желтковой смесью) - очень яркое нарядное блюдо.