Половина той девушки
Иманд (29) - Анна (26)
- Иманд!!
Вздрогнув, он оборачивается на возглас жены и печальный звук чего-то разбившегося. Анна потянулась за книгой и зацепила локтем чашку с недопитым кофе, оставленную им на каминной полке. Вчера оставленную. Теперь вокруг осколков расплывается черная лужица, а лицо любимой пылает негодованием, какого право же не стоит мелкий инцидент. Конечно, если не брать в расчет повторяемость сюжета. Несть числа разбитым чашкам, забрызганным кофе вещам, и главное, просьбам не оставлять эту злополучную посуду где попало, на всех горизонтальных поверхностях.
- Ну сколько можно просить! - гневный голос Анны срывается на крик. - Еще раз наткнусь на этот чертов кофе, вылью его тебе за шиворот!
С полминуты, охваченная крайним раздражением, она излагает свои претензии, и вдруг умолкает, наткнувшись, как на иголку, на пристальный взгляд и смущенную улыбку человека, ставшего свидетелем неприличной сцены.
- Что ты на меня так смотришь?!
Все с той же неловкой улыбкой он объясняет, что когда с ним говорят в подобном тоне, приходится считать пуговицы на одежде собеседника, чтоб ненароком не...
Пылая от стыда и злости, Анна выскакивает из комнаты, удержавшись все-таки, чтоб не хлопнуть дверью.
В кои-то веки этот молчальник, терпеливо сносивший прежде ее наскоки, всегда безмолвно и угрюмо отступавший перед женским натиском, открыл рот, чтоб дать наконец ей отпор. Как ни сердита она, нельзя все же не восхититься, с каким изяществом и самообладанием сделан ей укорот. Дипломатов что, специально этому учат? И улыбочка его - с виду доброжелательная, чуть сконфуженная, а на деле броня непрошибаемая.
Пронесясь через полдома и малость остыв по дороге, она уже спокойно входит в гостиную и садится у окна с каким-то взятым для вида журналом. И чего они без конца ссорятся из-за ерунды? Иманд тоже не раз и не два выговаривал ей за оставляемые повсюду открытыми дверцы шкафов. Есть за ней такой грех: придет, дверцы - настежь, и удалится, точно кто-то должен ходить за ней, закрывать. Иманд вот так однажды лоб рассадил: не видел, что дверца открыта, голову повернул и прямо на угол налетел. Она до сих пор этот шрамик, уже еле заметный, с чувством вины целует. Конечно, она тогда сто раз извинилась, даже всплакнула втихомолку от жалости к нему, и одно время следила за собой - возвращалась проверить, закрыла ли дверцы. А теперь, когда как: вспомнит - закроет, а нет - так уйдет. Недавно наблюдала как муж, зайдя в комнату и не увидев ее за высокой спинкой кресла, уже привычно, будто это в порядке вещей, закрыл оставленные нараспашку дверцы орехового шкафчика. А заметив ее, ни словом не упрекнул.
Конечно, приступы раздражения в семье у всех бывают. Анна еще в детстве дурацкий анекдот слышала: юбиляра на золотой свадьбе спрашивают, хотел ли он когда-нибудь развестись с женой. «Убить, - отвечает, - хотел не раз, а развестись - никогда». Вот сейчас Анна его понимает. Ничего, утешается она, раз позволяем себе вспышки недовольства, значит верим, что наши отношения это выдержат.
Иманд ведь тоже вчера ей высказал… Утром он просил ее вернуть взятые под честное слово в архиве и только на один вечер старинные документы. Она сказала: «Ага», перед выходом из дома приняла из его рук увесистую папку, повертелась у зеркала и ушла, забыв бумаги на подзеркальнике. И это не первый случай, когда она сначала «ага», а потом «ой, забыла!». Однако попадает ей от мужа куда реже, чем ему - от нее. Анна признает это перед собой, как и то, что ее отдельно бесит уклонение и молчание Иманда, его нелепая надежда, мол, если вести себя как ни в чем не бывало, то может конфликт сам как-нибудь рассосется. Типичная мужская стратегия! А у нее какая - типично женская: все принимать близко к сердцу и возмущаться из-за каждого пустяка? Выходит, что так.
Как же он меня выносит? И что он такого во мне нашел? А я в нем? Правильно говорил кто-то умный, залог удачного брака найти человека, которого, несмотря на раздражение, сможешь терпеть бесконечно долго. Всё, успокоилась? Теперь можно сосредоточиться и подумать. А потом пойти и извиниться. Но исполнить ей удается только второе намерение, притом незамедлительно потому, что Иманд сам заглядывает в гостиную со словами: «Тебя ищет секретарь. Там что-то срочное…»
***
За месяц до свадьбы Томаш, который специально взял неделю отпуска, чтоб скрасить брату одиночество, спрашивал его, способного думать и говорить только о невесте: «Что ты в ней нашел?»
- Умница-красавица-человек хороший - это о многих сказать можно! Расскажи, не какая она - это я сам увижу, а что ты в ней нашел - чем она тебя зацепила?
И какой же трудной оказалась эта задача.
Действительно, как объяснить, почему выбор пал на нее? Он стал говорить, запинаясь, волнуясь, что прозвучит глупо, мелодраматично, как при виде ее ощутил будто бы толчок в грудь и стеснение в затрепыхавшемся сердце. Как его поразила эта сияющая, гордая красота: «…знаешь, как на картинах Боттичелли или Бернардино Луини, смотришь, и не веришь, что такие совершенные лица бывают в натуре. Я всегда считал их идеализацией, плодом фантазии художников. И вдруг въяве это ослепительно прекрасное лицо».
И сразу же с первых минут он ощутил в ней деликатность породы - по милой простоте ее обращения и застенчивой мягкости жестов. Мелодичность голоса, детская яркость грустно улыбающихся глаз с темным ободком вокруг радужки, из которых так и смотрит душа - все говорило, кричало ему: «Вот она! Вот та, которую ты искал!»
Но почему именно это сочетание черт: изящная линия, очертившая щеку от виска к уху и вниз, к подбородку, чаячий изгиб бровей, ресницы до того густые и темные, что кажутся подрисованными, бросающие чуть влажную тень вокруг сияющих глаз,- почему все это так действует на него? А раньше действовало другое - ничуть не похожее. Если б все девушки, в которых он влюблялся, были как на подбор - но нет же! Никакого сходства. Выходит, его любовная эстетика предусматривает не один-единственный типаж, а десятки, может даже сотни вариантов. Было ли в них нечто общее, математически измеримое - тайная пропорция красоты, золотое сечение внешности? Вряд ли. Единственным мерилом их совершенства служил он сам, его вкус, и то неведомое, глубинно-природное, что определяло влечение одного тела к другому.
Мысль, что и для Анны его наружность - тоже лишь один из множества вариантов, приводит в смятение. Ведь может статься, что при виде другого лица сердце ее однажды дрогнет так же, как когда-то при виде его. Хотя она искренне убеждена, что только в него одного могла бы влюбиться. Но это лишь кажется, что любимого не мог бы заменить никто на свете. В том-то и беда! Для каждого из нас предусмотрительной природой заготовлены и другие - так, на всякий случай.
Но в чем же неотразимость Анны? Сдуру он даже попытался пересказать это Тому. Вот Анна чистит для него яблоко: серебряное лезвие фруктового ножа снимает прозрачно-алую спираль кожуры - тонкие белые пальцы обвиты душистым яблочным серпантином. Чистит и поглядывает на него безмятежно, уверенная в нужности своего милого занятия. В эту минуту рядом с ней он полон простого человеческого счастья.
Или как она книги на верхней полке расставляет - вся вытянувшись, со слегка откинутой назад головой, отягощенной лавиной крупных завитков, стекающих ей на спину. Да он вечно готов стоять внизу, подавать ей том за томом, глядя как соскальзывает к локтю широкий рукав, оголяя млечную белизну руки, и как она прикусывает нижнюю губу от усилия впихнуть тяжеловесного Гёте между Гейне и Шиллером.
Или как Анна подрезает розы в саду, щелкая секатором с видом заправского садовника, и уколовшись шипом, машинально сует пострадавший палец в рот. Ранка глубокая, и она, болезненно морщась, слизывает выступающую снова и снова рубиновую капельку, пока он умирает от желания сделать это вместо нее. Что он нашел в ней? Да всё!
Брат слушал его снисходительно, как бредящего больного, как закоренелый атеист - новообращенного к вере. И в самом деле, что он мог понять из этих рассказов, в которых нет сюжета и слишком мало действия. Со стороны его восторги звучали нелепо, точно Иманд отказывался признать изначальную обычность своей невесты - такого же человека как и все прочие. Скучающе-терпеливая физиономия брата заставила его понять, что восхищение, которое он испытывал от этой девушки, доступно лишь ему, и больше никому на свете. Даже Анне, на чье понимание он, казалось, мог бы рассчитывать.
Она откликается на его комплименты застенчивым пожатием плеч: «Да что тут такого? Ты будто не меня видишь, а случайную игру теней на моем месте». И со смехом: «Вряд ли во мне есть хоть половина той девушки!»
- Зря обольщаешься, - брат смотрел на него с сожалением. - Она хорошенькая, не спорю, но ты же воображаешь, что душа, живущая в этой оболочке, соответствует красивому телу. Раз внешность приятная, то и характер у нее золотой. Глупо! Милая, добросердечная, говоришь? Если хоть часть того, что я слышал от ее дяди, правда… Она властная, требовательная, умеет добиваться своего - совсем не та лапочка, а? Может, это и неплохо для нее, но хорошо ли для тебя?
Вдруг он и впрямь приписывает ей выдуманные черты? Словно услышав эти затаенные сомнения, Анна поднимает голову от бумаг, которые сортирует, раскладывая на три стопки, и ободряюще улыбается, приоткрыв ровный ряд зубов, демонстрирующий (теперь он знает это) не столько щедрость природы, сколько искусство дантиста. Много ли от его чудесной возлюбленной таит в себе реальная Анна, вдруг забавно наморщившая нос и звонко чихнувшая от бумажной пыли.
***
Она и сама угодила в ту же ловушку - в «западню Шиллера», считавшего, телесную красоту признаком духовной и моральной высоты. Конечно, она любит мужа не ради эффектной внешности, но его лицо и фигура, казалось, ясно говорили, каков он. И Анна верила. Пока тот не подхватил грипп.
Поначалу Иманд стоически превозмогал хворь. Отказываясь от лекарств, с утра уходил к себе в кабинет, через силу работал с документами. Не жаловался, не искал сочувствия, на участливое: «Ну как ты?» отвечает известным «нормально». После обеда, почти нетронутого, ложился на часок в затемненной спальне. Она заглядывала проведать. Слава богу, температура наконец спала - 37,1. Озноб, слабость, противная ломота в костях - больше ничего.
- Сделать тебе чайку?
Кивает с измученным видом, не открывая глаз. Анна мнет облепиху, добавляет тертый имбирь и пряности: кардамон, перец, гвоздику. Режет щедрыми дольками брызжущие соком апельсин и лимон, подогревает весь этот «компот», вливает ложку липового меда. От целебного аромата и мертвый встанет! Она наливает напиток в красивую чашку и ставит на тумбочку у изголовья задремавшего мужа. Садится у окна с книгой, не столько читая, сколько созерцая осунувшееся лицо на подушке, ангельски кроткое, будто бы просветленное страданием.
- Нельзя ли убрать эту вонищу? - очнувшись, ворчит ангел сиплым спросонок голосом.
- Это же облепиховый чай.
- Терпеть не могу облепиху! Гадкий прогорклый запах!
- С каких пор ты ее разлюбил? - ошарашенная Анна забирает чашку, отхлебывает порядочный глоток - ммм… яркий пряный вкус. Раньше он не раз пил такой чай вместе с ней.
- С детства ее ненавижу, унеси!
Вот как - с детства? Ну-ну… Она не будет спорить с больным - потом как-нибудь поймает его на слове.
- И окно открой, - вдогонку бросает он, - дышать нечем.
Весь вечер «агнец» хандрит, капризничает и требует забот, изумляя ее вредностью, сварливостью и яростным нежеланием сделать хоть что-то для облегчения своей участи, ну хоть горло прополоскать. Всё не по нём: не так пахнет, не так светит, не так дует! Чай - теперь уже из шиповника и малины - то слишком горячий, то кислый - она что, лимон туда добавила? Нет? А не помешало бы! «Вот тебе лимон, клади сам». «А тоньше нарезать нельзя?»
Глядя на своего вздорного херувима, Анна невольно задается вопросом, я в самом деле люблю этого несносного типа или просто выдумала себе ангела во плоти и распространила впечатление от внешности на всю натуру? Может, я ошиблась, принимая нечто присущее этому мужчине (наружность) за самого мужчину? Мне-то он нравится, но правда ли он стоит того?
***
В библиотеке витает горьковатый аромат кофе - не того, который пролила Анна, от него и следа не осталось - свежего. Недавно распробованный сорт - густой, маслянисто-ореховый с пикантной перчинкой. Иманд наливает себе третью чашку. Будь здесь жена, наверняка взглянула бы с укоризной: разве не вредно для сердца столько кофеина? При ней он, пожалуй, воздержался бы - кто еще станет так тревожиться о нем? Только та, которая при случае пригрозит вылить этот кофе ему за шиворот. Вспоминая бурную сцену, он невольно улыбается: ангел разбушевался.
Уж сколько раз он был обманут женственной прелестью этого лица, будто бы не способного… или наоборот способного - в то время как его обладательница с кроткой, интеллигентной миной… Взять хотя бы случай на лекции по искусству древнего Египта.
- Взгляните на эту невозможную развертку человеческой фигуры, - живо и увлеченно говорил профессор Соренсен, щелкая кликером и выводя на экран изображение палетки Нармера, - голова - в профиль, плечи - анфас, грудь - наполовину в профиль, наполовину анфас, живот и ноги опять в профиль. Каждая часть тела показана в самой эффектной позиции: лицо анфас не так выразительно, а плечи в профиль теряются, поэтому их надо развернуть.
Анна - само внимание - быстро поглядывая на рельефную фигуру основателя первой династии, выбитую на серой сланцевой пластине, склоняется к открытому блокноту, делая пометки. Умное сосредоточенное лицо жены, очевидно поглощенной рассказом египтолога, его радует - Анна не хотела идти, он уговорил.
- В мире перспективы всегда есть центр: я смотрю - и я центр мира, - продолжает Соренсен. - Мир подстраивается под меня и потому искажается. В мире египетской аспективы центра нет, он состоит из множества равноправных точек зрения. Центром оказывается не смотрящий, а то, на что он смотрит.
Анна чуть заметно кивает, соглашаясь с профессором, и опять прилежно как студентка что-то заносит в свой конспект.
Удивленный столь серьезным отношением к теме, весьма далекой от ее обычных интересов, он спрашивает после лекции:
- Что ты записывала?
- Да так, - она уклончиво улыбается, - просто мысли по ходу.
- Можно взглянуть? - не предвидя отказа, от открывает последнюю страничку ее блокнота сплошь исписанную какими-то словами в столбик. На французском. - Что это?
- Ничего особенного, - Анна с легкой досадой забирает у него свои записи. - Просто мы с Розмари играем в слова - на спор. Кто продует - берет на себя хлопоты по наследственному трастовому фонду. Ни ей ни мне смерть неохота этим заниматься, но кому-то из нас придется, вот мы и решили…
Он едва может поверить: Анна предавалась дурацкой игре со своей парижской «сестричкой» в то время, как весь ее облик убеждал, что в зале нет более внимательного слушателя, чем она. Если даже он - муж заморочен этой маской, что уж говорить о Соренсене, который нынче же станет хвастать успехом лекции у такой слушательницы.
Но почему он раз за разом обманывается этим лицом-витриной, намекающим на содержание, которого там нет? Разве Анна такая уж хорошая притворщица? Вряд ли. Скорее, дело в нем самом: он видит то, что хочет видеть.
Так уже было однажды - в Калахари, когда он изнемогая от зноя и усталости, втайне ругал себя, что ввязался в этот казавшийся жульверновским приключением, нескончаемый трехдневный переход. Час за часом под ногами хрустел оранжевый песок и, поднятый ветром с дюн, кружил в раскаленном воздухе. Всюду, куда ни глянь, змеились по земле длинные «красные пальцы» пустыни. Над ними куполом вздымалось безжизненное кобальтовое небо с палящим факелом солнца. Он до рези в глазах вглядывался в дрожащее марево вдали, где как бы парили в воздухе зеленые хохолки пальм. Между почти невидимых стволов стремительными тенями проносились куду и дикдики. Потом на горизонте воздвиглись блеклые утесы, подпиравшие небеса. У их подножья качался влажный пальмовый лес, и контуры его размывались и плавились в волнах горячего песка. Дивная Фата-Моргана светила над плоским миром - и встревоженные земляные агамы, забыв об охоте на муравьев, поворачивали к ней свои плоские головки - ужас великой пустыни застыл в трещинах их зрачков.
Интересно, возникают ли миражи, когда на них некому смотреть, или это шоу существует только для наших глаз, вызванное к жизни чаяниями истомленных зноем людей? А без них никем не воспринимаемые лучи просто преломляются по законам оптики. Может мы видим в пустыне тенистые зеленые рощи и воду не только потому, что для этого есть объективные причины? Наша отчаянная нужда рождает именно те видения, которые могут ее утолить. Мечта о воде и прохладе заставляет нас видеть воду, мечта о любви - идеального спутника жизни. Миражи возникают в нашем уме, когда перед глазами появляется некий объект, на который мы проецируем свои желания.
Вот я и увидел обалденную девушку: сильную натуру - рациональный ум - грациозность - её терпеливую усталую любезность, когда час за часом приходится быть на людях - отвращение к показухе - умение выбирать подарки - могучее чувство долга - слабость к десертам и лошадям - скрытую сексуальность (одно только, как она прикасается к себе… и губы ее полураскрытые, как бы отдающиеся) - страх перед неопределённостью - чувствительность к чужой боли. Всё это действительно есть в ней. Но в моем «мираже» не было ее склонности к диктату, вот этого: «я знаю как правильно, и нечего тут обсуждать!», эмоциональной податливости - она заражается чужими переживаниями как инфекцией, вспыльчивости и, что греха таить, некоторой злопамятности. Обиды она помнит долго и потому, чуть что, бежит просить прощения - боится что и ей тоже попомнят.
Все еще пребывая в задумчивости, Иманд допивает кофе, забирает с собой несколько книг и отправляется в кабинет. Пустая чашка с гущей на дне остается на столике.
***
Анна, которая извиниться перед мужем успела, а подумать - нет, отпустив секретаря, наверстывает упущенное, пока над ней совершаются рутинные косметические процедуры, приводя ее внешность в соответствие с идеалами красоты. Почему он меня раздражает? Нет - не он, а я на него раздражаюсь - почему? Мне просто его привычка не нравится, или я лучше знаю, как надо делать, и поучаю его как несмышленыша? Все-таки, первое - он поступает, как удобно ему, а я хочу, чтоб и мне было комфортно.
А если б эти чашки не попадались на каждом шагу, я бы не бесилась? Может, дело не в посуде, а в том, как я воспринимаю его? Он не обязан делать мне приятно - тогда почему я этого жду? Я выбрала Иманда потому что он - какой?
Она вспоминает удивительное ощущение, бывшее с самого начала: будто он ей уже знаком - не столько видом, сколько характером, сутью. Прямо по Фрейду: найти любимое существо - значит, обрести его снова. И у Пруста недавно читала: сначала рисуешь человека в воображении, а потом однажды видишь на улице.
Выходит, я создала его сначала в уме, наделив всем, что только могла себе пожелать, а потом встретила в реальности того, кто похож на мою фантазию, и теперь пытаюсь «обтесать» по своей мерке. И он тоже встретил. Только его фантазия не оставляет шкафы нараспашку, а моя… ой!
- Простите, - восклицает педикюрша. - Больно? Извините, ради бога.
- Ничего, уже прошло, - Анна успокоительно улыбается. Выбирает из двух десятков пузырьков с лаком естественный жемчужно-розовый оттенок и, расположившись поудобнее, возвращается к своим мыслям. Она чувствует, что взяла верное направление, хотя Иманд, будь у него довольно внутренней честности, мог бы поведать ей, что это еще не вся правда - иногда партнеру наоборот «передают» то, что в себе не нравится.
Не потому ли он, слепо цеплявшийся за свою свободу, выбрал себе когда-то женщину еще более ветреную, чем сам, мечтавшую нравиться всем без разбору, жадно искавшую мужского внимания и чьих угодно симпатий. Только благодаря ее порокам, сам он, ненасытно тянувшийся к чужой любви, мог не замечать своих недостатков. Она была словно карикатурой на то, что он не любил и отвергал в себе - на фоне ее чудовищного легкомыслия и любовной неразборчивости, казалось, у него-то таких черт нет.
Но муж ее весьма далек от признания подлинных причин той старой любовной драмы, и объясняя себе, как это его угораздило, валит все на свою неопытность и чрезмерную искушенность партнерши, находя себе оправдание в научном факте, вычитанном в какой-то статье. Мол, если вы родились и росли в семье, где родители уже немолоды, то скорее всего и «половину» себе выберете в возрасте. А что хорошего могло получиться, когда ему 19, а ей - 32?
***
Что же, никакого чуда в любви нет, и выбор сердца предопределен всей нашей прежней жизнью? К моменту встречи у нас в уме уже есть набор критериев, и они определяют в кого мы влюбимся, - придя к этому обескураживающему выводу, Анна вздыхает.
- Еще минуточек десять, и закончим, - приняв этот вздох на свой счет, ласковой скороговоркой откликается педикюрша.
- Да-да, - Анна рассеянно кивает ей. - Я не спешу, время есть.
…и вся наша любовь держится на предубеждении, что любимый не такой как все, что он исключительно красив, невероятно добр, или умен. Хотя какие к тому основания? Да почти никаких, кроме нашей жажды найти в нем все это. А настоящий он - какой, если взглянуть объективно? Мы слишком сложные существа - и себя-то как следует не знаем, а уж другого… Как ни смотри, взгляд выхватывает одно и не замечает второго.
Вот я в нем вижу то, что меня привлекает: интеллектуальная честность - глаза - изумительно красивые, и если приглядеться, возле зрачков сияют живые золотистые искорки, точно блики солнца, навек уловленные в янтаре - безупречная форма рук - его беспощадная ирония - детская любовь к шоколаду - художественный вкус - привычка подмечать детали - умение ставить точные вопросы - то как он ест, спит, проводит рукой по волосам, и они ложатся небрежной волной - его незлобивость и отходчивость - способность прощать - самолюбивое нежелание признаваться в усталости - его чистоплюйство, наконец.
Но ведь это еще не весь Иманд. Когда в него влюблялись другие женщины (ведь влюблялись же?) - что они выделяли в нем? Например: его неприятие снобизма - щепетильность в делах - мужскую силу и любовную неутомимость - то, как он насмешливо вздергивает бровь, услышав пафосные речи - отвращение к «сценам» - благородный нос с тонкими, гордыми ноздрями - страх перед слезами, истерикой - неумение выражать свои чувства и какая-то стыдливость за то, что они есть у него - любовь к комфорту - привычку растирать пальцы.
Ничей взгляд не может полностью отразить человека - ничей! Мы всегда будем усечены, упрощены, обкромсаны так или иначе. Смотреть на другого - значит смотреть через некий фильтр в нас: одно пропускать, другое задерживать. Но вот вопрос: то, что я люблю и ценю в нем - это то, что он сам в себе ценит? А он - во мне? Мы уже долго вместе - значит, оставляем друг другу достаточно свободы, быть такими, какими сами себя считаем. А что бесимся из-за ерунды… просто наши «я» переплавляются в «мы» - углы стачиваются, колючки обламываются. Чем ближе, тем сильнее давим друг на друга. Ничего, притремся, примнемся…
***
Весь день, переходя от одних обязанностей к другим, Анна нет-нет, да и вспомнит об утренней стычке, всё глубже проникаясь сознанием своей неправоты. «Иманд оставляет эти чашки машинально. Просто ему так удобнее. Я сама хороша: бросаю полотенце после душа на бортике кабины, бумаги кучками на столе раскладываю, хотя органайзеры есть. Мне «сто раз говорили», но сознательного контроля все равно не хватает. И ему тоже. Вот я требую, чтобы он делал, как мне удобно, придираюсь. Но если мне не нравятся расставленные по всему дому чашки, то почему меняться должен он, а не я? Ему-то они не мешают. А с какой стати, я должна за ним убирать?!» - возмущенно вопрошает она и тут же вспоминает, как муж, молча, без раздражения, закрыл дверцы шкафчика в гостиной. «Сколько раз он делал это, когда я не видела? Тоже мог бы возмутиться: «Почему я должен?» Но он просто действует из любви. И у меня руки не отвалятся, чашку на панель* отнести».
Приняв это благонамеренное решение, Анна вечером спускается в библиотеку (надо доделать то, что утром не успела) и первое, что видит - забытую на столе чашку с засохшей гущей. Улыбаясь, относит ее на место и, расположившись за столиком, принимается делать выписки в блокнот, время от времени вынимая очередную закладку из лежащего перед ней толстого тома. Закончив, возвращает книгу на место - в застеклённый старинный шкафчик и, с чувством исполненного долга, отправляется переодеваться к ужину, который, как и все на этой неделе, пройдет вне дома.
Минут через пять спешащий Иманд, которому тоже пора собираться, заглядывает в библиотеку, вспомнив: чашку-то опять не убрал! Но её уже нет. Зато Анна явно была здесь после него - кто ж ещё мог оставить открытыми дверцы шкафа?
-----------------------------------------------------------------
* Имеется в виду интерактивная панель, куда помещают разные предметы (чаще всего посуду), которые следует унести и разложить по местам - дом-то большой, с каждой чашкой не набегаешься. Такие панели есть в каждой комнате. Как только на нее что-то кладут, сигнал поступает «электронному управляющему» - робот-официант забирает все, что там лежит. Посуду возвращает на кухню, книги - в библиотеку, игрушки - в детскую и т.д.
- Иманд!!
Вздрогнув, он оборачивается на возглас жены и печальный звук чего-то разбившегося. Анна потянулась за книгой и зацепила локтем чашку с недопитым кофе, оставленную им на каминной полке. Вчера оставленную. Теперь вокруг осколков расплывается черная лужица, а лицо любимой пылает негодованием, какого право же не стоит мелкий инцидент. Конечно, если не брать в расчет повторяемость сюжета. Несть числа разбитым чашкам, забрызганным кофе вещам, и главное, просьбам не оставлять эту злополучную посуду где попало, на всех горизонтальных поверхностях.
- Ну сколько можно просить! - гневный голос Анны срывается на крик. - Еще раз наткнусь на этот чертов кофе, вылью его тебе за шиворот!
С полминуты, охваченная крайним раздражением, она излагает свои претензии, и вдруг умолкает, наткнувшись, как на иголку, на пристальный взгляд и смущенную улыбку человека, ставшего свидетелем неприличной сцены.
- Что ты на меня так смотришь?!
Все с той же неловкой улыбкой он объясняет, что когда с ним говорят в подобном тоне, приходится считать пуговицы на одежде собеседника, чтоб ненароком не...
Пылая от стыда и злости, Анна выскакивает из комнаты, удержавшись все-таки, чтоб не хлопнуть дверью.
В кои-то веки этот молчальник, терпеливо сносивший прежде ее наскоки, всегда безмолвно и угрюмо отступавший перед женским натиском, открыл рот, чтоб дать наконец ей отпор. Как ни сердита она, нельзя все же не восхититься, с каким изяществом и самообладанием сделан ей укорот. Дипломатов что, специально этому учат? И улыбочка его - с виду доброжелательная, чуть сконфуженная, а на деле броня непрошибаемая.
Пронесясь через полдома и малость остыв по дороге, она уже спокойно входит в гостиную и садится у окна с каким-то взятым для вида журналом. И чего они без конца ссорятся из-за ерунды? Иманд тоже не раз и не два выговаривал ей за оставляемые повсюду открытыми дверцы шкафов. Есть за ней такой грех: придет, дверцы - настежь, и удалится, точно кто-то должен ходить за ней, закрывать. Иманд вот так однажды лоб рассадил: не видел, что дверца открыта, голову повернул и прямо на угол налетел. Она до сих пор этот шрамик, уже еле заметный, с чувством вины целует. Конечно, она тогда сто раз извинилась, даже всплакнула втихомолку от жалости к нему, и одно время следила за собой - возвращалась проверить, закрыла ли дверцы. А теперь, когда как: вспомнит - закроет, а нет - так уйдет. Недавно наблюдала как муж, зайдя в комнату и не увидев ее за высокой спинкой кресла, уже привычно, будто это в порядке вещей, закрыл оставленные нараспашку дверцы орехового шкафчика. А заметив ее, ни словом не упрекнул.
Конечно, приступы раздражения в семье у всех бывают. Анна еще в детстве дурацкий анекдот слышала: юбиляра на золотой свадьбе спрашивают, хотел ли он когда-нибудь развестись с женой. «Убить, - отвечает, - хотел не раз, а развестись - никогда». Вот сейчас Анна его понимает. Ничего, утешается она, раз позволяем себе вспышки недовольства, значит верим, что наши отношения это выдержат.
Иманд ведь тоже вчера ей высказал… Утром он просил ее вернуть взятые под честное слово в архиве и только на один вечер старинные документы. Она сказала: «Ага», перед выходом из дома приняла из его рук увесистую папку, повертелась у зеркала и ушла, забыв бумаги на подзеркальнике. И это не первый случай, когда она сначала «ага», а потом «ой, забыла!». Однако попадает ей от мужа куда реже, чем ему - от нее. Анна признает это перед собой, как и то, что ее отдельно бесит уклонение и молчание Иманда, его нелепая надежда, мол, если вести себя как ни в чем не бывало, то может конфликт сам как-нибудь рассосется. Типичная мужская стратегия! А у нее какая - типично женская: все принимать близко к сердцу и возмущаться из-за каждого пустяка? Выходит, что так.
Как же он меня выносит? И что он такого во мне нашел? А я в нем? Правильно говорил кто-то умный, залог удачного брака найти человека, которого, несмотря на раздражение, сможешь терпеть бесконечно долго. Всё, успокоилась? Теперь можно сосредоточиться и подумать. А потом пойти и извиниться. Но исполнить ей удается только второе намерение, притом незамедлительно потому, что Иманд сам заглядывает в гостиную со словами: «Тебя ищет секретарь. Там что-то срочное…»
***
За месяц до свадьбы Томаш, который специально взял неделю отпуска, чтоб скрасить брату одиночество, спрашивал его, способного думать и говорить только о невесте: «Что ты в ней нашел?»
- Умница-красавица-человек хороший - это о многих сказать можно! Расскажи, не какая она - это я сам увижу, а что ты в ней нашел - чем она тебя зацепила?
И какой же трудной оказалась эта задача.
Действительно, как объяснить, почему выбор пал на нее? Он стал говорить, запинаясь, волнуясь, что прозвучит глупо, мелодраматично, как при виде ее ощутил будто бы толчок в грудь и стеснение в затрепыхавшемся сердце. Как его поразила эта сияющая, гордая красота: «…знаешь, как на картинах Боттичелли или Бернардино Луини, смотришь, и не веришь, что такие совершенные лица бывают в натуре. Я всегда считал их идеализацией, плодом фантазии художников. И вдруг въяве это ослепительно прекрасное лицо».
И сразу же с первых минут он ощутил в ней деликатность породы - по милой простоте ее обращения и застенчивой мягкости жестов. Мелодичность голоса, детская яркость грустно улыбающихся глаз с темным ободком вокруг радужки, из которых так и смотрит душа - все говорило, кричало ему: «Вот она! Вот та, которую ты искал!»
Но почему именно это сочетание черт: изящная линия, очертившая щеку от виска к уху и вниз, к подбородку, чаячий изгиб бровей, ресницы до того густые и темные, что кажутся подрисованными, бросающие чуть влажную тень вокруг сияющих глаз,- почему все это так действует на него? А раньше действовало другое - ничуть не похожее. Если б все девушки, в которых он влюблялся, были как на подбор - но нет же! Никакого сходства. Выходит, его любовная эстетика предусматривает не один-единственный типаж, а десятки, может даже сотни вариантов. Было ли в них нечто общее, математически измеримое - тайная пропорция красоты, золотое сечение внешности? Вряд ли. Единственным мерилом их совершенства служил он сам, его вкус, и то неведомое, глубинно-природное, что определяло влечение одного тела к другому.
Мысль, что и для Анны его наружность - тоже лишь один из множества вариантов, приводит в смятение. Ведь может статься, что при виде другого лица сердце ее однажды дрогнет так же, как когда-то при виде его. Хотя она искренне убеждена, что только в него одного могла бы влюбиться. Но это лишь кажется, что любимого не мог бы заменить никто на свете. В том-то и беда! Для каждого из нас предусмотрительной природой заготовлены и другие - так, на всякий случай.
Но в чем же неотразимость Анны? Сдуру он даже попытался пересказать это Тому. Вот Анна чистит для него яблоко: серебряное лезвие фруктового ножа снимает прозрачно-алую спираль кожуры - тонкие белые пальцы обвиты душистым яблочным серпантином. Чистит и поглядывает на него безмятежно, уверенная в нужности своего милого занятия. В эту минуту рядом с ней он полон простого человеческого счастья.
Или как она книги на верхней полке расставляет - вся вытянувшись, со слегка откинутой назад головой, отягощенной лавиной крупных завитков, стекающих ей на спину. Да он вечно готов стоять внизу, подавать ей том за томом, глядя как соскальзывает к локтю широкий рукав, оголяя млечную белизну руки, и как она прикусывает нижнюю губу от усилия впихнуть тяжеловесного Гёте между Гейне и Шиллером.
Или как Анна подрезает розы в саду, щелкая секатором с видом заправского садовника, и уколовшись шипом, машинально сует пострадавший палец в рот. Ранка глубокая, и она, болезненно морщась, слизывает выступающую снова и снова рубиновую капельку, пока он умирает от желания сделать это вместо нее. Что он нашел в ней? Да всё!
Брат слушал его снисходительно, как бредящего больного, как закоренелый атеист - новообращенного к вере. И в самом деле, что он мог понять из этих рассказов, в которых нет сюжета и слишком мало действия. Со стороны его восторги звучали нелепо, точно Иманд отказывался признать изначальную обычность своей невесты - такого же человека как и все прочие. Скучающе-терпеливая физиономия брата заставила его понять, что восхищение, которое он испытывал от этой девушки, доступно лишь ему, и больше никому на свете. Даже Анне, на чье понимание он, казалось, мог бы рассчитывать.
Она откликается на его комплименты застенчивым пожатием плеч: «Да что тут такого? Ты будто не меня видишь, а случайную игру теней на моем месте». И со смехом: «Вряд ли во мне есть хоть половина той девушки!»
- Зря обольщаешься, - брат смотрел на него с сожалением. - Она хорошенькая, не спорю, но ты же воображаешь, что душа, живущая в этой оболочке, соответствует красивому телу. Раз внешность приятная, то и характер у нее золотой. Глупо! Милая, добросердечная, говоришь? Если хоть часть того, что я слышал от ее дяди, правда… Она властная, требовательная, умеет добиваться своего - совсем не та лапочка, а? Может, это и неплохо для нее, но хорошо ли для тебя?
Вдруг он и впрямь приписывает ей выдуманные черты? Словно услышав эти затаенные сомнения, Анна поднимает голову от бумаг, которые сортирует, раскладывая на три стопки, и ободряюще улыбается, приоткрыв ровный ряд зубов, демонстрирующий (теперь он знает это) не столько щедрость природы, сколько искусство дантиста. Много ли от его чудесной возлюбленной таит в себе реальная Анна, вдруг забавно наморщившая нос и звонко чихнувшая от бумажной пыли.
***
Она и сама угодила в ту же ловушку - в «западню Шиллера», считавшего, телесную красоту признаком духовной и моральной высоты. Конечно, она любит мужа не ради эффектной внешности, но его лицо и фигура, казалось, ясно говорили, каков он. И Анна верила. Пока тот не подхватил грипп.
Поначалу Иманд стоически превозмогал хворь. Отказываясь от лекарств, с утра уходил к себе в кабинет, через силу работал с документами. Не жаловался, не искал сочувствия, на участливое: «Ну как ты?» отвечает известным «нормально». После обеда, почти нетронутого, ложился на часок в затемненной спальне. Она заглядывала проведать. Слава богу, температура наконец спала - 37,1. Озноб, слабость, противная ломота в костях - больше ничего.
- Сделать тебе чайку?
Кивает с измученным видом, не открывая глаз. Анна мнет облепиху, добавляет тертый имбирь и пряности: кардамон, перец, гвоздику. Режет щедрыми дольками брызжущие соком апельсин и лимон, подогревает весь этот «компот», вливает ложку липового меда. От целебного аромата и мертвый встанет! Она наливает напиток в красивую чашку и ставит на тумбочку у изголовья задремавшего мужа. Садится у окна с книгой, не столько читая, сколько созерцая осунувшееся лицо на подушке, ангельски кроткое, будто бы просветленное страданием.
- Нельзя ли убрать эту вонищу? - очнувшись, ворчит ангел сиплым спросонок голосом.
- Это же облепиховый чай.
- Терпеть не могу облепиху! Гадкий прогорклый запах!
- С каких пор ты ее разлюбил? - ошарашенная Анна забирает чашку, отхлебывает порядочный глоток - ммм… яркий пряный вкус. Раньше он не раз пил такой чай вместе с ней.
- С детства ее ненавижу, унеси!
Вот как - с детства? Ну-ну… Она не будет спорить с больным - потом как-нибудь поймает его на слове.
- И окно открой, - вдогонку бросает он, - дышать нечем.
Весь вечер «агнец» хандрит, капризничает и требует забот, изумляя ее вредностью, сварливостью и яростным нежеланием сделать хоть что-то для облегчения своей участи, ну хоть горло прополоскать. Всё не по нём: не так пахнет, не так светит, не так дует! Чай - теперь уже из шиповника и малины - то слишком горячий, то кислый - она что, лимон туда добавила? Нет? А не помешало бы! «Вот тебе лимон, клади сам». «А тоньше нарезать нельзя?»
Глядя на своего вздорного херувима, Анна невольно задается вопросом, я в самом деле люблю этого несносного типа или просто выдумала себе ангела во плоти и распространила впечатление от внешности на всю натуру? Может, я ошиблась, принимая нечто присущее этому мужчине (наружность) за самого мужчину? Мне-то он нравится, но правда ли он стоит того?
***
В библиотеке витает горьковатый аромат кофе - не того, который пролила Анна, от него и следа не осталось - свежего. Недавно распробованный сорт - густой, маслянисто-ореховый с пикантной перчинкой. Иманд наливает себе третью чашку. Будь здесь жена, наверняка взглянула бы с укоризной: разве не вредно для сердца столько кофеина? При ней он, пожалуй, воздержался бы - кто еще станет так тревожиться о нем? Только та, которая при случае пригрозит вылить этот кофе ему за шиворот. Вспоминая бурную сцену, он невольно улыбается: ангел разбушевался.
Уж сколько раз он был обманут женственной прелестью этого лица, будто бы не способного… или наоборот способного - в то время как его обладательница с кроткой, интеллигентной миной… Взять хотя бы случай на лекции по искусству древнего Египта.
- Взгляните на эту невозможную развертку человеческой фигуры, - живо и увлеченно говорил профессор Соренсен, щелкая кликером и выводя на экран изображение палетки Нармера, - голова - в профиль, плечи - анфас, грудь - наполовину в профиль, наполовину анфас, живот и ноги опять в профиль. Каждая часть тела показана в самой эффектной позиции: лицо анфас не так выразительно, а плечи в профиль теряются, поэтому их надо развернуть.
Анна - само внимание - быстро поглядывая на рельефную фигуру основателя первой династии, выбитую на серой сланцевой пластине, склоняется к открытому блокноту, делая пометки. Умное сосредоточенное лицо жены, очевидно поглощенной рассказом египтолога, его радует - Анна не хотела идти, он уговорил.
- В мире перспективы всегда есть центр: я смотрю - и я центр мира, - продолжает Соренсен. - Мир подстраивается под меня и потому искажается. В мире египетской аспективы центра нет, он состоит из множества равноправных точек зрения. Центром оказывается не смотрящий, а то, на что он смотрит.
Анна чуть заметно кивает, соглашаясь с профессором, и опять прилежно как студентка что-то заносит в свой конспект.
Удивленный столь серьезным отношением к теме, весьма далекой от ее обычных интересов, он спрашивает после лекции:
- Что ты записывала?
- Да так, - она уклончиво улыбается, - просто мысли по ходу.
- Можно взглянуть? - не предвидя отказа, от открывает последнюю страничку ее блокнота сплошь исписанную какими-то словами в столбик. На французском. - Что это?
- Ничего особенного, - Анна с легкой досадой забирает у него свои записи. - Просто мы с Розмари играем в слова - на спор. Кто продует - берет на себя хлопоты по наследственному трастовому фонду. Ни ей ни мне смерть неохота этим заниматься, но кому-то из нас придется, вот мы и решили…
Он едва может поверить: Анна предавалась дурацкой игре со своей парижской «сестричкой» в то время, как весь ее облик убеждал, что в зале нет более внимательного слушателя, чем она. Если даже он - муж заморочен этой маской, что уж говорить о Соренсене, который нынче же станет хвастать успехом лекции у такой слушательницы.
Но почему он раз за разом обманывается этим лицом-витриной, намекающим на содержание, которого там нет? Разве Анна такая уж хорошая притворщица? Вряд ли. Скорее, дело в нем самом: он видит то, что хочет видеть.
Так уже было однажды - в Калахари, когда он изнемогая от зноя и усталости, втайне ругал себя, что ввязался в этот казавшийся жульверновским приключением, нескончаемый трехдневный переход. Час за часом под ногами хрустел оранжевый песок и, поднятый ветром с дюн, кружил в раскаленном воздухе. Всюду, куда ни глянь, змеились по земле длинные «красные пальцы» пустыни. Над ними куполом вздымалось безжизненное кобальтовое небо с палящим факелом солнца. Он до рези в глазах вглядывался в дрожащее марево вдали, где как бы парили в воздухе зеленые хохолки пальм. Между почти невидимых стволов стремительными тенями проносились куду и дикдики. Потом на горизонте воздвиглись блеклые утесы, подпиравшие небеса. У их подножья качался влажный пальмовый лес, и контуры его размывались и плавились в волнах горячего песка. Дивная Фата-Моргана светила над плоским миром - и встревоженные земляные агамы, забыв об охоте на муравьев, поворачивали к ней свои плоские головки - ужас великой пустыни застыл в трещинах их зрачков.
Интересно, возникают ли миражи, когда на них некому смотреть, или это шоу существует только для наших глаз, вызванное к жизни чаяниями истомленных зноем людей? А без них никем не воспринимаемые лучи просто преломляются по законам оптики. Может мы видим в пустыне тенистые зеленые рощи и воду не только потому, что для этого есть объективные причины? Наша отчаянная нужда рождает именно те видения, которые могут ее утолить. Мечта о воде и прохладе заставляет нас видеть воду, мечта о любви - идеального спутника жизни. Миражи возникают в нашем уме, когда перед глазами появляется некий объект, на который мы проецируем свои желания.
Вот я и увидел обалденную девушку: сильную натуру - рациональный ум - грациозность - её терпеливую усталую любезность, когда час за часом приходится быть на людях - отвращение к показухе - умение выбирать подарки - могучее чувство долга - слабость к десертам и лошадям - скрытую сексуальность (одно только, как она прикасается к себе… и губы ее полураскрытые, как бы отдающиеся) - страх перед неопределённостью - чувствительность к чужой боли. Всё это действительно есть в ней. Но в моем «мираже» не было ее склонности к диктату, вот этого: «я знаю как правильно, и нечего тут обсуждать!», эмоциональной податливости - она заражается чужими переживаниями как инфекцией, вспыльчивости и, что греха таить, некоторой злопамятности. Обиды она помнит долго и потому, чуть что, бежит просить прощения - боится что и ей тоже попомнят.
Все еще пребывая в задумчивости, Иманд допивает кофе, забирает с собой несколько книг и отправляется в кабинет. Пустая чашка с гущей на дне остается на столике.
***
Анна, которая извиниться перед мужем успела, а подумать - нет, отпустив секретаря, наверстывает упущенное, пока над ней совершаются рутинные косметические процедуры, приводя ее внешность в соответствие с идеалами красоты. Почему он меня раздражает? Нет - не он, а я на него раздражаюсь - почему? Мне просто его привычка не нравится, или я лучше знаю, как надо делать, и поучаю его как несмышленыша? Все-таки, первое - он поступает, как удобно ему, а я хочу, чтоб и мне было комфортно.
А если б эти чашки не попадались на каждом шагу, я бы не бесилась? Может, дело не в посуде, а в том, как я воспринимаю его? Он не обязан делать мне приятно - тогда почему я этого жду? Я выбрала Иманда потому что он - какой?
Она вспоминает удивительное ощущение, бывшее с самого начала: будто он ей уже знаком - не столько видом, сколько характером, сутью. Прямо по Фрейду: найти любимое существо - значит, обрести его снова. И у Пруста недавно читала: сначала рисуешь человека в воображении, а потом однажды видишь на улице.
Выходит, я создала его сначала в уме, наделив всем, что только могла себе пожелать, а потом встретила в реальности того, кто похож на мою фантазию, и теперь пытаюсь «обтесать» по своей мерке. И он тоже встретил. Только его фантазия не оставляет шкафы нараспашку, а моя… ой!
- Простите, - восклицает педикюрша. - Больно? Извините, ради бога.
- Ничего, уже прошло, - Анна успокоительно улыбается. Выбирает из двух десятков пузырьков с лаком естественный жемчужно-розовый оттенок и, расположившись поудобнее, возвращается к своим мыслям. Она чувствует, что взяла верное направление, хотя Иманд, будь у него довольно внутренней честности, мог бы поведать ей, что это еще не вся правда - иногда партнеру наоборот «передают» то, что в себе не нравится.
Не потому ли он, слепо цеплявшийся за свою свободу, выбрал себе когда-то женщину еще более ветреную, чем сам, мечтавшую нравиться всем без разбору, жадно искавшую мужского внимания и чьих угодно симпатий. Только благодаря ее порокам, сам он, ненасытно тянувшийся к чужой любви, мог не замечать своих недостатков. Она была словно карикатурой на то, что он не любил и отвергал в себе - на фоне ее чудовищного легкомыслия и любовной неразборчивости, казалось, у него-то таких черт нет.
Но муж ее весьма далек от признания подлинных причин той старой любовной драмы, и объясняя себе, как это его угораздило, валит все на свою неопытность и чрезмерную искушенность партнерши, находя себе оправдание в научном факте, вычитанном в какой-то статье. Мол, если вы родились и росли в семье, где родители уже немолоды, то скорее всего и «половину» себе выберете в возрасте. А что хорошего могло получиться, когда ему 19, а ей - 32?
***
Что же, никакого чуда в любви нет, и выбор сердца предопределен всей нашей прежней жизнью? К моменту встречи у нас в уме уже есть набор критериев, и они определяют в кого мы влюбимся, - придя к этому обескураживающему выводу, Анна вздыхает.
- Еще минуточек десять, и закончим, - приняв этот вздох на свой счет, ласковой скороговоркой откликается педикюрша.
- Да-да, - Анна рассеянно кивает ей. - Я не спешу, время есть.
…и вся наша любовь держится на предубеждении, что любимый не такой как все, что он исключительно красив, невероятно добр, или умен. Хотя какие к тому основания? Да почти никаких, кроме нашей жажды найти в нем все это. А настоящий он - какой, если взглянуть объективно? Мы слишком сложные существа - и себя-то как следует не знаем, а уж другого… Как ни смотри, взгляд выхватывает одно и не замечает второго.
Вот я в нем вижу то, что меня привлекает: интеллектуальная честность - глаза - изумительно красивые, и если приглядеться, возле зрачков сияют живые золотистые искорки, точно блики солнца, навек уловленные в янтаре - безупречная форма рук - его беспощадная ирония - детская любовь к шоколаду - художественный вкус - привычка подмечать детали - умение ставить точные вопросы - то как он ест, спит, проводит рукой по волосам, и они ложатся небрежной волной - его незлобивость и отходчивость - способность прощать - самолюбивое нежелание признаваться в усталости - его чистоплюйство, наконец.
Но ведь это еще не весь Иманд. Когда в него влюблялись другие женщины (ведь влюблялись же?) - что они выделяли в нем? Например: его неприятие снобизма - щепетильность в делах - мужскую силу и любовную неутомимость - то, как он насмешливо вздергивает бровь, услышав пафосные речи - отвращение к «сценам» - благородный нос с тонкими, гордыми ноздрями - страх перед слезами, истерикой - неумение выражать свои чувства и какая-то стыдливость за то, что они есть у него - любовь к комфорту - привычку растирать пальцы.
Ничей взгляд не может полностью отразить человека - ничей! Мы всегда будем усечены, упрощены, обкромсаны так или иначе. Смотреть на другого - значит смотреть через некий фильтр в нас: одно пропускать, другое задерживать. Но вот вопрос: то, что я люблю и ценю в нем - это то, что он сам в себе ценит? А он - во мне? Мы уже долго вместе - значит, оставляем друг другу достаточно свободы, быть такими, какими сами себя считаем. А что бесимся из-за ерунды… просто наши «я» переплавляются в «мы» - углы стачиваются, колючки обламываются. Чем ближе, тем сильнее давим друг на друга. Ничего, притремся, примнемся…
***
Весь день, переходя от одних обязанностей к другим, Анна нет-нет, да и вспомнит об утренней стычке, всё глубже проникаясь сознанием своей неправоты. «Иманд оставляет эти чашки машинально. Просто ему так удобнее. Я сама хороша: бросаю полотенце после душа на бортике кабины, бумаги кучками на столе раскладываю, хотя органайзеры есть. Мне «сто раз говорили», но сознательного контроля все равно не хватает. И ему тоже. Вот я требую, чтобы он делал, как мне удобно, придираюсь. Но если мне не нравятся расставленные по всему дому чашки, то почему меняться должен он, а не я? Ему-то они не мешают. А с какой стати, я должна за ним убирать?!» - возмущенно вопрошает она и тут же вспоминает, как муж, молча, без раздражения, закрыл дверцы шкафчика в гостиной. «Сколько раз он делал это, когда я не видела? Тоже мог бы возмутиться: «Почему я должен?» Но он просто действует из любви. И у меня руки не отвалятся, чашку на панель* отнести».
Приняв это благонамеренное решение, Анна вечером спускается в библиотеку (надо доделать то, что утром не успела) и первое, что видит - забытую на столе чашку с засохшей гущей. Улыбаясь, относит ее на место и, расположившись за столиком, принимается делать выписки в блокнот, время от времени вынимая очередную закладку из лежащего перед ней толстого тома. Закончив, возвращает книгу на место - в застеклённый старинный шкафчик и, с чувством исполненного долга, отправляется переодеваться к ужину, который, как и все на этой неделе, пройдет вне дома.
Минут через пять спешащий Иманд, которому тоже пора собираться, заглядывает в библиотеку, вспомнив: чашку-то опять не убрал! Но её уже нет. Зато Анна явно была здесь после него - кто ж ещё мог оставить открытыми дверцы шкафа?
-----------------------------------------------------------------
* Имеется в виду интерактивная панель, куда помещают разные предметы (чаще всего посуду), которые следует унести и разложить по местам - дом-то большой, с каждой чашкой не набегаешься. Такие панели есть в каждой комнате. Как только на нее что-то кладут, сигнал поступает «электронному управляющему» - робот-официант забирает все, что там лежит. Посуду возвращает на кухню, книги - в библиотеку, игрушки - в детскую и т.д.