Его Победа (2)
Стокгольм. Резиденция Haga
Иманд (28) - Анна (25)
- Сегодня в риксдаг вносят законопроект об ограничении миграции - знаешь? - между прочим говорит Анна за завтраком, намазывая тост шоколадно-ореховой пастой.
Его рука, потянувшаяся за сыром, на миг зависает над сервировочной дощечкой - он еще не видел утренних новостей. Ломтик херргорда присоединяется к сизо-розовой кисти винограда - Иманд с рассеянно равнодушным видом пожимает плечами и принимается за еду, уже не чувствуя аппетита. Значит, у него остаются считанные… дни? Нет, часы! Надо сегодня же переписать все набело, еще раз выверить каждую формулировку.
- Ты доволен результатом своей работы? - не обманываясь его показным безразличием, Анна пытливо смотрит через стол.
- Да, - отвечает он с поплывшей интонацией, отчего в согласии слышится отрицание и, надеясь, что новых вопросов не последует.
Теперь, когда час близок, Анна, забыв о прежних разногласиях, жаждет одного: чтоб его первое появление на публике в качестве независимой фигуры прошло успешно. Тогда перед ним скоро откроются реальные возможности претворять «должное» в «сущее» и добиваться максимально возможной социальной справедливости в обществе. Они станут во всем помогать друг другу, и вправду «жить одним», как мечтали когда-то. Все же Анна не думает об этом прямо сейчас, как человек перед экзаменом, хотя и полагает свой труд залогом грядущих карьерных взлетов, отодвигает фантазии о них на потом.
- Я бы послушала твою речь заранее, - вытирая салфеткой испачканные шоколадом пальцы и не глядя на него, робко предлагает жена. - Так ты сможешь все отработать на мне - произношение, паузы, интонации, заодно проверишь силу своих аргументов.
Слова падают в вязкую тишину, и она испуганно поднимает глаза.
Если б Анна хотела задеть его, то и тогда не нашла бы слов больнее. В них слышится язвящее эхо самообличений, рожденных его беспощадной требовательностью к себе. Не будь у него сомнений в убедительности своей речи, он ответил бы жене «да» или «нет», смотря по настроению, и пропустил бы мимо ушей замаскированные опасения, что доводы его слабы и никого не поразят. Теперь же тревожная чувствительность усмотрела то, чего не было. Разве предложение испытать силу аргументов не вторит зудящему внутреннему голосу, с которым он борется, как с подступающей дурнотой, стараясь заглушить предчувствие провала? А сейчас, когда то же недоверие прозвучало извне, он отвергает его с особым негодованием.
Впервые за время замужества ей пришлось увидеть, как гнев опалил ему щеки.
- Ты можешь положиться на мое умение выстраивать систему доказательств и богатый опыт публичных выступлений, - не позволяя досаде взять верх над воспитанием, высокомерно произносит он. - Нет нужды проверять мои способности. - И, не удерживается от колкости. - К тому же вряд ли удастся с наскока добавить ценные замечания к тщательно изученному предмету.
Слова эти сорвались с его языка, будто заготовленные заранее, да так оно и было. Злость давно созрела в нем - теперь она лишь прорвалась наружу.
- Да ты что! - растерянность в глазах Анны сменяется возмущением, она бросает на стол салфетку, чуя, как закипающее раздражение волнами приливает к лицу. - Я только хотела быть полезной. Может, мне и впрямь далеко до твоих глубин, но слушать тебя будут обычные люди, как и я, знающие о проблеме по своему опыту!
Удар, вложенный в конец фразы, попал в цель. Она видела это, отодвигая неоконченный завтрак и вставая из-за стола, но не устыдилась. Оставшись в одиночестве, он залпом допил обжигающий кофе и, не зная, что теперь делать, уставился в тарелку, мысленно созерцая выражение глаз Анны, которая была теперь не просто его жена, но воплощение жестокого мира, отказавшего человеку в заслуженном признании.
Потрясенные тем, что так внезапно рассердились друг на друга и не сумели этого скрыть, они разошлись в стороны, переживая врозь не ссору, но первое серьезное разочарование в браке. До женитьбы супружество с его домашней теплотой и родственной поддержкой, мнилось Иманду эмоциональным убежищем от козней и превратностей общественной жизни. Он всегда воображал любимую союзницей и утешительницей. Теперь же ему открылось, что женщина, связанная с ним теснейшими узами, знающая все слабые места, способна, вместо того, чтоб смягчить его терзания, еще усугубить их. Не совершил ли он, женившись, роковой ошибки, не только не оградив себя от чужих осуждающих глаз, но и приблизив их? Утренняя сцена кажется ему крушением всех прежних надежд.
Чувствуя себя не в силах разрешить эту проблему, или хотя бы отвлечься от нее настолько, чтоб взяться за дела, он прибегает к испытанному способу вернуть душевное равновесие - выходит из дому в парк и бредет, куда глаза глядят.
За каштановой аллеей, идущей от дома в сторону залива, открывается молодой кленовник. Поредевший, взлохмаченный ветром он млеет в медовом солнечном свете. Густая трава под деревьями, устланная поблекшей листвой, рдеет всеми оттенками меди. Он нагреб ворох сухих листьев, улегся в эту мягкую шуршащую постель, с удовольствием вытянув ноги и подсунув ладони под затылок. Расслабленная поза и безмятежность пейзажа сделали свое дело, пригасив сумятицу в мыслях. Земля источала последнее тепло и тонкий горьковатый аромат увядания. Тишина, подчеркнутая отдаленным гулом города, окутала его. С тихим шелестом, похожим на вкрадчивые шаги, слетали в траву яркие как звезды листья. Они возникали в ясном небе словно из ниоткуда; плавно покачиваясь, падали медленно и беззвучно и, только коснувшись земли, издавали легкое шх..., шх..., шх... Будто кто-то невидимый бродил около него, шептал сладко и умиротворяюще, исцеляя сокрушенное сердце.
Сквозь пылающие верхушки кленов синело небо, где в немыслимой глубине, ходила кругами одинокая белая птица. Распластав крылья, она парила, находя опору там, где казалось, не могло быть никакой опоры. Оставив тело лежать внизу, он воспарил к ней, свободно купаясь в воздушных потоках, и оттуда - из поднебесья его печали показались тем, чем и были в действительности - обычной в молодой семье бурей в стакане воды, которая скоро сменится ясной погодой. Как-то само собой уяснилось, что ссора ссорой, а запираться, как он делал до сих пор, нельзя - обоюдное молчание все сильнее отдаляет их друг от друга. И что, не веря в любовь жены, он обрекает себя на одиночество неверия, горше которого нет на свете.
Эта истина не оформилась в нем четкой мыслью, оттесненная срочной нуждой доработать свою речь. И говорить нужно - он сейчас это понял - не о прошлых ошибках (они очевидны), не об ограничительных мерах (их предложат законодатели), а о том, как превратить войну культур в диалог и сотрудничество. Вот то единственное, что он должен сказать, то, ради чего его станут слушать.
Глубокая сосредоточенность неуловимо изменила его облик, и какой-нибудь нечаянный свидетель мог бы заметить сейчас в его лице нечто весьма располагающее. От темных глаз, восходящих бровей, высокого лба веет уверенностью и покоем, ум его не мечется, но вдумчиво созерцает, и кажется бесспорным, что этот человек осуществит все свои замыслы.
***
Слёзы у Анны иссякли, но душу не облегчили. Растерянность и обида обернулись злостью на мужа, какой она ещё ни разу не испытывала: чем я заслужила? За что он так со мной? Как ни стараюсь, всё зря!
Внутренне защищаясь, она и внешне приняла оборонительную позу: прижалась спиной к дивану, обхватила руками колени, уставилась перед собой тусклым невидящим взглядом, мысленно озирая свои погибшие надежды, которые уж не воспрянут. Никогда он не позволит ей стать соратницей, помощницей, советчицей, как мечталось. Не откроет сердца, чтоб она могла читать в нём и хранить его секреты. Так и будет держать на расстоянии, не давая приблизиться, не нуждаясь в ней и не желая знать, что у неё на душе.
- Это он виноват! - с ожесточением сказала она вслух и вздрогнула от своего голоса. Она так верила ему, говорившему, что хочет не просто делить с ней стол и постель, но быть по-настоящему близким, иметь общие цели. А что на деле?
Обессилев от слёз и мрачных мыслей, она впала в горестное отупение, и сидела так неподвижная, оцепенелая, пока глаза у неё не закрылись, и заплаканное лицо не склонилось к коленям. Она не помнила как легла на бок, провалилась в сон как в обморок. А когда очнулась, голод напомнил ей о пропущенном обеде. Обида, во власть которой она добровольно предалась, подсказала ей, что Иманд должно быть задет её отсутствием за столом, и что так ему и надо, бессовестному! Она встала, походила по комнате, разминая затёкшие члены, зажгла настольную лампу, отгоняя ранние сумерки. Есть уже расхотелось, она выпила освежающе кислого сока, умылась, поправила причёску и заставила себя сесть за дела, которые с утра её дожидались.
Управившись с самым неотложным, и видя, что воля ее слабеет, Анна откинулась на спинку стула, чувствуя, что уже не в силах сосредоточиться, и может думать только о том, отчего так щемит сердце. Она начинает постигать, что обманывала себя, воображая их дни, заполненные радостной преданностью. Но почему Иманд отгораживается от нее? Что за преграда мешает им объясниться? Ведь есть же какая-то причина! Что творится в душе человека, мечтавшего о близости и доверительности, а теперь заперевшегося от нее на семь замков, будто она лезет к нему с ломом и отмычкой! Анна только теперь сознает, что изнутри его «я» всё должно быть видится иначе.
Не сказать, что с доверительностью у них совсем уж ничего не вышло. Они вполне откровенны в постели, но вне спальни муж если и посвящает ее в свои дела, то не больше, чем требует вежливость. Об успехах умалчивает из скромности, а о трудностях, сомнениях - из… гордости, что ли? Но чем тут гордиться? Нет, он только делает вид… - Анна вслепую нашаривает истину, как скользкую рыбину в темной воде - поймала, вцепилась в нее - верткую, молотящую хвостом - держит с торжеством! …делает неприступный вид, а на самом деле просто боится! Вдруг его сочтут слабым, никчемным, пожалеют еще - как такому сохранить лицо, претендовать на уважение? Да он просто не смеет разочаровать меня! От жалости к нему, строящему из себя непроницаемое совершенство - будто она дурочка, неспособная разглядеть истину - в душе у нее все переворачивается. Очень ей нужен этот безупречный железный чурбан! Весь день она злилась, собиралась, выйдя отсюда, выместить на нем гнев и, фигурально выражаясь, уже занесла руку для удара, но теперь, угадав, в чем дело, пожалела мужа, и поборола это желание. Злость её переродилась в сочувствие и прощение.
Не станет она корить его. Как-то с ним по-другому надо. Положившись на подсказки сердца, Анна спускается в столовую, где накрыт ужин, и только теперь выясняет, что Иманд тоже не обедал. И весь день не выходил из своего кабинета. Что ж, это не удивительно, она видела завтрашнюю повестку в риксдаге и анонс его выступления в полдень. До еды ли тут? Она подождёт еще, но не слишком долго, а потом все-таки сходит за ним - что он там наработает голодный! Взяв с блюда яблоко, и приглушив свет над столом, Анна садится в сторонке у окна - там на лужайке перед домом бродит ветер, задувает золотые свечки кленов и берез, сырость и холод растекаются по траве, и всякая тварь ищет себе к ночи приюта и покоя.
***
Иманд и правда забыл про обед, а когда вспомнил, решительно не мог остановить разогнавшуюся мысль. Обошёлся шоколадкой кстати попавшей ему под руку среди справочников и выписок из отчётов. Шоколад вместе с этими бумагами на прошлой неделе принесла Анна: «Посмотри, может тебе пригодится...» Эти-то выписки вкупе с утренними размышлениями и направили наконец его мысль в нужное русло. Он так основательно переработал свою речь, что в восьмом часу вечера, когда была поставлена точка, ее разящая сила уже не оставляла сомнений. Теперь, когда он во всеоружии, испытание грядущего дня больше не грозит провалом. И всё же предчувствие близкой неудачи холодит внутренности.
Как бы ни сошло завтрашнее выступление, он всё равно теряет больше, чем выиграет. Никакой успех не перевесит горечи любовного разлада. Какой из него примиритель общества, когда он не способен привнести мир даже в свою семью! Пока он искал способы разрешить миграционный кризис, его личная внутренняя эмиграция загнала их с Анной в беспросветный мрак. Поднявшись из-за стола, Иманд угрюмо расхаживает по кабинету, давая выход накопившемуся недовольству собой. Внезапно вспоминается постыдная сцена, которую он предпочёл выкинуть из головы, едва получив прощение жены.
В тот день, взбешённый газетными нападками, развивавшими (как и пророчила Анна) тему мигрант «сверху» против мигрантов «снизу», он вышел в сад, надеясь остыть и гадая, знает ли уже жена. Казалось равно нестерпимым заметить в её глазах и скрытое «ну, что я тебе говорила!», и откровенное сострадание. Он так боялся этого, что когда она, сбежав с крыльца, кинулась навстречу, точно ангел, посланный с утешением, Иманд сделал вид, что не замечает её и прибавил шагу. Запыхавшись, она догнала его, взяла под руку, заглянула в лицо с тревогой и любовью. Гордец в нем ощутил себя униженным этим молчаливым сочувствием, и раздраженно повернул к дому. Он даже не согнул руку, чтобы ей удобнее было держаться, и пальцы жены соскальзывали с его окаменевшего локтя. Анна не решилась ничего сказать, и эта робость доставила ему мрачное удовлетворение. Из холла он сразу прошёл к себе в кабинет, а когда она хотела войти следом, преградил путь, положив ладонь на косяк, и закрыл дверь у неё перед носом.
Ежась от стыда, Иманд с досады ударяет кулаком в стену: вот скотина! Но что еще оставалось ему - не мог же он предстать перед ней жалким, гонимым, осмеянным. И дать выход гневу тоже - чувства главный признак слабости. Так его учили. Позже, принося извинения, он просил прощенья за то, что держал себя непозволительно, не замечая своей жестокости, которую теперь запоздало сознает с какой-то радостной болью. Острое мучительное счастье быть виноватым перед ней, колет, сжимает и без того уже настрадавшееся сердце.
Нет, мало извиниться за утреннюю вспышку - он должен одолеть свой страх выглядеть парией, не оправдавшим надежд, должен признаться в идиотских подозрениях - пусть лучше она смеется, чем страдает от них. Наконец-то он чувствует себя настолько смелым, чтоб быть слабым. Он заставит себя говорить, заставит - сегодня силой, а там как-нибудь…
***
Яблоко давно съедено, и только опасение показаться навязчивой не дает Анне пойти к мужу. Неохота нарваться на новый незаслуженный упрек. Оттягивая неловкий момент, она машинально переставляет тарелки и заново складывает салфетки - ее энергия, не найдя разумного выхода, гаснет в никчемной суете, как в лихорадочной дрожи. На глаза попадается керамическая ваза с фазанами, которая обычно стоит в холле - зачем она здесь? Анна относит ее на место и, не зажигая света, садится на диванчик, с которого видна закрытая дверь кабинета - подойти и позвать так просто! Ну же, - мысленно понукает она себя, но свет из открывшейся двери уже выплескивается ей на колени.
Иманд не сразу замечает её в полумраке. Усталое лицо преображается в кротком изумлении:
- Ты меня ждёшь?
Она поднимается, смущенно отправляя платье.
- Пора ужинать. Но не хотела тебе мешать.
Это умоляющее «но»... господи! Вопреки твёрдому намерению заставить себя говорить и первым долгом попросить у жены прощения, он сумел выдавить только её имя, прозвучавшее с такой виноватой лаской, что её натянутые до предела нервы, не выдержав, лопнули со звоном в ушах, и вся она внутренне будто отпрянула, испугавшись, что могла бы нечаянно оттолкнуть от себя это измученное существо - всё равно что калеку пнуть. Молча ошеломлённо взглянула она на мужчину, не решавшегося обнять её, и сама порывисто с сердцем обняла его.
Их примирение - простое душевное, обошлось без слёз, поцелуев и бурных изъявлений - они испытали слишком глубокие чувства, чтоб наружно их изъявлять.
- Пойдём, - не разжимая рук, выдохнула она наконец. - Пойдём, накормлю тебя.
***
Утром, не говоря о своих планах мужу - пусть будет сюрприз - Анна решила, что сама поедет в риксдаг. Пусть он встретит в зале хоть одно лицо, которое всецело на его стороне. Накануне вечером он сам захотел показать ей свою речь - острую и блистательную как рапира. Она и восхитилась и ужаснулась сразу, сообразив, какая буря тотчас подымется в зале, и каково ему, лишь недавно овладевшему шведским, будет выдержать этот натиск. Конечно, ей нельзя сесть наверху среди журналистов и досужей публики, но в передней части зала, возле флагов есть выступающие закрытые балкончики, что-то вроде правительственных лож в бельэтаже - она пройдет в левый и окажется совсем близко - в нескольких метрах сверху от стойки докладчика. Иманд конечно сразу ее заметит - это его воодушевит. А потом она первая поздравит мужа. В приподнятом боевом настроении она отправляется на Хельгеандсхольмен, но по пути вся затея предстает ей совершенно в ином свете.
Она что же, вообразила, что никто кроме Иманда ее не увидит? А увидев - что скажут? Добрая жена пришла поддержать мужа? Как бы не так! Решат, что это она стоит за его спиной и двигает как пешку, что он без неё шагу не ступит! Нет, она не может украсть его успех. Раздосадованная - вот балда, могла бы раньше сообразить - Анна с полдороги поворачивает назад. Мысль, что придётся волноваться за него дома, не радует - в трудную минуту так хочется быть рядом. Глядя в окно на мелькающие фасады, она пытается представить, что он сейчас делает? Волнуясь, считает минуты, или, отрешившись от всего, снова и снова просматривает текст?
Дома она сразу включает правительственный канал и выводит на экран изображения с двух камер: трибуна - там пока никого, и общий вид зала пленарных заседаний. Ого! Народу-то! Верхний ярус над амфитеатром битком! Тальман что-то говорит - в зале оживление, слышны реплики депутатов с места. Задействовав третью камеру, Анна выводит картинку с нее поверх первых двух, рассматривая блок противников: ну-ка, кто там сегодня? Все пираньи в сборе. Нет, эту камеру она отключит, ее и без того трясет.
Ах вот уже время! Иманд в элегантной твидовой тройке пружинистой походкой пересекает открытое пространство перед столом тальмана и его заместителей, подходит к узкой открытой трибуне - мелодично щелкают, включаясь, микрофоны, камера берет крупный план - Анна видит его лицо, спокойный уверенный взгляд - и не скажешь, что нервничает. Оратор берет небольшую паузу, стягивая на себя, как в фокус все внимание, все взгляды - любопытные и колючие, испытующие и недоверчивые. Анне страстно хочется быть сейчас в зале, ободрить его улыбкой, присутствовать в тот миг, когда вспыхнет его звезда. Ничего, я и отсюда все увижу, - утешает она себя - это должна быть только его победа.
Иманд (28) - Анна (25)
- Сегодня в риксдаг вносят законопроект об ограничении миграции - знаешь? - между прочим говорит Анна за завтраком, намазывая тост шоколадно-ореховой пастой.
Его рука, потянувшаяся за сыром, на миг зависает над сервировочной дощечкой - он еще не видел утренних новостей. Ломтик херргорда присоединяется к сизо-розовой кисти винограда - Иманд с рассеянно равнодушным видом пожимает плечами и принимается за еду, уже не чувствуя аппетита. Значит, у него остаются считанные… дни? Нет, часы! Надо сегодня же переписать все набело, еще раз выверить каждую формулировку.
- Ты доволен результатом своей работы? - не обманываясь его показным безразличием, Анна пытливо смотрит через стол.
- Да, - отвечает он с поплывшей интонацией, отчего в согласии слышится отрицание и, надеясь, что новых вопросов не последует.
Теперь, когда час близок, Анна, забыв о прежних разногласиях, жаждет одного: чтоб его первое появление на публике в качестве независимой фигуры прошло успешно. Тогда перед ним скоро откроются реальные возможности претворять «должное» в «сущее» и добиваться максимально возможной социальной справедливости в обществе. Они станут во всем помогать друг другу, и вправду «жить одним», как мечтали когда-то. Все же Анна не думает об этом прямо сейчас, как человек перед экзаменом, хотя и полагает свой труд залогом грядущих карьерных взлетов, отодвигает фантазии о них на потом.
- Я бы послушала твою речь заранее, - вытирая салфеткой испачканные шоколадом пальцы и не глядя на него, робко предлагает жена. - Так ты сможешь все отработать на мне - произношение, паузы, интонации, заодно проверишь силу своих аргументов.
Слова падают в вязкую тишину, и она испуганно поднимает глаза.
Если б Анна хотела задеть его, то и тогда не нашла бы слов больнее. В них слышится язвящее эхо самообличений, рожденных его беспощадной требовательностью к себе. Не будь у него сомнений в убедительности своей речи, он ответил бы жене «да» или «нет», смотря по настроению, и пропустил бы мимо ушей замаскированные опасения, что доводы его слабы и никого не поразят. Теперь же тревожная чувствительность усмотрела то, чего не было. Разве предложение испытать силу аргументов не вторит зудящему внутреннему голосу, с которым он борется, как с подступающей дурнотой, стараясь заглушить предчувствие провала? А сейчас, когда то же недоверие прозвучало извне, он отвергает его с особым негодованием.
Впервые за время замужества ей пришлось увидеть, как гнев опалил ему щеки.
- Ты можешь положиться на мое умение выстраивать систему доказательств и богатый опыт публичных выступлений, - не позволяя досаде взять верх над воспитанием, высокомерно произносит он. - Нет нужды проверять мои способности. - И, не удерживается от колкости. - К тому же вряд ли удастся с наскока добавить ценные замечания к тщательно изученному предмету.
Слова эти сорвались с его языка, будто заготовленные заранее, да так оно и было. Злость давно созрела в нем - теперь она лишь прорвалась наружу.
- Да ты что! - растерянность в глазах Анны сменяется возмущением, она бросает на стол салфетку, чуя, как закипающее раздражение волнами приливает к лицу. - Я только хотела быть полезной. Может, мне и впрямь далеко до твоих глубин, но слушать тебя будут обычные люди, как и я, знающие о проблеме по своему опыту!
Удар, вложенный в конец фразы, попал в цель. Она видела это, отодвигая неоконченный завтрак и вставая из-за стола, но не устыдилась. Оставшись в одиночестве, он залпом допил обжигающий кофе и, не зная, что теперь делать, уставился в тарелку, мысленно созерцая выражение глаз Анны, которая была теперь не просто его жена, но воплощение жестокого мира, отказавшего человеку в заслуженном признании.
Потрясенные тем, что так внезапно рассердились друг на друга и не сумели этого скрыть, они разошлись в стороны, переживая врозь не ссору, но первое серьезное разочарование в браке. До женитьбы супружество с его домашней теплотой и родственной поддержкой, мнилось Иманду эмоциональным убежищем от козней и превратностей общественной жизни. Он всегда воображал любимую союзницей и утешительницей. Теперь же ему открылось, что женщина, связанная с ним теснейшими узами, знающая все слабые места, способна, вместо того, чтоб смягчить его терзания, еще усугубить их. Не совершил ли он, женившись, роковой ошибки, не только не оградив себя от чужих осуждающих глаз, но и приблизив их? Утренняя сцена кажется ему крушением всех прежних надежд.
Чувствуя себя не в силах разрешить эту проблему, или хотя бы отвлечься от нее настолько, чтоб взяться за дела, он прибегает к испытанному способу вернуть душевное равновесие - выходит из дому в парк и бредет, куда глаза глядят.
За каштановой аллеей, идущей от дома в сторону залива, открывается молодой кленовник. Поредевший, взлохмаченный ветром он млеет в медовом солнечном свете. Густая трава под деревьями, устланная поблекшей листвой, рдеет всеми оттенками меди. Он нагреб ворох сухих листьев, улегся в эту мягкую шуршащую постель, с удовольствием вытянув ноги и подсунув ладони под затылок. Расслабленная поза и безмятежность пейзажа сделали свое дело, пригасив сумятицу в мыслях. Земля источала последнее тепло и тонкий горьковатый аромат увядания. Тишина, подчеркнутая отдаленным гулом города, окутала его. С тихим шелестом, похожим на вкрадчивые шаги, слетали в траву яркие как звезды листья. Они возникали в ясном небе словно из ниоткуда; плавно покачиваясь, падали медленно и беззвучно и, только коснувшись земли, издавали легкое шх..., шх..., шх... Будто кто-то невидимый бродил около него, шептал сладко и умиротворяюще, исцеляя сокрушенное сердце.
Сквозь пылающие верхушки кленов синело небо, где в немыслимой глубине, ходила кругами одинокая белая птица. Распластав крылья, она парила, находя опору там, где казалось, не могло быть никакой опоры. Оставив тело лежать внизу, он воспарил к ней, свободно купаясь в воздушных потоках, и оттуда - из поднебесья его печали показались тем, чем и были в действительности - обычной в молодой семье бурей в стакане воды, которая скоро сменится ясной погодой. Как-то само собой уяснилось, что ссора ссорой, а запираться, как он делал до сих пор, нельзя - обоюдное молчание все сильнее отдаляет их друг от друга. И что, не веря в любовь жены, он обрекает себя на одиночество неверия, горше которого нет на свете.
Эта истина не оформилась в нем четкой мыслью, оттесненная срочной нуждой доработать свою речь. И говорить нужно - он сейчас это понял - не о прошлых ошибках (они очевидны), не об ограничительных мерах (их предложат законодатели), а о том, как превратить войну культур в диалог и сотрудничество. Вот то единственное, что он должен сказать, то, ради чего его станут слушать.
Глубокая сосредоточенность неуловимо изменила его облик, и какой-нибудь нечаянный свидетель мог бы заметить сейчас в его лице нечто весьма располагающее. От темных глаз, восходящих бровей, высокого лба веет уверенностью и покоем, ум его не мечется, но вдумчиво созерцает, и кажется бесспорным, что этот человек осуществит все свои замыслы.
***
Слёзы у Анны иссякли, но душу не облегчили. Растерянность и обида обернулись злостью на мужа, какой она ещё ни разу не испытывала: чем я заслужила? За что он так со мной? Как ни стараюсь, всё зря!
Внутренне защищаясь, она и внешне приняла оборонительную позу: прижалась спиной к дивану, обхватила руками колени, уставилась перед собой тусклым невидящим взглядом, мысленно озирая свои погибшие надежды, которые уж не воспрянут. Никогда он не позволит ей стать соратницей, помощницей, советчицей, как мечталось. Не откроет сердца, чтоб она могла читать в нём и хранить его секреты. Так и будет держать на расстоянии, не давая приблизиться, не нуждаясь в ней и не желая знать, что у неё на душе.
- Это он виноват! - с ожесточением сказала она вслух и вздрогнула от своего голоса. Она так верила ему, говорившему, что хочет не просто делить с ней стол и постель, но быть по-настоящему близким, иметь общие цели. А что на деле?
Обессилев от слёз и мрачных мыслей, она впала в горестное отупение, и сидела так неподвижная, оцепенелая, пока глаза у неё не закрылись, и заплаканное лицо не склонилось к коленям. Она не помнила как легла на бок, провалилась в сон как в обморок. А когда очнулась, голод напомнил ей о пропущенном обеде. Обида, во власть которой она добровольно предалась, подсказала ей, что Иманд должно быть задет её отсутствием за столом, и что так ему и надо, бессовестному! Она встала, походила по комнате, разминая затёкшие члены, зажгла настольную лампу, отгоняя ранние сумерки. Есть уже расхотелось, она выпила освежающе кислого сока, умылась, поправила причёску и заставила себя сесть за дела, которые с утра её дожидались.
Управившись с самым неотложным, и видя, что воля ее слабеет, Анна откинулась на спинку стула, чувствуя, что уже не в силах сосредоточиться, и может думать только о том, отчего так щемит сердце. Она начинает постигать, что обманывала себя, воображая их дни, заполненные радостной преданностью. Но почему Иманд отгораживается от нее? Что за преграда мешает им объясниться? Ведь есть же какая-то причина! Что творится в душе человека, мечтавшего о близости и доверительности, а теперь заперевшегося от нее на семь замков, будто она лезет к нему с ломом и отмычкой! Анна только теперь сознает, что изнутри его «я» всё должно быть видится иначе.
Не сказать, что с доверительностью у них совсем уж ничего не вышло. Они вполне откровенны в постели, но вне спальни муж если и посвящает ее в свои дела, то не больше, чем требует вежливость. Об успехах умалчивает из скромности, а о трудностях, сомнениях - из… гордости, что ли? Но чем тут гордиться? Нет, он только делает вид… - Анна вслепую нашаривает истину, как скользкую рыбину в темной воде - поймала, вцепилась в нее - верткую, молотящую хвостом - держит с торжеством! …делает неприступный вид, а на самом деле просто боится! Вдруг его сочтут слабым, никчемным, пожалеют еще - как такому сохранить лицо, претендовать на уважение? Да он просто не смеет разочаровать меня! От жалости к нему, строящему из себя непроницаемое совершенство - будто она дурочка, неспособная разглядеть истину - в душе у нее все переворачивается. Очень ей нужен этот безупречный железный чурбан! Весь день она злилась, собиралась, выйдя отсюда, выместить на нем гнев и, фигурально выражаясь, уже занесла руку для удара, но теперь, угадав, в чем дело, пожалела мужа, и поборола это желание. Злость её переродилась в сочувствие и прощение.
Не станет она корить его. Как-то с ним по-другому надо. Положившись на подсказки сердца, Анна спускается в столовую, где накрыт ужин, и только теперь выясняет, что Иманд тоже не обедал. И весь день не выходил из своего кабинета. Что ж, это не удивительно, она видела завтрашнюю повестку в риксдаге и анонс его выступления в полдень. До еды ли тут? Она подождёт еще, но не слишком долго, а потом все-таки сходит за ним - что он там наработает голодный! Взяв с блюда яблоко, и приглушив свет над столом, Анна садится в сторонке у окна - там на лужайке перед домом бродит ветер, задувает золотые свечки кленов и берез, сырость и холод растекаются по траве, и всякая тварь ищет себе к ночи приюта и покоя.
***
Иманд и правда забыл про обед, а когда вспомнил, решительно не мог остановить разогнавшуюся мысль. Обошёлся шоколадкой кстати попавшей ему под руку среди справочников и выписок из отчётов. Шоколад вместе с этими бумагами на прошлой неделе принесла Анна: «Посмотри, может тебе пригодится...» Эти-то выписки вкупе с утренними размышлениями и направили наконец его мысль в нужное русло. Он так основательно переработал свою речь, что в восьмом часу вечера, когда была поставлена точка, ее разящая сила уже не оставляла сомнений. Теперь, когда он во всеоружии, испытание грядущего дня больше не грозит провалом. И всё же предчувствие близкой неудачи холодит внутренности.
Как бы ни сошло завтрашнее выступление, он всё равно теряет больше, чем выиграет. Никакой успех не перевесит горечи любовного разлада. Какой из него примиритель общества, когда он не способен привнести мир даже в свою семью! Пока он искал способы разрешить миграционный кризис, его личная внутренняя эмиграция загнала их с Анной в беспросветный мрак. Поднявшись из-за стола, Иманд угрюмо расхаживает по кабинету, давая выход накопившемуся недовольству собой. Внезапно вспоминается постыдная сцена, которую он предпочёл выкинуть из головы, едва получив прощение жены.
В тот день, взбешённый газетными нападками, развивавшими (как и пророчила Анна) тему мигрант «сверху» против мигрантов «снизу», он вышел в сад, надеясь остыть и гадая, знает ли уже жена. Казалось равно нестерпимым заметить в её глазах и скрытое «ну, что я тебе говорила!», и откровенное сострадание. Он так боялся этого, что когда она, сбежав с крыльца, кинулась навстречу, точно ангел, посланный с утешением, Иманд сделал вид, что не замечает её и прибавил шагу. Запыхавшись, она догнала его, взяла под руку, заглянула в лицо с тревогой и любовью. Гордец в нем ощутил себя униженным этим молчаливым сочувствием, и раздраженно повернул к дому. Он даже не согнул руку, чтобы ей удобнее было держаться, и пальцы жены соскальзывали с его окаменевшего локтя. Анна не решилась ничего сказать, и эта робость доставила ему мрачное удовлетворение. Из холла он сразу прошёл к себе в кабинет, а когда она хотела войти следом, преградил путь, положив ладонь на косяк, и закрыл дверь у неё перед носом.
Ежась от стыда, Иманд с досады ударяет кулаком в стену: вот скотина! Но что еще оставалось ему - не мог же он предстать перед ней жалким, гонимым, осмеянным. И дать выход гневу тоже - чувства главный признак слабости. Так его учили. Позже, принося извинения, он просил прощенья за то, что держал себя непозволительно, не замечая своей жестокости, которую теперь запоздало сознает с какой-то радостной болью. Острое мучительное счастье быть виноватым перед ней, колет, сжимает и без того уже настрадавшееся сердце.
Нет, мало извиниться за утреннюю вспышку - он должен одолеть свой страх выглядеть парией, не оправдавшим надежд, должен признаться в идиотских подозрениях - пусть лучше она смеется, чем страдает от них. Наконец-то он чувствует себя настолько смелым, чтоб быть слабым. Он заставит себя говорить, заставит - сегодня силой, а там как-нибудь…
***
Яблоко давно съедено, и только опасение показаться навязчивой не дает Анне пойти к мужу. Неохота нарваться на новый незаслуженный упрек. Оттягивая неловкий момент, она машинально переставляет тарелки и заново складывает салфетки - ее энергия, не найдя разумного выхода, гаснет в никчемной суете, как в лихорадочной дрожи. На глаза попадается керамическая ваза с фазанами, которая обычно стоит в холле - зачем она здесь? Анна относит ее на место и, не зажигая света, садится на диванчик, с которого видна закрытая дверь кабинета - подойти и позвать так просто! Ну же, - мысленно понукает она себя, но свет из открывшейся двери уже выплескивается ей на колени.
Иманд не сразу замечает её в полумраке. Усталое лицо преображается в кротком изумлении:
- Ты меня ждёшь?
Она поднимается, смущенно отправляя платье.
- Пора ужинать. Но не хотела тебе мешать.
Это умоляющее «но»... господи! Вопреки твёрдому намерению заставить себя говорить и первым долгом попросить у жены прощения, он сумел выдавить только её имя, прозвучавшее с такой виноватой лаской, что её натянутые до предела нервы, не выдержав, лопнули со звоном в ушах, и вся она внутренне будто отпрянула, испугавшись, что могла бы нечаянно оттолкнуть от себя это измученное существо - всё равно что калеку пнуть. Молча ошеломлённо взглянула она на мужчину, не решавшегося обнять её, и сама порывисто с сердцем обняла его.
Их примирение - простое душевное, обошлось без слёз, поцелуев и бурных изъявлений - они испытали слишком глубокие чувства, чтоб наружно их изъявлять.
- Пойдём, - не разжимая рук, выдохнула она наконец. - Пойдём, накормлю тебя.
***
Утром, не говоря о своих планах мужу - пусть будет сюрприз - Анна решила, что сама поедет в риксдаг. Пусть он встретит в зале хоть одно лицо, которое всецело на его стороне. Накануне вечером он сам захотел показать ей свою речь - острую и блистательную как рапира. Она и восхитилась и ужаснулась сразу, сообразив, какая буря тотчас подымется в зале, и каково ему, лишь недавно овладевшему шведским, будет выдержать этот натиск. Конечно, ей нельзя сесть наверху среди журналистов и досужей публики, но в передней части зала, возле флагов есть выступающие закрытые балкончики, что-то вроде правительственных лож в бельэтаже - она пройдет в левый и окажется совсем близко - в нескольких метрах сверху от стойки докладчика. Иманд конечно сразу ее заметит - это его воодушевит. А потом она первая поздравит мужа. В приподнятом боевом настроении она отправляется на Хельгеандсхольмен, но по пути вся затея предстает ей совершенно в ином свете.
Она что же, вообразила, что никто кроме Иманда ее не увидит? А увидев - что скажут? Добрая жена пришла поддержать мужа? Как бы не так! Решат, что это она стоит за его спиной и двигает как пешку, что он без неё шагу не ступит! Нет, она не может украсть его успех. Раздосадованная - вот балда, могла бы раньше сообразить - Анна с полдороги поворачивает назад. Мысль, что придётся волноваться за него дома, не радует - в трудную минуту так хочется быть рядом. Глядя в окно на мелькающие фасады, она пытается представить, что он сейчас делает? Волнуясь, считает минуты, или, отрешившись от всего, снова и снова просматривает текст?
Дома она сразу включает правительственный канал и выводит на экран изображения с двух камер: трибуна - там пока никого, и общий вид зала пленарных заседаний. Ого! Народу-то! Верхний ярус над амфитеатром битком! Тальман что-то говорит - в зале оживление, слышны реплики депутатов с места. Задействовав третью камеру, Анна выводит картинку с нее поверх первых двух, рассматривая блок противников: ну-ка, кто там сегодня? Все пираньи в сборе. Нет, эту камеру она отключит, ее и без того трясет.
Ах вот уже время! Иманд в элегантной твидовой тройке пружинистой походкой пересекает открытое пространство перед столом тальмана и его заместителей, подходит к узкой открытой трибуне - мелодично щелкают, включаясь, микрофоны, камера берет крупный план - Анна видит его лицо, спокойный уверенный взгляд - и не скажешь, что нервничает. Оратор берет небольшую паузу, стягивая на себя, как в фокус все внимание, все взгляды - любопытные и колючие, испытующие и недоверчивые. Анне страстно хочется быть сейчас в зале, ободрить его улыбкой, присутствовать в тот миг, когда вспыхнет его звезда. Ничего, я и отсюда все увижу, - утешает она себя - это должна быть только его победа.