Неизбежность
Иманд (59) - Анна (56)
Вечером 13 декабря Анна ищет в библиотеке, что бы почитать на сон грядущий и нечаянно задевает локтем тяжелый том «Сравнительных жизнеописаний», уронив его на диван возле полок. Между раскрывшихся страниц темнел поблекший ломкий лепесток розы, вложенный вместо закладки неким любителем посидеть с книжкой на свежем воздухе. Смешливо фыркнув: «Что ни том, то гербарий!», она, полистав книгу, нашла еще пару лепестков и полиантовую розочку - в розарии, значит, Плутарха штудировал. Милый какой. А из прошлого фолианта вытряхнула колокольчик и горстку травинок, тут же рассыпавшихся в прах - ясно, в гамаке на опушке сибаритствовал, там этих колокольчиков…
Среди романтических приветов от мужа-книгочея попадаются и настоящие редкости. Однажды ей попался в «Улиссе» давно исчезнувший дремлик болотный - по отчетам Линнеевского общества последний раз эту дикую орхидею видели в прошлом веке на сырых лугах в Сконе - и с драгоценным трофеем в руках кинулась к мужу: «Вспоминай скорее, где ты Джойса читал!»
Лепестки на ладони пахнут книжной пылью, тленом, розами. Их аромат пробуждает неясную грусть, в растревоженной памяти мелькает родник, искры солнца в ледяной воде, стыд и смущение - что это? Где и когда было? Она сидит на диване, сложив ладони в подоле, и силится понять, отчего так колотится сердце.
- Мама, - заглядывает в библиотеку Соланж, - хочешь кофейку с нами?
- Да-да, - Анна встаёт, - пойдём. И булочки надо доесть.
Кто же откажется от шафрановых завитушек с изюмом в праздник Святой Люсии! Тем более София сама пекла, а всё, что Софи делает из теста... Она теперь редко печёт - времени нет, но на «Люсию» расстаралась - для мамы, заменив половину масла творогом, чтоб не так жирно. Налепила всего понемножку: «кошечек», «рождественских козликов», «колесниц», «птичек», «кудрей пастора» и даже «корону Люсии». Утром, как полагается младшей в семье, надела белое платье с алым пояском, венок из Рождественской гирлянды со свечками и понесла булочки с кофе к родительской спальне, напевая трогательное:
- Санта Люсия, в чудном мерцаньи, в зимнюю ночь дари света сиянье!
- Нас унося в мечтах, словно на крыльях, вспыхнет свеча твоя, Санта Люсия, - подхватила мама, открывая ей дверь.
Они уже встали конечно. Каждый год Софи надеется разбудить их этим гимном, но ни разу, с тех пор как четырёхлетней впервые исполнила обряд, ей не случилось застать родителей в постели.
Золотистые пышные булочки нужно съесть нынче же, а то зачерствеют.
- Нас что, только трое будет? - оценивая высоту сдобной горки на столе, оборачивается Анна у дочери. - А твой муж?
Софию конечно ждать не стоит. С самого утра она в гуще праздника. Сначала в Скансене* где выбрали и с помпой короновали главную Люсию страны, потом в первых рядах торжественного шествия, потом - со свитой звёздных мальчиков, где только не... - в самый тёмный день в году свет в образе Святой Люсии должен прийти к каждому. Но зять мог бы и помочь им - с булочками-то.
- Остин скоро придет, - уверяет Соланж. - у его ребят гулянка, а поэты - они знаешь какие! Нашалят ещё как в прошлом году, а наставнику отвечай!
Слава богу, в том году Остин не вёл занятий. Он всего полгода как получил лестное приглашение от писательской школы для молодых литераторов столичного университета. Юные поэты, пройдя мелкое сито отбора, получают даровитого наставника на четыре-пять часов в неделю, а Остин - время для творчества, ведь преподаватель и сам должен писать.
Но сегодня такой день. Старинные радости «малого Рождества» каждого из них в свой черед вовлекли в сияющий свечными огоньками круг праздника: утренний посольский приём, потом концерт духовной музыки в соборе, потом благотворительный базар. В университете же ряженые студенты вечером шумно чествуют профессоров, отмечая начало зимних каникул.
- Думаешь, люссекатер** не съедим? - угадывает Иманд, придвигая жене стул.
- А ты хоть что-то ещё ел сегодня? Или с самого утра - глёг и булочки? То-то я гляжу, ты весёлый!
- Ещё имбирное печенье, - со смехом «сдаёт» его Соланж.
Продолжая светски улыбаться, Иманд за спиной жены делает дочери знак: мол, смотри, я тоже могу рассказать, сколько юльмюста*** ты выпила. Та в ответ показывает язык.
- Этим двоим больше не наливать, - резюмирует Анна, наблюдая семейную сцену в сверкающем боку кофейника.
Домашнее застолье, начавшись с шуток, меняет тон, когда речь заходит о недавней встрече сокурсников. Однокашники Соланж каждый год собираются в последние выходные ноября.
- Да почти все были, - перечисляет она, - Свен с Ульрикой, у неё уже вот такой - заметный животик. Леннарт, Хольгер, Герда и Линн - помнишь её?
- Беленькая такая?
- Да, у неё теперь контракт со звукозаписывающим лейблом Sony Classical, представляешь! Самая успешная пианистка из наших.
- Ты про Линн Унгер? - переспрашивает Иманд. - ту, что всех затмила на фестивале в Эребру?
- Ну… звезда, что ты хочешь! - С лёгкой завистью признает, вздыхая о несбывшимся Соланж. - Она славная девчонка. Мы её любим. В общем, все собрались, даже молодожёны наши Рогер и Карен из Хельсинки прилетели. Только Руне не было и красотки Эвы. А потом вместо неё пришёл Андерс с малышкой и сказал...
- Почему «вместо»? - перебивает Анна. - И кто эта Эва?
- На свадьбе у нас была, - полистав снимки в смартфоне, Соланж показывает родителям картинку.
- Оу! Ааа... да, - Анна вспомнила эту удивительную красавицу с печальными глазами - такие черты, раз увидев, не забудешь.
- После развода они с Андерсом приходят по очереди. В этот раз ждали Эву.
Право же, это милосердно по отношению к тем, кто вынужден смотреть, во что превратилась их великая любовь. Соланж помнит тот единственный раз, когда они назло друг другу пришли оба.
- Это и мой курс! - с вызовом сказала Эва, когда Андерс под пристальными взглядами ребят небрежно чмокнул её в щёку. Сидели конечно в разных концах стола. И всякий кто садился поболтать с Эвой, натыкался на колючий взгляд её бывшего мужа. Эва же, напротив, старалась не смотреть в его сторону, и эта тлеющая вражда сковывала всех, словно принуждая занять чью-то сторону. Леннарт, Хольгер и Руне (о, Руне особенно!) со студенческих лет тайно томившиеся по Эве, утроили натиск, чем окончательно взбесили получившего отставку ревнивца. К концу вечера Андерс безобразно напился и, облапив случайную девицу, чуть ли ни юбку ей при всех задирал, с ненавистью глядя через ее плечо на побледневшую невыносимо прекрасную Эву.
- Так Эва не пришла?
Соланж ощипывает булочку, подбираясь к изюмине - с хлебом она обращается в точности как отец - и отвечает после паузы, успев пожалеть, что вообще упомянула об этом, не праздничный выходит разговор.
- Она погибла, мама. И Руне вместе с ней. То есть я не знаю, как там всё было... Они поехали в Альпы кататься на лыжах - вдвоём, или просто случайно вместе там оказались - теперь уж некого спрашивать. Думаю, он за ней увязался, может даже тайком. Эва попала под лавину. Руне пытался её спасти и тоже погиб. Подробностей не знаю. Но есть тут какая-то… неизбежность. С самого начала была, с первого дня, как она пришла к нам во втором семестре.
- Почему? - недоумевает Иманд.
- Она была роковая, понимаете? Наши парни разом головы потеряли.
- А Остин?
- Его тогда не было - он только на третьем курсе вместе со Свеном перевёлся, - отвечая, Соланж разглядывает крошки на блюдце. - Но Эва тогда уже вышла замуж, родила. Мало-помалу все угомонились. Ее недоступность нас освободила.
Под «нас» Соланж имеет в виду и себя тоже. Она всегда считалась миловидной, симпатичной, хорошенькой, умела подчеркнуть блеск тёмно-серых глаз, и достоинства стройной сухопарой фигуры, но красавицей её не назвал бы даже отчаянный льстец. И только родные, любя, искренне считают Соланж красивой. Черты её хотя и приятные, вместе не производят впечатления. Лишь в минуты вдохновения это обычное лицо озаряется изнутри тёплым сиянием, достигая тонкой, сложно устроенной гармонии. А так заменой красоты ей служит вышколенный вкус и природный шарм, сочетающий артистичность с чувством меры. Словом, очарование её, сравнимое с робким ароматом полевого цветка, не бросается в глаза. И не уведи Андерс «главный приз» у всех из под носа, кто знает…
Мучительный развод утомил Эву. Покончив с супружеством, она не вернулась на брачный рынок и дала понять, что сердечных уз отныне носить не станет, посвятив себя воспитанию дочки и карьере. Ее услышали, но не поверили. И в покое не оставили. Жертвы Эвиной красоты продолжали падать к ее ногам - она их жалела. Так и выгребала одна против течения, виновато отпихиваясь от поклонников, чувствуя себя загнанной дичью, желанным трофеем, лакомым куском. Мужчины не давали ей проходу, женщины… их можно понять. Она была очень одинока.
Такой - изумительно красивой и печальной - она и запомнилась на свадьбе Соланж. На снимках у кафедрального собора, она стоит с самого краю, отступив за чужие спины. Возле нее сутуловатой мачтой высится Руне. Не мозоля глаза, он умел оказаться рядом, когда ей требовалась мужская помощь или просто компания.
Так всё и шло да осени, когда Эва вдруг взяла отпуск, и отправилась в Альпы, где бывала лишь однажды - со студенческой группой. Из той поездки они с Андерсом вернулись женихом и невестой. Зачем она, едва умевшая стоять на лыжах, снова поехала в горы?
- Эва ничего не объяснила, - рассказывал Андерс, - просто привела малышку, и оставила сумку, набитую любимыми сластями дочки. Я говорю: «Зачем столько? Сам бы ей купил». А она, глядя мимо: «Ничего, что останется, потом съест». И ушла. Так в глаза и не посмотрела.
Досказав, Соланж извиняется за этот некстати зашедший разговор, омрачивший общее настроение.
- Есть истории, ход которых предрешен, - Иманд вертит в пальцах золотистую корочку. - Как акт из середины пьесы, которая не здесь началась, не здесь и закончится.
- О! - встрепенувшись, восклицает Соланж, - Ты мне напомнил! Андерс в конце сказал: «Это была последняя наша встреча, - помолчал и добавил, - на земле».
Приход Остина всех отвлек. Посыпались восклицания и расспросы, из которых узналось, что студентам таки не удалось разнести университет, хоть они и старались, что на улице морозец, и что булочки с шафраном… ну-ка, где они? Пока усаживали гостя рядом со счастливо зардевшейся женой, приспел свежий кофе, и ароматный парок вновь закурился над чашками.
Остин, несмотря на свою поэтическую ауру и репутацию баловня судьбы, вовсе не тот, кем все его считают - беспечный везунчик, ухвативший фортуну за хвост. Это Анна поняла ещё до свадьбы, дав себе труд узнать, что нашла её девочка в этом парне с отрешённым взглядом зеленоватых глаз, и прямыми светлыми волосами, падающими на левую сторону высокого лба. Под личиной любимца муз обнаружилась глубокая, витиеватая, но честная и здоровая натура. И Анна с лёгким сердцем дала согласие на брак.
Иманд, и тот недолго противился. «Добрый малый, - вернувшись из сада, где происходило "собеседование", ответил он на безмолвный вопрос жены, - и умный».
- Что, сошлись во взглядах на Хайдеггера? - вздёрнула русскую бровь Анна, краем уха слыхавшая, как они обсуждали «Бытие и время».
- Нет, - невозмутимо возразил муж, - не сошлись. Мне претит этот трагический немецкий нигилизм, а ему - кажется откровением. Пиит-с… Зато он понимает, в какой брак ввязывается. И подходит для этой роли.
- Ты передумал?
- Да. Был не прав. Признаю. Пусть женятся. Я - «за».
Свадьбу - в меру церемонную, но весёлую и пышную, сыграли полтора года назад. И Остин пришелся ко двору. Теперь, уписывая Софиины булочки, он развлекает общество тем, что подбирает к ним превосходные эпитеты, не видя, как сама она тихонько вошла и, стоя в дверях, с удовольствием его слушает.
Оставив молодежь за столом, они захотели на воздух, соблазнившись морозной свежестью в безлюдном парке, и возможностью побыть наедине в ночи, но не в спальне.
- Ты одевайся, - в холле Анна неохотно выпускает его руку, - а я кажется шаль в библиотеке оставила. Или в столовой? - она вопросительно смотрит на мужа.
Он качает головой.
- За столом ты была без нее.
Шаль - дочкин подарок, как соскользнула с ее плеча, так и лежит на диванчике, где она листала Плутарха. Лепестки на журнальном столике еще источают слабый аромат умирающих роз. И, вдохнув его, Анна чует ком в горле. Да что это с ней? Лепестки - пунцовые, белые, пурпурные, розовые - благоуханным ковром стелятся в ее памяти. Придётся ступать по ним, попирать ногами, иначе не набрать воды. Вся дорожка от порога до родника усыпана ими. Ей следовало бы предвидеть...
***
На окраине деревни под гигантским саманом, простершим над лужайкой шепотливый листвяной шатёр, по утрам шумел базарчик, куда стекался всякий купи-продай люд. Утром, повесив на локоть корзинку для провизии, Анна спешила туда, надеясь обернуться до жары. Накинув паллу - длинный конец бирюзового сари на голову (не шляпы же тут носить!), она не переживала, что традиционный наряд пышнотелых смуглянок смотрится маскарадом на её худосочной полудетской фигурке. К ней привыкли - у свами Ганпати бывали ученики всех рас и наречий, так что она не слишком выделялась.
Готовила для них тётушка Аджали, виртуозно приноравливая пряную здешнюю кухню к нежным желудкам гостей. Раз! - и ловко плескала на раскаленную жаровню пузырящееся тесто из чечевично-рисовой муки с луком и пряностями. Два! - быстро клала в середину жарящейся досы желтую картофельную начинку со специями. Три! - заворачивала края в треугольник и - шмяк! - приправляла шипящий хрустящий блин щедрой порцией холодного кокосового чатни: «Ешь скорей, мой цыпленочек!» Увы, Анне не осилить и половины той вкуснятины, что наваливает ей в тарелку добрая повариха. А на базар она идет за фруктами - они здесь самый сок.
Издали озолоченная солнцем верхушка дождевого дерева, как купол храма, где ежеутренне возносят хвалы жизни крикливые лимонно-жёлтые попугайчики, порхая меж розовых и кремово-золотистых цветков с нитевидными шелковистыми лепестками. Кроме попугаев в кроне самана нашли приют орхидеи. Там и сям гнездятся их аккуратные кустики, похожие на верхушки ананасов, и свешиваются вниз длинные голые корни.
В прошлый раз, застав саман в конце сезона муссонов, Анна поняла, почему это дерево - дождевое. Подобно мимозе, оно сложило мягкие листья - сквозь частые прорехи в них хлестала вода, цветов не было, попугаи улетели. Только нагие бледные корни орхидей, как убежавшие с кухни макароны, вяло колыхались в струях дождя. Истоптанный пятачок на месте базара раскис в непролазную хлябь. Неужели не сегодня-завтра всё высохнет, расцветёт, захлопочет?
Базарчик вовсю гомонил, заглушая пернатых. Облитые низким солнцем, виднелись пёстрые груды товара - разложенного на циновках, наваленного в корзины, насыпанного в джутовые мешки, стояли тележки зеленщиц, и тачки погребенные под горами картошки, сладкого перца, мелких пузатых баклажанов - рядом, позвякивая браслетами, лениво топтались босоногие говорливые торговки.
В центре базара высилась гора цветной капусты - желтоватые кочни, облепленные светлыми жилистыми листьями. Вокруг среди россыпей фиолетового лука, помидорных развалов и связок розовой моркови прямо на земле сидели, скрестив ноги, смуглые, крестьянки, увешанные бусами, с цветами, заткнутыми в блестящие чёрные волосы. Важные и нарядные, как многорукие храмовые божки, они невозмутимо метали луковицы в алюминиевые чашки весов, двигали плоские гирьки, перебирали томаты, отсчитывали сдачу, судачили, никуда не торопясь, и, однако ж, всё успевая.
Ступив под сень самана, Анна скинула паллу - уф, жарко! Кивая дружелюбным торговцам, она пробиралась между рыхлыми ворохами прессованного тамаринда, пирамидами кокосов и лежалыми папайями, похожими на жёлтые шишковатые кабачки-переростки. Стараясь не споткнуться о дрыхнущих в теньке собак, о мешки с машем, бобами, оранжевой кукурузой, слитками тростникового сахара, о шнырявших под ногами чумазых детишек, ворующих сахар, чтоб жевать его с анисом, она спешила к фруктовым развалам.
Вот гроздья бананов под соломенным навесом - надо будет взять потом вон тех красноватых, с приятной кислинкой. Обойдя стороной вкусные, но липкие плоды хлебного дерева - руки от них не отмоешь, она, зажав нос, проскочила мимо вонючих дурианов и замедлила шаг перед рамбутанами - вкус их желейной мякоти защекотал язык. Взять? Веселая торговка, крича и жестикулируя, нахваливала товар, но Анна, покопавшись в ее плетенке, разочаровалась - перезрели.
Персики, ох... возьму один. Ну ладно, два. Ах, это цена? Тогда вон тот, самый крупный. Нет-нет, личи не нужно. И чику тоже. Разве что чуточку. Это - чуточку?! Нет, у неё только одна маленькая корзинка, и на голове она ничего не понесёт. Три штучки, и хватит. Что ж ей, лопнуть что ли!
Вот и манго. Опять тот парень. Улыбается, подходи, мол. Раньше тут стояла женщина, теперь - он. Симпатичный - чёрные маслины глаз, длинные стрелочки ресниц. Радость так стремительно переполняет его внезапно вспыхнувшее лицо, что полные губы не в силах удержать её, размыкаются, обнажая влажный блеск зубов.
С первого взгляда он показался ей знакомым. Вдруг почудилось, что так уже было: духота под саманом, резкие запахи специй, толкотня, гул голосов. И его склонённое лицо с упавшей на лоб глянцевитой прядью. Она спросила, есть ли нынче оранжевые манго? Сейчас он пошарит за спиной и вытащит их из под мешковины, покрывавшей овальную корзину из дранки - она откуда-то это знала.
- Самые вкусные! - он протянул ей две штуки.
На другой день они немножко поболтали.
- Митхун! - он похлопал себя по широкой груди, прикрытой линялой синей майкой, и глазами: а ты? Собирая немыслимые конструкции из немногих английских слов, выяснил, что она «из Европы, любит манго, и завтра придёт опять». Разулыбался: «Приходи!».
Нет, она ничего не подумала. Во-первых, он уже взрослый, а она даже на свои пятнадцать не тянет, особенно на фоне здешних девчонок. Во-вторых, индийцы третий год пялятся её белую-белую кожу, голубые глаза и светлые кудри. Она для них просто диковина. Да и не было в их спотыкающейся беседе ничего, кроме неуклюжей любезности продавца с клиентом. Правда, он откладывал для неё самые сочные и румяные плоды, даже натирал их тряпочкой, чтоб блестели. И делал порядочную скидку, но здесь так принято, раз она постоянный покупатель. Ещё Митхун угостил её невиданным «яблоком» - зелёным и бугристым как крокодил, но мясистым и нежным внутри, словно взбитые сливки с грушевым пюре. Она даже записала себе название - ситафал, фрукт Ситы. Торговки, услышав, качали головами: «Здесь такой не растёт».
Вот и вся их «любовь». О чём ей было волноваться?
Подошла. Два манго - ярко-оранжевое и жёлтое в крапинку лежали на виду, ждали её, сияя чисто вымытой кожурой без единой поминки. Анна пристроила их в корзинке, отсчитала деньги, а когда подняла голову, Митхун подал ей чайную розу. Она не могла не взять, отвести протянутую руку, но взяв, осознала, что приняла нечто большее, чем цветок. А что было делать - бросить его сердечный дар на мешки с фруктами и гордо удалиться? Ещё никто не оказывал ей романтических знаков внимания. Она растерялась, поспешила уйти, смутно зная, что совершает ошибку, что надо бы не так (а как?), спиной чуя его опаляющий взгляд между сведённых лопаток.
Больше она туда не пойдёт. Лучше попросит Нарендру купить ей манго. Он добрый, хоть и ворчун, а в его велосипедной корзинке всегда найдётся место для парочки плодов. Себя не помня, она проскочила мимо навеса с бананами, забыв, что собиралась купить. Тётушка Аджали, торговавшая мунг-дал у старика в коротком дхоти, видела как «цыплёночек» промчался мимо, одарив её рассеянным неузнающим взглядом. Бирюзовое крыло паллы летело у неё за левым плечом а за узкой каёмкой чоли пылала красками огня юная роза. Проводив её взглядом, повариха покачала головой: сколько же лет этой пташке? Её двенадцатилетняя внучка, помогающая на кухне, выглядит куда взрослее. Кушать ей надо больше, вот что, рассудила она, и за обедом поставила перед Анной полную тарелку густого обжигающего самбара****, сунув вместо ложки поджаристую чапати: «Ешь деточка!»
Не ходить на базар - не помогло. На третий день она нашла на пороге розу - алую. С тех пор розы ждали ее под дверью каждое утро. Безнадёжность робких подношений трогала и печалила её. Анна пробовала подстеречь поклонника, надеясь как-нибудь знаками (на хинди она с трудом могла связать два слова) внушить ему, что цветов не надо. А вдруг он захочет поцеловать её? Или кто-то увидит их - пойдут сплетни! Но ничего не вышло. Она испытала разом облегчение и разочарование при мысли, что больше не увидит его. Скоро ей домой.
В то утро чуть свет она собралась за водой. Открыла дверь и отшатнулась - в рассветных сумерках висел густой аромат роз. Их оборванные, но ещё свежие, влажные от росы лепестки пёстрыми ворохами покрывали тропинку, петлявшую меж кустами. Ошеломлённая, Анна застыла на пороге, не решаясь ступить на них, ощущая себя героиней слезливой мелодрамы, стыдясь, что все увидят это и терзаясь неловкостью за чужое, выставленное напоказ чувство. Потом решилась: нужно набрать воды сейчас, пока глазеть некому. Прохладные лепестки нежили ступни. Восход застал её у родника, она зачерпнула кувшином из ледяных струй, в которых плясали огненные искры. Ликующий птичий хор взмывал к небесам, сладко и победительно пахли растерзанные цветы, взывая к ней громче страстных признаний. Скоро их безмолвная мольба смолкнет. Красота под палящим солнцем завянет, умрёт. А потом она уедет домой, и никому ничего не расскажет.
В тот раз Нарендра вернулся с базара без манго.
- Нету сегодня. На вот рамбутанов - спелые! - и сунул ей в руки кулек из бананового листа. Поддел сандалией ворох лепестков, огляделся.
- Кто это тут намусорил?
- Что нового на базаре? - с красноречивым румянцем на щеках, Анна, не поднимая глаз, разворачивала кулек.
- Да что... - с ленцой протянул он, - вербовщики шастают, но это уж дня три как.
- Вербовщики?
- Ну эти... пиф-паф, Индийский добровольческий легион. Каждый год ходят, свежее «мясо» ищут. Вроде тот, который манго продавал, с ними ушёл.
- Куда? - она старалась казаться равнодушной.
- Почём я знаю! - огрызнулся Нарендра, но, увидев её лицо, смягчился.
- Да ладно, будет твоё манго завтра - у них семья большая, кто-нибудь выйдет с товаром.
Теперь, стоя посреди библиотеки, Анна припоминает слышанные позже разговоры в деревне: то ли он бросил в службу и женился, то ли собирался, да не успел... Лет-то сколько прошло! И чего на неё накатило? С какой беспощадной ясностью помнится взгляд того мальчика, протянувшего ей розу. Последняя встреча... на земле. Как Иманд сказал: «Не здесь началось, не здесь и закончится»? Что ж…
Подобрав шаль, она сметает лепестки со стола в ладонь, и бросает их в камин на угли. Вот и все, хватит воспоминаний.
- Ты что так долго? - муж, почти одетый, раскидывает перед ней на руках, как купец красный товар, пушистую шубу, всю в драгоценных искристых переливах меха.
***
Надо же, как переменилась погода! После ясных дней лёгкий белый дым застлал небеса, солнце тускнело и тускнело, будто меркло. Рассеянный свет скрадывал даль, мир съёжился: аллеи теснее сомкнулись вокруг лужайки, закаменевшие клумбы и скамейки, жались к стенам дома, сизое небо, склонилось к земле, дохнуло стужей. И повалил снег - густой-прегустой. Каждое утро всё ниже приседали деревья в пышных юбках сугробов, мир утрачивал чёткие контуры, подобно чертам лица, расплывшимся в глубоком сне.
Ещё вчера с покатых крыш и карнизов тянуло белым пологом, призрачно дымились острия соборов и башен, ныл в каминных трубах неуёмный ветер. А наутро морозный туман подступил к окнам. В белёсой мгле взошёл и погас самый тёмный день года, прошитый жёлтыми строчками свечных огоньков и голосами, поющими праздничные гимны.
К вечеру заоконную муть будто стерли. Ночь спустилась ясная, студёная. И такая красота открылась глазам, что замерзшая душа, очнулась, бабочкой затрепетала в груди, вырвалась наружу изумлённым возгласом. Парк стоит в зимнем, алмазном уборе. Молодые стройные ёлки - каждая иголочка осахарена - тянут заиндевелые пики ввысь, где меж туч проглядывают мелкие слезящиеся звёзды. Облаками резного снежного дыма светятся во тьме берёзы, клёны и декоративные яблоньки. Макушки их леденцово сияют, облитые лунным светом. За ними - парадный строй аллей в серебристой парче. Живые изгороди из кизильника обратились в хрустальные дебри. Луна над заливом изливает слюдяной блеск на каждую веточку, иголочку, каждую спящую почку. Этот струящийся мягкий свет связывает мир воедино, подобно тому, как ливень сшивает небо и землю. Зачарованные, они долго смотрят, как дождь лунного света, мерцая, висит над землей.
- Пойдем к заливу? - предлагает Анна, мусоля про себя вопрос, который неловко задать ему: у тебя были с кем-нибудь отношения, о которых сразу ясно, что ничего не выйдет? Все-таки спрашивает.
- Да, - с подозрительной быстротой отвечает он. - В студенчестве ещё. Я тогда в первый раз напился. Ну как напился… в голове шумело и на разные глупости тянуло.
- Расскажешь? - она на ходу приваливается к его руке, заглядывает в глаза.
- Ты когда-нибудь видела тройняшек?
- Нет.
- Со мной на первом курсе учились братья Йозеф и Либор.
- А третий кто?
- Ты слушай. Два балбеса были, но у Пеппе водились свежие песочные коржики. Я говорю: «Где ты их берёшь?»
- Постой! Кто это - Пеппе?
- Йозеф.
Анна показательно хлопает ресницами, кончики которых уже забелил иней.
- Ну Йозеф - Джозеф - Джузеппе - Пеппе.
- Ааа...
- Так вот. Оказалось, коржики сестра печёт. Я его локтем в бок: «Познакомишь?»
Они с Либором переглянулись: «Гы-гы! Смотри, потом не жалуйся!» Я наверно единственный был, кто по своей воле с Данкой познакомился. Бывают такие безнадёжные уродины - без слёз не глянешь. Ну думаю, влип! Я почему-то считал, что тройняшки на одно лицо. Но эти были разными. Данка не походила на братьев ничем. Крупная, с маленькой головой, сокрушительным, как таран бюстом и кулаками покрепче моих. Не девушка - ростральная колонна. При братьях она состояла скорее нянькой, чем с сестрой. Умнейшая девчонка была - это в ней поражало не меньше внешности. Звезда факультета политологии - это я после узнал. Меня насквозь видела: «А, - говорит, - мальчик без мамы...» Держалась со мной «своим парнем». Я к ним захаживал: коржики, чай, когда и винишко, разговоры... Мы с ней на одной волне были - я начинал, она подхватывала, прямо с языка снимала. Трепались часами. Такое вот… родство душ. Главное, не смотреть на нее.
Анна, я и подумать не мог, что она… что этой кариатиде на ум взбредет... В феврале они праздновали именины. Я достал у букиниста редкое издание «Государя» - она ценила Макиавелли, купил хорошего моравского вина и, поколебавшись, тюльпанов.
Данка открыла дверь, глянула по сторонам:
- Ты что - один?
Презрительно покосилась на цветы, пожала могучими плечами и ушла в комнату. Братья привели подружек, за столом много пили, было весело. За полночь Либор и Пеппе пошли проводить девчат, мы с Данкой прибирали после пирушки. Она спросила, почему я пришел один. Я был достаточно пьян, чтоб подмигнуть ей: «А ты что - против?».
- Вон как… - зловеще протянула она, я прямо к полу прилип - даже сквозь хмельной туман пробрало: понял леденящую правду.
- Ты жестокий! Ты бестактный! - она хватала со стола вилки, ножи и с грохотом швыряла их в мойку. Я открыл рот.
- Заткнись и слушай! - гаркнула она. - Будешь ты слушать?
Я кивнул. Она села на диван и похлопала ладонью рядом. Коленки у меня подломились.
- Мы оба знаем, зачем ты ходишь сюда.
Я не ответил (она сочла это за честность), прищурившись, смотрел в её мутные глазки - в подпитии Данка расхрабрилась.
- А я, видишь ли, люблю такие пирожные, хотя платить мне за них нечем.
Она сделала паузу, как скидку на мою тупость.
Я хотел поспорить насчет дурацкого сравнения, просто чтоб прикрыть растерянность. Но она нашла метафору получше.
- Когда здоровые люди встречают калеку, они тактично «не замечают» уродства - сечешь? Понял, в чем ваша жестокость?
- Наша?
- Твоя, и таких как ты - розанчиков с кремом!
Меня замутило.
- В чем?
- Ты понял! - уличила она. - Цвето-очки он принес… кретин!
Тут она видно решила, что пора меня пожалеть - пригребла к себе, притиснула к мягкому как подушка бюсту, обтянутому черным свитером, стала гладить по голове. Говорила про тиранию красоты, деспотизм обаяния - грудь мощно вздымалась, исторгая алкогольные пары, меня качало как на волнах.
- А что остается? Мечтать, - она не то засмеялась, не то взрыднула, - и дрочить.
Я поднял гудящую башку и предложил Данке показать, как она это делает.
Она хихикнула:
- Тебя и без этого зрелища щас стошнит... - и вдруг, к моему ужасу, рывком стянула через голову свитер.
Я увидел пугающих размеров атласный розовый лифчик. Стиснутая им рыхлая белая плоть выпирала оттуда, как перестоявшее тесто. Меня разобрал дурацкий смех. Она тоже засмеялась, горы плоти затряслись, казалось, они сейчас вывалятся из утягивающей их сбруи. Я попытался запихнуть это трясущееся тесто обратно. Данка мне не мешала. Потом взяла за подбородок и заставила взглянуть на нее в упор: широкое плоское лицо, бесформенный бугристый нос, кожа, изрытая прыщами. Её внешность бросала вызов самой идее благообразия человеческого лица. Мне стало стыдно перед ней за эту беду. Я набрался храбрости и спросил, принимает ли она подарки?
- Только на день рождения, - сказала Данка. Я зажмурился и поцеловал её. Она ответила. Поцелуй затянулся, и я снова испытал стыд...
Иманд внезапно умолкает, кажется потрясённый собственной откровенностью не меньше жены.
- Стыд - за то, что поцеловал её? - тихо спрашивает она.
- Нет. Стыд за стремление к чужой любви. Она дарила её мне. И я жаждал этой любви, не мог насытиться ею, но в то же время стеснялся дарительницы, отвергал её. Она вдруг оттолкнула меня: «Теперь уходи!» Прикрылась свитером, отвернулась. Я взял куртку и хлопнул дверью. На тротуаре под окнами их квартиры лежала какая-то куча. Я подошёл ближе. Это были тюльпаны - сломанные стебли, измятые лепестки, уже прихваченные морозом.
- Ты... Вы виделись потом?
- Нет. Братцев вскоре отчислили, и наше общение прекратилось. Пьяный поцелуй не разбил сердце ни мне, ни Данке. Она блестяще защитила докторскую, долго преподавала и, по слухам, не имела нехватки в «розанчиках», желавших сдать экзамен.
Сделав круг по парку, они поворачивают к дому. Анна нагулялась, ступает тяжело, стараясь не виснуть на руке мужа. В темноте её клонит в сон, глаза слипаются.
- Что, носом клюёшь? Далековато мы забрели.
- Надо же было булки растрясти, - вздыхает она. - И потом, дома ты бы такого не рассказал.
- Ну да, - с тихим смешком признаёт он. - Это всё глёг...
------------------------------
Скансен* - музей под открытым небом на острове Юргорден в Стокгольме: Швеция в миниатюре с 16-го века до наших дней.
Звёздные мальчики** - ряженые участники шествия, в длинных белых рубашках и высоких бумажных колпаках со звездами, в руках у них тоже звезды. За ними идут малыши-гномы с лампадами.
Люссекатер** (Lussekater) - шафрановые булочки Люсии,
в переводе - кот Люсии, или, кот Люцифера. По легенде, у дьявола был помощник - черный кот, и, по поверью, чтобы обезопасить себя от нечисти, надо съедать «кота» каждый день до Рождества. Поскольку булочки быстро черствеют, две недели их конечно не хранят, но можно замораживать.
Юльмюст*** (Julmust) - новогодняя газировка. «Jul» - Рождество, «must» - фруктовый фреш. Рецепт напитка не разглашается, но известно, что он состоит из 30 ингредиентов. Для Соланж газировка вредна, но праздник есть праздник.
Самбар**** (и заодно остальные индийские слова) - густой суп из дала с овощами. Далом в Индии называют почти любые бобовые: чана-дал (нут), тур-дал (привычный нам горох), мунг-дал (горошек - мелкие овальные зернышки), урад-дал (очищенный черный маш), масур-дал (красная чечевица) и т.д. Любой из них может оказаться в этом супе в разных сочетаниях.
Чапати - тонкие жареные лепешки из пресного теста, и хлеб и ложка.
Чоли - топ, который надевают под сари.
Дхоти - полоска ткани вокруг бедер и ног, индийские «штаны». Длина дхоти - показатель социального статуса, чем длиннее «штаны» тем «важнее» их носитель.
Вечером 13 декабря Анна ищет в библиотеке, что бы почитать на сон грядущий и нечаянно задевает локтем тяжелый том «Сравнительных жизнеописаний», уронив его на диван возле полок. Между раскрывшихся страниц темнел поблекший ломкий лепесток розы, вложенный вместо закладки неким любителем посидеть с книжкой на свежем воздухе. Смешливо фыркнув: «Что ни том, то гербарий!», она, полистав книгу, нашла еще пару лепестков и полиантовую розочку - в розарии, значит, Плутарха штудировал. Милый какой. А из прошлого фолианта вытряхнула колокольчик и горстку травинок, тут же рассыпавшихся в прах - ясно, в гамаке на опушке сибаритствовал, там этих колокольчиков…
Среди романтических приветов от мужа-книгочея попадаются и настоящие редкости. Однажды ей попался в «Улиссе» давно исчезнувший дремлик болотный - по отчетам Линнеевского общества последний раз эту дикую орхидею видели в прошлом веке на сырых лугах в Сконе - и с драгоценным трофеем в руках кинулась к мужу: «Вспоминай скорее, где ты Джойса читал!»
Лепестки на ладони пахнут книжной пылью, тленом, розами. Их аромат пробуждает неясную грусть, в растревоженной памяти мелькает родник, искры солнца в ледяной воде, стыд и смущение - что это? Где и когда было? Она сидит на диване, сложив ладони в подоле, и силится понять, отчего так колотится сердце.
- Мама, - заглядывает в библиотеку Соланж, - хочешь кофейку с нами?
- Да-да, - Анна встаёт, - пойдём. И булочки надо доесть.
Кто же откажется от шафрановых завитушек с изюмом в праздник Святой Люсии! Тем более София сама пекла, а всё, что Софи делает из теста... Она теперь редко печёт - времени нет, но на «Люсию» расстаралась - для мамы, заменив половину масла творогом, чтоб не так жирно. Налепила всего понемножку: «кошечек», «рождественских козликов», «колесниц», «птичек», «кудрей пастора» и даже «корону Люсии». Утром, как полагается младшей в семье, надела белое платье с алым пояском, венок из Рождественской гирлянды со свечками и понесла булочки с кофе к родительской спальне, напевая трогательное:
- Санта Люсия, в чудном мерцаньи, в зимнюю ночь дари света сиянье!
- Нас унося в мечтах, словно на крыльях, вспыхнет свеча твоя, Санта Люсия, - подхватила мама, открывая ей дверь.
Они уже встали конечно. Каждый год Софи надеется разбудить их этим гимном, но ни разу, с тех пор как четырёхлетней впервые исполнила обряд, ей не случилось застать родителей в постели.
Золотистые пышные булочки нужно съесть нынче же, а то зачерствеют.
- Нас что, только трое будет? - оценивая высоту сдобной горки на столе, оборачивается Анна у дочери. - А твой муж?
Софию конечно ждать не стоит. С самого утра она в гуще праздника. Сначала в Скансене* где выбрали и с помпой короновали главную Люсию страны, потом в первых рядах торжественного шествия, потом - со свитой звёздных мальчиков, где только не... - в самый тёмный день в году свет в образе Святой Люсии должен прийти к каждому. Но зять мог бы и помочь им - с булочками-то.
- Остин скоро придет, - уверяет Соланж. - у его ребят гулянка, а поэты - они знаешь какие! Нашалят ещё как в прошлом году, а наставнику отвечай!
Слава богу, в том году Остин не вёл занятий. Он всего полгода как получил лестное приглашение от писательской школы для молодых литераторов столичного университета. Юные поэты, пройдя мелкое сито отбора, получают даровитого наставника на четыре-пять часов в неделю, а Остин - время для творчества, ведь преподаватель и сам должен писать.
Но сегодня такой день. Старинные радости «малого Рождества» каждого из них в свой черед вовлекли в сияющий свечными огоньками круг праздника: утренний посольский приём, потом концерт духовной музыки в соборе, потом благотворительный базар. В университете же ряженые студенты вечером шумно чествуют профессоров, отмечая начало зимних каникул.
- Думаешь, люссекатер** не съедим? - угадывает Иманд, придвигая жене стул.
- А ты хоть что-то ещё ел сегодня? Или с самого утра - глёг и булочки? То-то я гляжу, ты весёлый!
- Ещё имбирное печенье, - со смехом «сдаёт» его Соланж.
Продолжая светски улыбаться, Иманд за спиной жены делает дочери знак: мол, смотри, я тоже могу рассказать, сколько юльмюста*** ты выпила. Та в ответ показывает язык.
- Этим двоим больше не наливать, - резюмирует Анна, наблюдая семейную сцену в сверкающем боку кофейника.
Домашнее застолье, начавшись с шуток, меняет тон, когда речь заходит о недавней встрече сокурсников. Однокашники Соланж каждый год собираются в последние выходные ноября.
- Да почти все были, - перечисляет она, - Свен с Ульрикой, у неё уже вот такой - заметный животик. Леннарт, Хольгер, Герда и Линн - помнишь её?
- Беленькая такая?
- Да, у неё теперь контракт со звукозаписывающим лейблом Sony Classical, представляешь! Самая успешная пианистка из наших.
- Ты про Линн Унгер? - переспрашивает Иманд. - ту, что всех затмила на фестивале в Эребру?
- Ну… звезда, что ты хочешь! - С лёгкой завистью признает, вздыхая о несбывшимся Соланж. - Она славная девчонка. Мы её любим. В общем, все собрались, даже молодожёны наши Рогер и Карен из Хельсинки прилетели. Только Руне не было и красотки Эвы. А потом вместо неё пришёл Андерс с малышкой и сказал...
- Почему «вместо»? - перебивает Анна. - И кто эта Эва?
- На свадьбе у нас была, - полистав снимки в смартфоне, Соланж показывает родителям картинку.
- Оу! Ааа... да, - Анна вспомнила эту удивительную красавицу с печальными глазами - такие черты, раз увидев, не забудешь.
- После развода они с Андерсом приходят по очереди. В этот раз ждали Эву.
Право же, это милосердно по отношению к тем, кто вынужден смотреть, во что превратилась их великая любовь. Соланж помнит тот единственный раз, когда они назло друг другу пришли оба.
- Это и мой курс! - с вызовом сказала Эва, когда Андерс под пристальными взглядами ребят небрежно чмокнул её в щёку. Сидели конечно в разных концах стола. И всякий кто садился поболтать с Эвой, натыкался на колючий взгляд её бывшего мужа. Эва же, напротив, старалась не смотреть в его сторону, и эта тлеющая вражда сковывала всех, словно принуждая занять чью-то сторону. Леннарт, Хольгер и Руне (о, Руне особенно!) со студенческих лет тайно томившиеся по Эве, утроили натиск, чем окончательно взбесили получившего отставку ревнивца. К концу вечера Андерс безобразно напился и, облапив случайную девицу, чуть ли ни юбку ей при всех задирал, с ненавистью глядя через ее плечо на побледневшую невыносимо прекрасную Эву.
- Так Эва не пришла?
Соланж ощипывает булочку, подбираясь к изюмине - с хлебом она обращается в точности как отец - и отвечает после паузы, успев пожалеть, что вообще упомянула об этом, не праздничный выходит разговор.
- Она погибла, мама. И Руне вместе с ней. То есть я не знаю, как там всё было... Они поехали в Альпы кататься на лыжах - вдвоём, или просто случайно вместе там оказались - теперь уж некого спрашивать. Думаю, он за ней увязался, может даже тайком. Эва попала под лавину. Руне пытался её спасти и тоже погиб. Подробностей не знаю. Но есть тут какая-то… неизбежность. С самого начала была, с первого дня, как она пришла к нам во втором семестре.
- Почему? - недоумевает Иманд.
- Она была роковая, понимаете? Наши парни разом головы потеряли.
- А Остин?
- Его тогда не было - он только на третьем курсе вместе со Свеном перевёлся, - отвечая, Соланж разглядывает крошки на блюдце. - Но Эва тогда уже вышла замуж, родила. Мало-помалу все угомонились. Ее недоступность нас освободила.
Под «нас» Соланж имеет в виду и себя тоже. Она всегда считалась миловидной, симпатичной, хорошенькой, умела подчеркнуть блеск тёмно-серых глаз, и достоинства стройной сухопарой фигуры, но красавицей её не назвал бы даже отчаянный льстец. И только родные, любя, искренне считают Соланж красивой. Черты её хотя и приятные, вместе не производят впечатления. Лишь в минуты вдохновения это обычное лицо озаряется изнутри тёплым сиянием, достигая тонкой, сложно устроенной гармонии. А так заменой красоты ей служит вышколенный вкус и природный шарм, сочетающий артистичность с чувством меры. Словом, очарование её, сравнимое с робким ароматом полевого цветка, не бросается в глаза. И не уведи Андерс «главный приз» у всех из под носа, кто знает…
Мучительный развод утомил Эву. Покончив с супружеством, она не вернулась на брачный рынок и дала понять, что сердечных уз отныне носить не станет, посвятив себя воспитанию дочки и карьере. Ее услышали, но не поверили. И в покое не оставили. Жертвы Эвиной красоты продолжали падать к ее ногам - она их жалела. Так и выгребала одна против течения, виновато отпихиваясь от поклонников, чувствуя себя загнанной дичью, желанным трофеем, лакомым куском. Мужчины не давали ей проходу, женщины… их можно понять. Она была очень одинока.
Такой - изумительно красивой и печальной - она и запомнилась на свадьбе Соланж. На снимках у кафедрального собора, она стоит с самого краю, отступив за чужие спины. Возле нее сутуловатой мачтой высится Руне. Не мозоля глаза, он умел оказаться рядом, когда ей требовалась мужская помощь или просто компания.
Так всё и шло да осени, когда Эва вдруг взяла отпуск, и отправилась в Альпы, где бывала лишь однажды - со студенческой группой. Из той поездки они с Андерсом вернулись женихом и невестой. Зачем она, едва умевшая стоять на лыжах, снова поехала в горы?
- Эва ничего не объяснила, - рассказывал Андерс, - просто привела малышку, и оставила сумку, набитую любимыми сластями дочки. Я говорю: «Зачем столько? Сам бы ей купил». А она, глядя мимо: «Ничего, что останется, потом съест». И ушла. Так в глаза и не посмотрела.
Досказав, Соланж извиняется за этот некстати зашедший разговор, омрачивший общее настроение.
- Есть истории, ход которых предрешен, - Иманд вертит в пальцах золотистую корочку. - Как акт из середины пьесы, которая не здесь началась, не здесь и закончится.
- О! - встрепенувшись, восклицает Соланж, - Ты мне напомнил! Андерс в конце сказал: «Это была последняя наша встреча, - помолчал и добавил, - на земле».
Приход Остина всех отвлек. Посыпались восклицания и расспросы, из которых узналось, что студентам таки не удалось разнести университет, хоть они и старались, что на улице морозец, и что булочки с шафраном… ну-ка, где они? Пока усаживали гостя рядом со счастливо зардевшейся женой, приспел свежий кофе, и ароматный парок вновь закурился над чашками.
Остин, несмотря на свою поэтическую ауру и репутацию баловня судьбы, вовсе не тот, кем все его считают - беспечный везунчик, ухвативший фортуну за хвост. Это Анна поняла ещё до свадьбы, дав себе труд узнать, что нашла её девочка в этом парне с отрешённым взглядом зеленоватых глаз, и прямыми светлыми волосами, падающими на левую сторону высокого лба. Под личиной любимца муз обнаружилась глубокая, витиеватая, но честная и здоровая натура. И Анна с лёгким сердцем дала согласие на брак.
Иманд, и тот недолго противился. «Добрый малый, - вернувшись из сада, где происходило "собеседование", ответил он на безмолвный вопрос жены, - и умный».
- Что, сошлись во взглядах на Хайдеггера? - вздёрнула русскую бровь Анна, краем уха слыхавшая, как они обсуждали «Бытие и время».
- Нет, - невозмутимо возразил муж, - не сошлись. Мне претит этот трагический немецкий нигилизм, а ему - кажется откровением. Пиит-с… Зато он понимает, в какой брак ввязывается. И подходит для этой роли.
- Ты передумал?
- Да. Был не прав. Признаю. Пусть женятся. Я - «за».
Свадьбу - в меру церемонную, но весёлую и пышную, сыграли полтора года назад. И Остин пришелся ко двору. Теперь, уписывая Софиины булочки, он развлекает общество тем, что подбирает к ним превосходные эпитеты, не видя, как сама она тихонько вошла и, стоя в дверях, с удовольствием его слушает.
Оставив молодежь за столом, они захотели на воздух, соблазнившись морозной свежестью в безлюдном парке, и возможностью побыть наедине в ночи, но не в спальне.
- Ты одевайся, - в холле Анна неохотно выпускает его руку, - а я кажется шаль в библиотеке оставила. Или в столовой? - она вопросительно смотрит на мужа.
Он качает головой.
- За столом ты была без нее.
Шаль - дочкин подарок, как соскользнула с ее плеча, так и лежит на диванчике, где она листала Плутарха. Лепестки на журнальном столике еще источают слабый аромат умирающих роз. И, вдохнув его, Анна чует ком в горле. Да что это с ней? Лепестки - пунцовые, белые, пурпурные, розовые - благоуханным ковром стелятся в ее памяти. Придётся ступать по ним, попирать ногами, иначе не набрать воды. Вся дорожка от порога до родника усыпана ими. Ей следовало бы предвидеть...
***
На окраине деревни под гигантским саманом, простершим над лужайкой шепотливый листвяной шатёр, по утрам шумел базарчик, куда стекался всякий купи-продай люд. Утром, повесив на локоть корзинку для провизии, Анна спешила туда, надеясь обернуться до жары. Накинув паллу - длинный конец бирюзового сари на голову (не шляпы же тут носить!), она не переживала, что традиционный наряд пышнотелых смуглянок смотрится маскарадом на её худосочной полудетской фигурке. К ней привыкли - у свами Ганпати бывали ученики всех рас и наречий, так что она не слишком выделялась.
Готовила для них тётушка Аджали, виртуозно приноравливая пряную здешнюю кухню к нежным желудкам гостей. Раз! - и ловко плескала на раскаленную жаровню пузырящееся тесто из чечевично-рисовой муки с луком и пряностями. Два! - быстро клала в середину жарящейся досы желтую картофельную начинку со специями. Три! - заворачивала края в треугольник и - шмяк! - приправляла шипящий хрустящий блин щедрой порцией холодного кокосового чатни: «Ешь скорей, мой цыпленочек!» Увы, Анне не осилить и половины той вкуснятины, что наваливает ей в тарелку добрая повариха. А на базар она идет за фруктами - они здесь самый сок.
Издали озолоченная солнцем верхушка дождевого дерева, как купол храма, где ежеутренне возносят хвалы жизни крикливые лимонно-жёлтые попугайчики, порхая меж розовых и кремово-золотистых цветков с нитевидными шелковистыми лепестками. Кроме попугаев в кроне самана нашли приют орхидеи. Там и сям гнездятся их аккуратные кустики, похожие на верхушки ананасов, и свешиваются вниз длинные голые корни.
В прошлый раз, застав саман в конце сезона муссонов, Анна поняла, почему это дерево - дождевое. Подобно мимозе, оно сложило мягкие листья - сквозь частые прорехи в них хлестала вода, цветов не было, попугаи улетели. Только нагие бледные корни орхидей, как убежавшие с кухни макароны, вяло колыхались в струях дождя. Истоптанный пятачок на месте базара раскис в непролазную хлябь. Неужели не сегодня-завтра всё высохнет, расцветёт, захлопочет?
Базарчик вовсю гомонил, заглушая пернатых. Облитые низким солнцем, виднелись пёстрые груды товара - разложенного на циновках, наваленного в корзины, насыпанного в джутовые мешки, стояли тележки зеленщиц, и тачки погребенные под горами картошки, сладкого перца, мелких пузатых баклажанов - рядом, позвякивая браслетами, лениво топтались босоногие говорливые торговки.
В центре базара высилась гора цветной капусты - желтоватые кочни, облепленные светлыми жилистыми листьями. Вокруг среди россыпей фиолетового лука, помидорных развалов и связок розовой моркови прямо на земле сидели, скрестив ноги, смуглые, крестьянки, увешанные бусами, с цветами, заткнутыми в блестящие чёрные волосы. Важные и нарядные, как многорукие храмовые божки, они невозмутимо метали луковицы в алюминиевые чашки весов, двигали плоские гирьки, перебирали томаты, отсчитывали сдачу, судачили, никуда не торопясь, и, однако ж, всё успевая.
Ступив под сень самана, Анна скинула паллу - уф, жарко! Кивая дружелюбным торговцам, она пробиралась между рыхлыми ворохами прессованного тамаринда, пирамидами кокосов и лежалыми папайями, похожими на жёлтые шишковатые кабачки-переростки. Стараясь не споткнуться о дрыхнущих в теньке собак, о мешки с машем, бобами, оранжевой кукурузой, слитками тростникового сахара, о шнырявших под ногами чумазых детишек, ворующих сахар, чтоб жевать его с анисом, она спешила к фруктовым развалам.
Вот гроздья бананов под соломенным навесом - надо будет взять потом вон тех красноватых, с приятной кислинкой. Обойдя стороной вкусные, но липкие плоды хлебного дерева - руки от них не отмоешь, она, зажав нос, проскочила мимо вонючих дурианов и замедлила шаг перед рамбутанами - вкус их желейной мякоти защекотал язык. Взять? Веселая торговка, крича и жестикулируя, нахваливала товар, но Анна, покопавшись в ее плетенке, разочаровалась - перезрели.
Персики, ох... возьму один. Ну ладно, два. Ах, это цена? Тогда вон тот, самый крупный. Нет-нет, личи не нужно. И чику тоже. Разве что чуточку. Это - чуточку?! Нет, у неё только одна маленькая корзинка, и на голове она ничего не понесёт. Три штучки, и хватит. Что ж ей, лопнуть что ли!
Вот и манго. Опять тот парень. Улыбается, подходи, мол. Раньше тут стояла женщина, теперь - он. Симпатичный - чёрные маслины глаз, длинные стрелочки ресниц. Радость так стремительно переполняет его внезапно вспыхнувшее лицо, что полные губы не в силах удержать её, размыкаются, обнажая влажный блеск зубов.
С первого взгляда он показался ей знакомым. Вдруг почудилось, что так уже было: духота под саманом, резкие запахи специй, толкотня, гул голосов. И его склонённое лицо с упавшей на лоб глянцевитой прядью. Она спросила, есть ли нынче оранжевые манго? Сейчас он пошарит за спиной и вытащит их из под мешковины, покрывавшей овальную корзину из дранки - она откуда-то это знала.
- Самые вкусные! - он протянул ей две штуки.
На другой день они немножко поболтали.
- Митхун! - он похлопал себя по широкой груди, прикрытой линялой синей майкой, и глазами: а ты? Собирая немыслимые конструкции из немногих английских слов, выяснил, что она «из Европы, любит манго, и завтра придёт опять». Разулыбался: «Приходи!».
Нет, она ничего не подумала. Во-первых, он уже взрослый, а она даже на свои пятнадцать не тянет, особенно на фоне здешних девчонок. Во-вторых, индийцы третий год пялятся её белую-белую кожу, голубые глаза и светлые кудри. Она для них просто диковина. Да и не было в их спотыкающейся беседе ничего, кроме неуклюжей любезности продавца с клиентом. Правда, он откладывал для неё самые сочные и румяные плоды, даже натирал их тряпочкой, чтоб блестели. И делал порядочную скидку, но здесь так принято, раз она постоянный покупатель. Ещё Митхун угостил её невиданным «яблоком» - зелёным и бугристым как крокодил, но мясистым и нежным внутри, словно взбитые сливки с грушевым пюре. Она даже записала себе название - ситафал, фрукт Ситы. Торговки, услышав, качали головами: «Здесь такой не растёт».
Вот и вся их «любовь». О чём ей было волноваться?
Подошла. Два манго - ярко-оранжевое и жёлтое в крапинку лежали на виду, ждали её, сияя чисто вымытой кожурой без единой поминки. Анна пристроила их в корзинке, отсчитала деньги, а когда подняла голову, Митхун подал ей чайную розу. Она не могла не взять, отвести протянутую руку, но взяв, осознала, что приняла нечто большее, чем цветок. А что было делать - бросить его сердечный дар на мешки с фруктами и гордо удалиться? Ещё никто не оказывал ей романтических знаков внимания. Она растерялась, поспешила уйти, смутно зная, что совершает ошибку, что надо бы не так (а как?), спиной чуя его опаляющий взгляд между сведённых лопаток.
Больше она туда не пойдёт. Лучше попросит Нарендру купить ей манго. Он добрый, хоть и ворчун, а в его велосипедной корзинке всегда найдётся место для парочки плодов. Себя не помня, она проскочила мимо навеса с бананами, забыв, что собиралась купить. Тётушка Аджали, торговавшая мунг-дал у старика в коротком дхоти, видела как «цыплёночек» промчался мимо, одарив её рассеянным неузнающим взглядом. Бирюзовое крыло паллы летело у неё за левым плечом а за узкой каёмкой чоли пылала красками огня юная роза. Проводив её взглядом, повариха покачала головой: сколько же лет этой пташке? Её двенадцатилетняя внучка, помогающая на кухне, выглядит куда взрослее. Кушать ей надо больше, вот что, рассудила она, и за обедом поставила перед Анной полную тарелку густого обжигающего самбара****, сунув вместо ложки поджаристую чапати: «Ешь деточка!»
Не ходить на базар - не помогло. На третий день она нашла на пороге розу - алую. С тех пор розы ждали ее под дверью каждое утро. Безнадёжность робких подношений трогала и печалила её. Анна пробовала подстеречь поклонника, надеясь как-нибудь знаками (на хинди она с трудом могла связать два слова) внушить ему, что цветов не надо. А вдруг он захочет поцеловать её? Или кто-то увидит их - пойдут сплетни! Но ничего не вышло. Она испытала разом облегчение и разочарование при мысли, что больше не увидит его. Скоро ей домой.
В то утро чуть свет она собралась за водой. Открыла дверь и отшатнулась - в рассветных сумерках висел густой аромат роз. Их оборванные, но ещё свежие, влажные от росы лепестки пёстрыми ворохами покрывали тропинку, петлявшую меж кустами. Ошеломлённая, Анна застыла на пороге, не решаясь ступить на них, ощущая себя героиней слезливой мелодрамы, стыдясь, что все увидят это и терзаясь неловкостью за чужое, выставленное напоказ чувство. Потом решилась: нужно набрать воды сейчас, пока глазеть некому. Прохладные лепестки нежили ступни. Восход застал её у родника, она зачерпнула кувшином из ледяных струй, в которых плясали огненные искры. Ликующий птичий хор взмывал к небесам, сладко и победительно пахли растерзанные цветы, взывая к ней громче страстных признаний. Скоро их безмолвная мольба смолкнет. Красота под палящим солнцем завянет, умрёт. А потом она уедет домой, и никому ничего не расскажет.
В тот раз Нарендра вернулся с базара без манго.
- Нету сегодня. На вот рамбутанов - спелые! - и сунул ей в руки кулек из бананового листа. Поддел сандалией ворох лепестков, огляделся.
- Кто это тут намусорил?
- Что нового на базаре? - с красноречивым румянцем на щеках, Анна, не поднимая глаз, разворачивала кулек.
- Да что... - с ленцой протянул он, - вербовщики шастают, но это уж дня три как.
- Вербовщики?
- Ну эти... пиф-паф, Индийский добровольческий легион. Каждый год ходят, свежее «мясо» ищут. Вроде тот, который манго продавал, с ними ушёл.
- Куда? - она старалась казаться равнодушной.
- Почём я знаю! - огрызнулся Нарендра, но, увидев её лицо, смягчился.
- Да ладно, будет твоё манго завтра - у них семья большая, кто-нибудь выйдет с товаром.
Теперь, стоя посреди библиотеки, Анна припоминает слышанные позже разговоры в деревне: то ли он бросил в службу и женился, то ли собирался, да не успел... Лет-то сколько прошло! И чего на неё накатило? С какой беспощадной ясностью помнится взгляд того мальчика, протянувшего ей розу. Последняя встреча... на земле. Как Иманд сказал: «Не здесь началось, не здесь и закончится»? Что ж…
Подобрав шаль, она сметает лепестки со стола в ладонь, и бросает их в камин на угли. Вот и все, хватит воспоминаний.
- Ты что так долго? - муж, почти одетый, раскидывает перед ней на руках, как купец красный товар, пушистую шубу, всю в драгоценных искристых переливах меха.
***
Надо же, как переменилась погода! После ясных дней лёгкий белый дым застлал небеса, солнце тускнело и тускнело, будто меркло. Рассеянный свет скрадывал даль, мир съёжился: аллеи теснее сомкнулись вокруг лужайки, закаменевшие клумбы и скамейки, жались к стенам дома, сизое небо, склонилось к земле, дохнуло стужей. И повалил снег - густой-прегустой. Каждое утро всё ниже приседали деревья в пышных юбках сугробов, мир утрачивал чёткие контуры, подобно чертам лица, расплывшимся в глубоком сне.
Ещё вчера с покатых крыш и карнизов тянуло белым пологом, призрачно дымились острия соборов и башен, ныл в каминных трубах неуёмный ветер. А наутро морозный туман подступил к окнам. В белёсой мгле взошёл и погас самый тёмный день года, прошитый жёлтыми строчками свечных огоньков и голосами, поющими праздничные гимны.
К вечеру заоконную муть будто стерли. Ночь спустилась ясная, студёная. И такая красота открылась глазам, что замерзшая душа, очнулась, бабочкой затрепетала в груди, вырвалась наружу изумлённым возгласом. Парк стоит в зимнем, алмазном уборе. Молодые стройные ёлки - каждая иголочка осахарена - тянут заиндевелые пики ввысь, где меж туч проглядывают мелкие слезящиеся звёзды. Облаками резного снежного дыма светятся во тьме берёзы, клёны и декоративные яблоньки. Макушки их леденцово сияют, облитые лунным светом. За ними - парадный строй аллей в серебристой парче. Живые изгороди из кизильника обратились в хрустальные дебри. Луна над заливом изливает слюдяной блеск на каждую веточку, иголочку, каждую спящую почку. Этот струящийся мягкий свет связывает мир воедино, подобно тому, как ливень сшивает небо и землю. Зачарованные, они долго смотрят, как дождь лунного света, мерцая, висит над землей.
- Пойдем к заливу? - предлагает Анна, мусоля про себя вопрос, который неловко задать ему: у тебя были с кем-нибудь отношения, о которых сразу ясно, что ничего не выйдет? Все-таки спрашивает.
- Да, - с подозрительной быстротой отвечает он. - В студенчестве ещё. Я тогда в первый раз напился. Ну как напился… в голове шумело и на разные глупости тянуло.
- Расскажешь? - она на ходу приваливается к его руке, заглядывает в глаза.
- Ты когда-нибудь видела тройняшек?
- Нет.
- Со мной на первом курсе учились братья Йозеф и Либор.
- А третий кто?
- Ты слушай. Два балбеса были, но у Пеппе водились свежие песочные коржики. Я говорю: «Где ты их берёшь?»
- Постой! Кто это - Пеппе?
- Йозеф.
Анна показательно хлопает ресницами, кончики которых уже забелил иней.
- Ну Йозеф - Джозеф - Джузеппе - Пеппе.
- Ааа...
- Так вот. Оказалось, коржики сестра печёт. Я его локтем в бок: «Познакомишь?»
Они с Либором переглянулись: «Гы-гы! Смотри, потом не жалуйся!» Я наверно единственный был, кто по своей воле с Данкой познакомился. Бывают такие безнадёжные уродины - без слёз не глянешь. Ну думаю, влип! Я почему-то считал, что тройняшки на одно лицо. Но эти были разными. Данка не походила на братьев ничем. Крупная, с маленькой головой, сокрушительным, как таран бюстом и кулаками покрепче моих. Не девушка - ростральная колонна. При братьях она состояла скорее нянькой, чем с сестрой. Умнейшая девчонка была - это в ней поражало не меньше внешности. Звезда факультета политологии - это я после узнал. Меня насквозь видела: «А, - говорит, - мальчик без мамы...» Держалась со мной «своим парнем». Я к ним захаживал: коржики, чай, когда и винишко, разговоры... Мы с ней на одной волне были - я начинал, она подхватывала, прямо с языка снимала. Трепались часами. Такое вот… родство душ. Главное, не смотреть на нее.
Анна, я и подумать не мог, что она… что этой кариатиде на ум взбредет... В феврале они праздновали именины. Я достал у букиниста редкое издание «Государя» - она ценила Макиавелли, купил хорошего моравского вина и, поколебавшись, тюльпанов.
Данка открыла дверь, глянула по сторонам:
- Ты что - один?
Презрительно покосилась на цветы, пожала могучими плечами и ушла в комнату. Братья привели подружек, за столом много пили, было весело. За полночь Либор и Пеппе пошли проводить девчат, мы с Данкой прибирали после пирушки. Она спросила, почему я пришел один. Я был достаточно пьян, чтоб подмигнуть ей: «А ты что - против?».
- Вон как… - зловеще протянула она, я прямо к полу прилип - даже сквозь хмельной туман пробрало: понял леденящую правду.
- Ты жестокий! Ты бестактный! - она хватала со стола вилки, ножи и с грохотом швыряла их в мойку. Я открыл рот.
- Заткнись и слушай! - гаркнула она. - Будешь ты слушать?
Я кивнул. Она села на диван и похлопала ладонью рядом. Коленки у меня подломились.
- Мы оба знаем, зачем ты ходишь сюда.
Я не ответил (она сочла это за честность), прищурившись, смотрел в её мутные глазки - в подпитии Данка расхрабрилась.
- А я, видишь ли, люблю такие пирожные, хотя платить мне за них нечем.
Она сделала паузу, как скидку на мою тупость.
Я хотел поспорить насчет дурацкого сравнения, просто чтоб прикрыть растерянность. Но она нашла метафору получше.
- Когда здоровые люди встречают калеку, они тактично «не замечают» уродства - сечешь? Понял, в чем ваша жестокость?
- Наша?
- Твоя, и таких как ты - розанчиков с кремом!
Меня замутило.
- В чем?
- Ты понял! - уличила она. - Цвето-очки он принес… кретин!
Тут она видно решила, что пора меня пожалеть - пригребла к себе, притиснула к мягкому как подушка бюсту, обтянутому черным свитером, стала гладить по голове. Говорила про тиранию красоты, деспотизм обаяния - грудь мощно вздымалась, исторгая алкогольные пары, меня качало как на волнах.
- А что остается? Мечтать, - она не то засмеялась, не то взрыднула, - и дрочить.
Я поднял гудящую башку и предложил Данке показать, как она это делает.
Она хихикнула:
- Тебя и без этого зрелища щас стошнит... - и вдруг, к моему ужасу, рывком стянула через голову свитер.
Я увидел пугающих размеров атласный розовый лифчик. Стиснутая им рыхлая белая плоть выпирала оттуда, как перестоявшее тесто. Меня разобрал дурацкий смех. Она тоже засмеялась, горы плоти затряслись, казалось, они сейчас вывалятся из утягивающей их сбруи. Я попытался запихнуть это трясущееся тесто обратно. Данка мне не мешала. Потом взяла за подбородок и заставила взглянуть на нее в упор: широкое плоское лицо, бесформенный бугристый нос, кожа, изрытая прыщами. Её внешность бросала вызов самой идее благообразия человеческого лица. Мне стало стыдно перед ней за эту беду. Я набрался храбрости и спросил, принимает ли она подарки?
- Только на день рождения, - сказала Данка. Я зажмурился и поцеловал её. Она ответила. Поцелуй затянулся, и я снова испытал стыд...
Иманд внезапно умолкает, кажется потрясённый собственной откровенностью не меньше жены.
- Стыд - за то, что поцеловал её? - тихо спрашивает она.
- Нет. Стыд за стремление к чужой любви. Она дарила её мне. И я жаждал этой любви, не мог насытиться ею, но в то же время стеснялся дарительницы, отвергал её. Она вдруг оттолкнула меня: «Теперь уходи!» Прикрылась свитером, отвернулась. Я взял куртку и хлопнул дверью. На тротуаре под окнами их квартиры лежала какая-то куча. Я подошёл ближе. Это были тюльпаны - сломанные стебли, измятые лепестки, уже прихваченные морозом.
- Ты... Вы виделись потом?
- Нет. Братцев вскоре отчислили, и наше общение прекратилось. Пьяный поцелуй не разбил сердце ни мне, ни Данке. Она блестяще защитила докторскую, долго преподавала и, по слухам, не имела нехватки в «розанчиках», желавших сдать экзамен.
Сделав круг по парку, они поворачивают к дому. Анна нагулялась, ступает тяжело, стараясь не виснуть на руке мужа. В темноте её клонит в сон, глаза слипаются.
- Что, носом клюёшь? Далековато мы забрели.
- Надо же было булки растрясти, - вздыхает она. - И потом, дома ты бы такого не рассказал.
- Ну да, - с тихим смешком признаёт он. - Это всё глёг...
------------------------------
Скансен* - музей под открытым небом на острове Юргорден в Стокгольме: Швеция в миниатюре с 16-го века до наших дней.
Звёздные мальчики** - ряженые участники шествия, в длинных белых рубашках и высоких бумажных колпаках со звездами, в руках у них тоже звезды. За ними идут малыши-гномы с лампадами.
Люссекатер** (Lussekater) - шафрановые булочки Люсии,
в переводе - кот Люсии, или, кот Люцифера. По легенде, у дьявола был помощник - черный кот, и, по поверью, чтобы обезопасить себя от нечисти, надо съедать «кота» каждый день до Рождества. Поскольку булочки быстро черствеют, две недели их конечно не хранят, но можно замораживать.
Юльмюст*** (Julmust) - новогодняя газировка. «Jul» - Рождество, «must» - фруктовый фреш. Рецепт напитка не разглашается, но известно, что он состоит из 30 ингредиентов. Для Соланж газировка вредна, но праздник есть праздник.
Самбар**** (и заодно остальные индийские слова) - густой суп из дала с овощами. Далом в Индии называют почти любые бобовые: чана-дал (нут), тур-дал (привычный нам горох), мунг-дал (горошек - мелкие овальные зернышки), урад-дал (очищенный черный маш), масур-дал (красная чечевица) и т.д. Любой из них может оказаться в этом супе в разных сочетаниях.
Чапати - тонкие жареные лепешки из пресного теста, и хлеб и ложка.
Чоли - топ, который надевают под сари.
Дхоти - полоска ткани вокруг бедер и ног, индийские «штаны». Длина дхоти - показатель социального статуса, чем длиннее «штаны» тем «важнее» их носитель.