Дальше личности (2)
Иманд (59) - Анна (57)
- Сюрпри-из! - восклицает Соланж, входя к нему в беседку и шлепая на стол толстый литературный журнал. Он с некоторым беспокойством оглядывает обрисованную льняным платьем фигуру дочери - пятый месяц, но если не знать, что она в положении… кажется, у Анны в это время уже было заметно… и переводит недоуменный взгляд на свежий номер - что там может быть? Он ничего не посылал в редакцию.
- Открой 76-ю страницу, - подсказывает дочь, садясь рядом в тени взъерошенной ветром косматой шкуры плюща, покрывающего беседку сверху донизу. Лучистые иглы солнца пронзают шевелящуюся густую листву, яркими пятнами перебегают по дощатому полу и ее длинным ногам, обутым в мягкие туфли без каблуков.
- Это тебе от Остина привет, - как в детстве пристраивая подбородок ему на плечо, говорит она. Ну, если от Остина, тогда… Иманд открывает нужную страницу с витиеватой верхней строкой: «Еще не осень…» Рядом скромный черно-белый портрет: скуластое лицо со впалыми щеками, тяжелый исподлобья взгляд, обширный с залысинами лоб с редкими зачесанными назад волосами - сразу видно: пьет. Пил… В детстве Иманду читали его стихи - про принцессу, потерявшую на балу бусы, про подснежник, про заблудившегося цыпленка… Он так и думал: Франтищек Грубин - детский поэт. Впрочем, и не думал, даже имя успел забыть. Да и кто его теперь помнит? Но вот в журнале щедрая подборка стихов - брутальных и в то же время лиричных, проникнутых пьянящим эротизмом. Взгляд уперся в любимое: «…не бойся, ночь, волос её, так винно/ разлитых на подушке»***. В конце мелким шрифтом: перевод О.ф.Данстед. Иманд удовлетворенно поглаживает дорогую мелованную бумагу, улыбается.
- А помнишь, как ты напугал нас? - Соланж свойски пихает его кулачком в бок - в точности как ее мать.
Для Соланж история выглядела так. В начале весны она заметила на столе мужа вырванную из блокнота страничку, исписанную папиной рукой, где упоминались отложенные планы, гроб и дерево, из которого его следует сделать. Корявые, будто в бреду написанные фразы, похожие на предсмертные указания. В те дни отцу крепко нездоровилось, он уже с неделю лежал в жару. К тому же после приснопамятной пневмонии любая сезонная хворь грозила осложнениями. Остина рядом не случилось, и дурацкие папины почеркушки до того смутили дочку, что она, бросив все дела, помчалась к родителям. Больной мирно спал, поэтому листок с «предсмертными указаниями» был тут же предъявлен Анне.
- Какой еще гроб?! - изумилась та. - Тут написано «гроб качается»… У твоего отца температура, а не психоз!
Проснувшись, Иманд увидел над собой две озабоченные одинаково моргающие физиономии. Жена показала ему листок: «Это что?»
- Отлично переведено, очень близко к оригиналу, - говорит он, найдя то самое - из-за чего весь сыр-бор, - вот послушай:
Еще не осень! Если я
Терплю, как осень терпит лужи,
Печаль былого бытия.
Я знаю: завтра будет лучше.
Я тыщу планов отнесу
На завтра. Ничего не поздно.
Мой гроб еще шумит в лесу.
Он - дерево, он нянчит гнезда
Иманд читает дальше - там еще три строфы, Соланж слушает, прикрыв глаза: правда, хорошо - молодец Остин! И папа - надо же, такую вещь высмотрел!
Для него эта история началась с тощей книжечки, найденной в отцовском архиве. Уж казалось бы, он там каждую бумажку в лицо знает, и, однако ж, завернутая в плотный пакет, она годами лежала среди документов, не привлекая внимания. Облезлая картинка на обложке: река, дерево, черепичные крыши вдали, пасторальное название «Мои напевы» - чудес ничто не обещало. Из серых страниц выпала фотокарточка - та самая, что предваряла теперь журнальную подборку. На обороте - размашистый почерк, нетвердая рука - стояло: «Дорогой Эмиль, прими в знак вечной благодарности» Автор? Но разве они могли быть знакомы? По всему выходило, не могли. Тогда может, подарок адресован другому Эмилю? Но почему отец хранил его?
Листая книжку в поисках разгадки - стихи как стихи, ничего особенного - Иманд заметил энергичный восклицательный знак, поставленный карандашом с таким нажимом, что грифель наверно сломался, оставив царапину на рыхлой бумаге. С этой страницы он и стал читать. И уже не смог оторваться. Тайна так и осталась нераскрытой, но что она значила по сравнению с приветом отца, долетевшим до него, спустя столько десятилетий! Разве могло быть случайностью, что обоих очаровало одно и то же стихотворение забытого поэта? Сколько лет оставалось отцу, когда он подчеркнул это «еще не осень - ничего не поздно»? И сколько остается ему самому - растравляющему себя тем же ядом надежды?
Сквозь густые напластования листвы в спину им ощутимо задувает, а небо, еще недавно ясное, подернулось опаловой дымкой. Подняв глаза от журнала, Иманд щурится на бледное солнце.
- Похоже, опять дождь будет.
- Да уж польет, как пить дать, - морщась, откликается Соланж - ее что-то подташнивает. Она выуживает из кармана платья бонбоньерку с лимонно-мятными пастилками и кладет одну под язык - сейчас все пройдет.
- Ты чувствуешь, что ли? - с любопытством спрашивает он.
Дочь через силу улыбается. Я то нет, а вот мама… Видел, где она сегодня свои травки для просушки раскладывала? С ней никакого барометра не надо!
Анна и правда выставила с утра лоточки с подвяленными листиками малины и земляники не на южную сторону террасы, как обычно, а отнесла их под навес, ближе к распахнутым дверям столовой.
- Ты наблюдательная, - с удовольствием говорит он, вставая, и протягивает ей руку.
- Пойдем-ка в дом, а то продует тут.
***
К вечеру с залива пошли облака - высокие, пухлые, с сахарно сияющими вершинами. За ними приползла рыхлая разбухшая от влаги туча. Анна унесла внутрь сладко пахнущие травы, чтоб не отсырели, и уселась с книжкой перед эркером. Он только взглянул на уютно поджатые ноги, укрытые пледом, на то как она, углубившись в чтение, машинально накручивает на палец, выбившийся из укладки локон (так и не победила свою привычку) и тихонько удалился.
Вышел на мокрую террасу - ливень заканчивался - сел на диванчик под трепетавшей от крупных капель полосатой маркизой. Небо прояснялось, уже проглядывало низкое солнце, сверкающие капли, дрожа, повисли на кончиках листьев, алмазно сверкали в розовых и пурпурных чашечках космей.
Умытая листва яркая и сочная. По бледному небу чередой плывут выполосканные тучи, и закатный пламень опаляет взбитые ветром зеленые букли сосен. Уходящий день дарит напоследок благодатный покой, и он признательно принимает дар. Смотрит, как бесшумно растет трава, как огненный расплав, заливший полнеба, остывает, подёргиваясь пеплом серых облачков, как темнеет зелень, кутаясь в зябкие тени. Отмечая движение времени, стрекочет кузнечик, и колеблется под ветром напитанная последним лучом капля на кончике уже почти невидимой былинки. Наконец гаснет и она.
Иманд перебирает в памяти картины минувшего дня: Причёсанный ветром ивняк на краю болотца, где девочки с утра рвали голубику. Загорелые плечи и коленки Софии, мелькавшие перед ним в послеобеденном теннисном матче. Букет золотистых и лиловых георгинов в белой фарфоровой вазе у окна в холле. Мелкие медовые груши, которые они с Анной рвали перед самым дождём, и тонкие руки жены, воздетые к веткам, отягощённым солнечными плодами.
Вечер неуклонно падает в ночь, и как всегда в этот час приходят думы о собственной жизни тоже день за днём клонящейся ко тьме - вечной. Но сейчас в голубиных сумерках мысли о смерти еще можно отогнать, созерцая переливчатые краски зари и первые лучистые звёзды в прогалках ночных облаков. А ночью, когда он будет лежать во мраке, пробуждённый от томительного сна, они вернутся, и тогда уж нечем будет отвлечься. Смятенная душа станет вглядываться в грядущее, ища если не спасения, то хоть просвета в вязкой как смола черноте. Что если смерть подобна безысходной тошнотворной мути, в которой он пребывал в дни болезни? Его страшит безвременье небытия. Земная жизнь покатится дальше, потом и она исчезнет, как наверно исчезли звёзды, свет которых ещё достигает его глаз. Миры будут рушиться и вновь созидаться, разлетятся и схлопнутся галактики, родятся новые вселенные. А он - где же будет он, та часть его существа, которая не исчерпывается набором социальных адаптаций? Останется ли в нём любовь к Анне и детям? Будет ли он тосковать о них, или все развеется вместе с памятью о земном, сменится холодным забытьём бесконечности?
Ночами напролёт он тщится уловить в себе нерасторжимую связь с жизнью, какую всегда ощущал раньше, и утратил после пневмонии, когда хрупкость и необязательность собственного бытия стала окончательно ясна ему. Так он лежит, пока Анна не шевельнётся спросонок, отыскивая ощупью его плечо, чтоб прильнуть наспанной жаркой щекой, сопящим носом. Это безотчётное движение наполняет его сердце благодарностью. За то, что жив и может чувствовать её прикосновения. За жизнь в любви, и завтрашний день - он будет, и на том спасибо. Иманд поворачивается на бок, обнимает жену, как оберег - есть что-то обнадёживающее в ночном телесном тепле, в сонной тяжести членов, в согласном безмятежном дыхании. Вот так несовершенство нашего бытия искупается блаженством нашей любви.
Раскрытые окна гостиной выплёскивают на террасу волну света - желтое озерцо на полу, вымощенном светлым травертином. За лёгкой шторой движутся тени, стукнула крышка рояля. Голос Софии: «Сыграйте фа-минорную фантазию Шуберта, пока вы обе здесь, а?»
Негромкая возня, скрип - должно быть, придвинули стул.
- Не надо, не ищи, - говорит кому-то Соланж, - в электронном каталоге есть.
Музыкально звякает колокольчик - включилась интерактивная нотная строка.
Анна:
- Девочки, а где папа?
Отодвинув штору, она высовывается в окно.
- Ты что там сидишь в потёмках? Иди к нам.
- Вы играйте, я отсюда послушаю.
Усаживаются, слышен шорох юбок. Наконец тишина, плеск взмывших над клавиатурой рук - мгновенная сосредоточенная пауза - и полился трогательный благоговейный мотив. Он узнает «бархатное» туше жены, её лирическую манеру касаться клавиш, не ударяя, но будто поглаживая их, извлекая нежные певучие звуки как нельзя лучше подходящие к любовной исповеди маэстро. Как просветленно и горько звучит главная тема, возвращаясь в мажоре - сколько в ней сдержанного драматизма. Вот тебе и мажор…
Чутко и жадно он упивается всем, что дарит в эту минуту жизнь: чудесной мелодией, рвущей и нежащей его потерянное сердце, благоуханием ночных цветов, смутно белеющих в ожидании лунного восхода. Вот и любимая им восходящая тема из второй - медленной части. Однажды, сыграв ее, Анна тут же дала ему послушать фрагмент из второго скрипичного концерта Паганини: «Узнаешь?» К своему изумлению он действительно узнал «перевернутую» шубертовскую тему.
Серые мотыльки кружатся в полосе света, ветер ласкает траву. Воздух позднего лета - хмельной, медовый, с терпкой горчинкой - кружит голову, пьянит его. Как легко пренебречь всем этим в суете, в вечной погоне за посулами будущего.
Вот уже мужественное, решительное скерцо, трагические ноты неразделенной любви - Соланж: ее полнозвучный удар, глубокое сочное звучание. За незатейливыми фигурациями сквозит неподдельное мучительное чувство. Напоследок мелодия взмывает к мечтам о счастье, кажется, сейчас, сейчас… но нет, срыв - безнадежное обрушение в минор. Все заканчивается внезапно и убедительно. Поразительный по силе эмоциональный обрыв. Каждый раз это молниеносное - в восемь тактов - завершение бьет по нервам, точно он и впрямь надеялся, что теперь все кончится иначе, и высокородная Каролина Эстерхази снизойдет до бедного своего учителя музыки.
Убитый и вознесенный он сидит в наступившей тишине, медленно приходя в себя, не слыша голосов в гостиной, не замечая мотылька, севшего ему на колено. Анна как-то сказала, что музыка - средство общения душ. Он возразил: «Но язык, слова…» Она пожала плечами: «Это - для разума, чтоб оформить мысль». А ведь Оскар писал о том же: язык нужен, чтоб обозначить цель, чтобы действовать. И вот у нас есть речь, письменность, но возврат к нерасчлененному на фразы общению так упоителен, что покинув этот звучащий эдем, он не знает, как опять будет пользоваться тусклыми словами.
Новая пленительная мелодия достигает его слуха, выводит из задумчивости - какой-то из вальсов Брамса. Сестрички играют. Он уверен, что сейчас за роялем рядом с Соланж сидит Софи, давно научился отличать ее энергичную уверенную манеру, так контрастирующую с проникновенной чувственной игрой старшей. Словно подтверждая его догадку, на террасу из дверей столовой выглядывает жена и, дождавшись конца пьески, окликает: «Пойдем чай пить!»
***
С каждым днём он чувствует зреющую перемену в себе, исподволь наливается спелостью как плод, исполняется сил - душевных и физических. Будто стареющая кровь в жилах чудесным образом обновилась в отдохнувшем теле. Лёгкость и ловкость прежних лет вернулись к нему. Теннисная ракетка опять ощущается продолжением руки, и взгляд жены, глядящей, как молодцевато он взлетает в седло, яснее всяких слов. И всё-то ему удаётся, всё-то ладится. Обогнать вплавь Софию (Анну он давно уже обогнал) - не вопрос. Весь день без устали крутить педали велосипеда, гоняя с младшенькой по округе - легко! Подарить любимой сладких полчасика на рассвете - а почему только полчасика? И даже в голову не приходит: чего это я взорлил? Вот его награда за долгие месяцы терпения и упорства, за отравленные тоской и сомнениями ночи, за отягчённые хворью и болезненной слабостью дни, когда он только и мог повторять себе в утешение вычитанное где-то: «С возрастом человек тяжелеет - но эта тяжесть тянет в глубину».
Теперь он взахлёб упивается настоящим - раздвигая рамки обязанностей, открывает доступ яркому свету, не заслоняемому больше стенами офисов, и чистому не кондиционированному воздуху. Его существо все больше состоит из свободы, точно впереди не две-три недели отпуска, а как в детстве - громадные летние каникулы, только теперь уже навсегда, до того самого мига, которого он уже почти не страшится, не мучая себя больше тревогой о будущем. К чему? Конец для всех одинаков. И глупо лишать себя скоротечной радости из-за того, что однажды случится с ним где-то там впереди, за невидимым поворотом дороги. Не велика конечно мудрость, и не нова, но для него, привыкшего жить, полагая день сегодняшний ради желанного, но вечно отдаляемого завтра, эта истина открылась только сейчас. Все, что прежде казалось чепухой, мелочами, теперь обрело ценность и заняло истинное место в его повседневности. Но все же он замечает в себе парадоксальное: готовность к расставанию со всем этим - милым, дорогим, драгоценным - она медленно и неуклонно вызревает в нем и однажды наверно станет потребностью.
Вечерами как по расписанию заладили дожди. После обеда из-за леса, как ленты из рукава фокусника, нескончаемой вереницей вытягиваются синие облака, за ними наплывают армады грозовых туч, скрещиваются рапиры молний, гулко рокочет гром. Низовой ветер мчится впереди, клоня травы, бесцеремонно задирая подолы лип и кленов, выворачивая наизнанку кроны. Листва сотрясается под бешеной пляской ливня. А потом встают крутобокие радуги, зажигают ясные капли в мокрой траве и тихо тают, пока охочая до влаги земля и зелень выпивает дождевую росу и лужи.
В этот час Иманд выходит на террасу, подолгу сидит в одиночестве, озирая просторное небо, пылающее закатным огнем, затихающую землю - неподвижный и безмолвный, растворенный в нерушимом покое, он ощущает себя, как во сне, бестелесным, скорее духом, чем существом из плоти и крови. Не спеша, без суеты и страха осваивается в самой сердцевине вечности: вот она - исконная земная твердь, над нею - беспредельные небеса и между ними - он сам.
Суета, маята - где это все? Житейское, мелкое, человеческое отлетело - унесено ветром ли, временем ли. И кажется, может только кажется, что душа, испив каплю бессмертия, растет, вкусив неведомой сладости.
Анна все видит. Ее по-настоящему волнует и трогает это храброе одиночество - крестовый поход человека бесконечно борющегося с недружественной холодной Вселенной, отважно и бессмысленно противопоставляющего ей свое переживание мира, свое личное тепло и даже свой ужас перед безличным, грозным, бесконечным океаном времени и пространства, который каждый должен переплывать в одиночку.
В один из таких вечеров она выходит к нему на террасу и, не потревожив, тихо садится рядом. Молча смотрит, как облака не хотят расставаться с солнцем, уже ушедшим за горизонт - всё ещё видят его, держат в себе, дробя и преломляя свет. Он сидит все так же неподвижно, объятый смутными грёзами, переходящими в созерцание, ни о чём не думая, лишь ощущая неясную печаль, лежащую на сердце.
Когда, как рука его очутилась в руке Анны - он не помнил, но это было хорошо и правильно. Иманд бегло взглянул на жену и сразу отвёл глаза, когда она сказала спокойно и просто: «Я всё понимаю, правда. Все люди с младенчества совершенно точно знают, что будут жить всегда. Со временем, изначальное знание расшатывается в нас образованием, скепсисом, самим ходом земного бытия, но в глубине души мы всё равно помним».
Анна едва успела договорить. Внезапно, повинуясь безотчетному порыву, он опустился к ее ногам, обнял колени жены, уткнулся в них как в последнее прибежище и тут же ощутил маленькие ладони, покрывшие ему голову. А когда снова взглянул на нее, в глазах сияли отблески вечерней зари и обновлённого счастья. Медленно спускались сумерки, а они всё сидели, не меняя позы, ошеломленные снизошедшим на них ощущением любви как неисчерпаемого источника жизни, заключенного в их собственных сердцах.
Снизу со стороны садовой беседки порхнули как мотыльки в ясных сумерках девичьи голоса.
- …на круговые спицы 130 петель.
- Так много?
- В самый раз для трехмесячного - это же спинка и полочки.
- И дальше 12 рядов лицевыми, да?
- Да, потом ряд: 5 лицевых, 5 изнаночных, последние - лицевые. А узор - сейчас домой придем - я тебе схему нарисую.
--------------------------------------
*Улица Остроугова - у нас она уже больше ста лет называется улицей Нерудова (в честь поэта Яна Неруды жившего здесь). А в конце 19 века называлась Остроугова (ostruha - шпора; там когда-то мастера-шпорники жили). В их мире улица так и осталась Остроугова, и я не знаю, сохранила ли она это имя с прежних времен или была какое-то время Нерудовой, а потом опять стала «Шпорной».
**Кармелитские сады - у нас они называются Вояновы сады, в честь чешского актера, а у них переименования не было. Это фруктовый сад, разбитый монахинями обители босых кармелиток, находится между Манесовым и Карловым мостом.
***Франтишек Грубин «Полнолуние». Цитирую русский перевод, чей - не знаю. А «Еще не осень…» перевел, говорят, Владимир Яворовский. Но это не точно.
- Сюрпри-из! - восклицает Соланж, входя к нему в беседку и шлепая на стол толстый литературный журнал. Он с некоторым беспокойством оглядывает обрисованную льняным платьем фигуру дочери - пятый месяц, но если не знать, что она в положении… кажется, у Анны в это время уже было заметно… и переводит недоуменный взгляд на свежий номер - что там может быть? Он ничего не посылал в редакцию.
- Открой 76-ю страницу, - подсказывает дочь, садясь рядом в тени взъерошенной ветром косматой шкуры плюща, покрывающего беседку сверху донизу. Лучистые иглы солнца пронзают шевелящуюся густую листву, яркими пятнами перебегают по дощатому полу и ее длинным ногам, обутым в мягкие туфли без каблуков.
- Это тебе от Остина привет, - как в детстве пристраивая подбородок ему на плечо, говорит она. Ну, если от Остина, тогда… Иманд открывает нужную страницу с витиеватой верхней строкой: «Еще не осень…» Рядом скромный черно-белый портрет: скуластое лицо со впалыми щеками, тяжелый исподлобья взгляд, обширный с залысинами лоб с редкими зачесанными назад волосами - сразу видно: пьет. Пил… В детстве Иманду читали его стихи - про принцессу, потерявшую на балу бусы, про подснежник, про заблудившегося цыпленка… Он так и думал: Франтищек Грубин - детский поэт. Впрочем, и не думал, даже имя успел забыть. Да и кто его теперь помнит? Но вот в журнале щедрая подборка стихов - брутальных и в то же время лиричных, проникнутых пьянящим эротизмом. Взгляд уперся в любимое: «…не бойся, ночь, волос её, так винно/ разлитых на подушке»***. В конце мелким шрифтом: перевод О.ф.Данстед. Иманд удовлетворенно поглаживает дорогую мелованную бумагу, улыбается.
- А помнишь, как ты напугал нас? - Соланж свойски пихает его кулачком в бок - в точности как ее мать.
Для Соланж история выглядела так. В начале весны она заметила на столе мужа вырванную из блокнота страничку, исписанную папиной рукой, где упоминались отложенные планы, гроб и дерево, из которого его следует сделать. Корявые, будто в бреду написанные фразы, похожие на предсмертные указания. В те дни отцу крепко нездоровилось, он уже с неделю лежал в жару. К тому же после приснопамятной пневмонии любая сезонная хворь грозила осложнениями. Остина рядом не случилось, и дурацкие папины почеркушки до того смутили дочку, что она, бросив все дела, помчалась к родителям. Больной мирно спал, поэтому листок с «предсмертными указаниями» был тут же предъявлен Анне.
- Какой еще гроб?! - изумилась та. - Тут написано «гроб качается»… У твоего отца температура, а не психоз!
Проснувшись, Иманд увидел над собой две озабоченные одинаково моргающие физиономии. Жена показала ему листок: «Это что?»
- Отлично переведено, очень близко к оригиналу, - говорит он, найдя то самое - из-за чего весь сыр-бор, - вот послушай:
Еще не осень! Если я
Терплю, как осень терпит лужи,
Печаль былого бытия.
Я знаю: завтра будет лучше.
Я тыщу планов отнесу
На завтра. Ничего не поздно.
Мой гроб еще шумит в лесу.
Он - дерево, он нянчит гнезда
Иманд читает дальше - там еще три строфы, Соланж слушает, прикрыв глаза: правда, хорошо - молодец Остин! И папа - надо же, такую вещь высмотрел!
Для него эта история началась с тощей книжечки, найденной в отцовском архиве. Уж казалось бы, он там каждую бумажку в лицо знает, и, однако ж, завернутая в плотный пакет, она годами лежала среди документов, не привлекая внимания. Облезлая картинка на обложке: река, дерево, черепичные крыши вдали, пасторальное название «Мои напевы» - чудес ничто не обещало. Из серых страниц выпала фотокарточка - та самая, что предваряла теперь журнальную подборку. На обороте - размашистый почерк, нетвердая рука - стояло: «Дорогой Эмиль, прими в знак вечной благодарности» Автор? Но разве они могли быть знакомы? По всему выходило, не могли. Тогда может, подарок адресован другому Эмилю? Но почему отец хранил его?
Листая книжку в поисках разгадки - стихи как стихи, ничего особенного - Иманд заметил энергичный восклицательный знак, поставленный карандашом с таким нажимом, что грифель наверно сломался, оставив царапину на рыхлой бумаге. С этой страницы он и стал читать. И уже не смог оторваться. Тайна так и осталась нераскрытой, но что она значила по сравнению с приветом отца, долетевшим до него, спустя столько десятилетий! Разве могло быть случайностью, что обоих очаровало одно и то же стихотворение забытого поэта? Сколько лет оставалось отцу, когда он подчеркнул это «еще не осень - ничего не поздно»? И сколько остается ему самому - растравляющему себя тем же ядом надежды?
Сквозь густые напластования листвы в спину им ощутимо задувает, а небо, еще недавно ясное, подернулось опаловой дымкой. Подняв глаза от журнала, Иманд щурится на бледное солнце.
- Похоже, опять дождь будет.
- Да уж польет, как пить дать, - морщась, откликается Соланж - ее что-то подташнивает. Она выуживает из кармана платья бонбоньерку с лимонно-мятными пастилками и кладет одну под язык - сейчас все пройдет.
- Ты чувствуешь, что ли? - с любопытством спрашивает он.
Дочь через силу улыбается. Я то нет, а вот мама… Видел, где она сегодня свои травки для просушки раскладывала? С ней никакого барометра не надо!
Анна и правда выставила с утра лоточки с подвяленными листиками малины и земляники не на южную сторону террасы, как обычно, а отнесла их под навес, ближе к распахнутым дверям столовой.
- Ты наблюдательная, - с удовольствием говорит он, вставая, и протягивает ей руку.
- Пойдем-ка в дом, а то продует тут.
***
К вечеру с залива пошли облака - высокие, пухлые, с сахарно сияющими вершинами. За ними приползла рыхлая разбухшая от влаги туча. Анна унесла внутрь сладко пахнущие травы, чтоб не отсырели, и уселась с книжкой перед эркером. Он только взглянул на уютно поджатые ноги, укрытые пледом, на то как она, углубившись в чтение, машинально накручивает на палец, выбившийся из укладки локон (так и не победила свою привычку) и тихонько удалился.
Вышел на мокрую террасу - ливень заканчивался - сел на диванчик под трепетавшей от крупных капель полосатой маркизой. Небо прояснялось, уже проглядывало низкое солнце, сверкающие капли, дрожа, повисли на кончиках листьев, алмазно сверкали в розовых и пурпурных чашечках космей.
Умытая листва яркая и сочная. По бледному небу чередой плывут выполосканные тучи, и закатный пламень опаляет взбитые ветром зеленые букли сосен. Уходящий день дарит напоследок благодатный покой, и он признательно принимает дар. Смотрит, как бесшумно растет трава, как огненный расплав, заливший полнеба, остывает, подёргиваясь пеплом серых облачков, как темнеет зелень, кутаясь в зябкие тени. Отмечая движение времени, стрекочет кузнечик, и колеблется под ветром напитанная последним лучом капля на кончике уже почти невидимой былинки. Наконец гаснет и она.
Иманд перебирает в памяти картины минувшего дня: Причёсанный ветром ивняк на краю болотца, где девочки с утра рвали голубику. Загорелые плечи и коленки Софии, мелькавшие перед ним в послеобеденном теннисном матче. Букет золотистых и лиловых георгинов в белой фарфоровой вазе у окна в холле. Мелкие медовые груши, которые они с Анной рвали перед самым дождём, и тонкие руки жены, воздетые к веткам, отягощённым солнечными плодами.
Вечер неуклонно падает в ночь, и как всегда в этот час приходят думы о собственной жизни тоже день за днём клонящейся ко тьме - вечной. Но сейчас в голубиных сумерках мысли о смерти еще можно отогнать, созерцая переливчатые краски зари и первые лучистые звёзды в прогалках ночных облаков. А ночью, когда он будет лежать во мраке, пробуждённый от томительного сна, они вернутся, и тогда уж нечем будет отвлечься. Смятенная душа станет вглядываться в грядущее, ища если не спасения, то хоть просвета в вязкой как смола черноте. Что если смерть подобна безысходной тошнотворной мути, в которой он пребывал в дни болезни? Его страшит безвременье небытия. Земная жизнь покатится дальше, потом и она исчезнет, как наверно исчезли звёзды, свет которых ещё достигает его глаз. Миры будут рушиться и вновь созидаться, разлетятся и схлопнутся галактики, родятся новые вселенные. А он - где же будет он, та часть его существа, которая не исчерпывается набором социальных адаптаций? Останется ли в нём любовь к Анне и детям? Будет ли он тосковать о них, или все развеется вместе с памятью о земном, сменится холодным забытьём бесконечности?
Ночами напролёт он тщится уловить в себе нерасторжимую связь с жизнью, какую всегда ощущал раньше, и утратил после пневмонии, когда хрупкость и необязательность собственного бытия стала окончательно ясна ему. Так он лежит, пока Анна не шевельнётся спросонок, отыскивая ощупью его плечо, чтоб прильнуть наспанной жаркой щекой, сопящим носом. Это безотчётное движение наполняет его сердце благодарностью. За то, что жив и может чувствовать её прикосновения. За жизнь в любви, и завтрашний день - он будет, и на том спасибо. Иманд поворачивается на бок, обнимает жену, как оберег - есть что-то обнадёживающее в ночном телесном тепле, в сонной тяжести членов, в согласном безмятежном дыхании. Вот так несовершенство нашего бытия искупается блаженством нашей любви.
Раскрытые окна гостиной выплёскивают на террасу волну света - желтое озерцо на полу, вымощенном светлым травертином. За лёгкой шторой движутся тени, стукнула крышка рояля. Голос Софии: «Сыграйте фа-минорную фантазию Шуберта, пока вы обе здесь, а?»
Негромкая возня, скрип - должно быть, придвинули стул.
- Не надо, не ищи, - говорит кому-то Соланж, - в электронном каталоге есть.
Музыкально звякает колокольчик - включилась интерактивная нотная строка.
Анна:
- Девочки, а где папа?
Отодвинув штору, она высовывается в окно.
- Ты что там сидишь в потёмках? Иди к нам.
- Вы играйте, я отсюда послушаю.
Усаживаются, слышен шорох юбок. Наконец тишина, плеск взмывших над клавиатурой рук - мгновенная сосредоточенная пауза - и полился трогательный благоговейный мотив. Он узнает «бархатное» туше жены, её лирическую манеру касаться клавиш, не ударяя, но будто поглаживая их, извлекая нежные певучие звуки как нельзя лучше подходящие к любовной исповеди маэстро. Как просветленно и горько звучит главная тема, возвращаясь в мажоре - сколько в ней сдержанного драматизма. Вот тебе и мажор…
Чутко и жадно он упивается всем, что дарит в эту минуту жизнь: чудесной мелодией, рвущей и нежащей его потерянное сердце, благоуханием ночных цветов, смутно белеющих в ожидании лунного восхода. Вот и любимая им восходящая тема из второй - медленной части. Однажды, сыграв ее, Анна тут же дала ему послушать фрагмент из второго скрипичного концерта Паганини: «Узнаешь?» К своему изумлению он действительно узнал «перевернутую» шубертовскую тему.
Серые мотыльки кружатся в полосе света, ветер ласкает траву. Воздух позднего лета - хмельной, медовый, с терпкой горчинкой - кружит голову, пьянит его. Как легко пренебречь всем этим в суете, в вечной погоне за посулами будущего.
Вот уже мужественное, решительное скерцо, трагические ноты неразделенной любви - Соланж: ее полнозвучный удар, глубокое сочное звучание. За незатейливыми фигурациями сквозит неподдельное мучительное чувство. Напоследок мелодия взмывает к мечтам о счастье, кажется, сейчас, сейчас… но нет, срыв - безнадежное обрушение в минор. Все заканчивается внезапно и убедительно. Поразительный по силе эмоциональный обрыв. Каждый раз это молниеносное - в восемь тактов - завершение бьет по нервам, точно он и впрямь надеялся, что теперь все кончится иначе, и высокородная Каролина Эстерхази снизойдет до бедного своего учителя музыки.
Убитый и вознесенный он сидит в наступившей тишине, медленно приходя в себя, не слыша голосов в гостиной, не замечая мотылька, севшего ему на колено. Анна как-то сказала, что музыка - средство общения душ. Он возразил: «Но язык, слова…» Она пожала плечами: «Это - для разума, чтоб оформить мысль». А ведь Оскар писал о том же: язык нужен, чтоб обозначить цель, чтобы действовать. И вот у нас есть речь, письменность, но возврат к нерасчлененному на фразы общению так упоителен, что покинув этот звучащий эдем, он не знает, как опять будет пользоваться тусклыми словами.
Новая пленительная мелодия достигает его слуха, выводит из задумчивости - какой-то из вальсов Брамса. Сестрички играют. Он уверен, что сейчас за роялем рядом с Соланж сидит Софи, давно научился отличать ее энергичную уверенную манеру, так контрастирующую с проникновенной чувственной игрой старшей. Словно подтверждая его догадку, на террасу из дверей столовой выглядывает жена и, дождавшись конца пьески, окликает: «Пойдем чай пить!»
***
С каждым днём он чувствует зреющую перемену в себе, исподволь наливается спелостью как плод, исполняется сил - душевных и физических. Будто стареющая кровь в жилах чудесным образом обновилась в отдохнувшем теле. Лёгкость и ловкость прежних лет вернулись к нему. Теннисная ракетка опять ощущается продолжением руки, и взгляд жены, глядящей, как молодцевато он взлетает в седло, яснее всяких слов. И всё-то ему удаётся, всё-то ладится. Обогнать вплавь Софию (Анну он давно уже обогнал) - не вопрос. Весь день без устали крутить педали велосипеда, гоняя с младшенькой по округе - легко! Подарить любимой сладких полчасика на рассвете - а почему только полчасика? И даже в голову не приходит: чего это я взорлил? Вот его награда за долгие месяцы терпения и упорства, за отравленные тоской и сомнениями ночи, за отягчённые хворью и болезненной слабостью дни, когда он только и мог повторять себе в утешение вычитанное где-то: «С возрастом человек тяжелеет - но эта тяжесть тянет в глубину».
Теперь он взахлёб упивается настоящим - раздвигая рамки обязанностей, открывает доступ яркому свету, не заслоняемому больше стенами офисов, и чистому не кондиционированному воздуху. Его существо все больше состоит из свободы, точно впереди не две-три недели отпуска, а как в детстве - громадные летние каникулы, только теперь уже навсегда, до того самого мига, которого он уже почти не страшится, не мучая себя больше тревогой о будущем. К чему? Конец для всех одинаков. И глупо лишать себя скоротечной радости из-за того, что однажды случится с ним где-то там впереди, за невидимым поворотом дороги. Не велика конечно мудрость, и не нова, но для него, привыкшего жить, полагая день сегодняшний ради желанного, но вечно отдаляемого завтра, эта истина открылась только сейчас. Все, что прежде казалось чепухой, мелочами, теперь обрело ценность и заняло истинное место в его повседневности. Но все же он замечает в себе парадоксальное: готовность к расставанию со всем этим - милым, дорогим, драгоценным - она медленно и неуклонно вызревает в нем и однажды наверно станет потребностью.
Вечерами как по расписанию заладили дожди. После обеда из-за леса, как ленты из рукава фокусника, нескончаемой вереницей вытягиваются синие облака, за ними наплывают армады грозовых туч, скрещиваются рапиры молний, гулко рокочет гром. Низовой ветер мчится впереди, клоня травы, бесцеремонно задирая подолы лип и кленов, выворачивая наизнанку кроны. Листва сотрясается под бешеной пляской ливня. А потом встают крутобокие радуги, зажигают ясные капли в мокрой траве и тихо тают, пока охочая до влаги земля и зелень выпивает дождевую росу и лужи.
В этот час Иманд выходит на террасу, подолгу сидит в одиночестве, озирая просторное небо, пылающее закатным огнем, затихающую землю - неподвижный и безмолвный, растворенный в нерушимом покое, он ощущает себя, как во сне, бестелесным, скорее духом, чем существом из плоти и крови. Не спеша, без суеты и страха осваивается в самой сердцевине вечности: вот она - исконная земная твердь, над нею - беспредельные небеса и между ними - он сам.
Суета, маята - где это все? Житейское, мелкое, человеческое отлетело - унесено ветром ли, временем ли. И кажется, может только кажется, что душа, испив каплю бессмертия, растет, вкусив неведомой сладости.
Анна все видит. Ее по-настоящему волнует и трогает это храброе одиночество - крестовый поход человека бесконечно борющегося с недружественной холодной Вселенной, отважно и бессмысленно противопоставляющего ей свое переживание мира, свое личное тепло и даже свой ужас перед безличным, грозным, бесконечным океаном времени и пространства, который каждый должен переплывать в одиночку.
В один из таких вечеров она выходит к нему на террасу и, не потревожив, тихо садится рядом. Молча смотрит, как облака не хотят расставаться с солнцем, уже ушедшим за горизонт - всё ещё видят его, держат в себе, дробя и преломляя свет. Он сидит все так же неподвижно, объятый смутными грёзами, переходящими в созерцание, ни о чём не думая, лишь ощущая неясную печаль, лежащую на сердце.
Когда, как рука его очутилась в руке Анны - он не помнил, но это было хорошо и правильно. Иманд бегло взглянул на жену и сразу отвёл глаза, когда она сказала спокойно и просто: «Я всё понимаю, правда. Все люди с младенчества совершенно точно знают, что будут жить всегда. Со временем, изначальное знание расшатывается в нас образованием, скепсисом, самим ходом земного бытия, но в глубине души мы всё равно помним».
Анна едва успела договорить. Внезапно, повинуясь безотчетному порыву, он опустился к ее ногам, обнял колени жены, уткнулся в них как в последнее прибежище и тут же ощутил маленькие ладони, покрывшие ему голову. А когда снова взглянул на нее, в глазах сияли отблески вечерней зари и обновлённого счастья. Медленно спускались сумерки, а они всё сидели, не меняя позы, ошеломленные снизошедшим на них ощущением любви как неисчерпаемого источника жизни, заключенного в их собственных сердцах.
Снизу со стороны садовой беседки порхнули как мотыльки в ясных сумерках девичьи голоса.
- …на круговые спицы 130 петель.
- Так много?
- В самый раз для трехмесячного - это же спинка и полочки.
- И дальше 12 рядов лицевыми, да?
- Да, потом ряд: 5 лицевых, 5 изнаночных, последние - лицевые. А узор - сейчас домой придем - я тебе схему нарисую.
--------------------------------------
*Улица Остроугова - у нас она уже больше ста лет называется улицей Нерудова (в честь поэта Яна Неруды жившего здесь). А в конце 19 века называлась Остроугова (ostruha - шпора; там когда-то мастера-шпорники жили). В их мире улица так и осталась Остроугова, и я не знаю, сохранила ли она это имя с прежних времен или была какое-то время Нерудовой, а потом опять стала «Шпорной».
**Кармелитские сады - у нас они называются Вояновы сады, в честь чешского актера, а у них переименования не было. Это фруктовый сад, разбитый монахинями обители босых кармелиток, находится между Манесовым и Карловым мостом.
***Франтишек Грубин «Полнолуние». Цитирую русский перевод, чей - не знаю. А «Еще не осень…» перевел, говорят, Владимир Яворовский. Но это не точно.