Ложное положение
Анна (54) - Иманд (56)
- Шаблонно мыслите, господа, - Анна с досадой оглядывает собравшихся в её кабинете. - Да, юбилейную выставку всегда делали в западном крыле, но ведь там её увидят только наши гости, да экскурсанты. Мы же с вами хотим широкого резонанса. Значит, экспозицию нужно развернуть там, где её посетят многие, и где уместно появление высоких гостей. По-моему, лучше всего - каскадный парк у Восточного фасада.
Звучит неожиданно. Раньше там только приёмы на свежем воздухе устраивали. А ещё раньше никакого каскадного парка не было вовсе, пока Анна не заявила однажды, что со времён Тесина-младшего, который перестроил сгоревший замок Тре Крунор в нынешнюю шестисоткомнатную махину, представительские функции дворца изменились. Теперь ей требуется не бастион, не сокровищница и не музей монархии, а место для продвижения интересов страны и диалога.
По ее Указу, прилегавший к Восточному фасаду садик королевы, расширили за счет залива в сторону острова Скепсхольмен. Залив частично осушили, а разница между сушей и дном образовала перепад высот для устройства парковых террас. Арка, проделанная в Восточном фасаде, соединила его с прежде глухим «каменным мешком» внутреннего двора, где разбили цветник. Западный фасад, обращённый к Гамла Стану, тоже измененился - между его полукруглыми арками появился роскошный световой фонтан взамен устарелого ритуала смены караула.
Это обновлённое пространство Анна и предложила использовать для юбилейной выставки в рамках скандинавского экономического форума. Идею поддержали: поставим модульные павильоны для стендов и летние площадки с автоматическим развёртыванием шатровых крыш на случай дождя, уберём причалы в заливе и смонтируем прямо над водой пешеходные набережные.
- Ты правда хочешь устроить такой караван-сарай под окнами? - склонившись к жене, шепчет Иманд. - А что скажет служба безопасности?
Нетерпеливо дёрнув плечом, Анна отбрасывает второстепенное возражение на положенное ему место, и так же тихо осведомляется:
- Не ты ли ратовал за расширение форума до масштабов в Европы? Это наш шанс привлечь внимание, поднять статус события. И вообще, раз мы организуем выставку под эгидой Династии, то моя официальная резиденция - самое подходящее место, а?
Вон что! Выходит, Анна не пропустила мимо ушей его слова, сказанные месяца три назад. Тогда вроде отмахнулась: «Пусть сначала хоть на уровне МИДа договоры парафируют, а то я что-то не вижу энтузиазма...», и вот теперь сама...
- Пойдемте и всё посмотрим на месте, - предлагает она собравшимся.
Юный парк широкими уступами сходит к заливу. Млеют под солнцем молодые аллеи: дубовые, кленовые, липовые, благоухают цветники вдоль ступенчатого фонтана - в мозаичных чашах его чуть слышно журчит и струится вода. Радует глаз мягкая мурава на лужайках.
- Смотрите, - с воодушевлением показывает Анна, - павильоны расположим полукругом в разных точках парка: здесь, вон там, и симметрично за фонтаном.
- Сделаем тематическую разбивку на сектора, - подсказывают ей.
- А форумы - на нижнем уступе, тогда наверху не будет слышно шума.
Анна обводит взглядом лица, кивает говорящим, и лишь тогда замечает подошедшую незнакомую пожилую особу, когда та сама обращается к ней.
Подслеповато щурясь из-под старомодной шляпки и тиская в руках сумочку, она спрашивает, нельзя ли ей присоединиться к ним? Что-то в её облике, может наряд, словно взятый из театральной костюмерной, вкупе с глуповатой заискивающей улыбкой, наводит на мысль, что женщина эта безобидная чудачка. Она явно не понимает, кто перед ней, смотрит на Анну покорно и дружелюбно, как отставшая от группы экскурсантка - на гида. Её вопрос вызвал общее замешательство. Казалось немыслимым объяснить этой женщине, с кем она говорит. Открытие конечно смутит её, вызовет взаимную неловкость. Они переглядываются, спешно подыскивая в уме невинную отговорку, простую и убедительную, не похожую на отказ или упрёк. Женщина выглядит такой ранимой, грех обидеть ее. Нужно нечто нейтральное, чтоб все могли сохранить лицо.
Анна почти решилась солгать: «Мы уже уходим» - эта ложь не заденет ничьих чувств, прикрыв разницу в общественном положении. Но Иманд опередил её.
- Здесь королевская комиссия, мы обсуждаем устройство выставки для международного экономического форума, - просто и прямо говорит он, - поэтому вы не сможете к нам присоединиться.
Незнакомка поняла свое заблуждение мгновенно - не из-за слов его (едва ли она вообще их слышала), но все в нем: осанка, манера говорить и держать себя - подсказало ей истину. Она растеряно заморгала, как человек, не понявший шутки, потом отступила на шаг и неуклюже поклонилась, будто заглянув в разделявшую их социальную пропасть. Но тут же лицо её прояснилось, и она уже с достоинством приняла предложение кого-то из свитских проводить её.
***
Вечер. Анна едет домой, созерцая из окна лимузина жизнь столицы: пёстрые зонтики кафе за цветочными бордюрами, сверканье велосипедных спиц и слаженную работу загорелых коленок над ними, призывный блеск витрин, яхты и катерки, скользящие по заливам, каналам, протокам - привычная милая глазу картина. Она перебирает в уме события минувшего дня, довольно удачного с точки зрения принятых решений. Что-то ещё сегодня было, о чём она собиралась подумать позже. Лимузин с мягким толчком тормозит на светофоре, встряхивая мысли в голове, как стёклышки в калейдоскопе.
Ах да! Иманд ведь понимал, что правдивый ответ заденет ту женщину, поставит её, да и всех, в неловкое положение. Понимал, и всё же предпочёл его ладно скроенной лжи. Почему? Обычно ей ясны резоны мужа, она легко может угадать его реакцию, или даже ответить за него, не сомневаясь, что сам он сказал бы то же. Но сейчас Анна не знает ответа.
Хотя это не ново. Иманд всегда был против лжи, даже безобидной. Изворотливый, дипломатичный во всём остальном, здесь он упрямо не признаёт компромиссов, и порой прёт на рожон себе во вред. Этого она в нём не одобряет: ну соври ты что-нибудь (сама Анна так и делает), какой смысл бодаться? Но нет, упрется - не своротишь. Как в прошлогодней истории, с юбилеем дядюшки Таубе.
Отойдя, а вернее, будучи отодвинут от дел, генерал тяжело перенёс политическое поражение. К тому же уступить пришлось самым агрессивным и наглым из его соперников, отчего отставка выглядела вдвойне унизительной. Дядюшка и раньше бывало злоупотреблял выпивкой, а теперь принялся откровенно топить в бутылке то, что считал своим позором. В минуты просветления, случавшиеся всё реже, он сознавал, что катится в пропасть, лечился, и на время одолевал пагубу. В последней «завязке» прожил почти год, подарив семье осторожную надежду. И тут грянул юбилей.
Отмечали в тёплых краях, при большом, как водится, семейном стечении. Отсидели за столом положенное, глядя на «захорошевшего» именинника. На ночь разбрелись по своим бунгало, оставив генерала догуливать в компании британского наследника - тоже выпить не дурак, и двух-трех норвежских племянников. Анна в расстроенных чувствах долго ворочалась с боку на бок, злилась и ворчала, пока сон не сморил её. Проснулась от грохота и пьяных голосов снаружи, выкликавших её мужа. Села, протирая глаза, морщась от звона в непроснувшейся голове.
- Лежи, - вполголоса сказал Иманд, совершенно одетый, будто вовсе не ложился.
- Да они же дверь сейчас высадят!
- Не высадят, не волнуйся. Я разберусь.
- В чем? Что им, по-твоему, надо? Скажи через дверь, мол, живот болит, и пусть проваливают.
- Я сам знаю, что делать, - в голосе его досадливое терпение.
Ну конечно! Генерал и трезвый-то не подарок, но трезвый, он хотя бы держит свою неугасимую злобу в узде. Иманд по-прежнему ему ненавистен - «трус, штафирка, плебей, пролезший в порядочное общество через женскую слабость».
Спустив ноги с постели, готовая вскочить в любую минуту, она торопливо нашарила впотьмах пеньюар. Дверь открылась, глумливые выкрики стали громче: что-то насчет, «уважить компанию», выпить «как мужик». Откажи он сейчас этим титулованным пьяницам, и безобразная свара случится прямо тут - на пороге.
В спешке напялив пеньюар (наизнанку - но это потом выяснилось) Анна, как была босиком, выскользнула из спальни и, никем не замеченная, встала за спиной мужа - зачем? Что она могла сделать? Её вмешательство только бесконечно навредило бы Иманду. Прямо перед ней, покачиваясь, но, не утратив военной выправки, стоял генерал Таубе. Лицо его, породистое, благородных пропорций, портил взгляд - скептический и в тоже время вызывающий, с характерным прищуром крепко пьющего человека в поисках неприятностей. За ним, сомкнув ряды, не столько из солидарности, сколько подпирая друг дружку, топтались собутыльники.
- Так вы не желаете оказать нам честь, принц? - налегая на последнее слово, именинник качнулся вперед от усилия - тяжелый кулак вылетел и с хрустом впечатался в дверной косяк, не давая ему упасть.
- Нет, генерал, - последовал твёрдый, но без нажима ответ после короткой паузы. И Анна поразилась тому, как это прозвучало. Словно Иманд не был в ту минуту собой - дельным, успешным, вознесённым на вершину социальной иерархии, а его собеседник не был старым алкоголиком, растерявшим весь свой политический капитал, но оба они были просто людьми, попавшими в трудное положение и помогавшими друг другу.
- Вы говорили, что хотите бросить пить, и было бы неправильно потворствовать вам сейчас. К тому же вы пугаете и огорчаете мою жену, когда приходите сюда пьяным в такой поздний час.
Генерал молчал. Он свирепо уставился на своего врага, ища в его лице хоть намек на сарказм, жалость, презрение. Текли секунды - Анна успела ощутить, ледяной пол под ногами и боль в сведенных пальцах, стиснувших края пеньюара (пояс она где-то уронила). Наконец, не проронив ни слова, генерал (будто скомандовав себе «кру-у-гом!»), круто повернулся через левое плечо, и зашагал прочь. За ним, ворча, потащились остальные. Иманд закрыл дверь, привлек ее к себе: «Ну что, заступница…»
- Ты очень рисковал!
- Нет, - возразил он, - сказать правду и выбрать безопасный путь - это не всегда разные вещи.
Она запомнила.
Был ли нынешний его ответ безопасным? Успей Анна солгать, бедняжка позже могла бы сообразить, кого встретила в парке, и тогда вероятно ощутила бы, что ею пренебрегли. Теперь этого не случится. Выходит, зря я старалась? Мы оба хотели как лучше, но шли к цели разными путями, и мой - вёл в тупик. За этим выводом - Анна чувствует - стоит нечто важное, но лимузин уже сворачивает на подъездную дорожку, и некогда теперь…
Ни в тот вечер, ни в следующий, ни через неделю ей не удалось вернуться к теме, а там… «поезд ушёл», вернее наоборот, поезд пришел и привез из лагеря Софию - веселую, загорелую, соскучившуюся. Анна всплеснула руками: «Тебя не узнать!» Провожали голеностого подростка, а встретили... Пятнадцатое лето окончательно преобразило её, черты лица и фигуры обрели соразмерность и изящество. Покатые острые плечи и торчащие ключицы как-то разом перестали выпирать, сгладились, округлились, обещая в скором времени умопомрачительное декольте. На фоне её всегдашнего сходства с отцом, ярче выступили материнские черты. Тёмно-каштановые кудри лежали крупными «Анниными» завитками, и губы повторяли её же прихотливый очерк. Форма ногтей, ушей, густая чернота ресниц, тонкие запястья и щиколотки - всё это было маминым. Она и двигалась как мать, ставя носочками врозь узкие ступни с балетным подъёмом. Тем же жестом закладывала за ухо капризную прядь, так же перелистывала страницы и приподнимала подол, ступая на лестницу. Словом, София - единственная из их детей, не оставляла сомнений, в кого она такая.
В пылу встречи, любуясь дочкой, они не устояли перед горячей мольбой провести втроем «хоть недельку» - обещали. Дважды откладывали - попробуй, согласуй три насыщенных графика! Но всё обернулось к лучшему, и в конце июля они выцыганили у суеты целых десять дней - на приволье вдали от столицы.
***
И угодили в такую жарищу, что только в воду упасть и зашипеть. Озёрная гладь раздавалась со звучным плеском, взлетали к небу россыпи брызг, лёгкая волна мчалась к берегу, покачивая у плеса чашечки водяных лилий, пришепетывая и причмокивая. Ясная прозрачная глубь дремала под солнцем, хранимая колючими ратями телореза, стрелолиста и ежеголовника, зеленой камышовой дружиной, дремучей куделью иван-чая по берегам.
Анна плывет и смотрит в стеклянистую зыбь под собой, пронизанную золотыми лучами, где скользит параллельным курсом гибкий мужской силуэт, посылая ритмичную волну от вытянутых рук к длинным бело-розовым ступням. Пловец, опутанный сверкающей солнечной сетью, легко обгоняет ее и всплывает впереди, мотая головой и довольно отфыркиваясь. Анна и не думает состязаться с ним. К чему торопиться, когда так приятно раздвигать грудью и руками упругую влагу, чувствуя, как она обволакивает напеченное солнцем тело, забирая в себя его жар, одаряя свежестью. Иманд с Софией - пускай, они носятся наперегонки, играют в салки, ныряют - небось всю рыбу распугали. Софи кричит: «Давай еще разок, а?» Он согласно машет рукой, мол, плыви сюда.
Накупавшись, ложатся в тени ракит, растущих немного в стороне от пляжа на берегу заливчика. Могучие старые деревья смыкаются в сплошной зеленый шатер над отмелью, где волнами ходит под ветром шелохливый камыш. Ветер перебирает их серебристые гривы, качает на мелководье зеленые островки ряски, и голубые стрекозы парят над ними, трепеща слюдяными крылышками.
Купальщики растянулись на песочке, объятые послеполуденным дремотным покоем. Смежив веки, Анна сквозь щелочки смотрит на крупный лопухастый «царский скипетр» выросший в бесплодном песке - коровяк-здоровяк точно перст уставил в небо желтый шишак, облепленный крупными цветками. Над ним в золотистом мареве мельтешит, вьется мошкара, изнывает от зноя комар. Усыпительно трепещет листва, колышатся водные травы, волна за волной мерно ударяет в берег, шлепая на приплеске. Летний день замирает, словно поставленный на паузу, и в этом безвременье как-то само собой уясняется душе, что именно здесь - в таком вот месте и должно жить человеку: у воды, под вечным небом в нерушимой тишине и целительном покое.
Но Софии уже надоело лежать. Она садится между родителями, погружает пальцы ног в нагретый песок и, набрав полные горсти, обсыпает колени, глядя как песчинки скатываются по гладкой смуглой коже. Анна наблюдает за её склонённым лицом с прикушенной нижней губой, отчего оно обретает упрямое непокорное выражение - «закусила удила». Это уже не та весёлая рыбка, что плескалась в озере, что-то её гнетёт. Анна с первого дня заметила эту нет-нет, да и набегающую на высокий лоб тень печали, привезённой девочкой из лагеря, но решила повременить с расспросами - может, Софи сама расскажет.
А пока лучше о другом поговорить. Как там поживает Кончита, например? Что-то давно ничего не слышно об этой восходящей звезде фламенко. Раньше имя Кончиты у дочки с языка не сходило - лучшая подружка и соседка по парте, дитя испанского посла и знаменитой танцовщицы, заразившая Софию страстью к фламенко. Но оказалось, София в этом всего лишь «неплоха», а Кончита - неподражаема: жгучая черногривая испаночка - грациозный лукавый бесёнок в вихрящейся, тающей юбке. Глаз не отвести от алых шелковых языков, лижущих ее длинные смуглые ноги.
В свои тринадцать-четырнадцать она ворвалась на профессиональную сцену и уверенно двинулась по материнским стопам прямо на вершину славы. Нечего и думать угнаться за ее плескучим подолом, перетанцевать хлещущие по спине и плечам упругие смоляные завитки, затмить вспышку шальных горящих очей из под взметнувшейся челки. Дочкин энтузиазм притух, бешеные «заводные» юбки отправились в шкаф, но дружбе это не помешало. Девчонки вдвоём штурмовали спряжения французских глаголов, вместе получали обидные «трояки» за лабораторные работы по физике, строили планы на лето. И вдруг всему пришёл конец.
Софи говорит об этом неохотно, всё с тем же «упертым» выражением лица, и Анна вдруг понимает, что своим вопросом угодила в самую точку. С Кончитой стало неладно. Её отца отзывают в Мадрид - семья уедет в августе, но Кончита с ними не хочет: здесь она звезда, а там - будет одной из многих.
- Но ведь ей всего...
- Уже пятнадцать, мама. Она старше меня. И метит в Хореографическую Академию* - там есть интернат для одарённых.
- А разве туда не с шестнадцати берут?
- В том-то и дело! - с мукой в голосе восклицает Софи. - Она вбила себе в башку, что её возьмут в виде исключения потому, что я... Ну ты понимаешь...
- Замолвишь за неё словечко? - в спину спрашивает Иманд, он с самого начала прислушивается к разговору.
- Ну да! - дочь поворачивается к нему. - Верит, что я ей протекцию сделаю, будто меня послушают.
- А ты - хочешь ей помочь?
- Да ты что! - подозревая иронию, София возмущённо вскидывается. - Тоже воображаешь, что ректор меня с карандашиком встретит: «Так-так, кого еще рекомедовать изволите?»
- Нет, - остужает её пыл отец, - но я спросил о твоём желании.
Софи сникает.
- Не хочу я ей помогать. Не хочу и не могу. Знаешь ведь, какие там порядки! Все соки из ребят выжимают, как в спорте: один чемпион - остальные калеки. Да и житьё там какое-то... - она морщится, - разгульное, богема… Папа, пропадёт она там, понимаешь?
Иманд кивает.
- А вот Кончита - нет. Твердит, что ей с детства предсказано, гадалка матери напророчила. Мне, говорит, на роду написано!
- Но ты сказала ей, что вмешательство не поможет?
- Ха! Да она мне не верит! У них в Испании такое точно прокатило бы. Кончита злится, думает, я отговорки ищу. Говорит: «Ты плохая подруга», - уныло заканчивает она.
- И что думаешь делать? - Анна с беспокойством привстает на локте.
- Не знаю, надо придумать что-то убедительное.
- Например, что квота для иностранцев вся уже выбрана, - изворотливый Аннин ум нащупывает возможное «решение», и Софи с надеждой поворачивается к ней. - Или, что ректор в отъезде.
- Не пойдёт, - встревает Иманд, - на днях было его интервью на одном из центральных каналов. Но почему бы просто не сказать подруге всё как есть: что не хочешь помогать в том, что считаешь ошибкой?
- «Просто»! - фыркает дочь, и вздыхает обречённо - Тогда мы точно поссоримся.
- То есть ты заранее уверена, что она не примет честную позицию?
Это хороший вопрос, и у Софии нет на него ответа.
Чувствуя, то муж прав, Анна спохватывается: всё-таки враньё - не то, чему следует учить ребёнка и, устыдившись своей неразборчивости, она с удвоенным рвением становится на его сторону.
- В самом деле, если нельзя сказать подруге, что думаешь о её затее потому, что ваша дружба этого не переживёт, стоит ли держаться за такие отношения?
Зажатая с двух сторон, Софи раздражённо пожимает плечами:
- Вам-то легко говорить! Кончита же вправе решать, что для неё лучше - нет? Вот она и решила, просит меня помочь. Ну как сказать ей «нет»? И разве... Разве я не должна помочь? Ну хоть попытаться!
- Не должна, если считаешь, что это во вред, - тут Анна не сомневается в позиции мужа, и может говорить от них обоих.
- Знаешь, - Иманд тоже садится, обхватив себя за колени, - плохо, если человек ведёт себя неправильно, и знает об этом. Но когда позволяешь случиться плохому и не пытаешься остановить - тоже немалый камень на совести. Ты боишься отказать подруге, не решаешься откровенно высказаться. А каково тебе будет, если она, с твоей помощью или без, наделает глупостей? К тому же, скрывая от Кончиты свою реакцию, ты делаешь хуже и себе.
- Почему?
Анна едва удерживается, чтоб не спросить то же самое хором с дочерью. Внутри у неё словно мигает красная лампочка: вот оно, вот оно! То самое, о чём ей раньше хотелось поговорить с ним.
- Если ты когда нужно говоришь «нет» - подруге, учителю, нам с мамой, то делаешь себя человеком, способным сказать «нет». А если говоришь «да», зная, что правильно было бы отказать, тогда ты та, кто может только соглашаться. Помнишь, когда вы изучали историю Мировых войн, ты спрашивала: «Как обычные нормальные люди могли делать такие ужасные вещи?» Вот так это и происходит: когда надо сказать «нет» - внутри не остается того, кто мог бы это сделать.
Он умолкает, не желая морализировать. Но Анна, впечатлённая таким поворотом дела, сама развивает мысль.
- Получается, прячась за враньём, мы предаём то доброе и хорошее, что есть в нас. Один раз извернулись, другой, а потом...
Иманд молчит, ему это кажется очевидным, а София доканчивает нарочито менторским тоном:
-... а потом, ты обнаруживаешь себя, творящим мерзости, - она решительно встаёт. - Пойдёмте-ка лучше ещё поплаваем.
***
- Слушайте, а ведь гроза будет, - выйдя из воды, Анна с сомнением озирает безоблачный горизонт. - Чувствуете, как парит?
Мреющий воздух сгущается банной духотой, и хотя туч не видно, Иманд кивает, грозы не миновать.
- Ну, промокнуть-то нам не грозит, - иронично замечает Софи, скручивая и отжимая мокрые волосы.
Все же решено возвращаться: «Гляньте, как дует - песок тучей летит!».
Предчувствие не обмануло. Уже с полдороги слышалось дальнее громыхание. Гроза нагнала их в подъездной аллее.
- Скорей! - сквозь ветер крикнула Анна, беря лошадь в шенкеля. - К дому!
Что-то взорвалось прямо у нее над ухом, оглушив всадницу - тяжелая звуковая волна прошла сквозь тело, едва не вышыбив ее из седла. В наставшей яростной тишине они уже мчались во весь опор, не слыша, а лишь ощущая где-то в костях дробный грохот копыт по сухой пыльной земле. Сзади опять ослепительно полыхнуло желто-лиловым, и тут же из разлетевшегося вдребезги неба, хлынули холодные острые осколки дождя вперемешку с градом. Последний рывок, и они спасены - мокрые до нитки, нервно смеющиеся, довольные своим приключением.
Дождь еще полощет листву и травы, когда они сходятся за вечерним столом - бодрые, голодные, предвкушающие простые гастрономические радости. Иманд - сытную питтипанну** с золотистой поджареной картошечкой, хрустящим лучком и беконом, дамы - бакадлакс - запеченого лосося; нежные розоватые ломтики, замаринованные в лимонном соке и специях, гарнированные летними овощами. Незамысловатая деревенская снедь - часть дачных удовольствий. Домашняя кухня, свежие, прямо с куста, малина и черника, украсившие десерт: горячие вафли с мороженым - за таким ужином можно без церемоний насладиться с детства привычными вкусами. Здоровый аппетит, шутливая застольная болтовня под аккомпанемент ливня (кстати, он заканчивается) - вот идеальные составляющие семейной трапезы.
Кофе с вафлями решено пить на террасе, наблюдая за отступлением дымно-фиолетовой тучи, пронизанной широкими рассеяными лучами. Ветер подталкивает в зад мглистую тушу, насухо до глянцевитого блеска протирая ею рыжее от заката небо. После небесной канонады, лаская слух, шуршит каплями тишина, благоухают напоённые цветники, парит напитанная влагой земля. София макает кусочек вафли в подтаявшее мороженое, и говорит как бы невзначай.
- Я слышала про одну женщину. Она выросла в семье, где три поколения были врачами. И она с детства знала, что будет медиком. Родители так хотели, и она была согласна. Стала учиться и поняла, что не интересно, но всё-таки получила диплом через «не хочу», чтоб родных не расстраивать. Работать пошла в роддом. Не догадываетесь, о ком я?
- А должны? - Анна меланхолично выкладывает узор из ягод на тарелке.
- Это не та особа, которую недавно судили за оставление новорождённых без помощи?
Софи кивает.
- Там были дети со всякими отклонениями, и она просто давала им умереть. Я смотрела процесс: обыкновенная тётка, рассуждает здраво - и творила такое... Просто стояла и смотрела, как умирают малыши, которых она должна была выхаживать. В голове не укладывается! Неужели сказать «не хочу быть врачом» труднее, чем вот это всё?
Анна молча качает головой.
Софи переводит взгляд на отца. С чашкой кофе в руках он откидывается на спинку плетёного кресла.
- Расскажу вам свою историю, хотите?
Жена кивает. Дочь кладёт локти на стол и опускается на них щекой, глядя на него снизу вверх.
- Лет в четырнадцать отец послал меня изучать языки: арабский и суахили - считал, что это пригодится в карьере.
- Ну ладно суахили, - восклицает Анна, - на нём пол-Африки говорит, а арабский зачем?
- На нём говорит другая половина. И в суахили полно арабских корней - процентов сорок, не меньше. Даже слово «суахили» - арабское, «сахиль» - это «берег».
- Значит, народ суахили - буквально «береговые жители»?
- Угадала. Месяца три я послушно ходил на занятия. Томился, нудился - было скучно, приходилось заставлять себя.
- Зачем? - осуждающе спрашивает Софи. - Ты что, отказаться не мог?
- Ну... я не хотел потерять уважение отца, огорчить его, хотя это всё равно случилось бы на первом же зачёте. И я верил в его опыт: папа лучше знает, что нужно для дипломата. Когда осознал, что не хочу учить эти языки, не мог набраться храбрости. Отец был властным, он не потерпел бы отказа. Предстояло пережить скандал, увидеть разочарование в глазах человека, чьего одобрения я жаждал больше всего на свете. И потом как-то жить с этим. Отвергнуть его волю - только полдела. Дальше пришлось бы все решать самому и отвечать за это. Было страшно, если ты понимаешь, о чём я.
Теперь дочка сочувственно кивает.
- Как же ты решился? - Анна будто не мужа, а того парнишку спрашивает.
- Понял, что коверкаю себе жизнь, и виню за это отца. Что мое лживое согласие всё разрушает.
- И был скандал? - Софи окончательно прониклась драматизмом ситуации.
- Грандиозный! Отец недели две со мной не разговаривал.
- А потом?
- Он больше не говорил: «Ты займешься вот этим».
- А ты?
- Больше не спрашивал, что мне делать. Жил со своей правдой, иногда очень глупой, жалел потом.
Он сказал всё, что хотел и не собирается подталкивать слушателей ни к каким выводам.
Вместо этого берёт кофейник, взглядом спрашивает «кому ещё?» - Анна придвигает свою чашку. София задумчиво ест чернику, облизывает синим языком фиолетовые губы.
- Сладкая? - Иманд тоже берёт себе ягод.
- Угу. Завтра, как лес подсохнет, ещё нарву.
***
- Признавайся, правдолюб несчастный! - Анна, порозовевшая после душа, в сливочно-желтой кружевной пижамке (ни дать ни взять, малинка со сливками) устраивается на кушетке в спальне, вытянув усталые ноги. - Как ты дошёл до такого?
Иманд тоже переодет на ночь - под шёлковым халатом вроде ничего нет. Не то чтобы он не ждал вопроса - ещё за столом понял: у Анны «накипело». Но стоит ли об этом перед сном? Впрочем, жена в сторону кровати и не глядит, да и ему спать пока не хочется. Он садится в кресло напротив, полы халата расходятся, открывая стройные загорелые ноги, колени и чуть-чуть между ними в глубокой тени шелковых складок.
- Ну, что ты хочешь услышать?
Это звучит, как «ну, что ты обо мне ещё не знаешь?» А действительно - что? Ведь он всю жизнь таким был - просто Анна не предполагала за этим никакой системы, а теперь видит, дело не в отвращении ко лжи. Он что-то понял про жизнь, и не врёт именно потому, что понял. Вот и пусть расскажет.
- Почему ты не врёшь?
- А ты бы хотела, чтоб врал? - отшучивается он. - Тебе не приходило в голову, что ложь - это манипуляция, ради некой цели?
- В общем, да. Обычно врут, чтоб избежать взбучки, или выгадать что-то. Но ведь и по-другому бывает - чтоб не обидеть, не причинить боли, - она вспоминает ту женщину в парке: разве я для себя старалась?
Муж кивает.
- Дело не в том, хорошая цель или плохая, а в том, что ложь - это манипуляция реальностью, ради желанного результата. Врём, чтоб получилось именно так, как хочется, да?
- Да.
- То есть лгун считает, будто настолько знает жизнь, что результат вранья устроит его в будущем?
Анна прикрывает рот рукой, подавляя восклицание: это же то, о чём я сама думала! Ну совру я той женщине, а вдруг она потом поймет, что от неё просто отбоярились? И кто!
- А ещё, - после паузы продолжает муж, - врун полагает, что если правда выплывет, то всё! Реальность кошмарна, если ею не управлять.
- Да у тебя тут целая философия...
Анна и гордится своей проницательностью, и досадует: сама-то не додумалась.
- Понимаешь, о чем я?
- Ну… по-твоему, враль исходит из ложных посылок?
- А по-твоему? То, ради чего врут сейчас, в будущем может оказаться ошибкой. И ложь имела бы смысл, если б жизнь, и впрямь, была невыносима, но при этом мы могли бы реальность подправить. То бишь, мир можно улучшить, только если лгун сам всё будет контролировать - забавная самоуверенность!
- И поэтому ты не врёшь? Потому, что это бесполезно?
Иманд качает головой.
- Нет. Пользу из обмана извлечь можно. Но вред для вруна несопоставим с выгодой.
Анна, хоть убей, не понимает, чем враньё может так уж повредить ей, особенно если останется тайной.
- Ложь искажает отношения человека с жизнью. Постой, сейчас поймёшь. Когда у тебя не получается нужный результат, как ты реагируешь?
- Разбираюсь, что сделала не так, и как это исправить.
- Во-от! Это здоровый контакт с реальностью: сделала шаг - получила обратную связь - скорректировала подход. А когда лжец не достигает цели, это - «мир плох», «люди завистливы и глупы - ничего не понимают», «это они виноваты, не я». Отсюда один шаг до «их надо наказать», «уничтожить».
Олле Хедберг! - мелькает в уме у Анны имя отравителя из дочкиной школы, уморившего в прошлом году десять человек. Вот откуда эта непостижимая жестокость! Но вслух она говорит другое:
- Это из Кьеркегора, кажется: подлинный и не подлинный способ бытия, да?
Он пожимает плечами:
- Не читал.
Анна машинально теребит кружевную оборку пижамы: вот оно как. Человек может даже забыть, что врал и не понимать, почему «все плохо» - сама жизнь деформируется. Ложь как рак, разъедает всё изнутри.
Иманд смотрит на расстроенное лицо жены, опустившиеся уголки губ. Хочется обнять её, утешить, но надо договорить всё до конца.
- Помнишь Гарвика?
- Который устроил пальбу в кинотеатре?
- Да. Знаешь его историю? Сначала парень врал чтоб впечатлить сверстников - совершенно по-детски, так глупо, что даже смешно. Потом наловчился, ему всё стало сходить с рук. Начальство, коллеги - принимали его слова за чистоган. Одна ложь тянула за собой другую, он добавлял и добавлял, чтоб поддерживать то, что наплел раньше. Он не собирался никого убивать, просто нашёл лёгкий способ достичь в глазах других всё, чего ему хотелось. И потихоньку уверовал в свое превосходство: я их одурачил, обвёл вокруг пальца - они тупицы! Верят мне, идиоты! Им можно внушить, что угодно! В какой-то момент он почуял, что схватил бога за бороду. Это был пик его «всемогущества».
- А потом? - со страхом спрашивает Анна. - Этот Гарвик - он, часом, не чокнутый?
- Нет. Просто утратил связь с реальностью. Жизнь стала разваливаться. Его выгнали с работы, жена забрала ребёнка и ушла, банк отказал в кредите, он запутался в долгах. Весь мир на него ополчился, все надежды были обмануты. Он страшно ожесточился, стал думать, что жизнь его отвергает: эти люди хотят, чтобы он страдал, мечтают его уничтожить. Он будет мстить им всем - он заслуживает справедливости. Это конечно крайний случай. Не все они идут в кинотеатр с оружием... Я ответил на твой вопрос?
Вот теперь её точно нужно обнять. Иманд пересаживается к жене, и она кладёт голову ему на плечо. Ей ещё предстоит всё как следует обдумать, но не сейчас.
- Почему ты не говорил раньше?
- Анна... - лёгкий вздох над её макушкой. - Каждому в детстве говорят, что врать нехорошо. Это все знают.
- И всё равно врут.
- Да. Потому, что знание не помогает. Вот ты у Кьеркегора читала про подлинный и не подлинный способ бытия - это как-то повлияло на тебя? И сейчас ты ничего нового от меня не услышала, просто пришло понимание.
Наверно он прав. Анна раздвигает шалевый ворот его халата, приникает ухом к груди, слышит размеренный стук сердца. Этот привычный родной звук утешает её. Тем временем пальцы мужа, поднырнув под бретельку пижамы, спускают её с плеча - так гораздо удобней целовать. Анна не возражает - это он так, жалеючи, от сочувствия. Она нежится в его руках, неотчётливо грезя о череде предстоящих дней. И ночей... Одна из них уже наступила. Отсиженная нога зудит и покалывает: вот всегда так! Только устроишься как следует…
- Что ты ёрзаешь - устала сидеть? Ляжем? - выпустив её из объятий, догадливо предлагает муж и встаёт.
- Думаешь, я теперь усну?
- Как миленькая! - озорно обещает он и развязывает пояс халата. - Вот увидишь.
***
Утро опять жаркое. И шумное. Голосистые дрозды в подлеске спозаранку подняли гвалт - не дают поспать двум засоням. Анна уже и одеяло на уши натягивала, и голову подушкой накрывала. Взлохмаченный спросонок Иманд садится в постели и мстительно обещает: «Всех перестреляю - на паштет!» Приходится вставать.
За завтраком, почёсывая искусанные комарами руки («что ж ты репелентный браслет не надела?» «забыла!»), София с торжеством ставит на стол корзиночку сизой черники.
- Ешьте! Что останется, вечером пирог испеку. Давайте сегодня опять купаться поедем, а?
- Тогда прямо с утра, - Иманд смотрит метеокарту. - Около пяти снова грозу обещают.
- Ну вы собирайтесь пока, - Софи торопливо допивает кофе и вскакивает. - Можете даже не ждать меня, я догоню.
Да ладно, куда им спешить! С ленцой заканчивают завтрак, Анна закалывает волосы, собирает по дому журналы, нарочно взятые из Стокгольма - на пляже читать. Ну вот, все готово, можно ехать. Они выходят на крыльцо. Софии все еще нет.
- Да где же эта девчонка! Что она там делает?
- Может позвать ее?
Окно дочкиной комнаты в левом крыле открыто.
- Давай просто крикнем ей, что уезжаем.
Взявшись за руки, они идут к сверкающим на солнце створкам, и, не дойдя пару шагов, слышат доносящийся сверху голос Софии: «Кончита, думай, что хочешь, но я тебе правду говорю!»
--------------------------------------
*Национальная хореографическая Академия - у них это «дочка» Стокгольмской Академии балета
**Питтипанна - простецкое блюдо: вареная картошка, лук и что-нибудь мясное - всё нарезают кубиками и обжаривают. Сначала - картошку, потом ее отодвигают к краям сковороды и в середине жарят лук, затем отодвигают и его, освобождая место для мясного. Перемешивают, солят. Иногда добавляют яйцо - рубленное или глазунью, которую кладут сверху. Часто питтипанну готовят из остатков, другое название этого блюда - «с прошлой недели».
- Шаблонно мыслите, господа, - Анна с досадой оглядывает собравшихся в её кабинете. - Да, юбилейную выставку всегда делали в западном крыле, но ведь там её увидят только наши гости, да экскурсанты. Мы же с вами хотим широкого резонанса. Значит, экспозицию нужно развернуть там, где её посетят многие, и где уместно появление высоких гостей. По-моему, лучше всего - каскадный парк у Восточного фасада.
Звучит неожиданно. Раньше там только приёмы на свежем воздухе устраивали. А ещё раньше никакого каскадного парка не было вовсе, пока Анна не заявила однажды, что со времён Тесина-младшего, который перестроил сгоревший замок Тре Крунор в нынешнюю шестисоткомнатную махину, представительские функции дворца изменились. Теперь ей требуется не бастион, не сокровищница и не музей монархии, а место для продвижения интересов страны и диалога.
По ее Указу, прилегавший к Восточному фасаду садик королевы, расширили за счет залива в сторону острова Скепсхольмен. Залив частично осушили, а разница между сушей и дном образовала перепад высот для устройства парковых террас. Арка, проделанная в Восточном фасаде, соединила его с прежде глухим «каменным мешком» внутреннего двора, где разбили цветник. Западный фасад, обращённый к Гамла Стану, тоже измененился - между его полукруглыми арками появился роскошный световой фонтан взамен устарелого ритуала смены караула.
Это обновлённое пространство Анна и предложила использовать для юбилейной выставки в рамках скандинавского экономического форума. Идею поддержали: поставим модульные павильоны для стендов и летние площадки с автоматическим развёртыванием шатровых крыш на случай дождя, уберём причалы в заливе и смонтируем прямо над водой пешеходные набережные.
- Ты правда хочешь устроить такой караван-сарай под окнами? - склонившись к жене, шепчет Иманд. - А что скажет служба безопасности?
Нетерпеливо дёрнув плечом, Анна отбрасывает второстепенное возражение на положенное ему место, и так же тихо осведомляется:
- Не ты ли ратовал за расширение форума до масштабов в Европы? Это наш шанс привлечь внимание, поднять статус события. И вообще, раз мы организуем выставку под эгидой Династии, то моя официальная резиденция - самое подходящее место, а?
Вон что! Выходит, Анна не пропустила мимо ушей его слова, сказанные месяца три назад. Тогда вроде отмахнулась: «Пусть сначала хоть на уровне МИДа договоры парафируют, а то я что-то не вижу энтузиазма...», и вот теперь сама...
- Пойдемте и всё посмотрим на месте, - предлагает она собравшимся.
Юный парк широкими уступами сходит к заливу. Млеют под солнцем молодые аллеи: дубовые, кленовые, липовые, благоухают цветники вдоль ступенчатого фонтана - в мозаичных чашах его чуть слышно журчит и струится вода. Радует глаз мягкая мурава на лужайках.
- Смотрите, - с воодушевлением показывает Анна, - павильоны расположим полукругом в разных точках парка: здесь, вон там, и симметрично за фонтаном.
- Сделаем тематическую разбивку на сектора, - подсказывают ей.
- А форумы - на нижнем уступе, тогда наверху не будет слышно шума.
Анна обводит взглядом лица, кивает говорящим, и лишь тогда замечает подошедшую незнакомую пожилую особу, когда та сама обращается к ней.
Подслеповато щурясь из-под старомодной шляпки и тиская в руках сумочку, она спрашивает, нельзя ли ей присоединиться к ним? Что-то в её облике, может наряд, словно взятый из театральной костюмерной, вкупе с глуповатой заискивающей улыбкой, наводит на мысль, что женщина эта безобидная чудачка. Она явно не понимает, кто перед ней, смотрит на Анну покорно и дружелюбно, как отставшая от группы экскурсантка - на гида. Её вопрос вызвал общее замешательство. Казалось немыслимым объяснить этой женщине, с кем она говорит. Открытие конечно смутит её, вызовет взаимную неловкость. Они переглядываются, спешно подыскивая в уме невинную отговорку, простую и убедительную, не похожую на отказ или упрёк. Женщина выглядит такой ранимой, грех обидеть ее. Нужно нечто нейтральное, чтоб все могли сохранить лицо.
Анна почти решилась солгать: «Мы уже уходим» - эта ложь не заденет ничьих чувств, прикрыв разницу в общественном положении. Но Иманд опередил её.
- Здесь королевская комиссия, мы обсуждаем устройство выставки для международного экономического форума, - просто и прямо говорит он, - поэтому вы не сможете к нам присоединиться.
Незнакомка поняла свое заблуждение мгновенно - не из-за слов его (едва ли она вообще их слышала), но все в нем: осанка, манера говорить и держать себя - подсказало ей истину. Она растеряно заморгала, как человек, не понявший шутки, потом отступила на шаг и неуклюже поклонилась, будто заглянув в разделявшую их социальную пропасть. Но тут же лицо её прояснилось, и она уже с достоинством приняла предложение кого-то из свитских проводить её.
***
Вечер. Анна едет домой, созерцая из окна лимузина жизнь столицы: пёстрые зонтики кафе за цветочными бордюрами, сверканье велосипедных спиц и слаженную работу загорелых коленок над ними, призывный блеск витрин, яхты и катерки, скользящие по заливам, каналам, протокам - привычная милая глазу картина. Она перебирает в уме события минувшего дня, довольно удачного с точки зрения принятых решений. Что-то ещё сегодня было, о чём она собиралась подумать позже. Лимузин с мягким толчком тормозит на светофоре, встряхивая мысли в голове, как стёклышки в калейдоскопе.
Ах да! Иманд ведь понимал, что правдивый ответ заденет ту женщину, поставит её, да и всех, в неловкое положение. Понимал, и всё же предпочёл его ладно скроенной лжи. Почему? Обычно ей ясны резоны мужа, она легко может угадать его реакцию, или даже ответить за него, не сомневаясь, что сам он сказал бы то же. Но сейчас Анна не знает ответа.
Хотя это не ново. Иманд всегда был против лжи, даже безобидной. Изворотливый, дипломатичный во всём остальном, здесь он упрямо не признаёт компромиссов, и порой прёт на рожон себе во вред. Этого она в нём не одобряет: ну соври ты что-нибудь (сама Анна так и делает), какой смысл бодаться? Но нет, упрется - не своротишь. Как в прошлогодней истории, с юбилеем дядюшки Таубе.
Отойдя, а вернее, будучи отодвинут от дел, генерал тяжело перенёс политическое поражение. К тому же уступить пришлось самым агрессивным и наглым из его соперников, отчего отставка выглядела вдвойне унизительной. Дядюшка и раньше бывало злоупотреблял выпивкой, а теперь принялся откровенно топить в бутылке то, что считал своим позором. В минуты просветления, случавшиеся всё реже, он сознавал, что катится в пропасть, лечился, и на время одолевал пагубу. В последней «завязке» прожил почти год, подарив семье осторожную надежду. И тут грянул юбилей.
Отмечали в тёплых краях, при большом, как водится, семейном стечении. Отсидели за столом положенное, глядя на «захорошевшего» именинника. На ночь разбрелись по своим бунгало, оставив генерала догуливать в компании британского наследника - тоже выпить не дурак, и двух-трех норвежских племянников. Анна в расстроенных чувствах долго ворочалась с боку на бок, злилась и ворчала, пока сон не сморил её. Проснулась от грохота и пьяных голосов снаружи, выкликавших её мужа. Села, протирая глаза, морщась от звона в непроснувшейся голове.
- Лежи, - вполголоса сказал Иманд, совершенно одетый, будто вовсе не ложился.
- Да они же дверь сейчас высадят!
- Не высадят, не волнуйся. Я разберусь.
- В чем? Что им, по-твоему, надо? Скажи через дверь, мол, живот болит, и пусть проваливают.
- Я сам знаю, что делать, - в голосе его досадливое терпение.
Ну конечно! Генерал и трезвый-то не подарок, но трезвый, он хотя бы держит свою неугасимую злобу в узде. Иманд по-прежнему ему ненавистен - «трус, штафирка, плебей, пролезший в порядочное общество через женскую слабость».
Спустив ноги с постели, готовая вскочить в любую минуту, она торопливо нашарила впотьмах пеньюар. Дверь открылась, глумливые выкрики стали громче: что-то насчет, «уважить компанию», выпить «как мужик». Откажи он сейчас этим титулованным пьяницам, и безобразная свара случится прямо тут - на пороге.
В спешке напялив пеньюар (наизнанку - но это потом выяснилось) Анна, как была босиком, выскользнула из спальни и, никем не замеченная, встала за спиной мужа - зачем? Что она могла сделать? Её вмешательство только бесконечно навредило бы Иманду. Прямо перед ней, покачиваясь, но, не утратив военной выправки, стоял генерал Таубе. Лицо его, породистое, благородных пропорций, портил взгляд - скептический и в тоже время вызывающий, с характерным прищуром крепко пьющего человека в поисках неприятностей. За ним, сомкнув ряды, не столько из солидарности, сколько подпирая друг дружку, топтались собутыльники.
- Так вы не желаете оказать нам честь, принц? - налегая на последнее слово, именинник качнулся вперед от усилия - тяжелый кулак вылетел и с хрустом впечатался в дверной косяк, не давая ему упасть.
- Нет, генерал, - последовал твёрдый, но без нажима ответ после короткой паузы. И Анна поразилась тому, как это прозвучало. Словно Иманд не был в ту минуту собой - дельным, успешным, вознесённым на вершину социальной иерархии, а его собеседник не был старым алкоголиком, растерявшим весь свой политический капитал, но оба они были просто людьми, попавшими в трудное положение и помогавшими друг другу.
- Вы говорили, что хотите бросить пить, и было бы неправильно потворствовать вам сейчас. К тому же вы пугаете и огорчаете мою жену, когда приходите сюда пьяным в такой поздний час.
Генерал молчал. Он свирепо уставился на своего врага, ища в его лице хоть намек на сарказм, жалость, презрение. Текли секунды - Анна успела ощутить, ледяной пол под ногами и боль в сведенных пальцах, стиснувших края пеньюара (пояс она где-то уронила). Наконец, не проронив ни слова, генерал (будто скомандовав себе «кру-у-гом!»), круто повернулся через левое плечо, и зашагал прочь. За ним, ворча, потащились остальные. Иманд закрыл дверь, привлек ее к себе: «Ну что, заступница…»
- Ты очень рисковал!
- Нет, - возразил он, - сказать правду и выбрать безопасный путь - это не всегда разные вещи.
Она запомнила.
Был ли нынешний его ответ безопасным? Успей Анна солгать, бедняжка позже могла бы сообразить, кого встретила в парке, и тогда вероятно ощутила бы, что ею пренебрегли. Теперь этого не случится. Выходит, зря я старалась? Мы оба хотели как лучше, но шли к цели разными путями, и мой - вёл в тупик. За этим выводом - Анна чувствует - стоит нечто важное, но лимузин уже сворачивает на подъездную дорожку, и некогда теперь…
Ни в тот вечер, ни в следующий, ни через неделю ей не удалось вернуться к теме, а там… «поезд ушёл», вернее наоборот, поезд пришел и привез из лагеря Софию - веселую, загорелую, соскучившуюся. Анна всплеснула руками: «Тебя не узнать!» Провожали голеностого подростка, а встретили... Пятнадцатое лето окончательно преобразило её, черты лица и фигуры обрели соразмерность и изящество. Покатые острые плечи и торчащие ключицы как-то разом перестали выпирать, сгладились, округлились, обещая в скором времени умопомрачительное декольте. На фоне её всегдашнего сходства с отцом, ярче выступили материнские черты. Тёмно-каштановые кудри лежали крупными «Анниными» завитками, и губы повторяли её же прихотливый очерк. Форма ногтей, ушей, густая чернота ресниц, тонкие запястья и щиколотки - всё это было маминым. Она и двигалась как мать, ставя носочками врозь узкие ступни с балетным подъёмом. Тем же жестом закладывала за ухо капризную прядь, так же перелистывала страницы и приподнимала подол, ступая на лестницу. Словом, София - единственная из их детей, не оставляла сомнений, в кого она такая.
В пылу встречи, любуясь дочкой, они не устояли перед горячей мольбой провести втроем «хоть недельку» - обещали. Дважды откладывали - попробуй, согласуй три насыщенных графика! Но всё обернулось к лучшему, и в конце июля они выцыганили у суеты целых десять дней - на приволье вдали от столицы.
***
И угодили в такую жарищу, что только в воду упасть и зашипеть. Озёрная гладь раздавалась со звучным плеском, взлетали к небу россыпи брызг, лёгкая волна мчалась к берегу, покачивая у плеса чашечки водяных лилий, пришепетывая и причмокивая. Ясная прозрачная глубь дремала под солнцем, хранимая колючими ратями телореза, стрелолиста и ежеголовника, зеленой камышовой дружиной, дремучей куделью иван-чая по берегам.
Анна плывет и смотрит в стеклянистую зыбь под собой, пронизанную золотыми лучами, где скользит параллельным курсом гибкий мужской силуэт, посылая ритмичную волну от вытянутых рук к длинным бело-розовым ступням. Пловец, опутанный сверкающей солнечной сетью, легко обгоняет ее и всплывает впереди, мотая головой и довольно отфыркиваясь. Анна и не думает состязаться с ним. К чему торопиться, когда так приятно раздвигать грудью и руками упругую влагу, чувствуя, как она обволакивает напеченное солнцем тело, забирая в себя его жар, одаряя свежестью. Иманд с Софией - пускай, они носятся наперегонки, играют в салки, ныряют - небось всю рыбу распугали. Софи кричит: «Давай еще разок, а?» Он согласно машет рукой, мол, плыви сюда.
Накупавшись, ложатся в тени ракит, растущих немного в стороне от пляжа на берегу заливчика. Могучие старые деревья смыкаются в сплошной зеленый шатер над отмелью, где волнами ходит под ветром шелохливый камыш. Ветер перебирает их серебристые гривы, качает на мелководье зеленые островки ряски, и голубые стрекозы парят над ними, трепеща слюдяными крылышками.
Купальщики растянулись на песочке, объятые послеполуденным дремотным покоем. Смежив веки, Анна сквозь щелочки смотрит на крупный лопухастый «царский скипетр» выросший в бесплодном песке - коровяк-здоровяк точно перст уставил в небо желтый шишак, облепленный крупными цветками. Над ним в золотистом мареве мельтешит, вьется мошкара, изнывает от зноя комар. Усыпительно трепещет листва, колышатся водные травы, волна за волной мерно ударяет в берег, шлепая на приплеске. Летний день замирает, словно поставленный на паузу, и в этом безвременье как-то само собой уясняется душе, что именно здесь - в таком вот месте и должно жить человеку: у воды, под вечным небом в нерушимой тишине и целительном покое.
Но Софии уже надоело лежать. Она садится между родителями, погружает пальцы ног в нагретый песок и, набрав полные горсти, обсыпает колени, глядя как песчинки скатываются по гладкой смуглой коже. Анна наблюдает за её склонённым лицом с прикушенной нижней губой, отчего оно обретает упрямое непокорное выражение - «закусила удила». Это уже не та весёлая рыбка, что плескалась в озере, что-то её гнетёт. Анна с первого дня заметила эту нет-нет, да и набегающую на высокий лоб тень печали, привезённой девочкой из лагеря, но решила повременить с расспросами - может, Софи сама расскажет.
А пока лучше о другом поговорить. Как там поживает Кончита, например? Что-то давно ничего не слышно об этой восходящей звезде фламенко. Раньше имя Кончиты у дочки с языка не сходило - лучшая подружка и соседка по парте, дитя испанского посла и знаменитой танцовщицы, заразившая Софию страстью к фламенко. Но оказалось, София в этом всего лишь «неплоха», а Кончита - неподражаема: жгучая черногривая испаночка - грациозный лукавый бесёнок в вихрящейся, тающей юбке. Глаз не отвести от алых шелковых языков, лижущих ее длинные смуглые ноги.
В свои тринадцать-четырнадцать она ворвалась на профессиональную сцену и уверенно двинулась по материнским стопам прямо на вершину славы. Нечего и думать угнаться за ее плескучим подолом, перетанцевать хлещущие по спине и плечам упругие смоляные завитки, затмить вспышку шальных горящих очей из под взметнувшейся челки. Дочкин энтузиазм притух, бешеные «заводные» юбки отправились в шкаф, но дружбе это не помешало. Девчонки вдвоём штурмовали спряжения французских глаголов, вместе получали обидные «трояки» за лабораторные работы по физике, строили планы на лето. И вдруг всему пришёл конец.
Софи говорит об этом неохотно, всё с тем же «упертым» выражением лица, и Анна вдруг понимает, что своим вопросом угодила в самую точку. С Кончитой стало неладно. Её отца отзывают в Мадрид - семья уедет в августе, но Кончита с ними не хочет: здесь она звезда, а там - будет одной из многих.
- Но ведь ей всего...
- Уже пятнадцать, мама. Она старше меня. И метит в Хореографическую Академию* - там есть интернат для одарённых.
- А разве туда не с шестнадцати берут?
- В том-то и дело! - с мукой в голосе восклицает Софи. - Она вбила себе в башку, что её возьмут в виде исключения потому, что я... Ну ты понимаешь...
- Замолвишь за неё словечко? - в спину спрашивает Иманд, он с самого начала прислушивается к разговору.
- Ну да! - дочь поворачивается к нему. - Верит, что я ей протекцию сделаю, будто меня послушают.
- А ты - хочешь ей помочь?
- Да ты что! - подозревая иронию, София возмущённо вскидывается. - Тоже воображаешь, что ректор меня с карандашиком встретит: «Так-так, кого еще рекомедовать изволите?»
- Нет, - остужает её пыл отец, - но я спросил о твоём желании.
Софи сникает.
- Не хочу я ей помогать. Не хочу и не могу. Знаешь ведь, какие там порядки! Все соки из ребят выжимают, как в спорте: один чемпион - остальные калеки. Да и житьё там какое-то... - она морщится, - разгульное, богема… Папа, пропадёт она там, понимаешь?
Иманд кивает.
- А вот Кончита - нет. Твердит, что ей с детства предсказано, гадалка матери напророчила. Мне, говорит, на роду написано!
- Но ты сказала ей, что вмешательство не поможет?
- Ха! Да она мне не верит! У них в Испании такое точно прокатило бы. Кончита злится, думает, я отговорки ищу. Говорит: «Ты плохая подруга», - уныло заканчивает она.
- И что думаешь делать? - Анна с беспокойством привстает на локте.
- Не знаю, надо придумать что-то убедительное.
- Например, что квота для иностранцев вся уже выбрана, - изворотливый Аннин ум нащупывает возможное «решение», и Софи с надеждой поворачивается к ней. - Или, что ректор в отъезде.
- Не пойдёт, - встревает Иманд, - на днях было его интервью на одном из центральных каналов. Но почему бы просто не сказать подруге всё как есть: что не хочешь помогать в том, что считаешь ошибкой?
- «Просто»! - фыркает дочь, и вздыхает обречённо - Тогда мы точно поссоримся.
- То есть ты заранее уверена, что она не примет честную позицию?
Это хороший вопрос, и у Софии нет на него ответа.
Чувствуя, то муж прав, Анна спохватывается: всё-таки враньё - не то, чему следует учить ребёнка и, устыдившись своей неразборчивости, она с удвоенным рвением становится на его сторону.
- В самом деле, если нельзя сказать подруге, что думаешь о её затее потому, что ваша дружба этого не переживёт, стоит ли держаться за такие отношения?
Зажатая с двух сторон, Софи раздражённо пожимает плечами:
- Вам-то легко говорить! Кончита же вправе решать, что для неё лучше - нет? Вот она и решила, просит меня помочь. Ну как сказать ей «нет»? И разве... Разве я не должна помочь? Ну хоть попытаться!
- Не должна, если считаешь, что это во вред, - тут Анна не сомневается в позиции мужа, и может говорить от них обоих.
- Знаешь, - Иманд тоже садится, обхватив себя за колени, - плохо, если человек ведёт себя неправильно, и знает об этом. Но когда позволяешь случиться плохому и не пытаешься остановить - тоже немалый камень на совести. Ты боишься отказать подруге, не решаешься откровенно высказаться. А каково тебе будет, если она, с твоей помощью или без, наделает глупостей? К тому же, скрывая от Кончиты свою реакцию, ты делаешь хуже и себе.
- Почему?
Анна едва удерживается, чтоб не спросить то же самое хором с дочерью. Внутри у неё словно мигает красная лампочка: вот оно, вот оно! То самое, о чём ей раньше хотелось поговорить с ним.
- Если ты когда нужно говоришь «нет» - подруге, учителю, нам с мамой, то делаешь себя человеком, способным сказать «нет». А если говоришь «да», зная, что правильно было бы отказать, тогда ты та, кто может только соглашаться. Помнишь, когда вы изучали историю Мировых войн, ты спрашивала: «Как обычные нормальные люди могли делать такие ужасные вещи?» Вот так это и происходит: когда надо сказать «нет» - внутри не остается того, кто мог бы это сделать.
Он умолкает, не желая морализировать. Но Анна, впечатлённая таким поворотом дела, сама развивает мысль.
- Получается, прячась за враньём, мы предаём то доброе и хорошее, что есть в нас. Один раз извернулись, другой, а потом...
Иманд молчит, ему это кажется очевидным, а София доканчивает нарочито менторским тоном:
-... а потом, ты обнаруживаешь себя, творящим мерзости, - она решительно встаёт. - Пойдёмте-ка лучше ещё поплаваем.
***
- Слушайте, а ведь гроза будет, - выйдя из воды, Анна с сомнением озирает безоблачный горизонт. - Чувствуете, как парит?
Мреющий воздух сгущается банной духотой, и хотя туч не видно, Иманд кивает, грозы не миновать.
- Ну, промокнуть-то нам не грозит, - иронично замечает Софи, скручивая и отжимая мокрые волосы.
Все же решено возвращаться: «Гляньте, как дует - песок тучей летит!».
Предчувствие не обмануло. Уже с полдороги слышалось дальнее громыхание. Гроза нагнала их в подъездной аллее.
- Скорей! - сквозь ветер крикнула Анна, беря лошадь в шенкеля. - К дому!
Что-то взорвалось прямо у нее над ухом, оглушив всадницу - тяжелая звуковая волна прошла сквозь тело, едва не вышыбив ее из седла. В наставшей яростной тишине они уже мчались во весь опор, не слыша, а лишь ощущая где-то в костях дробный грохот копыт по сухой пыльной земле. Сзади опять ослепительно полыхнуло желто-лиловым, и тут же из разлетевшегося вдребезги неба, хлынули холодные острые осколки дождя вперемешку с градом. Последний рывок, и они спасены - мокрые до нитки, нервно смеющиеся, довольные своим приключением.
Дождь еще полощет листву и травы, когда они сходятся за вечерним столом - бодрые, голодные, предвкушающие простые гастрономические радости. Иманд - сытную питтипанну** с золотистой поджареной картошечкой, хрустящим лучком и беконом, дамы - бакадлакс - запеченого лосося; нежные розоватые ломтики, замаринованные в лимонном соке и специях, гарнированные летними овощами. Незамысловатая деревенская снедь - часть дачных удовольствий. Домашняя кухня, свежие, прямо с куста, малина и черника, украсившие десерт: горячие вафли с мороженым - за таким ужином можно без церемоний насладиться с детства привычными вкусами. Здоровый аппетит, шутливая застольная болтовня под аккомпанемент ливня (кстати, он заканчивается) - вот идеальные составляющие семейной трапезы.
Кофе с вафлями решено пить на террасе, наблюдая за отступлением дымно-фиолетовой тучи, пронизанной широкими рассеяными лучами. Ветер подталкивает в зад мглистую тушу, насухо до глянцевитого блеска протирая ею рыжее от заката небо. После небесной канонады, лаская слух, шуршит каплями тишина, благоухают напоённые цветники, парит напитанная влагой земля. София макает кусочек вафли в подтаявшее мороженое, и говорит как бы невзначай.
- Я слышала про одну женщину. Она выросла в семье, где три поколения были врачами. И она с детства знала, что будет медиком. Родители так хотели, и она была согласна. Стала учиться и поняла, что не интересно, но всё-таки получила диплом через «не хочу», чтоб родных не расстраивать. Работать пошла в роддом. Не догадываетесь, о ком я?
- А должны? - Анна меланхолично выкладывает узор из ягод на тарелке.
- Это не та особа, которую недавно судили за оставление новорождённых без помощи?
Софи кивает.
- Там были дети со всякими отклонениями, и она просто давала им умереть. Я смотрела процесс: обыкновенная тётка, рассуждает здраво - и творила такое... Просто стояла и смотрела, как умирают малыши, которых она должна была выхаживать. В голове не укладывается! Неужели сказать «не хочу быть врачом» труднее, чем вот это всё?
Анна молча качает головой.
Софи переводит взгляд на отца. С чашкой кофе в руках он откидывается на спинку плетёного кресла.
- Расскажу вам свою историю, хотите?
Жена кивает. Дочь кладёт локти на стол и опускается на них щекой, глядя на него снизу вверх.
- Лет в четырнадцать отец послал меня изучать языки: арабский и суахили - считал, что это пригодится в карьере.
- Ну ладно суахили, - восклицает Анна, - на нём пол-Африки говорит, а арабский зачем?
- На нём говорит другая половина. И в суахили полно арабских корней - процентов сорок, не меньше. Даже слово «суахили» - арабское, «сахиль» - это «берег».
- Значит, народ суахили - буквально «береговые жители»?
- Угадала. Месяца три я послушно ходил на занятия. Томился, нудился - было скучно, приходилось заставлять себя.
- Зачем? - осуждающе спрашивает Софи. - Ты что, отказаться не мог?
- Ну... я не хотел потерять уважение отца, огорчить его, хотя это всё равно случилось бы на первом же зачёте. И я верил в его опыт: папа лучше знает, что нужно для дипломата. Когда осознал, что не хочу учить эти языки, не мог набраться храбрости. Отец был властным, он не потерпел бы отказа. Предстояло пережить скандал, увидеть разочарование в глазах человека, чьего одобрения я жаждал больше всего на свете. И потом как-то жить с этим. Отвергнуть его волю - только полдела. Дальше пришлось бы все решать самому и отвечать за это. Было страшно, если ты понимаешь, о чём я.
Теперь дочка сочувственно кивает.
- Как же ты решился? - Анна будто не мужа, а того парнишку спрашивает.
- Понял, что коверкаю себе жизнь, и виню за это отца. Что мое лживое согласие всё разрушает.
- И был скандал? - Софи окончательно прониклась драматизмом ситуации.
- Грандиозный! Отец недели две со мной не разговаривал.
- А потом?
- Он больше не говорил: «Ты займешься вот этим».
- А ты?
- Больше не спрашивал, что мне делать. Жил со своей правдой, иногда очень глупой, жалел потом.
Он сказал всё, что хотел и не собирается подталкивать слушателей ни к каким выводам.
Вместо этого берёт кофейник, взглядом спрашивает «кому ещё?» - Анна придвигает свою чашку. София задумчиво ест чернику, облизывает синим языком фиолетовые губы.
- Сладкая? - Иманд тоже берёт себе ягод.
- Угу. Завтра, как лес подсохнет, ещё нарву.
***
- Признавайся, правдолюб несчастный! - Анна, порозовевшая после душа, в сливочно-желтой кружевной пижамке (ни дать ни взять, малинка со сливками) устраивается на кушетке в спальне, вытянув усталые ноги. - Как ты дошёл до такого?
Иманд тоже переодет на ночь - под шёлковым халатом вроде ничего нет. Не то чтобы он не ждал вопроса - ещё за столом понял: у Анны «накипело». Но стоит ли об этом перед сном? Впрочем, жена в сторону кровати и не глядит, да и ему спать пока не хочется. Он садится в кресло напротив, полы халата расходятся, открывая стройные загорелые ноги, колени и чуть-чуть между ними в глубокой тени шелковых складок.
- Ну, что ты хочешь услышать?
Это звучит, как «ну, что ты обо мне ещё не знаешь?» А действительно - что? Ведь он всю жизнь таким был - просто Анна не предполагала за этим никакой системы, а теперь видит, дело не в отвращении ко лжи. Он что-то понял про жизнь, и не врёт именно потому, что понял. Вот и пусть расскажет.
- Почему ты не врёшь?
- А ты бы хотела, чтоб врал? - отшучивается он. - Тебе не приходило в голову, что ложь - это манипуляция, ради некой цели?
- В общем, да. Обычно врут, чтоб избежать взбучки, или выгадать что-то. Но ведь и по-другому бывает - чтоб не обидеть, не причинить боли, - она вспоминает ту женщину в парке: разве я для себя старалась?
Муж кивает.
- Дело не в том, хорошая цель или плохая, а в том, что ложь - это манипуляция реальностью, ради желанного результата. Врём, чтоб получилось именно так, как хочется, да?
- Да.
- То есть лгун считает, будто настолько знает жизнь, что результат вранья устроит его в будущем?
Анна прикрывает рот рукой, подавляя восклицание: это же то, о чём я сама думала! Ну совру я той женщине, а вдруг она потом поймет, что от неё просто отбоярились? И кто!
- А ещё, - после паузы продолжает муж, - врун полагает, что если правда выплывет, то всё! Реальность кошмарна, если ею не управлять.
- Да у тебя тут целая философия...
Анна и гордится своей проницательностью, и досадует: сама-то не додумалась.
- Понимаешь, о чем я?
- Ну… по-твоему, враль исходит из ложных посылок?
- А по-твоему? То, ради чего врут сейчас, в будущем может оказаться ошибкой. И ложь имела бы смысл, если б жизнь, и впрямь, была невыносима, но при этом мы могли бы реальность подправить. То бишь, мир можно улучшить, только если лгун сам всё будет контролировать - забавная самоуверенность!
- И поэтому ты не врёшь? Потому, что это бесполезно?
Иманд качает головой.
- Нет. Пользу из обмана извлечь можно. Но вред для вруна несопоставим с выгодой.
Анна, хоть убей, не понимает, чем враньё может так уж повредить ей, особенно если останется тайной.
- Ложь искажает отношения человека с жизнью. Постой, сейчас поймёшь. Когда у тебя не получается нужный результат, как ты реагируешь?
- Разбираюсь, что сделала не так, и как это исправить.
- Во-от! Это здоровый контакт с реальностью: сделала шаг - получила обратную связь - скорректировала подход. А когда лжец не достигает цели, это - «мир плох», «люди завистливы и глупы - ничего не понимают», «это они виноваты, не я». Отсюда один шаг до «их надо наказать», «уничтожить».
Олле Хедберг! - мелькает в уме у Анны имя отравителя из дочкиной школы, уморившего в прошлом году десять человек. Вот откуда эта непостижимая жестокость! Но вслух она говорит другое:
- Это из Кьеркегора, кажется: подлинный и не подлинный способ бытия, да?
Он пожимает плечами:
- Не читал.
Анна машинально теребит кружевную оборку пижамы: вот оно как. Человек может даже забыть, что врал и не понимать, почему «все плохо» - сама жизнь деформируется. Ложь как рак, разъедает всё изнутри.
Иманд смотрит на расстроенное лицо жены, опустившиеся уголки губ. Хочется обнять её, утешить, но надо договорить всё до конца.
- Помнишь Гарвика?
- Который устроил пальбу в кинотеатре?
- Да. Знаешь его историю? Сначала парень врал чтоб впечатлить сверстников - совершенно по-детски, так глупо, что даже смешно. Потом наловчился, ему всё стало сходить с рук. Начальство, коллеги - принимали его слова за чистоган. Одна ложь тянула за собой другую, он добавлял и добавлял, чтоб поддерживать то, что наплел раньше. Он не собирался никого убивать, просто нашёл лёгкий способ достичь в глазах других всё, чего ему хотелось. И потихоньку уверовал в свое превосходство: я их одурачил, обвёл вокруг пальца - они тупицы! Верят мне, идиоты! Им можно внушить, что угодно! В какой-то момент он почуял, что схватил бога за бороду. Это был пик его «всемогущества».
- А потом? - со страхом спрашивает Анна. - Этот Гарвик - он, часом, не чокнутый?
- Нет. Просто утратил связь с реальностью. Жизнь стала разваливаться. Его выгнали с работы, жена забрала ребёнка и ушла, банк отказал в кредите, он запутался в долгах. Весь мир на него ополчился, все надежды были обмануты. Он страшно ожесточился, стал думать, что жизнь его отвергает: эти люди хотят, чтобы он страдал, мечтают его уничтожить. Он будет мстить им всем - он заслуживает справедливости. Это конечно крайний случай. Не все они идут в кинотеатр с оружием... Я ответил на твой вопрос?
Вот теперь её точно нужно обнять. Иманд пересаживается к жене, и она кладёт голову ему на плечо. Ей ещё предстоит всё как следует обдумать, но не сейчас.
- Почему ты не говорил раньше?
- Анна... - лёгкий вздох над её макушкой. - Каждому в детстве говорят, что врать нехорошо. Это все знают.
- И всё равно врут.
- Да. Потому, что знание не помогает. Вот ты у Кьеркегора читала про подлинный и не подлинный способ бытия - это как-то повлияло на тебя? И сейчас ты ничего нового от меня не услышала, просто пришло понимание.
Наверно он прав. Анна раздвигает шалевый ворот его халата, приникает ухом к груди, слышит размеренный стук сердца. Этот привычный родной звук утешает её. Тем временем пальцы мужа, поднырнув под бретельку пижамы, спускают её с плеча - так гораздо удобней целовать. Анна не возражает - это он так, жалеючи, от сочувствия. Она нежится в его руках, неотчётливо грезя о череде предстоящих дней. И ночей... Одна из них уже наступила. Отсиженная нога зудит и покалывает: вот всегда так! Только устроишься как следует…
- Что ты ёрзаешь - устала сидеть? Ляжем? - выпустив её из объятий, догадливо предлагает муж и встаёт.
- Думаешь, я теперь усну?
- Как миленькая! - озорно обещает он и развязывает пояс халата. - Вот увидишь.
***
Утро опять жаркое. И шумное. Голосистые дрозды в подлеске спозаранку подняли гвалт - не дают поспать двум засоням. Анна уже и одеяло на уши натягивала, и голову подушкой накрывала. Взлохмаченный спросонок Иманд садится в постели и мстительно обещает: «Всех перестреляю - на паштет!» Приходится вставать.
За завтраком, почёсывая искусанные комарами руки («что ж ты репелентный браслет не надела?» «забыла!»), София с торжеством ставит на стол корзиночку сизой черники.
- Ешьте! Что останется, вечером пирог испеку. Давайте сегодня опять купаться поедем, а?
- Тогда прямо с утра, - Иманд смотрит метеокарту. - Около пяти снова грозу обещают.
- Ну вы собирайтесь пока, - Софи торопливо допивает кофе и вскакивает. - Можете даже не ждать меня, я догоню.
Да ладно, куда им спешить! С ленцой заканчивают завтрак, Анна закалывает волосы, собирает по дому журналы, нарочно взятые из Стокгольма - на пляже читать. Ну вот, все готово, можно ехать. Они выходят на крыльцо. Софии все еще нет.
- Да где же эта девчонка! Что она там делает?
- Может позвать ее?
Окно дочкиной комнаты в левом крыле открыто.
- Давай просто крикнем ей, что уезжаем.
Взявшись за руки, они идут к сверкающим на солнце створкам, и, не дойдя пару шагов, слышат доносящийся сверху голос Софии: «Кончита, думай, что хочешь, но я тебе правду говорю!»
--------------------------------------
*Национальная хореографическая Академия - у них это «дочка» Стокгольмской Академии балета
**Питтипанна - простецкое блюдо: вареная картошка, лук и что-нибудь мясное - всё нарезают кубиками и обжаривают. Сначала - картошку, потом ее отодвигают к краям сковороды и в середине жарят лук, затем отодвигают и его, освобождая место для мясного. Перемешивают, солят. Иногда добавляют яйцо - рубленное или глазунью, которую кладут сверху. Часто питтипанну готовят из остатков, другое название этого блюда - «с прошлой недели».