Страсть
Иманд (53-54) - Анна (51) - Соланж (23-24) - София (12)
Человек больших страстей - это он-то? Да бросьте! Страсть - это перехлест, невоздержанность, потеря самообладания. Он этого не одобряет. Даже в любви. Страсть тотальна, всепоглощающа, она заключает человека в самом себе. Там, где она есть, больше ничего нет, даже любимой, а он хочет быть с той, кого любит. Нет-нет, «обуян страстью» - это не про него.
- Да ну? - Анна ехидно изгибает русую бровь. - Как же тогда назвать твое отношение к тому, что ты делаешь?
В самом деле, что за сила приковала его к стулу в кабинете, и который день с места сойти не дает? Если это не страсть, то что же?
Вместо ответа он сердится:
- У тебя дел нет? Иди пожалуйста отсюда - не мешай мне!
И без ее подначек тошно! И зачем он только ввязался в это преподавание! Знал бы какой хомут на шею вешает… А ведь как здорово все начиналось! Докторская степень за работу в области научной дипломатии, награда влиятельного международного фонда «Содействие», огромный интерес университетов - предложения к нему так и посыпались. Оно и понятно: ученым нужны площадки для сотрудничества по вопросам, неподъемным для одной страны - от предупреждения стихийных бедствий до антимикробной резистентности, от исчерпания природных ресурсов до изучения мозга. А он на переводе научных приоритетов в дипломатическую плоскость собаку съел - всю жизнь этим занимается. Так приди, говорят ему, расскажи!
Анна удивляется:
- Ты не рад? Ты же мечтал преподавать.
То есть в ее понимании вещать с кафедры. Вот вам набор истин, кто усвоил - тому зачет. Так что ли? Он спрашивает об этом жену.
Чуя подвох, та пожимает плечами:
- А как ты хотел? Так устроено обучение.
- Так не учат, - в сердцах говорит он, - а отучают думать. Нельзя научить людей договариваться, читая им лекции. Мы плодим дипломированных балбесов, которые знают наизусть международные протоколы и конвенции, но не умеют понять, в чем их собственные интересы. И от меня ждут того же: дайте нам курс лекций, свод инструкций, а уж мы вдолбим знания - дело отлажено.
- Можно подумать у нас в высшей школе одни начетчики и бюрократы, которым лишь бы галочку в учебный план…
- Я такого не говорил. Речь о системе в целом - так дипломатов не подготовишь. Ребят нужно учить мыслить, как мыслят люди, принимающие дипломатические решения, а не параграфами жонглировать. Хочешь переиграть соперника, учись думать как он. А у нас два крупнейших университета в контрах, хотя одно дело делают. Внутри страны договориться не могут, а туда же - на международные площадки!
- По-твоему, неумение думать и грызня из-за грантов - это причина и следствие? - Анна заражается его тоном.
- А что им мешает объединить усилия и вообще все гранты в этой сфере забрать? База, опыт, кадры - все есть, национальный престиж опять же! Но нет, никому в голову не приходит.
Чужая правота, как известно, бесит, так что они даже повздорили. Но Анна скоро остыла: ладно Иманд - его эта тема за живое берет, а она-то чего завелась?
- Вот и начни с них. В обоих университетах есть факультеты международных отношений - научи их помирить свои альма-матер. Предложи им такой курс.
Посоветовала на свою голову! Третью неделю мужик из кабинета не выходит: похудел, осунулся, глаза горят как у волка - что за добычу он там преследует между горами бумаг?
Говорит, страсть ему незнакома, а сам четвертый год этим горит - никакие препоны его не останавливают.
***
Раздумывая об этом, Анна листает электронный каталог узоров для машинной вышивки. Ей нужно полсотни льняных салфеток с осенним мотивом: вот гроздь рябины, узловатая ветвь винограда с сизыми ягодами, полосатые тыквы в завитушках усов. Ага, вот: сережки бересклета - изящно и неизбито. Девочкам понравится.
С утра они все вместе хлопочут об устроении того, что Соланж придумала называть Листопад-party: шушукаются, бегают из комнаты в комнату, шурша юбками, хихикают как подружки, напуская на себя загадочный вид.
Идея учредить новую домашнюю традицию посетила Соланж в первое лето после смерти брата. Она вдруг осознала, что папа и мама не вечно будут с ней, что их время «вместе» ограничено. И потом, ее всегда волновало: почему на мамин день рождения бывает Бал роз, а на папин - ничего. В детстве - лет пяти, она очень этим возмущалась. Ей показывали старинные гравюры: смотри, Бал роз отмечали задолго до рождения мамы. Она просто появилась на свет в этот день, как и многие другие.
- А почему папа не родился в праздник? - спрашивала она. - Это несправедливо!
Сама Соланж тоже не в праздник родилась. Но её день рождения отмечали - как всем детям. А взрослые на свой День внимания не обращают - они-то уже выросли и всегда будут большими! Соланж не верила, что когда-нибудь и ей расхочется. Это как вообразить, что однажды уже не захочешь играть в куклы.
- А можно я всегда буду праздновать?
- Конечно, - отвечали ей, - празднуй на здоровье. И кукол твоих никто не отнимет, всю жизнь можно играть.
Это успокаивало: раз можно - то она и будет.
Куклы надоели ей в девять. А в двенадцать Соланж со снисходительностью старшей сестры объясняла Малышу, предвкушающему именины: «Вот вырастешь, и сам отмечать не захочешь - я же не захотела!» Оскар ей не верил: как можно отказаться от торта, подарков и всеобщего умиленного внимания?! София, кстати, до сих пор празднует, а что, говорит, это же весело!
Словом, пришло время исправить «несправедливость», считает Соланж.
Середина сентября самое подходящее время для Листопад-party - с любимой музыкой, танцами, сюрпризами, концертными номерами. Никто и не говорит о дне рождения - ни папином, ни самой Соланж (она ведь тоже сентябрьская) - просто повод собраться вместе, побыть в семейном, дружеском кругу.
В этом году Листопад-party пройдет уже в третий раз. Музыкальную часть Соланж взяла на себя. О, она сразит всех наповал! Еще весной у мамы на рояле среди залежей нот, обнаружилась потрепанная тетрадь в красном переплёте, до того старая, что нотный стан в ней разлинован от руки, края листов замахрились, чернила повыцвели.
- Откуда это? - удивилась Соланж
- В архиве нашла, - безразлично откликнулась мать. - Все некогда просмотреть. Хочешь, возьми, полистай.
Она и взяла.
Софи испечет тонкое имбирное печенье в виде осенних листьев и покроет цветной глазурью. Ещё будут сладкие кнедлики, но это тсссс… - тоже сюрприз. Насчёт кнедликов Софи совещалась с дядей Томашем и всё выспросила. Сами кнедлики - пара пустяков, уверяет сестра, но вот соус... жаль, от бабушки Беллы не осталось поваренной книги.
Мама займется декором: цветы, свечи, осенние гирлянды, столовое белье - тут нужен её безупречный вкус и опыт.
***
Этим она и занимается: прогоняет картинку с бересклетом по цветовой базе мулине - 28 оттенков. Теперь нужно расположить рисунок на полотне: левый нижний угол, отступить на сантиметр от края, отделанного мережкой… ой! Чьи-то руки закрывают ей глаза: угадай, кто?
- Бабайка! - фыркает Анна, вспомнив Софиино словечко. - Ты что, уже закончил?
- Нет еще. Устал. Может, погуляем, или тебе некогда?
В парке тепло и ветрено. Даль в аллеях еще не сквозная, но уже проредевшая, прошита дымно-золотыми лучами. Шорох листвы над головой и под ногами, карусель солнечных пятен, зажигающих старую зелень дубов и лимонную желтизну ясеней. Высоко над ними тяжелые ветви как флаги полощутся среди облаков, ветер шумит подобно прибою, раскачивая кроны и тени, вздымая лиственную рябь, облегчая усталые деревья.
Анна берет мужа под руку. Разговор перескакивает с одного на другое, но мысли его где-то далеко - он не может вот так взять, и переключиться.
- Расскажи, как образование отучает думать, - она наконец нашла то, о чем он рад поговорить.
- Не только образование, - вот, сразу откликнулся! - Нас еще до школы обломать успевают. Вот ты. Что тебе говорили в детстве, когда ты спрашивала о запретном?
- Вырастешь - узнаешь, - Анна выпаливает, не успев даже подумать, «на автомате», и сама удивляется: надо же, как въелось. - А тебе?
- Когда как. Обычно отвечали, не раскрывая всей истины, считалось, маленький не поймет.
- А ты понимал?
- Скорее чувствовал, что хотят отделаться, недоговаривают. Есть же масса способов извратить реальность, как это выгодно взрослым, и ввести ребенка в заблуждение.
О, эта уклончивая интонация «знаю, но не скажу», когда дело доходит до личного. О, эти детские обиды, давно и от всего сердца прощенные, но все еще бередящие душу.
- Ведь тебе хочется поделиться, - ласково уличает она, чуя его стыдливое желание.
- Да ну, - в сторону говорит муж, - взрослый дядька жалуется на родных, вытаскивает какие-то замшелые истории…
- Разве? - добродушная ирония в ее голосе мешает ему ополчиться на себя.
- Ладно. Мой дед…
- Дед?! У тебя был дед?
Вот так новость! Почему она никогда об этом не слышала?
- И бабушка тоже, - он грустно улыбается. - Родители отца. Я видел их только однажды, когда гостил у них в Брно, мне лет пять-шесть было. Маме и папе пришлось срочно уехать, и меня отправили к ним.
Он помнит дом с массивной темной мебелью, старинные часы с величавым размеренным боем, от которого тонко ныли дребезгливые стекла, чахлый садик без тени, где торчал целыми днями, чтоб пореже попадаться им на глаза. Нет, его не обижали, но дед оставался холоден, отстранен, а бабушке было не до него.
- Моё присутствие им мешало. Но бабушка, пыталась меня пригреть. Рассказывала о детстве моего отца, о том, какая дружная у них семья. Она все повторяла, мол, дед много работает - тот и впрямь почти не бывал дома. Я кивал, превозмогая скуку. Ее почему-то было жаль.
Однажды бабушка взяла меня с собой за покупками. Мы очутились далеко от дома. Я захотел пить, и мы зашли в кафе, заказали лимонад. Я пил, глазел по сторонам и вдруг увидел деда. Он сидел за столиком у дальнего окна, вертел в руках вилку, вспыхивавшую на солнце, и что-то говорил, интимно склоняясь к нарядной даме напротив. Я хотел подбежать, поздороваться, крикнул бабушке: «Вон деда!» У нее стало чужое испуганное лицо. Она схватила меня за руку, потащила прочь из кафе, бормоча, что к дедушке сейчас нельзя, он занят. Всю обратную дорогу она твердила, что у деда важная работа, что он о нас заботится, что у них прекрасная семья.
Никто не объяснял мне, что я должен говорить родителям, если спросят. Но когда они спросили, заявил почему-то, что в гостях было весело, и что бабушка с дедушкой очень любят друг друга. Ждал, что меня похвалят.
- Не дождался?
- Не помню. Но я ещё долго верил, что они - счастливая пара.
- Конечно бабушка не могла рассказать тебе про амуры деда, допустить, чтоб ты критиковал его, - Анна морщится. - Но фальшь оскорбляла в тебе чувство правды. Пришлось подавить проницательность, не замечать их лжи, раз это так безнадежно и опасно. Ты принял мысль, которую тебе навязали, что у них крепкая семья, и со временем счел ее своей.
- Дети хотят знать правду не из вульгарного любопытства - им это нужно, чтоб выжить в сложном и опасном мире. Но им с первых шагов отбивают охоту: нос не дорос, не твоего ума дело.
- А потом учеба начинается…
- То есть заучивание всего подряд: строение клетки, формулы, исторические даты, правила орфографии, типы химических связей... Именно за это - за знание информации в школе ставят оценки. Будто накопление фактов в уме равно знанию. Чем больше их набито в голову ученика, тем образованнее он считается. Вся энергия уходит на зубрежку, думать уже некогда, да и сил нет.
- Но нельзя же мыслить, не имея информации.
- Зато можно иметь в уме кучу фактов без связей между ними. Так и получается. Человек пятнадцать лет упражняет память, а после экзаменов «знания» сразу выветриваются. И знаешь, что в этом хуже всего?
- Разрушение целостных представлений о мире?
- Да. Факты, которыми мы набиваем головы, перестают быть частями общей картины и становятся свалкой данных. Восприятие жизни утрачивает целостность - состоит из кусочков, не имеющих смысла, даже если сложить их вместе. Человек сидит перед этой грудой как малыш перед паззлом. Но ребенок знает, как выглядит целая картинка и может разглядеть ее части, а взрослый не видит смысла «целого», сваленного перед ним в кучу. И не знает, что с этим делать.
- И ты пытаешься изменить это в одиночку? - запоздало удивляется Анна. Она только сейчас по-настоящему поняла суть его возражений.
- Ну, я не настолько наивен. Неумение думать - опора существующего миропорядка.
- Оу?!
Они останавливаются под высокой, уже почти облетевшей рябиной. Анна задирает голову и говорит свое «оу?!» - ему или дереву? Он тоже смотрит вверх: что она там нашла? Прямо средь бела дня в яркой синеве россыпью горят алые созвездья ягод - будто приближая небо. Какая-то птица срывается с ветки - заглядевшись на красные гроздья, он успевает заметить только мгновенный росчерк крыла и мимолетно позавидовать ей, способной отказаться от опоры - ради высоты. Ему бы так!
Он делает попытку:
- У нас нарочно затуманивают важные вопросы экономики, политики, чтоб люди думали, будто они слишком сложны, и обычный человек в них ничего не поймет. Так оттесняют от обсуждения тем, прямо касающихся их жизни. Взрослым твердят то же, что детям: не вашего ума дело - без вас разберутся, на то есть специалисты. Умственную беспомощность культивируют у неглупых образованных людей - отбивают желание и смелость думать самим, чтоб они ощущали бессилие перед хаосом фактов и покорно ждали пока «эксперты» расскажут им, что делать.
- Что же, долой экспертов?
- Не делай из меня революционера.
- Да, эту систему нельзя сломать - только трансформировать, - признает Анна.
Муж молча кивает, обходясь, как обычно, без высокопарных деклараций о намерениях.
После прогулки и обеда каждый возвращается к своим занятиям. Иманд уже в цейтноте, ученые советы соберутся на следующей неделе.
- Ты успеешь, - Анна одобрительно гладит его по плечу и добавляет, зная, что это вдохновит его. - Давай сегодня ляжем пораньше.
***
Сказано - сделано. До полуночи еще час, а они уже в спальне. Анне на ночь глядя приспичило какао: сидит в одной сорочке на полукруглом диванчике, поджав голые ноги, с чашкой в руках - наслаждается. Он тоже переоделся в ночное и садится рядом, распираемый желанием поговорить о только что законченной работе. Его ум так переполнен идеями, что…
- По-моему, ты сейчас лопнешь, - весело констатирует жена (перед ней сидит само вдохновение, которому так к лицу усталость). - Рассказывай!
Это необычно - то, что он предлагает: межвузовский центр, где за организацию совместной работы ученых возьмутся студенты. Себе он отводит скромную роль куратора.
- А если университеты не согласятся?
- Не эти, так другие, - уверенно говорит он. - Когда площадка заработает, уговаривать никого не придется, сами потянутся.
Анна, вовсе не стремится охладить его пыл, но и разочарования ему не желает. Академическая среда косная, не так-то просто будет найти в ней сторонников.
- Помнишь, - вкрадчиво говорит он, - когда 14 лет я назад предлагал создать международный ядерный центр в Мерене*, никто кроме Женевского университета не поддержал, да и то благодаря лоббистам из группы Томаша. Потом подтянулись французы, бельгийцы… а? - победительный взгляд карих глаз.
А теперь там 25 государств-участников и второй по величине в мире центр физики высоких энергий. Интересно, помнит ли кто-нибудь, от кого исходила идея? Для всех застрельщиком остался тот физик… как бишь его? Нобелевский лауреат, которого Иманд представил как фронтмена инициативной группы ученых.
- Озябла, моя хорошая?
Подобралась вся: плечи свела, локти притиснула - мерзнет и не замечает.
- Давай-ка ложиться. Нет, не гаси свет, оставь.
- Тепленький какой, - бормочет Анна, прижимаясь к нему под одеялом. - Зачем тебе свет?
- Хочу видеть, кого целую.
- Ну не-ет, - жалобно тянет она, - не надо смотреть, я столько какао выпила, живот торчит…
Опять она за свое! Пикантная выпуклость над линией бикини наметилась у неё после рождения Софии. Анна надеялась, живот подтянется сам собой, как раньше. Но то ли ткани с возрастом утратили эластичность, то ли скальпель хирурга что-то нарушил в этой зоне, словом, вскоре тонкий шрам оказался полностью скрыт под тем, что Анна, глядя сверху, сочла «ужасным пузом», которое вознамерилась извести беспощадным фитнесом. Он конечно и раньше знал, как трудно переубедить женщину, если ей что-нибудь в голову втемяшится. Тут ему все дипломатические таланты понадобились. Поначалу она и слушать не хотела:
- Да что хорошего в торчащем животе?
- Но у тебя ничего не торчит - просто естественный рельеф тела, отличный от доски. Мне нравится.
Разве можно в такое поверить? Он тонкий ценитель красоты, изъяны фигуры точно не по его части.
- Я тебе не верю, - в глаза ему заявляет она.
- Да какого черта! - он так неожиданно вспылил, что она растерялась, отступила на шаг. - По-твоему, я хочу куклу с гладким личиком и силиконовыми формами? Анна, я не так примитивен! Мне нужна любимая, рисковавшая собой ради наших детей, человек, о ком я всё-всё знаю. Женщина, в которой мне дорог каждый изгиб, каждая линия, как бы она ни менялась с годами! Неужели не понимаешь - это наша с тобой жизнь, наша история, и я не хочу вычеркнуть из нее ни одной минуты, - и все это - резким тоном, сверкая на нее глазами как на врага. Пронял ее до слез. Анна поняла, но до конца не смирилась. Сказала грустно:
- Ты бы тоже расстроился, если б у тебя живот вырос, хотя я могла бы сказать тебе то же самое.
- Да, - признает он, - я бы наверно стеснялся себя такого - с пузом. Но иди-ка сюда, - муж манит ее к зеркалу. - Повернись боком. Положи руки мне на плечи. Что у тебя торчит? Я только грудь вижу.
Да, так не заметно.
- Но если я хоть стакан воды выпью…
О, небо!!
Теперь она выпила чашку какао.
- Я тоже, - говорит он, выбивая клин клином. - Смотри, - нарочно слегка надувает живот и прижимает ее ладонь чуть выше пижамной резинки.
- По-твоему, это правильно, если я сейчас выключу свет и спрячусь от тебя под одеяло?
Вот так с ней и нужно.
Живот под рукой такой мягкий - одно удовольствие осязать. Она запускает пальцы под резинку, и позволяет его рукам делать с ней все, что он пожелает. А потом и губам тоже. В конце концов, Иманд прав, если любишь человека… Она не вернула бы судьбе назад ни одной его морщинки, ни единого седого волоска - они нужны ей самой, как знаки всего, что пережито вместе.
***
Свет давно погашен. Иманд спит, а у нее полна коробочка мыслей. Конечно, до старости им далеко, но время идет - каким станет их супружество через пять лет, через десять?
Будем ли мы и тогда желать друг друга? Кого из нас годы первым лишат сексуальной привлекательности - меня, его? Но разве на внешности у нас все держится? Разве я все еще обмираю, любуясь его чертами и статью, или он до сих пор без ума от меня? Нет, мы давно привыкли к тому, как выглядим - это уже не волнует. А заводит меня тот бесячий огонек у него в глазах, мальчишеская захваченность миром. Вот причина: у него огонь в жилах - и я его хочу, как никогда.
Мы почему-то думаем, что страсть - это когда голову от любви снесло. Но откуда взяться постельным безумствам, если человек живет вполнакала? А когда есть эта энергия, она не только в спальне видна. В молодости многие «зажигают», а к середине жизни, смотришь, остыли - еле сил хватает лямку тянуть. К зрелым годам и вовсе - тени прежних себя, смирно поджидают автобуса на Стикс. С Имандом не так. Он живет полнокровно, страстно, выкладывается на всю катушку. Ему интересно - так интересно, что и насмешки по боку, и то, что другие не готовы принимать его в новом качестве. Знает ли он, как это действует на меня?
Если бы Иманд проснулся сейчас - уж он бы ей высказал! Да ты, дорогая, сама чистый секс - с этой своей блаженной улыбочкой, когда смотришь куда-то поверх голов в пустоту - не то мечтаешь, не то молишься. Окликнешь тебя - выныриваешь из своих эмпиреев с таким лицом, точно у тебя роман, и ты сейчас со свидания. Ты хоть представляешь, как это заводит?
Он давно уже, не шутя заинтригован присутствием скрытого интереса, тайного наслаждения, которое Анна даже ему предпочитает. Вот сидят они рядышком - болтают, смеются. Вдруг она, вспомнив что-то, делается рассеянной, устремляет пристальный и восхищенный взгляд в некую точку пространства, будто видит там свою мысль, и, через пару минут под наскоро выдуманным предлогом покидает его. Да что же это такое? Взревновал бы, да уж больно глупо! Однако загадочная страсть жены его будоражит - чем дальше, тем сильнее.
У Анны и в мыслях нет, что он замечает эти отлучки и даже ревнует втихаря к ее скромному занятию. Тайное удовольствие, страсть - надо же! Разве так называются ее дилетантские попытки? Она бы уж бросила их, но кажется, у нее наконец-то стало получаться. Ключевое слово «кажется». Месяцев пять прошло с тех пор, как Соланж купилась на ее маленькую мистификацию и взяла «старинную» тетрадь - и что? Ничего! Ни словечка с тех пор. Видно ерундой сочла. А может руки не дошли посмотреть или забыла? Надо будет завести с ней разговор невзначай. А сейчас - спать. Завтрашняя вечеринка наверняка затянется за полночь, надо хорошенько выспаться.
***
- А зачем два рояля? - спрашивает Иманд. - Ты тоже будешь играть?
Жена пожимает плечами, она сама ничего не знает. Соланж такую таинственность развела. Известно только, что их ждет сюрприз.
Тем временем вносят свечи, расставляя их вокруг подиума. Верхний свет приглашающе меркнет, гости рассаживаются в уютно освещенном кругу. Соланж поглядывает на часы, прикидывая, успела ли уже София переодеться, и улыбается родителям: до чего же милые. Папа закончил свой труд и весел, как школьник, отпущенный на каникулы. Мама что-то говорит ему вполголоса и смеется искусительным смехом. Как же подходит им то, что она сейчас будет играть - будто про них написано. Та - неведомая - тоже любила пылко, восторженно, безоглядно, раз сумела написать такое. Однако пора начинать. Она ставит на пюпитр потрепанную тетрадь в красном переплете, объявляет: «Моим родителям посвящается!» - и садится за инструмент.
Отчего это нельзя упасть в обморок, когда пожелаешь? Вот прямо теперь - в шаге от конфуза и хлопнуться бы. Сразу зашумят, засуетятся, о музыке и думать забудут. Она-то надеялась тихо, кулуарно перемолвиться с Соланж словечком, чтоб та кивнула одобрительно, да, мол, неплохие мелодии - Анне большего и не надо. А детка возьми, да и вытащи сокровенное на люди! Сердце прыгает у нее в горле, будто воробья проглотила. Внезапно истина со всей ясностью предстает ей: ничего глупей и беспомощней, чем в той тетради она в жизни не писала! И все сейчас это поймут. Что же делать?
Притвориться, что стало дурно? Нет, только лишнее внимание к себе привлечет, и родных напугает. Да и не умеет она придуриваться - один срам выйдет. Может, встать и уйти? Поздно! Соланж уже положила руки на клавиши. И полилось, затрепетало, хлынуло потоком - из ее сердца прямо в чужие уши. Анне уже без разницы - в обмороке она или где. Необязательно падать со стула, можно и на нем пребывать без чувств. Она и не слышит ничего, лишь угадывает по движению дочкиных пальцев кипящие под ними звуки, следит за исполнением по раскрытой партитуре ее лица.
Не собственная музыка, а чуткая тишина в зале первой доходит до ее сознания. Они - слушают. Слушают - как если бы это и впрямь было хорошо. Ни шороха, ни шепотка за спиной - внемлют. Неужели им нравится? Слезы благодарности наворачиваются ей на глаза. Иманд осторожно подсовывает платочек в ее окаменевшую руку. Господи, и он растроган!
Певуче перезваниваются в верхнем регистре хрустальные колокольчики непревзойденного «бехштейна», их волшебные голоса вызывают в круг света юную фею Софию. Взрослое платье в пол, абрикосовый шелк переливается в свете свечей, дымные тени скользят по обнаженным рукам - она не надела положенных к вечернему туалету длинных перчаток. Вот для кого второй рояль! Они превратили в игривый любовный диалог одну из ее мелодий: Сочетая прихоть с виртуозностью, Соланж как бы спрашивает, перебивая темп грациозными скачками - София вторит, отвечает. Дуэт набирает силу, болтовня влюбленных выливается в страстное объяснение - девчонки срывают аплодисменты. Иманд возбужденно поворачивается к ней:
- Что они играли? Да что с тобой такое?
- Я… - ее мутит от волнения, - мне нужно выйти! - бормочет она и, не дав ему опомниться, резво выскакивает из зала, преследуемая дружными рукоплесканиями.
В маленьком фойе у входа никого нет. Гуляющий тут сквознячок, играет ее подолом, обдает прохладой вспотевший лоб. Скрытая створкой двери, она наблюдает за происходящим в зале. Улыбки на посветлевших лицах, оживленные голоса - в общем гуле она разбирает лишь обрывки восклицаний. У рояля толпится несколько человек, и Иманд среди них. Соланж показывает отцу тетрадь в красном переплёте. София что-то энергично объясняет, тыча пальчиком в ветхую страницу. Но он ничего не смыслит в нотах, недоуменно вертит тетрадь в руках. Вот теперь Анне и вправду дурно! Верь она, что эта минута настанет, была бы осторожней, но теперь уж ничего не поделать. Иманд разглядывает поблекшую вязь на обложке - буквы в старинных завитушках складываются в короткое, ему одному понятное имя: Мари Лилль.
----------------------------------
Мерен* (фр. Meyrin) - городок в Швейцарии в 7 км от Женевы, недалеко от французской границы. У нас - в Мерене находится основная площадка ЦЕРНа (Европейский Центр ядерных исследований), где построен Большой адронный коллайдер.
У них - Мерен, Вернье, Оне, Ланси (это все пригороды Женевы) и Превессен-Моэн (с французской стороны) - это такой международный научный анклав, синхротронный центр - там несколько ускорителей, но подробностей я не знаю.
----------------------------
Смотри шире: визы, шенген - это не препятствие. Я не собиралась в Европу, а тебе незачем в Москву. Тем более небо закрыто. Поездом? Охота тебе? Не, если уж приспичит, на здоровье: Стамбул, Каир... что тебе, что мне одинаково. Или Сиде - буду там через пару недель и останусь до первых чисел октября.
Человек больших страстей - это он-то? Да бросьте! Страсть - это перехлест, невоздержанность, потеря самообладания. Он этого не одобряет. Даже в любви. Страсть тотальна, всепоглощающа, она заключает человека в самом себе. Там, где она есть, больше ничего нет, даже любимой, а он хочет быть с той, кого любит. Нет-нет, «обуян страстью» - это не про него.
- Да ну? - Анна ехидно изгибает русую бровь. - Как же тогда назвать твое отношение к тому, что ты делаешь?
В самом деле, что за сила приковала его к стулу в кабинете, и который день с места сойти не дает? Если это не страсть, то что же?
Вместо ответа он сердится:
- У тебя дел нет? Иди пожалуйста отсюда - не мешай мне!
И без ее подначек тошно! И зачем он только ввязался в это преподавание! Знал бы какой хомут на шею вешает… А ведь как здорово все начиналось! Докторская степень за работу в области научной дипломатии, награда влиятельного международного фонда «Содействие», огромный интерес университетов - предложения к нему так и посыпались. Оно и понятно: ученым нужны площадки для сотрудничества по вопросам, неподъемным для одной страны - от предупреждения стихийных бедствий до антимикробной резистентности, от исчерпания природных ресурсов до изучения мозга. А он на переводе научных приоритетов в дипломатическую плоскость собаку съел - всю жизнь этим занимается. Так приди, говорят ему, расскажи!
Анна удивляется:
- Ты не рад? Ты же мечтал преподавать.
То есть в ее понимании вещать с кафедры. Вот вам набор истин, кто усвоил - тому зачет. Так что ли? Он спрашивает об этом жену.
Чуя подвох, та пожимает плечами:
- А как ты хотел? Так устроено обучение.
- Так не учат, - в сердцах говорит он, - а отучают думать. Нельзя научить людей договариваться, читая им лекции. Мы плодим дипломированных балбесов, которые знают наизусть международные протоколы и конвенции, но не умеют понять, в чем их собственные интересы. И от меня ждут того же: дайте нам курс лекций, свод инструкций, а уж мы вдолбим знания - дело отлажено.
- Можно подумать у нас в высшей школе одни начетчики и бюрократы, которым лишь бы галочку в учебный план…
- Я такого не говорил. Речь о системе в целом - так дипломатов не подготовишь. Ребят нужно учить мыслить, как мыслят люди, принимающие дипломатические решения, а не параграфами жонглировать. Хочешь переиграть соперника, учись думать как он. А у нас два крупнейших университета в контрах, хотя одно дело делают. Внутри страны договориться не могут, а туда же - на международные площадки!
- По-твоему, неумение думать и грызня из-за грантов - это причина и следствие? - Анна заражается его тоном.
- А что им мешает объединить усилия и вообще все гранты в этой сфере забрать? База, опыт, кадры - все есть, национальный престиж опять же! Но нет, никому в голову не приходит.
Чужая правота, как известно, бесит, так что они даже повздорили. Но Анна скоро остыла: ладно Иманд - его эта тема за живое берет, а она-то чего завелась?
- Вот и начни с них. В обоих университетах есть факультеты международных отношений - научи их помирить свои альма-матер. Предложи им такой курс.
Посоветовала на свою голову! Третью неделю мужик из кабинета не выходит: похудел, осунулся, глаза горят как у волка - что за добычу он там преследует между горами бумаг?
Говорит, страсть ему незнакома, а сам четвертый год этим горит - никакие препоны его не останавливают.
***
Раздумывая об этом, Анна листает электронный каталог узоров для машинной вышивки. Ей нужно полсотни льняных салфеток с осенним мотивом: вот гроздь рябины, узловатая ветвь винограда с сизыми ягодами, полосатые тыквы в завитушках усов. Ага, вот: сережки бересклета - изящно и неизбито. Девочкам понравится.
С утра они все вместе хлопочут об устроении того, что Соланж придумала называть Листопад-party: шушукаются, бегают из комнаты в комнату, шурша юбками, хихикают как подружки, напуская на себя загадочный вид.
Идея учредить новую домашнюю традицию посетила Соланж в первое лето после смерти брата. Она вдруг осознала, что папа и мама не вечно будут с ней, что их время «вместе» ограничено. И потом, ее всегда волновало: почему на мамин день рождения бывает Бал роз, а на папин - ничего. В детстве - лет пяти, она очень этим возмущалась. Ей показывали старинные гравюры: смотри, Бал роз отмечали задолго до рождения мамы. Она просто появилась на свет в этот день, как и многие другие.
- А почему папа не родился в праздник? - спрашивала она. - Это несправедливо!
Сама Соланж тоже не в праздник родилась. Но её день рождения отмечали - как всем детям. А взрослые на свой День внимания не обращают - они-то уже выросли и всегда будут большими! Соланж не верила, что когда-нибудь и ей расхочется. Это как вообразить, что однажды уже не захочешь играть в куклы.
- А можно я всегда буду праздновать?
- Конечно, - отвечали ей, - празднуй на здоровье. И кукол твоих никто не отнимет, всю жизнь можно играть.
Это успокаивало: раз можно - то она и будет.
Куклы надоели ей в девять. А в двенадцать Соланж со снисходительностью старшей сестры объясняла Малышу, предвкушающему именины: «Вот вырастешь, и сам отмечать не захочешь - я же не захотела!» Оскар ей не верил: как можно отказаться от торта, подарков и всеобщего умиленного внимания?! София, кстати, до сих пор празднует, а что, говорит, это же весело!
Словом, пришло время исправить «несправедливость», считает Соланж.
Середина сентября самое подходящее время для Листопад-party - с любимой музыкой, танцами, сюрпризами, концертными номерами. Никто и не говорит о дне рождения - ни папином, ни самой Соланж (она ведь тоже сентябрьская) - просто повод собраться вместе, побыть в семейном, дружеском кругу.
В этом году Листопад-party пройдет уже в третий раз. Музыкальную часть Соланж взяла на себя. О, она сразит всех наповал! Еще весной у мамы на рояле среди залежей нот, обнаружилась потрепанная тетрадь в красном переплёте, до того старая, что нотный стан в ней разлинован от руки, края листов замахрились, чернила повыцвели.
- Откуда это? - удивилась Соланж
- В архиве нашла, - безразлично откликнулась мать. - Все некогда просмотреть. Хочешь, возьми, полистай.
Она и взяла.
Софи испечет тонкое имбирное печенье в виде осенних листьев и покроет цветной глазурью. Ещё будут сладкие кнедлики, но это тсссс… - тоже сюрприз. Насчёт кнедликов Софи совещалась с дядей Томашем и всё выспросила. Сами кнедлики - пара пустяков, уверяет сестра, но вот соус... жаль, от бабушки Беллы не осталось поваренной книги.
Мама займется декором: цветы, свечи, осенние гирлянды, столовое белье - тут нужен её безупречный вкус и опыт.
***
Этим она и занимается: прогоняет картинку с бересклетом по цветовой базе мулине - 28 оттенков. Теперь нужно расположить рисунок на полотне: левый нижний угол, отступить на сантиметр от края, отделанного мережкой… ой! Чьи-то руки закрывают ей глаза: угадай, кто?
- Бабайка! - фыркает Анна, вспомнив Софиино словечко. - Ты что, уже закончил?
- Нет еще. Устал. Может, погуляем, или тебе некогда?
В парке тепло и ветрено. Даль в аллеях еще не сквозная, но уже проредевшая, прошита дымно-золотыми лучами. Шорох листвы над головой и под ногами, карусель солнечных пятен, зажигающих старую зелень дубов и лимонную желтизну ясеней. Высоко над ними тяжелые ветви как флаги полощутся среди облаков, ветер шумит подобно прибою, раскачивая кроны и тени, вздымая лиственную рябь, облегчая усталые деревья.
Анна берет мужа под руку. Разговор перескакивает с одного на другое, но мысли его где-то далеко - он не может вот так взять, и переключиться.
- Расскажи, как образование отучает думать, - она наконец нашла то, о чем он рад поговорить.
- Не только образование, - вот, сразу откликнулся! - Нас еще до школы обломать успевают. Вот ты. Что тебе говорили в детстве, когда ты спрашивала о запретном?
- Вырастешь - узнаешь, - Анна выпаливает, не успев даже подумать, «на автомате», и сама удивляется: надо же, как въелось. - А тебе?
- Когда как. Обычно отвечали, не раскрывая всей истины, считалось, маленький не поймет.
- А ты понимал?
- Скорее чувствовал, что хотят отделаться, недоговаривают. Есть же масса способов извратить реальность, как это выгодно взрослым, и ввести ребенка в заблуждение.
О, эта уклончивая интонация «знаю, но не скажу», когда дело доходит до личного. О, эти детские обиды, давно и от всего сердца прощенные, но все еще бередящие душу.
- Ведь тебе хочется поделиться, - ласково уличает она, чуя его стыдливое желание.
- Да ну, - в сторону говорит муж, - взрослый дядька жалуется на родных, вытаскивает какие-то замшелые истории…
- Разве? - добродушная ирония в ее голосе мешает ему ополчиться на себя.
- Ладно. Мой дед…
- Дед?! У тебя был дед?
Вот так новость! Почему она никогда об этом не слышала?
- И бабушка тоже, - он грустно улыбается. - Родители отца. Я видел их только однажды, когда гостил у них в Брно, мне лет пять-шесть было. Маме и папе пришлось срочно уехать, и меня отправили к ним.
Он помнит дом с массивной темной мебелью, старинные часы с величавым размеренным боем, от которого тонко ныли дребезгливые стекла, чахлый садик без тени, где торчал целыми днями, чтоб пореже попадаться им на глаза. Нет, его не обижали, но дед оставался холоден, отстранен, а бабушке было не до него.
- Моё присутствие им мешало. Но бабушка, пыталась меня пригреть. Рассказывала о детстве моего отца, о том, какая дружная у них семья. Она все повторяла, мол, дед много работает - тот и впрямь почти не бывал дома. Я кивал, превозмогая скуку. Ее почему-то было жаль.
Однажды бабушка взяла меня с собой за покупками. Мы очутились далеко от дома. Я захотел пить, и мы зашли в кафе, заказали лимонад. Я пил, глазел по сторонам и вдруг увидел деда. Он сидел за столиком у дальнего окна, вертел в руках вилку, вспыхивавшую на солнце, и что-то говорил, интимно склоняясь к нарядной даме напротив. Я хотел подбежать, поздороваться, крикнул бабушке: «Вон деда!» У нее стало чужое испуганное лицо. Она схватила меня за руку, потащила прочь из кафе, бормоча, что к дедушке сейчас нельзя, он занят. Всю обратную дорогу она твердила, что у деда важная работа, что он о нас заботится, что у них прекрасная семья.
Никто не объяснял мне, что я должен говорить родителям, если спросят. Но когда они спросили, заявил почему-то, что в гостях было весело, и что бабушка с дедушкой очень любят друг друга. Ждал, что меня похвалят.
- Не дождался?
- Не помню. Но я ещё долго верил, что они - счастливая пара.
- Конечно бабушка не могла рассказать тебе про амуры деда, допустить, чтоб ты критиковал его, - Анна морщится. - Но фальшь оскорбляла в тебе чувство правды. Пришлось подавить проницательность, не замечать их лжи, раз это так безнадежно и опасно. Ты принял мысль, которую тебе навязали, что у них крепкая семья, и со временем счел ее своей.
- Дети хотят знать правду не из вульгарного любопытства - им это нужно, чтоб выжить в сложном и опасном мире. Но им с первых шагов отбивают охоту: нос не дорос, не твоего ума дело.
- А потом учеба начинается…
- То есть заучивание всего подряд: строение клетки, формулы, исторические даты, правила орфографии, типы химических связей... Именно за это - за знание информации в школе ставят оценки. Будто накопление фактов в уме равно знанию. Чем больше их набито в голову ученика, тем образованнее он считается. Вся энергия уходит на зубрежку, думать уже некогда, да и сил нет.
- Но нельзя же мыслить, не имея информации.
- Зато можно иметь в уме кучу фактов без связей между ними. Так и получается. Человек пятнадцать лет упражняет память, а после экзаменов «знания» сразу выветриваются. И знаешь, что в этом хуже всего?
- Разрушение целостных представлений о мире?
- Да. Факты, которыми мы набиваем головы, перестают быть частями общей картины и становятся свалкой данных. Восприятие жизни утрачивает целостность - состоит из кусочков, не имеющих смысла, даже если сложить их вместе. Человек сидит перед этой грудой как малыш перед паззлом. Но ребенок знает, как выглядит целая картинка и может разглядеть ее части, а взрослый не видит смысла «целого», сваленного перед ним в кучу. И не знает, что с этим делать.
- И ты пытаешься изменить это в одиночку? - запоздало удивляется Анна. Она только сейчас по-настоящему поняла суть его возражений.
- Ну, я не настолько наивен. Неумение думать - опора существующего миропорядка.
- Оу?!
Они останавливаются под высокой, уже почти облетевшей рябиной. Анна задирает голову и говорит свое «оу?!» - ему или дереву? Он тоже смотрит вверх: что она там нашла? Прямо средь бела дня в яркой синеве россыпью горят алые созвездья ягод - будто приближая небо. Какая-то птица срывается с ветки - заглядевшись на красные гроздья, он успевает заметить только мгновенный росчерк крыла и мимолетно позавидовать ей, способной отказаться от опоры - ради высоты. Ему бы так!
Он делает попытку:
- У нас нарочно затуманивают важные вопросы экономики, политики, чтоб люди думали, будто они слишком сложны, и обычный человек в них ничего не поймет. Так оттесняют от обсуждения тем, прямо касающихся их жизни. Взрослым твердят то же, что детям: не вашего ума дело - без вас разберутся, на то есть специалисты. Умственную беспомощность культивируют у неглупых образованных людей - отбивают желание и смелость думать самим, чтоб они ощущали бессилие перед хаосом фактов и покорно ждали пока «эксперты» расскажут им, что делать.
- Что же, долой экспертов?
- Не делай из меня революционера.
- Да, эту систему нельзя сломать - только трансформировать, - признает Анна.
Муж молча кивает, обходясь, как обычно, без высокопарных деклараций о намерениях.
После прогулки и обеда каждый возвращается к своим занятиям. Иманд уже в цейтноте, ученые советы соберутся на следующей неделе.
- Ты успеешь, - Анна одобрительно гладит его по плечу и добавляет, зная, что это вдохновит его. - Давай сегодня ляжем пораньше.
***
Сказано - сделано. До полуночи еще час, а они уже в спальне. Анне на ночь глядя приспичило какао: сидит в одной сорочке на полукруглом диванчике, поджав голые ноги, с чашкой в руках - наслаждается. Он тоже переоделся в ночное и садится рядом, распираемый желанием поговорить о только что законченной работе. Его ум так переполнен идеями, что…
- По-моему, ты сейчас лопнешь, - весело констатирует жена (перед ней сидит само вдохновение, которому так к лицу усталость). - Рассказывай!
Это необычно - то, что он предлагает: межвузовский центр, где за организацию совместной работы ученых возьмутся студенты. Себе он отводит скромную роль куратора.
- А если университеты не согласятся?
- Не эти, так другие, - уверенно говорит он. - Когда площадка заработает, уговаривать никого не придется, сами потянутся.
Анна, вовсе не стремится охладить его пыл, но и разочарования ему не желает. Академическая среда косная, не так-то просто будет найти в ней сторонников.
- Помнишь, - вкрадчиво говорит он, - когда 14 лет я назад предлагал создать международный ядерный центр в Мерене*, никто кроме Женевского университета не поддержал, да и то благодаря лоббистам из группы Томаша. Потом подтянулись французы, бельгийцы… а? - победительный взгляд карих глаз.
А теперь там 25 государств-участников и второй по величине в мире центр физики высоких энергий. Интересно, помнит ли кто-нибудь, от кого исходила идея? Для всех застрельщиком остался тот физик… как бишь его? Нобелевский лауреат, которого Иманд представил как фронтмена инициативной группы ученых.
- Озябла, моя хорошая?
Подобралась вся: плечи свела, локти притиснула - мерзнет и не замечает.
- Давай-ка ложиться. Нет, не гаси свет, оставь.
- Тепленький какой, - бормочет Анна, прижимаясь к нему под одеялом. - Зачем тебе свет?
- Хочу видеть, кого целую.
- Ну не-ет, - жалобно тянет она, - не надо смотреть, я столько какао выпила, живот торчит…
Опять она за свое! Пикантная выпуклость над линией бикини наметилась у неё после рождения Софии. Анна надеялась, живот подтянется сам собой, как раньше. Но то ли ткани с возрастом утратили эластичность, то ли скальпель хирурга что-то нарушил в этой зоне, словом, вскоре тонкий шрам оказался полностью скрыт под тем, что Анна, глядя сверху, сочла «ужасным пузом», которое вознамерилась извести беспощадным фитнесом. Он конечно и раньше знал, как трудно переубедить женщину, если ей что-нибудь в голову втемяшится. Тут ему все дипломатические таланты понадобились. Поначалу она и слушать не хотела:
- Да что хорошего в торчащем животе?
- Но у тебя ничего не торчит - просто естественный рельеф тела, отличный от доски. Мне нравится.
Разве можно в такое поверить? Он тонкий ценитель красоты, изъяны фигуры точно не по его части.
- Я тебе не верю, - в глаза ему заявляет она.
- Да какого черта! - он так неожиданно вспылил, что она растерялась, отступила на шаг. - По-твоему, я хочу куклу с гладким личиком и силиконовыми формами? Анна, я не так примитивен! Мне нужна любимая, рисковавшая собой ради наших детей, человек, о ком я всё-всё знаю. Женщина, в которой мне дорог каждый изгиб, каждая линия, как бы она ни менялась с годами! Неужели не понимаешь - это наша с тобой жизнь, наша история, и я не хочу вычеркнуть из нее ни одной минуты, - и все это - резким тоном, сверкая на нее глазами как на врага. Пронял ее до слез. Анна поняла, но до конца не смирилась. Сказала грустно:
- Ты бы тоже расстроился, если б у тебя живот вырос, хотя я могла бы сказать тебе то же самое.
- Да, - признает он, - я бы наверно стеснялся себя такого - с пузом. Но иди-ка сюда, - муж манит ее к зеркалу. - Повернись боком. Положи руки мне на плечи. Что у тебя торчит? Я только грудь вижу.
Да, так не заметно.
- Но если я хоть стакан воды выпью…
О, небо!!
Теперь она выпила чашку какао.
- Я тоже, - говорит он, выбивая клин клином. - Смотри, - нарочно слегка надувает живот и прижимает ее ладонь чуть выше пижамной резинки.
- По-твоему, это правильно, если я сейчас выключу свет и спрячусь от тебя под одеяло?
Вот так с ней и нужно.
Живот под рукой такой мягкий - одно удовольствие осязать. Она запускает пальцы под резинку, и позволяет его рукам делать с ней все, что он пожелает. А потом и губам тоже. В конце концов, Иманд прав, если любишь человека… Она не вернула бы судьбе назад ни одной его морщинки, ни единого седого волоска - они нужны ей самой, как знаки всего, что пережито вместе.
***
Свет давно погашен. Иманд спит, а у нее полна коробочка мыслей. Конечно, до старости им далеко, но время идет - каким станет их супружество через пять лет, через десять?
Будем ли мы и тогда желать друг друга? Кого из нас годы первым лишат сексуальной привлекательности - меня, его? Но разве на внешности у нас все держится? Разве я все еще обмираю, любуясь его чертами и статью, или он до сих пор без ума от меня? Нет, мы давно привыкли к тому, как выглядим - это уже не волнует. А заводит меня тот бесячий огонек у него в глазах, мальчишеская захваченность миром. Вот причина: у него огонь в жилах - и я его хочу, как никогда.
Мы почему-то думаем, что страсть - это когда голову от любви снесло. Но откуда взяться постельным безумствам, если человек живет вполнакала? А когда есть эта энергия, она не только в спальне видна. В молодости многие «зажигают», а к середине жизни, смотришь, остыли - еле сил хватает лямку тянуть. К зрелым годам и вовсе - тени прежних себя, смирно поджидают автобуса на Стикс. С Имандом не так. Он живет полнокровно, страстно, выкладывается на всю катушку. Ему интересно - так интересно, что и насмешки по боку, и то, что другие не готовы принимать его в новом качестве. Знает ли он, как это действует на меня?
Если бы Иманд проснулся сейчас - уж он бы ей высказал! Да ты, дорогая, сама чистый секс - с этой своей блаженной улыбочкой, когда смотришь куда-то поверх голов в пустоту - не то мечтаешь, не то молишься. Окликнешь тебя - выныриваешь из своих эмпиреев с таким лицом, точно у тебя роман, и ты сейчас со свидания. Ты хоть представляешь, как это заводит?
Он давно уже, не шутя заинтригован присутствием скрытого интереса, тайного наслаждения, которое Анна даже ему предпочитает. Вот сидят они рядышком - болтают, смеются. Вдруг она, вспомнив что-то, делается рассеянной, устремляет пристальный и восхищенный взгляд в некую точку пространства, будто видит там свою мысль, и, через пару минут под наскоро выдуманным предлогом покидает его. Да что же это такое? Взревновал бы, да уж больно глупо! Однако загадочная страсть жены его будоражит - чем дальше, тем сильнее.
У Анны и в мыслях нет, что он замечает эти отлучки и даже ревнует втихаря к ее скромному занятию. Тайное удовольствие, страсть - надо же! Разве так называются ее дилетантские попытки? Она бы уж бросила их, но кажется, у нее наконец-то стало получаться. Ключевое слово «кажется». Месяцев пять прошло с тех пор, как Соланж купилась на ее маленькую мистификацию и взяла «старинную» тетрадь - и что? Ничего! Ни словечка с тех пор. Видно ерундой сочла. А может руки не дошли посмотреть или забыла? Надо будет завести с ней разговор невзначай. А сейчас - спать. Завтрашняя вечеринка наверняка затянется за полночь, надо хорошенько выспаться.
***
- А зачем два рояля? - спрашивает Иманд. - Ты тоже будешь играть?
Жена пожимает плечами, она сама ничего не знает. Соланж такую таинственность развела. Известно только, что их ждет сюрприз.
Тем временем вносят свечи, расставляя их вокруг подиума. Верхний свет приглашающе меркнет, гости рассаживаются в уютно освещенном кругу. Соланж поглядывает на часы, прикидывая, успела ли уже София переодеться, и улыбается родителям: до чего же милые. Папа закончил свой труд и весел, как школьник, отпущенный на каникулы. Мама что-то говорит ему вполголоса и смеется искусительным смехом. Как же подходит им то, что она сейчас будет играть - будто про них написано. Та - неведомая - тоже любила пылко, восторженно, безоглядно, раз сумела написать такое. Однако пора начинать. Она ставит на пюпитр потрепанную тетрадь в красном переплете, объявляет: «Моим родителям посвящается!» - и садится за инструмент.
Отчего это нельзя упасть в обморок, когда пожелаешь? Вот прямо теперь - в шаге от конфуза и хлопнуться бы. Сразу зашумят, засуетятся, о музыке и думать забудут. Она-то надеялась тихо, кулуарно перемолвиться с Соланж словечком, чтоб та кивнула одобрительно, да, мол, неплохие мелодии - Анне большего и не надо. А детка возьми, да и вытащи сокровенное на люди! Сердце прыгает у нее в горле, будто воробья проглотила. Внезапно истина со всей ясностью предстает ей: ничего глупей и беспомощней, чем в той тетради она в жизни не писала! И все сейчас это поймут. Что же делать?
Притвориться, что стало дурно? Нет, только лишнее внимание к себе привлечет, и родных напугает. Да и не умеет она придуриваться - один срам выйдет. Может, встать и уйти? Поздно! Соланж уже положила руки на клавиши. И полилось, затрепетало, хлынуло потоком - из ее сердца прямо в чужие уши. Анне уже без разницы - в обмороке она или где. Необязательно падать со стула, можно и на нем пребывать без чувств. Она и не слышит ничего, лишь угадывает по движению дочкиных пальцев кипящие под ними звуки, следит за исполнением по раскрытой партитуре ее лица.
Не собственная музыка, а чуткая тишина в зале первой доходит до ее сознания. Они - слушают. Слушают - как если бы это и впрямь было хорошо. Ни шороха, ни шепотка за спиной - внемлют. Неужели им нравится? Слезы благодарности наворачиваются ей на глаза. Иманд осторожно подсовывает платочек в ее окаменевшую руку. Господи, и он растроган!
Певуче перезваниваются в верхнем регистре хрустальные колокольчики непревзойденного «бехштейна», их волшебные голоса вызывают в круг света юную фею Софию. Взрослое платье в пол, абрикосовый шелк переливается в свете свечей, дымные тени скользят по обнаженным рукам - она не надела положенных к вечернему туалету длинных перчаток. Вот для кого второй рояль! Они превратили в игривый любовный диалог одну из ее мелодий: Сочетая прихоть с виртуозностью, Соланж как бы спрашивает, перебивая темп грациозными скачками - София вторит, отвечает. Дуэт набирает силу, болтовня влюбленных выливается в страстное объяснение - девчонки срывают аплодисменты. Иманд возбужденно поворачивается к ней:
- Что они играли? Да что с тобой такое?
- Я… - ее мутит от волнения, - мне нужно выйти! - бормочет она и, не дав ему опомниться, резво выскакивает из зала, преследуемая дружными рукоплесканиями.
В маленьком фойе у входа никого нет. Гуляющий тут сквознячок, играет ее подолом, обдает прохладой вспотевший лоб. Скрытая створкой двери, она наблюдает за происходящим в зале. Улыбки на посветлевших лицах, оживленные голоса - в общем гуле она разбирает лишь обрывки восклицаний. У рояля толпится несколько человек, и Иманд среди них. Соланж показывает отцу тетрадь в красном переплёте. София что-то энергично объясняет, тыча пальчиком в ветхую страницу. Но он ничего не смыслит в нотах, недоуменно вертит тетрадь в руках. Вот теперь Анне и вправду дурно! Верь она, что эта минута настанет, была бы осторожней, но теперь уж ничего не поделать. Иманд разглядывает поблекшую вязь на обложке - буквы в старинных завитушках складываются в короткое, ему одному понятное имя: Мари Лилль.
----------------------------------
Мерен* (фр. Meyrin) - городок в Швейцарии в 7 км от Женевы, недалеко от французской границы. У нас - в Мерене находится основная площадка ЦЕРНа (Европейский Центр ядерных исследований), где построен Большой адронный коллайдер.
У них - Мерен, Вернье, Оне, Ланси (это все пригороды Женевы) и Превессен-Моэн (с французской стороны) - это такой международный научный анклав, синхротронный центр - там несколько ускорителей, но подробностей я не знаю.
----------------------------
Смотри шире: визы, шенген - это не препятствие. Я не собиралась в Европу, а тебе незачем в Москву. Тем более небо закрыто. Поездом? Охота тебе? Не, если уж приспичит, на здоровье: Стамбул, Каир... что тебе, что мне одинаково. Или Сиде - буду там через пару недель и останусь до первых чисел октября.