Исцеление музыкой
Я не музыкант, даже нотной грамоты не знаю, и какой-нибудь пассаж про «игривое остинато» способна понять разве что со словарем. Поэтому написать такую главу я могла только одним способом - напрямую взять все это из сознания Анны: образы, возникающие в ее уме, их музыкальное обрамление. Ты как-то спрашивал, есть ли доказательства, что эта пара - не плод моего воображения? Вот тебе доказательство.
Анна (49)
Анна никогда не пробовала сочинять музыку - зачем, когда вокруг столько прекрасных произведений! Ей всего и не сыграть. Нет никакой нужды в собственных беспомощных потугах, когда все богатство человеческих чувств и переживаний уже отлито гениями в идеальные музыкальные формы. Как-то в разговоре с мужем Анна легко провела черту между музыкой и тем, что Иманд, вслед за Кундерой, называет акустической мерзостью. Музыка, - сказала она без тени сомнения, - о чем бы ни была, всегда о полноте жизни, ее подлинности и глубине.
А как же смерть? Тогда она об этом не думала. А потом в кромешные дни после смерти сына, не смела подойти к роялю, боясь, что бушующее в ней горе сокрушит чуткий инструмент, что жалобы, готовые излиться с пальцев, надорвут нежные струны. В ее исполнительском арсенале не нашлось ни единой вещи, которой откликнулось бы истерзанное омертвелое сердце. Боль и гармония - разве они совместимы?
На этот вопрос ей пришлось ответить самой. Сесть за инструмент, опустить руки на клавиши и узнать, что музыка - есть просто освобожденное от шелухи чувство (как скульптура - образ, очищенный от излишков мрамора).
Клокочущее тремоло басов. Тошнотворный запах лекарств, разжавшиеся пальцы еще теплой, но уже мертвой руки на белой простыне, диссонанс. Все это таилось в ней - стоило только коснуться клавиш.
Схваченная боковым зрением крылатая тень, мелькнувшая за окном - голубь, душа?
Вспорхнувший с левой руки легкий, призрачный как блик лейтмотив, тотчас же погасший в частоколе обступивших его, гремящих бедой аккордов. Вырываясь из плена, взламывая их интервалы в партии правой - сорваться с места, нагнать - спотыкаясь о стойку с капельницей, налегая грудью на подоконник, запыхавшиеся пассажи спешат за край видимого мира, за милой тенью, уже исчезнувшей в яркой мартовской сини. Отчаянный - из последних сил, из дрожащих жил - рывок и… срыв, мучительный, как заглохший крик. Как разжатые смертью пальцы, только что цеплявшиеся за ее руку.
Пауза, как разрыв в ткани бытия - провал в вечность разлуки. Плечи сведены, немые кисти повисли над черно-белым оскалом. Нет, она не убоится лязга его костяных зубов. Как ни колотится сердце, презрев неровный заполошный стук, она опять бросается в безнадежную погоню - набирая темп и силу звука, вслед за исчезнувшим. Скорее! Вернуть его по горячему следу. Сделать, чтоб этого еще не было. Восстановить его живого и, встав перед ним, не пустить. Бежать вслед, что есть мочи, уже слыша за спиной затушеванную педалью, зловещую как подземный рокот, поступь неотвратимого. Ей не уйти от настигающего горя. Там за спиной - ее мертвый мальчик. А больше его нигде нет. Аккорды, дерзнувшие возвыситься против беспощадного рока, обвалом рушатся куда-то под рояль. Все кончено.
Теперь она может только вспоминать его. Не может не вспоминать. Выводящая из раскаленного минора первой части, пробежка по росистому лугу: лейтмотив упорхнувшей залетейской тени, возвращается легким ритмическим остинато, ныряющим в высокой траве. Беззаботный проказник - штаны закатаны до колен, но все равно мокрые - преображает летучую мелодию в прогулочную песенку: трам-пам-пам, трам-пам-пам, она удаляется, рвется уносимая ветром, рассыпается эхом обертонов. Над взволнованным босыми пятками ромашковым полем зависает в небе и без усталости рассыпает переливы малых терций хохлатый жаворонок - все выше, все тоньше разливается он над вечереющим миром. И оттуда - из-за ромашек прилетает, по-птичьи звонкое, щемящее: «Ма-ма-а! Мамочка-а-а!» - репетицией грядущей разлуки, машущая растопыренная ладошка на фоне угасающего неба. И ответное, чающее скорую встречу: «Иду, Малыш! Иду-у…» - сметая подобранным подолом росу с ромашек.
Вот опять они вместе - играют в салочки. Анна щедро рассыпает арпеджированные пассажи: «Догоню-догоню!», Малыш вертится, хохочет и вдруг исчезает: присел - спрятался - цветы качают над ним желтыми головками. Хроматическими мелодическими разводами плывут перед глазами далекие огоньки за стволами сосен, и все заслоняющее растушеванное педалью жарево заката.
Безмятежная гладь серебрящегося под солнцем озера - легким дуновением проносится над ней переменчивый лейтмотив, теперь в нем слышится предвкушение удовольствия.
Аккорды кубарем катятся вниз. Пони, погоняемый седоком, во весь опор мчится к пляжу.
Над бодрым стаккато в правой руке - в партии левой реют обрывки распеваемых Малышом скаковых песен: «Шибче, шибче мальчик, мой!» Восторг переполняет его - торжествующее бурное глиссандо по всей клавиатуре - снизу вверх! - как выплеснувшаяся из сердца радость.
Разбег в ликующем мажоре - в воду: брызги, визги, плески! Буйное па-пам-па-пам - приплясывающих на горячем песке пяток. Сладостная - широко, раздольно - прохлада вод, принимающих напеченное солнцем тело. И, выпевая виньеточным арпеджио, упоенное: «Гля-ань-те, глянь-те, я-а, ныря-а-ю!»
Звуки расходятся как круги на воде, тают щемящим диссонансом. Лейтмотив возвращается вариацией в миноре… или нет, не так… пусть лучше модуляция в далекую тональность. И замедлением темпа - как ни прекрасен летний полдень, но и он проходит: одним днем детства, одним днем жизни - меньше.
После кипения дня, блаженная истома вечера, сладкая усталость, разлитая в членах. Мелодия плывет и покачивается вслед за мерно трусящим пони, одолевающим обратный подъем. Музыкально пересвистываются синицы в орешнике, дятел гулко выстукивает ритм. От полноты чувств распирает грудь, и опять хочется петь - Малыш пробует, но дрожащего голоса хватает всего на пару тактов. «Как же хорошо-то, мама!» Поднявшись вместе с путниками до хрустальных высот, мелодия медлит, рассыпается эхом вариаций - мальчик оглядывается с горы. Тогда казалось на озеро, оказалось - на жизнь.
Полный такт тишины. Звучащая пауза. Мелькает перед мысленным взором короткая вереница светлых лет, отпущенных сыну. Неужели всё - и больше ни дня?! Напрасно медлят над клавиатурой руки - ответ известен. Кроткой жалобой изливается с ее пальцев начало простенькой мелодии - что-то знакомое. Она повторяет, вслушиваясь в певучее: та-та та-ти-та-ти та-та… что же это? Мотивчик утешает, заговаривает: та-та та-ти-та-ти та-та…«угомонись, не плачь, малыш…» - господи, колыбельная! Та самая, забытая, запетая до потери слов, замененных с устатку музыкальным мычанием, рвущаяся из сердца в пустоту - ей уже некому спеть это. Восемь нежных нот, открывающих путь, как форточка из теплого дома - в стылую «наружу», в третью часть - с ее разреженным воздухом лиловых вершин в снежных ризах, с минорной флейтой ветра в ущельях, доносящей из надмирных пространств далекое: «Проща-ай!»
Прощайте все бури и потрясения, все земное - былое и несбывшееся. Вариации прощания сменяет тема освобождения - от обманувших надежд и посулов ремиссии, от боли в истонченном, слишком уже легком теле, от смертной, в холодном поту, тоски - все ушло. Душа в беспамятной неге, растворяется в безбрежном свете, среди гор, облитых блеском ледовой глазури. И в этот миг, вглядываясь в ледяную чистоту горнего мира, в математически сложный узор его цепей и пиков - обе руки на клавишах - она поддается волшебному очарованию смерти, которую он понял - и - принял. Нисходит таинственное умиротворение. Полный покой.
Она конечно не возомнила ничего такого, но стала прибегать к этим импровизациям, как к утешению. Это спасало: возможность сесть за рояль, выплеснуть на клавиатуру боль, сжиравшую ее заживо, день и ночь гложущую сердце. Музыка освобождала. Она могла взять любую ноту и поместить ее в тот день, когда приговор «рак» был впервые произнесен над сыном. Смотреть, как эта нота вибрирует, распадаясь на колючие осколки, рождая зловещие вариации. Едва родившись, они осядут на бумаге, и с этим сердечным осадком Анна вольна поступить как угодно - сыграть снова или бросить в камин.
Сочинять музыку как настоящий композитор - о нет, она не умеет! Ей кажется, это муторное что-то - муки творчества и все такое. Или наоборот - божественное вдохновение, снизошло и все. И талант ведь нужен. А у нее разве есть? Если есть, где ж он был все эти годы? Ой, да какая разница! Ее упражнения - чистая психотерапия, не более. Она даже не заикалась никому о своих опусах. Но тайный опыт придал ей немножко храбрости. Анна давно уже подумывает об альбоме из концертных номеров, соединенных темой любви. Нет-нет, она никому ничего не скажет. Она только попробует.
Анна (49)
Анна никогда не пробовала сочинять музыку - зачем, когда вокруг столько прекрасных произведений! Ей всего и не сыграть. Нет никакой нужды в собственных беспомощных потугах, когда все богатство человеческих чувств и переживаний уже отлито гениями в идеальные музыкальные формы. Как-то в разговоре с мужем Анна легко провела черту между музыкой и тем, что Иманд, вслед за Кундерой, называет акустической мерзостью. Музыка, - сказала она без тени сомнения, - о чем бы ни была, всегда о полноте жизни, ее подлинности и глубине.
А как же смерть? Тогда она об этом не думала. А потом в кромешные дни после смерти сына, не смела подойти к роялю, боясь, что бушующее в ней горе сокрушит чуткий инструмент, что жалобы, готовые излиться с пальцев, надорвут нежные струны. В ее исполнительском арсенале не нашлось ни единой вещи, которой откликнулось бы истерзанное омертвелое сердце. Боль и гармония - разве они совместимы?
На этот вопрос ей пришлось ответить самой. Сесть за инструмент, опустить руки на клавиши и узнать, что музыка - есть просто освобожденное от шелухи чувство (как скульптура - образ, очищенный от излишков мрамора).
Клокочущее тремоло басов. Тошнотворный запах лекарств, разжавшиеся пальцы еще теплой, но уже мертвой руки на белой простыне, диссонанс. Все это таилось в ней - стоило только коснуться клавиш.
Схваченная боковым зрением крылатая тень, мелькнувшая за окном - голубь, душа?
Вспорхнувший с левой руки легкий, призрачный как блик лейтмотив, тотчас же погасший в частоколе обступивших его, гремящих бедой аккордов. Вырываясь из плена, взламывая их интервалы в партии правой - сорваться с места, нагнать - спотыкаясь о стойку с капельницей, налегая грудью на подоконник, запыхавшиеся пассажи спешат за край видимого мира, за милой тенью, уже исчезнувшей в яркой мартовской сини. Отчаянный - из последних сил, из дрожащих жил - рывок и… срыв, мучительный, как заглохший крик. Как разжатые смертью пальцы, только что цеплявшиеся за ее руку.
Пауза, как разрыв в ткани бытия - провал в вечность разлуки. Плечи сведены, немые кисти повисли над черно-белым оскалом. Нет, она не убоится лязга его костяных зубов. Как ни колотится сердце, презрев неровный заполошный стук, она опять бросается в безнадежную погоню - набирая темп и силу звука, вслед за исчезнувшим. Скорее! Вернуть его по горячему следу. Сделать, чтоб этого еще не было. Восстановить его живого и, встав перед ним, не пустить. Бежать вслед, что есть мочи, уже слыша за спиной затушеванную педалью, зловещую как подземный рокот, поступь неотвратимого. Ей не уйти от настигающего горя. Там за спиной - ее мертвый мальчик. А больше его нигде нет. Аккорды, дерзнувшие возвыситься против беспощадного рока, обвалом рушатся куда-то под рояль. Все кончено.
Теперь она может только вспоминать его. Не может не вспоминать. Выводящая из раскаленного минора первой части, пробежка по росистому лугу: лейтмотив упорхнувшей залетейской тени, возвращается легким ритмическим остинато, ныряющим в высокой траве. Беззаботный проказник - штаны закатаны до колен, но все равно мокрые - преображает летучую мелодию в прогулочную песенку: трам-пам-пам, трам-пам-пам, она удаляется, рвется уносимая ветром, рассыпается эхом обертонов. Над взволнованным босыми пятками ромашковым полем зависает в небе и без усталости рассыпает переливы малых терций хохлатый жаворонок - все выше, все тоньше разливается он над вечереющим миром. И оттуда - из-за ромашек прилетает, по-птичьи звонкое, щемящее: «Ма-ма-а! Мамочка-а-а!» - репетицией грядущей разлуки, машущая растопыренная ладошка на фоне угасающего неба. И ответное, чающее скорую встречу: «Иду, Малыш! Иду-у…» - сметая подобранным подолом росу с ромашек.
Вот опять они вместе - играют в салочки. Анна щедро рассыпает арпеджированные пассажи: «Догоню-догоню!», Малыш вертится, хохочет и вдруг исчезает: присел - спрятался - цветы качают над ним желтыми головками. Хроматическими мелодическими разводами плывут перед глазами далекие огоньки за стволами сосен, и все заслоняющее растушеванное педалью жарево заката.
Безмятежная гладь серебрящегося под солнцем озера - легким дуновением проносится над ней переменчивый лейтмотив, теперь в нем слышится предвкушение удовольствия.
Аккорды кубарем катятся вниз. Пони, погоняемый седоком, во весь опор мчится к пляжу.
Над бодрым стаккато в правой руке - в партии левой реют обрывки распеваемых Малышом скаковых песен: «Шибче, шибче мальчик, мой!» Восторг переполняет его - торжествующее бурное глиссандо по всей клавиатуре - снизу вверх! - как выплеснувшаяся из сердца радость.
Разбег в ликующем мажоре - в воду: брызги, визги, плески! Буйное па-пам-па-пам - приплясывающих на горячем песке пяток. Сладостная - широко, раздольно - прохлада вод, принимающих напеченное солнцем тело. И, выпевая виньеточным арпеджио, упоенное: «Гля-ань-те, глянь-те, я-а, ныря-а-ю!»
Звуки расходятся как круги на воде, тают щемящим диссонансом. Лейтмотив возвращается вариацией в миноре… или нет, не так… пусть лучше модуляция в далекую тональность. И замедлением темпа - как ни прекрасен летний полдень, но и он проходит: одним днем детства, одним днем жизни - меньше.
После кипения дня, блаженная истома вечера, сладкая усталость, разлитая в членах. Мелодия плывет и покачивается вслед за мерно трусящим пони, одолевающим обратный подъем. Музыкально пересвистываются синицы в орешнике, дятел гулко выстукивает ритм. От полноты чувств распирает грудь, и опять хочется петь - Малыш пробует, но дрожащего голоса хватает всего на пару тактов. «Как же хорошо-то, мама!» Поднявшись вместе с путниками до хрустальных высот, мелодия медлит, рассыпается эхом вариаций - мальчик оглядывается с горы. Тогда казалось на озеро, оказалось - на жизнь.
Полный такт тишины. Звучащая пауза. Мелькает перед мысленным взором короткая вереница светлых лет, отпущенных сыну. Неужели всё - и больше ни дня?! Напрасно медлят над клавиатурой руки - ответ известен. Кроткой жалобой изливается с ее пальцев начало простенькой мелодии - что-то знакомое. Она повторяет, вслушиваясь в певучее: та-та та-ти-та-ти та-та… что же это? Мотивчик утешает, заговаривает: та-та та-ти-та-ти та-та…«угомонись, не плачь, малыш…» - господи, колыбельная! Та самая, забытая, запетая до потери слов, замененных с устатку музыкальным мычанием, рвущаяся из сердца в пустоту - ей уже некому спеть это. Восемь нежных нот, открывающих путь, как форточка из теплого дома - в стылую «наружу», в третью часть - с ее разреженным воздухом лиловых вершин в снежных ризах, с минорной флейтой ветра в ущельях, доносящей из надмирных пространств далекое: «Проща-ай!»
Прощайте все бури и потрясения, все земное - былое и несбывшееся. Вариации прощания сменяет тема освобождения - от обманувших надежд и посулов ремиссии, от боли в истонченном, слишком уже легком теле, от смертной, в холодном поту, тоски - все ушло. Душа в беспамятной неге, растворяется в безбрежном свете, среди гор, облитых блеском ледовой глазури. И в этот миг, вглядываясь в ледяную чистоту горнего мира, в математически сложный узор его цепей и пиков - обе руки на клавишах - она поддается волшебному очарованию смерти, которую он понял - и - принял. Нисходит таинственное умиротворение. Полный покой.
Она конечно не возомнила ничего такого, но стала прибегать к этим импровизациям, как к утешению. Это спасало: возможность сесть за рояль, выплеснуть на клавиатуру боль, сжиравшую ее заживо, день и ночь гложущую сердце. Музыка освобождала. Она могла взять любую ноту и поместить ее в тот день, когда приговор «рак» был впервые произнесен над сыном. Смотреть, как эта нота вибрирует, распадаясь на колючие осколки, рождая зловещие вариации. Едва родившись, они осядут на бумаге, и с этим сердечным осадком Анна вольна поступить как угодно - сыграть снова или бросить в камин.
Сочинять музыку как настоящий композитор - о нет, она не умеет! Ей кажется, это муторное что-то - муки творчества и все такое. Или наоборот - божественное вдохновение, снизошло и все. И талант ведь нужен. А у нее разве есть? Если есть, где ж он был все эти годы? Ой, да какая разница! Ее упражнения - чистая психотерапия, не более. Она даже не заикалась никому о своих опусах. Но тайный опыт придал ей немножко храбрости. Анна давно уже подумывает об альбоме из концертных номеров, соединенных темой любви. Нет-нет, она никому ничего не скажет. Она только попробует.