Стокгольм. Дом
Иманд (27) - Анна (24)
Их первый завтрак в Стокгольме. Заспанное солнце, едва выбравшись из облачного студенистого плена, тянет косые бледные лучи поперек скатерти и его тарелки с нетронутыми блинчиками в сиропе. Блинчики вкусно пахнут и тарелка красивая, но аппетита никакого. Джетлаг что ли виноват? Он пьет вторую чашку кофе и смотрит поверх фарфорового края на жену. Она выглядит бодрой - смена часовых поясов ей нипочем. У нее привычно собранный вид человека, которого после завтрака ждут дела.
Анна в серо-голубом платье с воротником-стойкой, под которым виднеется нитка жемчуга. Его палевому блеску отзываются такие же сережки. Волосы уложены, заколоты шпильками и немножко курчавятся у висков. Неужели эта утонченная красавица еще вчера сидела с ним на веранде за тысячи миль отсюда? Босая, в легкомысленном сарафанчике на голое тело, с рассыпанными по плечам кудряшками, ела ананас, макая дольки в голубой мятный сахар, и облизывала разгоревшиеся от кислоты губы.
Сейчас она ест пышный омлет со шпинатом и тепло ему улыбается.
- Хочешь, сделаю тебе свой любимый тост? - спрашивает она, покончив с омлетом.
Он соглашается больше из любопытства, чем из желания что-то съесть. Жена берет круглый подрумяненный зерновой хлебец, разделяет половинки и щедро намазывает их рикоттой*. Сверху бросает несколько кристалликов морской соли. Потом режет сизую луковицу инжира, кладет сочные зернистые дольки на тосты и посыпает семечками кунжута. Наблюдать за ее руками, занятыми приготовлением еды для него - очень приятно.
Подсоленная рикотта оттеняет крупитчатую сладость инжира - ворсистая кожица упоительно скользит по языку. Тонкий маслянисто-ореховый привкус кунжута - завершает кулинарную гармонию. Все-таки он проголодался. Анна придвигает к нему и вторую половинку: «Ешь, ешь! Подлить тебе горячего?»
Можно не спешить, посидеть еще, попивая кофе.
- Расскажи, что ты любил на завтрак, когда жил один?
- В Брюсселе? Горячие вафли с шоколадом.
- Шутишь?
- Нет. Их обычно не подают с утра, но рядом с моим домом было семейное кафе. Там готовили только завтраки, и к полудню они уже закрывались. Я заходил туда по пути на работу.
- И там пекли вафли?
- Там много чего пекли: домашний хлеб, маттентарт, гентские кексы, пеперкук, зимой - спекулос…
- Спекулос - это я знаю, песочное печенье - тоненькое такое, душистое, а пеперкук - что, пряник?
- Сладкий ржаной хлеб с пряностями. Там, знаешь, был постоянный набор блюд для завтрака, а выпечка все время разная. Но вафли пекли каждый день - льежские с карамельной корочкой, и хрустящие брюссельские - с клубникой, сливками, растопленным шоколадом.
Открытую витрину со сдобой, украшал рукописный плакатик: «У наших булочек корочка хрустит!» Под их румяной верхушкой скрывалась нежная ванильная мякоть. А пахло там! Умопомрачительные ароматы свежей выпечки ударяли в нос, едва откроешь дубовую дверь, украшенную венком из остролиста. Навстречу веяло теплым кофейно-коричным, лимонно-медовым, имбирно-гвоздичным духом и миндальным ветерком.
Против входа в блистающем ряду мармитов томилась молочная каша с кремовой пенкой, воздушный омлет и пухлая глазунья с глянцевитым подвижным желтком. Подтекали расплавленным сыром сэндвичи - «крок месье» с бешамелью и «крок мадам» с яйцом пашот. Исходили дымком, подрумяненные колбаски: черные кровяные и белые льежские со сливками и зеленью. Жемчужно поблескивали россыпи фасоли: красной - в остром томатном соусе и белой - с копченой грудинкой. Щекастые помидоры в оборочках салатных листьев соседствовали с пикулями, драгоценно сверкавшими в стеклянной менажнице. А дальше расстилалось багряно-розовое бесстыдство ветчины, переходившее в сырную оргию, из завсегдатаев которой он помнит только пикантные в восковой корочке ломтики «Старого Брюгге», да мягкий молодой Лимбургер с яблочной слезкой - нежно сливочный, еще не успевший завонять немытым мужиком. За сырами следовали горы ноздреватого домашнего хлеба, вазочки с апельсиновым и ежевичным джемом, золотой слиток сливочного масла под запотевшим матовым колпаком.
И наконец витрина со сладкими булочками и бисквитами, над которой колдовала круглолицая хозяйка в фирменном фартуке, туго натянутом на сдобной груди. Она посыпала фламандские галеты ореховыми лепестками, поливала сахарной глазурью «улитки» с заварным кремом и ловко втыкала в середину алые пуговки заспиртованных вишен. На блюдах остывали только что вынутые из печи «улитки» с корицей, хрустящие маттентарты с тающим творожным кремом, лимонный бисквит, миниатюрные анисовые «гентсе-моккен» и горки мелких пончиков-крустильонов, обсыпанных сахарной пудрой.
В самом конце этого «обжорного ряда» над пышущими жаром вафельницами белой усатой горой возвышается хозяин в крахмальной куртке и пухлом как летнее облако колпаке. Ловко поддевая блестящей лопаткой вафли, он клал их еще дымящиеся на тарелки и щедро поливал шоколадом или клубничным соусом. Круглые льежские с крупинками жемчужного сахара отлично шли и так. А с шоколадом лучше сочетались брюссельские.
Когда вафель не хотелось, он брал сэндвич с яйцом или овсянку, иногда крупную белую фасоль, в которой розовели полупрозрачные кусочки грудинки. На деревянных столах стояли горшочки с цветущими фиалками - синими, белыми, розовыми. Маленький столик в дальнем конце у окна, слишком тесный даже для пары, обычно бывал свободен. За мокрым стеклом тускло отсвечивала брусчатка, мелькали размытые пятна зонтиков. Ему нравилось сидеть здесь в тепле, отдаваясь той спокойной бесцельной наблюдательности, которая так идет к невнятному гулу голосов, стуку и звону столовых приборов.
В тот день лило и дуло особенно мерзко. Ветер пинал под зад нахохленных голубей, и полировал зеркала мокрых крыш, иссеченных ледяным дождем пополам со снегом. Никто не спешил на улицу. Все столики в кафе были заняты, и миловидная брюнетка с тарелкой фасоли и стаканчиком кофе в руках с безнадежным видом озиралась посреди зала. Присесть было некуда. Встретив ее растерянный взгляд, он испытал сочувствие и приглашающе махнул рукой. Переставил часть посуды на подоконник, освобождая место для ее завтрака, и подвинулся на угловом диванчике.
Она смущено пробормотала «мерси» и стала еще симпатичнее. От ее гладких навощенных волос пахло укладочной пенкой, а от свитера - кошками. Пальцы унизанные множеством тонких блестящих колец, музыкально звякали о вилку. Такие же колечки виднелись и в ушах. Девушка ела быстро, выбирая одну только фасоль, а жирную грудинку брезгливо отпихивая на край тарелки. Доев, вынула из кармана ручку, написала на салфетке номер телефона, улыбнулась ему и ушла, захватив свой кофе. Полминуты спустя, она прошла мимо окна, независимо глядя в другую сторону и на ходу отхлебывая из стакана.
Он свернул салфетку и сунул ее в карман, думая о том, как позвонит ей после работы. Они встретятся в каком-нибудь баре. Она станет болтать про свою кошку, работу, подружку и прошлогодний отпуск на островах. Потом он проводит ее домой. У дверей она будет ждать поцелуя, и чем бы ни кончился вечер, завтра утром он снова окажется здесь - на этом самом месте. Он не помнит, почему не позвонил.
Анна повторяет какую-то фразу, выводя его из задумчивости.
- Хочу показать тебе одно место в получасе езды отсюда, - она кладет льняную салфетку на стол и встает.
***
Шляпка, длинный жакет из той же ткани, что и платье, но на тон темнее, подол с вихревым шелестом танцующий вокруг стройных лодыжек. Идет чуть впереди по дорожке, обсаженной желтеющими кустами, и улыбается своим мыслям. Четверть часа назад они проехали указатель «Хага-парк», слева за блеклой зеленью рощ потянулась широкая гладкая как асфальт серая полоса воды.
- Это море?
- Залив Брунсвикен.
Иманд не спрашивает, что она хочет показать ему здесь. Жена отпустила машину, значит, скоро все выяснится.
Кусты расступаются, открывая лужайку в пятнах желтой листвы и небольшую виллу в итальянском стиле, с высоким резным фронтоном. Элегантный песочно-розовый фасад сдержанно декорирован лепниной. Мраморные дорические колонны поддерживают открытый балкон с венецианскими окнами. Двери в тени портика приоткрыты.
- Здесь кто-то живет?
После солнца полукруглый холл кажется сумрачным, хотя свет льется в высокие окна, косыми полосами лежит на полу.
- Это одна из наших резиденций, Хага-слотт, - говорит Анна, пока он оглядывает зеркала в резных дубовых рамах и темный наборный паркет.
Слотт - дворец? По виду респектабельный загородный дом.
- С последней реконструкции его использовали для дипломатических целей. Но строился он как семейный дом. Пойдем…
Чувствуется, что вилла стоит без хозяев, хотя паркет натерт и стекла сияют прозрачным блеском. Пахнет благородным деревом, мастикой, полиролью и той влажной свежестью, какая бывает после хорошей помывки. Дверей в холле нет - вместо них по две арки по сторонам трехцветной мраморной лестницы, за ними открываются светлые пространства в глубине дома. Крайняя слева арка приводит их в голубую столовую с внушительным овальным столом и антикварными стульями, обитыми индиговым гобеленом. Пышные складки портьер, витражные лампы, какая-то серебряная утварь, из которой он опознал только подсвечники. Здесь скорее торжественно, чем уютно. Как в музее, - с неудовольствием думает он, - не хватает только бархатного шнура, отделяющего экспонаты от посетителей.
Жена снимает шляпку и садится у стола. Полный подозрений, он придвигает поближе тяжелый стул: она что, собирается жить здесь?
Анна читает это в его глазах и, пряча разочарование (он еще ничего не видел здесь, а уже против), говорит ровно.
- Хага может стать нашим домом, если тебе здесь понравится. Ты осмотрись, походи по комнатам.
- А ты не пойдешь со мной?
Она качает головой.
- Только ты - и дом. Побудь с ним наедине. Я вижу, ты готов отвергнуть его сходу. Ты никогда не жил в такой обстановке. Но разве это повод?
Он чувствует себя разоблаченным и готов защищаться.
- Не надо, - она жестом отклоняет протест. - Я понимаю. Но что такое «дом» для тебя? Как выглядит место, где ты захочешь остаться - ты сам это знаешь?
Ему нечего ответить. Три десятка адресов, которые он успел сменить за жизнь, не помогли ему это понять.
- Иди, - она мягко подталкивает его голосом, - иди и смотри. Можешь принять любое решение, но пусть оно не будет поспешным.
***
Нет, правда, что такое дом? Место, куда возвращаются? Где всё твоё и по-твоему? Неужели так мало? Разве это все, что ему нужно? Нет, он хочет любить его, как наверно любит Анна, иначе не привела бы сюда, позволив решать и за нее тоже.
Двустворчатые двери отделяют столовую от гостиной, где блестящий пояс зеркал, вплетенных в светлое кружево деревянных панелей, создает головокружительный эффект. Лепные розетки, багет, монограммы на обоях цвета топленого молока, благородная бронза канделябров и фарфор - все словно пребывает в непрерывном легком кружении. И вливаясь гармонической нотой в торжественный аккорд, ниспадает из середины потолочного плафона, хрустальный каскад люстры, смугло-золотистой от времени.
Из гостиной по-новому открывается строгое притененное пространство холла. Теперь Иманд замечает в его оформлении базовую идею, повторенную в других интерьерах. Палитра искусно подобранных оттенков одного цвета (в холле это кофейный) дополнена контрастными тонами, и подхвачена игрой зеркальных отражений. Это ему нравится. Как и радиальная планировка первого этажа: комнаты лучами-анфиладами расходятся из центра. Парадная гостиная и столовая - один луч. Библиотека и кабинет - другой. Малая гостиная и музыкальный салон - третий. Каминный зал и еще один кабинет - четвертый.
Одну за другой он обходит комнаты. Вчуже осматривает шелковое шитье ширм, драпировки гардин и граненые подвески бра, брызжущие алмазными искрами. Глазеет на глазурованные груди и ягодицы скульптурных нимф и вакханок Клодиона в укромных нишах. Любуется сумрачным ликом Челлиниевского «Персея» на каминной полке. Пара бюстов работы Родена: Гюго и Бальзак взирают на него сверху вниз с высоты книжного шкафа, Гюго - с недоверчивым прищуром, Бальзак - одобрительно. Желтоватый паросский мрамор, терракота, бронзированный металл - милый старомодный шарм почтенного дома.
Взгляд скользит по гладким столешницам из оникса и малахита, задерживается на перламутровой россыпи инкрустаций - на шкатулках, ящичках бюро в стиле ампир, на забавной фигурке малыша с клеткой, упустившего птичку (Пигаль?). Птичка прямо там, куда смотрит дитя - здоровенный каминный экран в виде распустившего хвост павлина. Этот ловко созданный, не лишенный иронии сюжет, один из многих, замеченных им здесь.
Поначалу пышное великолепие сбивало с толку: гнутые ножки изящно присевших в реверансе столов и кресел, лиловый с золотом в рисунке портьер, помпезность бархата, развесистые спинки и вычурные подлокотники - до сих пор он прекрасно обходился без них. И готов обходиться впредь, он не мебельный маньяк. Но бог мой, сколько во всем этом тонкой усмешки! Непринужденной игры, прицельно сбивающей пафос.
Вон козетка-кокетка с крутой волной подлокотника и надетой на нем соломенной шляпкой набекрень, застенчиво кажет раскоряченные ножки с круглыми коленками. Вот банная сценка на каминной решетке, издали принятая им за герб. А вот затесавшаяся невзначай между цветочных горшков с орхидеями старинная фаянсовая ночная ваза - в ней тоже цветы. Заметив выпирающую сбоку ручку, он фыркает от смеха.
«Что, нравится? - зевая прокопченными жерлами каминов, спрашивает особняк. - Дворец-то я дворец, могу, знаешь ли, и не так напыжиться. Но вообще-то я просто дом, построенный в хорошем месте (лучше не бывает). Соскучился по хозяйской заботе, по шепоту и смеху влюбленных, по топоту детских ног. А все эти короны, медальоны, диваны с финтифлюшками - так… декорации, солидная рама для семейного портрета. Пустая пока».
Из холла парадная лестница с коваными перилами, свитыми из чугунной бело-золотой листвы и цветов, зовет наверх, туда, где как течение в аквариуме струится светлый воздух - медовый, бледно-голубой, розоватый… что там такое? Витражи! Витражная галерея вдоль всего заднего фасада. Плавные линии, нежные краски цветов и птиц, аркой обрамляющих прозрачные стекла.
Оглянувшись, он не может сдержать изумленного возгласа при виде восхитительного ковра, простертого от стены до стены помещения, которое даже не понять что - холл, салон? Цветовая гамма ковра покоряет глаз тонкой гармонией подлинного произведения искусства. Те же светлые краски, что и в витражах, десятки немыслимых оттенков: лимонный и розовый, медовый и коралловый, мятный и голубой прихотливо сочетаются в изысканном узоре.
Из-за богатой жизни цвета помещение не кажется пустым, хотя всей обстановки - мягкая мебель в бежевых тонах вдоль стен и угловые колокольчатые торшеры. Три венецианских окна в пол, за ними открытый балкон с видом на лужайку и многоцветье осеннего парка. Отсюда не хочется уходить. Оглядевшись, он замечает красный комочек, на светлой диванной обивке. Детский носок, обшитый кружевом, явно ношеный, потерянный девочкой лет двух или трех. Как он попал сюда? Может, кто-то из персонала, делавшего уборку, привел с собой малышку?
Этот носок как соломинка, подкосившая верблюда, ломает всю его тщательно выстроенную оборону. Может это не с домом, а с ним самим что-то не так? Кто он тут - выскочка, усевшийся не в свои сани? Наглый чужак, претендующий на то, чего не заслужил, или глава семьи, решающий насущный вопрос? Права Анна, отправив его разбираться с собой в одиночку! При ней он продолжал бы высокомерно упорствовать. Да и сейчас цепляется к ножкам, спинкам, безделушкам - лишь бы не чувствовать отверженности и страха, что никогда не найдет своего места. Понимает ли это жена? Она могла бы просто сказать: «Мы будем жить здесь» - и как бы он сумел возразить?
Я ношусь со своим оцарапанным самолюбием, думаю, уместно ли мое присутствие в этих интерьерах, а не о том, что на самом деле нужно: дом, где будет хорошо нам и нашим детям.
Иманд благодарен маленькой растрепе, нечаянно организовавшей ему этот переворот в сознании. Он представляет, что это его дочка. Она станет играть на этом прекрасном ковре, почему нет? Вон там в левом крыле, где сейчас гостевые комнаты, будет детская. А справа - что там? Хозяйская спальня с примыкающими к ней гардеробными, рядом маленькая комната для завтрака и то, что во всех дворцах именуется старомодно-уютным словом «покои»… Здесь будут жить они с Анной.
Да, вот именно здесь - в окружении жеманных пуфиков, кисейных занавесей и атласного блеска гардин. И может даже спать будут на этом музейном с резным изголовьем и точеными ножками дубовом ложе. Кровать его особенно интересует - нет, ну а что? Изголовье, выточенное искусным резчиком, являет страстное лобзанье Зефира и Флоры, за которыми подглядывает, притаившись в густой листве, орава возбужденных кудрявых амурчиков. Похоже, сей игривый сюжет некогда служил владельцам кровати афродизиаком.
***
Анна прилежно изучает привезенные с собой документы и старается не думать о том, что скажет муж, когда вернется. Ей нравится этот дом - удобный, соразмерный человеку - без пошлой гигантомании и угрюмой тяжеловесной роскоши, заполняющей холодные гулкие залы официальных резиденций. Бывая здесь по представительским делам, она всякий раз покидала это место с сожалением.
И все же она не станет уговаривать Иманда - нельзя, чтобы он с первых же шагов чувствовал себя пешкой. Пусть берет бразды в свои руки. Весь последний год он только и делал, что защищался от нападок, пора ему выйти из обороны, ощутить себя хозяином положения.
Из холла доносится мелодичный бой - двенадцать полновесных ударов. Неужели полдень? Когда они вошли в дом, была всего четверть двенадцатого. Иманда нет уже минут сорок. Что он там делает столько времени? Ей кажется, это дурной знак. Обеспокоенная, она выглядывает в холл, где с торжественной медлительностью, блистая, ходит из стороны в сторону бронзовый диск маятника в старинных напольных часах, и, помедлив, решает подняться на второй этаж.
- Иди сюда, - заслышав ее шаги, зовет муж, на миг возникая в светлом проеме спальни. - Полюбуйся на эту порнографию!
- Ну что ты хочешь, - смеясь, восклицает она, разглядывая страстную парочку, - этому ложу лет триста! Амурчики, по-моему, прелесть. А веранду ты видел?
- Разве тут и веранда есть?
- Пойдем, покажу.
В холле с ковром жена толкает в стороны створки одного из витражных окон напротив балкона. Оказывается, это двери, а за ними - остекленная веранда в ажурной шали солнечных пятнен и лиственных теней, с панорамным видом на залив.
Анна знала, что делала, привезя его сюда в солнечный день в октябре. Вот она Хага, смотри: лепнина облаков в синеве, плавная красота залива, заключенного в кудрявую рамку охряно-багряных берегов, башенки и сквозистые колокольни вдали, блики солнца на коньках красных крыш и церковных шпилях.
Внизу лужайка подставляет ветру стриженую макушку, пестреют цветники, между ними вьются тропинки. Ниже полого спускается к воде старинный парк: колоннады стволов, зябко сквозящие голубыми прогалками аллеи.
- Вон тем дубам, - показывает Анна, - больше ста лет. Их приказал посадить мой прапрадед. Мечтал создать парковый пояс вокруг Брунсвикена, и начал отсюда.
- Получилось?
- Как видишь. Теперь есть Юргорден, Хага и Ульриксдаль.
- А залив - морской?
- Когда-то был Балтийским. Теперь скорее озеро с солоноватой водой, только очень вытянутое.
Выйдя с веранды, Иманд замечает ступеньки, ведущие вверх. Ах да, есть же еще третий этаж, но только под фронтоном!
- А там что?
- Коктейльный зал и служебные помещения. Посмотрим?
Они поднимаются в полукруглый белый зал, опоясанный золотистым фризом. Высокие своды, разделенные балкончиками, и арочными окнами, сходясь под крышей, выплескивают из сердцевины изысканный сине-голубой цветок потолочного плафона, разбросавший по сводам светодиодные лепестки. Никаких светильников нет - потолок светится сам собой, создавая волшебную атмосферу. Зал почти пуст. Слева от входа на подиуме белый концертный «бехштейн» с фигуристыми восьмигранными ножками, справа - лаунж-зона.
- Здесь иногда устраивают небольшие приемы, словно извиняясь за великолепие зала, объясняет Анна. Муж понимающе кивает. Сам не раз бывал на таких закрытых вечеринках.
Бок о бок они спускаются в холл первого этажа. Там Анна заводит его под лестницу: «Смотри!» Перед ним витражные двери. Раньше он не видел их, скрытые лестничным маршем. За ними галерея, уводящая за пределы дома.
- Паркинг? - с сомнением спрашивает он.
Она улыбается, воображая, какой будет сюрприз.
Путь недлинный и приводит в просторный павильон, наполненный зеленоватым, будто подводным светом. Перед ним открывается прекрасно спланированный, мягко освещенный по технологии «умных окон», зимний сад, полный оранжерейных запахов влажной земли и дыхания цветов. Розовые и лиловые плети бугенвиллей, поработивших ажурные решетки, разбавляют мощную зелень тропических «лопухов». Между веерных опахал пальм Ливистона мелькают алые «языки» антуриумов. Радуют глаз созревающие лимоны и аккуратные как игрушки мандариновые деревца. Всюду крутятся сияющими мельницами маленькие дождеватели, разбрасывая дымные водяные струи.
В середине под стеклянным куполом укрыт в зарослях остроухих фикусов и желто-оранжевых кротонов мягкий уголок. Здесь можно поваляться с журналом, слушая, как журчат фонтанчики или шлепают по листьям капли искусственного дождя. Можно устроить пирушку под звездами. А то и просто повозиться в земле в свое удовольствие.
- Там подальше, - Анна машет рукой в зеленую гущу, - бассейн есть, но сейчас он спущен.
- Посидим? - предлагает он.
Они усаживаются рядышком на диван - молодожены, еще не наскучившие близостью друг друга. Пока они вместе ходили по дому, Иманд ничем не обнаружил своего отношения к нему. Впрочем, Анна сама просила его не спешить. И теперь соображает, как бы задать вопрос, чтоб любовь и деликатность не склонили его к согласию против воли.
- Хочешь посмотреть другие варианты? - наконец спрашивает она. - Можем поехать завтра или даже сегодня после обеда.
- Нет, - глядя в сторону, медленно отвечает он. - Не нужно никуда ездить.
- Ты это из-за меня, да? - почти испуганно спрашивает она.
Он успокаивающе накрывает ее руку своей.
- Мне здесь нравится. И тебе. Хочу, чтобы ты жила там, где будешь счастлива.
- Но если б ты не знал про меня?
- Я думал, что для нас важно: помещения, которые нужны при таком образе жизни, продуманная компактная планировка, тишина и красота вокруг.
Его ответ показывает Анне, что в нем случилась та перемена, на какую она надеялась. Иманд больше не чувствует себя загнанным в угол, как всего лишь час назад, не идет у нее на поводу.
- Тебе не кажется, что другие варианты могут оказаться лучше?
- Нет, - качает головой муж, - они просто будут другими, - и, видя ее недоумение, продолжает. - Представь, что тебе хочется сухариков - тоненьких, поджаристых, с солью. Ты заходишь в магазин, и вот они - сухарики. Бери, наслаждайся. Но в магазине их столько, что можно полдня выбирать. Те, что ты, в конце концов, купишь, не обязательно лучше или хуже других - ты этого не узнаешь. То же и с домом - он нам подходит, и вдобавок мил тебе. Зачем искать другой?
- Значит, у нас есть дом? - очарованная этим фактом, Анна заглядывает ему в глаза, и голос у нее слегка звенит от счастливого предвкушения. - Мы с тобой сейчас дома, да?
До него вдруг тоже доходит. Еще вчера он чувствовал себя перекати-полем, а теперь посмотрите-ка на него - сидит с женой в собственном доме! От таких перемен голова кругом. Конечно, еще предстоят хлопоты, и впереди долгая поездка по стране - переедут они в лучшем случае к Рождеству. Но сейчас он чувствует то же, что и Анна: не хочется уходить отсюда. Да и не надо - кто их гонит. Можно еще разок осмотреть все вдвоем, спланировать перемены, но сначала… Шальная мысль одновременно приходит им в головы, и Анна, зардевшись, опережает его:
- А ты заметил, какой потрясающий вид из нашей спальни - нет? Пойдем, покажу!
-------------------------------------------------------------
*Рикотта - я использую наиболее употребляемое и понятное нам название этого сыра. Анна называет его по-шведски myscost (мискост), готовится он из свежего коровьего молока, вернее из его сыворотки, по той же технологии, что и рикотта.
Их первый завтрак в Стокгольме. Заспанное солнце, едва выбравшись из облачного студенистого плена, тянет косые бледные лучи поперек скатерти и его тарелки с нетронутыми блинчиками в сиропе. Блинчики вкусно пахнут и тарелка красивая, но аппетита никакого. Джетлаг что ли виноват? Он пьет вторую чашку кофе и смотрит поверх фарфорового края на жену. Она выглядит бодрой - смена часовых поясов ей нипочем. У нее привычно собранный вид человека, которого после завтрака ждут дела.
Анна в серо-голубом платье с воротником-стойкой, под которым виднеется нитка жемчуга. Его палевому блеску отзываются такие же сережки. Волосы уложены, заколоты шпильками и немножко курчавятся у висков. Неужели эта утонченная красавица еще вчера сидела с ним на веранде за тысячи миль отсюда? Босая, в легкомысленном сарафанчике на голое тело, с рассыпанными по плечам кудряшками, ела ананас, макая дольки в голубой мятный сахар, и облизывала разгоревшиеся от кислоты губы.
Сейчас она ест пышный омлет со шпинатом и тепло ему улыбается.
- Хочешь, сделаю тебе свой любимый тост? - спрашивает она, покончив с омлетом.
Он соглашается больше из любопытства, чем из желания что-то съесть. Жена берет круглый подрумяненный зерновой хлебец, разделяет половинки и щедро намазывает их рикоттой*. Сверху бросает несколько кристалликов морской соли. Потом режет сизую луковицу инжира, кладет сочные зернистые дольки на тосты и посыпает семечками кунжута. Наблюдать за ее руками, занятыми приготовлением еды для него - очень приятно.
Подсоленная рикотта оттеняет крупитчатую сладость инжира - ворсистая кожица упоительно скользит по языку. Тонкий маслянисто-ореховый привкус кунжута - завершает кулинарную гармонию. Все-таки он проголодался. Анна придвигает к нему и вторую половинку: «Ешь, ешь! Подлить тебе горячего?»
Можно не спешить, посидеть еще, попивая кофе.
- Расскажи, что ты любил на завтрак, когда жил один?
- В Брюсселе? Горячие вафли с шоколадом.
- Шутишь?
- Нет. Их обычно не подают с утра, но рядом с моим домом было семейное кафе. Там готовили только завтраки, и к полудню они уже закрывались. Я заходил туда по пути на работу.
- И там пекли вафли?
- Там много чего пекли: домашний хлеб, маттентарт, гентские кексы, пеперкук, зимой - спекулос…
- Спекулос - это я знаю, песочное печенье - тоненькое такое, душистое, а пеперкук - что, пряник?
- Сладкий ржаной хлеб с пряностями. Там, знаешь, был постоянный набор блюд для завтрака, а выпечка все время разная. Но вафли пекли каждый день - льежские с карамельной корочкой, и хрустящие брюссельские - с клубникой, сливками, растопленным шоколадом.
Открытую витрину со сдобой, украшал рукописный плакатик: «У наших булочек корочка хрустит!» Под их румяной верхушкой скрывалась нежная ванильная мякоть. А пахло там! Умопомрачительные ароматы свежей выпечки ударяли в нос, едва откроешь дубовую дверь, украшенную венком из остролиста. Навстречу веяло теплым кофейно-коричным, лимонно-медовым, имбирно-гвоздичным духом и миндальным ветерком.
Против входа в блистающем ряду мармитов томилась молочная каша с кремовой пенкой, воздушный омлет и пухлая глазунья с глянцевитым подвижным желтком. Подтекали расплавленным сыром сэндвичи - «крок месье» с бешамелью и «крок мадам» с яйцом пашот. Исходили дымком, подрумяненные колбаски: черные кровяные и белые льежские со сливками и зеленью. Жемчужно поблескивали россыпи фасоли: красной - в остром томатном соусе и белой - с копченой грудинкой. Щекастые помидоры в оборочках салатных листьев соседствовали с пикулями, драгоценно сверкавшими в стеклянной менажнице. А дальше расстилалось багряно-розовое бесстыдство ветчины, переходившее в сырную оргию, из завсегдатаев которой он помнит только пикантные в восковой корочке ломтики «Старого Брюгге», да мягкий молодой Лимбургер с яблочной слезкой - нежно сливочный, еще не успевший завонять немытым мужиком. За сырами следовали горы ноздреватого домашнего хлеба, вазочки с апельсиновым и ежевичным джемом, золотой слиток сливочного масла под запотевшим матовым колпаком.
И наконец витрина со сладкими булочками и бисквитами, над которой колдовала круглолицая хозяйка в фирменном фартуке, туго натянутом на сдобной груди. Она посыпала фламандские галеты ореховыми лепестками, поливала сахарной глазурью «улитки» с заварным кремом и ловко втыкала в середину алые пуговки заспиртованных вишен. На блюдах остывали только что вынутые из печи «улитки» с корицей, хрустящие маттентарты с тающим творожным кремом, лимонный бисквит, миниатюрные анисовые «гентсе-моккен» и горки мелких пончиков-крустильонов, обсыпанных сахарной пудрой.
В самом конце этого «обжорного ряда» над пышущими жаром вафельницами белой усатой горой возвышается хозяин в крахмальной куртке и пухлом как летнее облако колпаке. Ловко поддевая блестящей лопаткой вафли, он клал их еще дымящиеся на тарелки и щедро поливал шоколадом или клубничным соусом. Круглые льежские с крупинками жемчужного сахара отлично шли и так. А с шоколадом лучше сочетались брюссельские.
Когда вафель не хотелось, он брал сэндвич с яйцом или овсянку, иногда крупную белую фасоль, в которой розовели полупрозрачные кусочки грудинки. На деревянных столах стояли горшочки с цветущими фиалками - синими, белыми, розовыми. Маленький столик в дальнем конце у окна, слишком тесный даже для пары, обычно бывал свободен. За мокрым стеклом тускло отсвечивала брусчатка, мелькали размытые пятна зонтиков. Ему нравилось сидеть здесь в тепле, отдаваясь той спокойной бесцельной наблюдательности, которая так идет к невнятному гулу голосов, стуку и звону столовых приборов.
В тот день лило и дуло особенно мерзко. Ветер пинал под зад нахохленных голубей, и полировал зеркала мокрых крыш, иссеченных ледяным дождем пополам со снегом. Никто не спешил на улицу. Все столики в кафе были заняты, и миловидная брюнетка с тарелкой фасоли и стаканчиком кофе в руках с безнадежным видом озиралась посреди зала. Присесть было некуда. Встретив ее растерянный взгляд, он испытал сочувствие и приглашающе махнул рукой. Переставил часть посуды на подоконник, освобождая место для ее завтрака, и подвинулся на угловом диванчике.
Она смущено пробормотала «мерси» и стала еще симпатичнее. От ее гладких навощенных волос пахло укладочной пенкой, а от свитера - кошками. Пальцы унизанные множеством тонких блестящих колец, музыкально звякали о вилку. Такие же колечки виднелись и в ушах. Девушка ела быстро, выбирая одну только фасоль, а жирную грудинку брезгливо отпихивая на край тарелки. Доев, вынула из кармана ручку, написала на салфетке номер телефона, улыбнулась ему и ушла, захватив свой кофе. Полминуты спустя, она прошла мимо окна, независимо глядя в другую сторону и на ходу отхлебывая из стакана.
Он свернул салфетку и сунул ее в карман, думая о том, как позвонит ей после работы. Они встретятся в каком-нибудь баре. Она станет болтать про свою кошку, работу, подружку и прошлогодний отпуск на островах. Потом он проводит ее домой. У дверей она будет ждать поцелуя, и чем бы ни кончился вечер, завтра утром он снова окажется здесь - на этом самом месте. Он не помнит, почему не позвонил.
Анна повторяет какую-то фразу, выводя его из задумчивости.
- Хочу показать тебе одно место в получасе езды отсюда, - она кладет льняную салфетку на стол и встает.
***
Шляпка, длинный жакет из той же ткани, что и платье, но на тон темнее, подол с вихревым шелестом танцующий вокруг стройных лодыжек. Идет чуть впереди по дорожке, обсаженной желтеющими кустами, и улыбается своим мыслям. Четверть часа назад они проехали указатель «Хага-парк», слева за блеклой зеленью рощ потянулась широкая гладкая как асфальт серая полоса воды.
- Это море?
- Залив Брунсвикен.
Иманд не спрашивает, что она хочет показать ему здесь. Жена отпустила машину, значит, скоро все выяснится.
Кусты расступаются, открывая лужайку в пятнах желтой листвы и небольшую виллу в итальянском стиле, с высоким резным фронтоном. Элегантный песочно-розовый фасад сдержанно декорирован лепниной. Мраморные дорические колонны поддерживают открытый балкон с венецианскими окнами. Двери в тени портика приоткрыты.
- Здесь кто-то живет?
После солнца полукруглый холл кажется сумрачным, хотя свет льется в высокие окна, косыми полосами лежит на полу.
- Это одна из наших резиденций, Хага-слотт, - говорит Анна, пока он оглядывает зеркала в резных дубовых рамах и темный наборный паркет.
Слотт - дворец? По виду респектабельный загородный дом.
- С последней реконструкции его использовали для дипломатических целей. Но строился он как семейный дом. Пойдем…
Чувствуется, что вилла стоит без хозяев, хотя паркет натерт и стекла сияют прозрачным блеском. Пахнет благородным деревом, мастикой, полиролью и той влажной свежестью, какая бывает после хорошей помывки. Дверей в холле нет - вместо них по две арки по сторонам трехцветной мраморной лестницы, за ними открываются светлые пространства в глубине дома. Крайняя слева арка приводит их в голубую столовую с внушительным овальным столом и антикварными стульями, обитыми индиговым гобеленом. Пышные складки портьер, витражные лампы, какая-то серебряная утварь, из которой он опознал только подсвечники. Здесь скорее торжественно, чем уютно. Как в музее, - с неудовольствием думает он, - не хватает только бархатного шнура, отделяющего экспонаты от посетителей.
Жена снимает шляпку и садится у стола. Полный подозрений, он придвигает поближе тяжелый стул: она что, собирается жить здесь?
Анна читает это в его глазах и, пряча разочарование (он еще ничего не видел здесь, а уже против), говорит ровно.
- Хага может стать нашим домом, если тебе здесь понравится. Ты осмотрись, походи по комнатам.
- А ты не пойдешь со мной?
Она качает головой.
- Только ты - и дом. Побудь с ним наедине. Я вижу, ты готов отвергнуть его сходу. Ты никогда не жил в такой обстановке. Но разве это повод?
Он чувствует себя разоблаченным и готов защищаться.
- Не надо, - она жестом отклоняет протест. - Я понимаю. Но что такое «дом» для тебя? Как выглядит место, где ты захочешь остаться - ты сам это знаешь?
Ему нечего ответить. Три десятка адресов, которые он успел сменить за жизнь, не помогли ему это понять.
- Иди, - она мягко подталкивает его голосом, - иди и смотри. Можешь принять любое решение, но пусть оно не будет поспешным.
***
Нет, правда, что такое дом? Место, куда возвращаются? Где всё твоё и по-твоему? Неужели так мало? Разве это все, что ему нужно? Нет, он хочет любить его, как наверно любит Анна, иначе не привела бы сюда, позволив решать и за нее тоже.
Двустворчатые двери отделяют столовую от гостиной, где блестящий пояс зеркал, вплетенных в светлое кружево деревянных панелей, создает головокружительный эффект. Лепные розетки, багет, монограммы на обоях цвета топленого молока, благородная бронза канделябров и фарфор - все словно пребывает в непрерывном легком кружении. И вливаясь гармонической нотой в торжественный аккорд, ниспадает из середины потолочного плафона, хрустальный каскад люстры, смугло-золотистой от времени.
Из гостиной по-новому открывается строгое притененное пространство холла. Теперь Иманд замечает в его оформлении базовую идею, повторенную в других интерьерах. Палитра искусно подобранных оттенков одного цвета (в холле это кофейный) дополнена контрастными тонами, и подхвачена игрой зеркальных отражений. Это ему нравится. Как и радиальная планировка первого этажа: комнаты лучами-анфиладами расходятся из центра. Парадная гостиная и столовая - один луч. Библиотека и кабинет - другой. Малая гостиная и музыкальный салон - третий. Каминный зал и еще один кабинет - четвертый.
Одну за другой он обходит комнаты. Вчуже осматривает шелковое шитье ширм, драпировки гардин и граненые подвески бра, брызжущие алмазными искрами. Глазеет на глазурованные груди и ягодицы скульптурных нимф и вакханок Клодиона в укромных нишах. Любуется сумрачным ликом Челлиниевского «Персея» на каминной полке. Пара бюстов работы Родена: Гюго и Бальзак взирают на него сверху вниз с высоты книжного шкафа, Гюго - с недоверчивым прищуром, Бальзак - одобрительно. Желтоватый паросский мрамор, терракота, бронзированный металл - милый старомодный шарм почтенного дома.
Взгляд скользит по гладким столешницам из оникса и малахита, задерживается на перламутровой россыпи инкрустаций - на шкатулках, ящичках бюро в стиле ампир, на забавной фигурке малыша с клеткой, упустившего птичку (Пигаль?). Птичка прямо там, куда смотрит дитя - здоровенный каминный экран в виде распустившего хвост павлина. Этот ловко созданный, не лишенный иронии сюжет, один из многих, замеченных им здесь.
Поначалу пышное великолепие сбивало с толку: гнутые ножки изящно присевших в реверансе столов и кресел, лиловый с золотом в рисунке портьер, помпезность бархата, развесистые спинки и вычурные подлокотники - до сих пор он прекрасно обходился без них. И готов обходиться впредь, он не мебельный маньяк. Но бог мой, сколько во всем этом тонкой усмешки! Непринужденной игры, прицельно сбивающей пафос.
Вон козетка-кокетка с крутой волной подлокотника и надетой на нем соломенной шляпкой набекрень, застенчиво кажет раскоряченные ножки с круглыми коленками. Вот банная сценка на каминной решетке, издали принятая им за герб. А вот затесавшаяся невзначай между цветочных горшков с орхидеями старинная фаянсовая ночная ваза - в ней тоже цветы. Заметив выпирающую сбоку ручку, он фыркает от смеха.
«Что, нравится? - зевая прокопченными жерлами каминов, спрашивает особняк. - Дворец-то я дворец, могу, знаешь ли, и не так напыжиться. Но вообще-то я просто дом, построенный в хорошем месте (лучше не бывает). Соскучился по хозяйской заботе, по шепоту и смеху влюбленных, по топоту детских ног. А все эти короны, медальоны, диваны с финтифлюшками - так… декорации, солидная рама для семейного портрета. Пустая пока».
Из холла парадная лестница с коваными перилами, свитыми из чугунной бело-золотой листвы и цветов, зовет наверх, туда, где как течение в аквариуме струится светлый воздух - медовый, бледно-голубой, розоватый… что там такое? Витражи! Витражная галерея вдоль всего заднего фасада. Плавные линии, нежные краски цветов и птиц, аркой обрамляющих прозрачные стекла.
Оглянувшись, он не может сдержать изумленного возгласа при виде восхитительного ковра, простертого от стены до стены помещения, которое даже не понять что - холл, салон? Цветовая гамма ковра покоряет глаз тонкой гармонией подлинного произведения искусства. Те же светлые краски, что и в витражах, десятки немыслимых оттенков: лимонный и розовый, медовый и коралловый, мятный и голубой прихотливо сочетаются в изысканном узоре.
Из-за богатой жизни цвета помещение не кажется пустым, хотя всей обстановки - мягкая мебель в бежевых тонах вдоль стен и угловые колокольчатые торшеры. Три венецианских окна в пол, за ними открытый балкон с видом на лужайку и многоцветье осеннего парка. Отсюда не хочется уходить. Оглядевшись, он замечает красный комочек, на светлой диванной обивке. Детский носок, обшитый кружевом, явно ношеный, потерянный девочкой лет двух или трех. Как он попал сюда? Может, кто-то из персонала, делавшего уборку, привел с собой малышку?
Этот носок как соломинка, подкосившая верблюда, ломает всю его тщательно выстроенную оборону. Может это не с домом, а с ним самим что-то не так? Кто он тут - выскочка, усевшийся не в свои сани? Наглый чужак, претендующий на то, чего не заслужил, или глава семьи, решающий насущный вопрос? Права Анна, отправив его разбираться с собой в одиночку! При ней он продолжал бы высокомерно упорствовать. Да и сейчас цепляется к ножкам, спинкам, безделушкам - лишь бы не чувствовать отверженности и страха, что никогда не найдет своего места. Понимает ли это жена? Она могла бы просто сказать: «Мы будем жить здесь» - и как бы он сумел возразить?
Я ношусь со своим оцарапанным самолюбием, думаю, уместно ли мое присутствие в этих интерьерах, а не о том, что на самом деле нужно: дом, где будет хорошо нам и нашим детям.
Иманд благодарен маленькой растрепе, нечаянно организовавшей ему этот переворот в сознании. Он представляет, что это его дочка. Она станет играть на этом прекрасном ковре, почему нет? Вон там в левом крыле, где сейчас гостевые комнаты, будет детская. А справа - что там? Хозяйская спальня с примыкающими к ней гардеробными, рядом маленькая комната для завтрака и то, что во всех дворцах именуется старомодно-уютным словом «покои»… Здесь будут жить они с Анной.
Да, вот именно здесь - в окружении жеманных пуфиков, кисейных занавесей и атласного блеска гардин. И может даже спать будут на этом музейном с резным изголовьем и точеными ножками дубовом ложе. Кровать его особенно интересует - нет, ну а что? Изголовье, выточенное искусным резчиком, являет страстное лобзанье Зефира и Флоры, за которыми подглядывает, притаившись в густой листве, орава возбужденных кудрявых амурчиков. Похоже, сей игривый сюжет некогда служил владельцам кровати афродизиаком.
***
Анна прилежно изучает привезенные с собой документы и старается не думать о том, что скажет муж, когда вернется. Ей нравится этот дом - удобный, соразмерный человеку - без пошлой гигантомании и угрюмой тяжеловесной роскоши, заполняющей холодные гулкие залы официальных резиденций. Бывая здесь по представительским делам, она всякий раз покидала это место с сожалением.
И все же она не станет уговаривать Иманда - нельзя, чтобы он с первых же шагов чувствовал себя пешкой. Пусть берет бразды в свои руки. Весь последний год он только и делал, что защищался от нападок, пора ему выйти из обороны, ощутить себя хозяином положения.
Из холла доносится мелодичный бой - двенадцать полновесных ударов. Неужели полдень? Когда они вошли в дом, была всего четверть двенадцатого. Иманда нет уже минут сорок. Что он там делает столько времени? Ей кажется, это дурной знак. Обеспокоенная, она выглядывает в холл, где с торжественной медлительностью, блистая, ходит из стороны в сторону бронзовый диск маятника в старинных напольных часах, и, помедлив, решает подняться на второй этаж.
- Иди сюда, - заслышав ее шаги, зовет муж, на миг возникая в светлом проеме спальни. - Полюбуйся на эту порнографию!
- Ну что ты хочешь, - смеясь, восклицает она, разглядывая страстную парочку, - этому ложу лет триста! Амурчики, по-моему, прелесть. А веранду ты видел?
- Разве тут и веранда есть?
- Пойдем, покажу.
В холле с ковром жена толкает в стороны створки одного из витражных окон напротив балкона. Оказывается, это двери, а за ними - остекленная веранда в ажурной шали солнечных пятнен и лиственных теней, с панорамным видом на залив.
Анна знала, что делала, привезя его сюда в солнечный день в октябре. Вот она Хага, смотри: лепнина облаков в синеве, плавная красота залива, заключенного в кудрявую рамку охряно-багряных берегов, башенки и сквозистые колокольни вдали, блики солнца на коньках красных крыш и церковных шпилях.
Внизу лужайка подставляет ветру стриженую макушку, пестреют цветники, между ними вьются тропинки. Ниже полого спускается к воде старинный парк: колоннады стволов, зябко сквозящие голубыми прогалками аллеи.
- Вон тем дубам, - показывает Анна, - больше ста лет. Их приказал посадить мой прапрадед. Мечтал создать парковый пояс вокруг Брунсвикена, и начал отсюда.
- Получилось?
- Как видишь. Теперь есть Юргорден, Хага и Ульриксдаль.
- А залив - морской?
- Когда-то был Балтийским. Теперь скорее озеро с солоноватой водой, только очень вытянутое.
Выйдя с веранды, Иманд замечает ступеньки, ведущие вверх. Ах да, есть же еще третий этаж, но только под фронтоном!
- А там что?
- Коктейльный зал и служебные помещения. Посмотрим?
Они поднимаются в полукруглый белый зал, опоясанный золотистым фризом. Высокие своды, разделенные балкончиками, и арочными окнами, сходясь под крышей, выплескивают из сердцевины изысканный сине-голубой цветок потолочного плафона, разбросавший по сводам светодиодные лепестки. Никаких светильников нет - потолок светится сам собой, создавая волшебную атмосферу. Зал почти пуст. Слева от входа на подиуме белый концертный «бехштейн» с фигуристыми восьмигранными ножками, справа - лаунж-зона.
- Здесь иногда устраивают небольшие приемы, словно извиняясь за великолепие зала, объясняет Анна. Муж понимающе кивает. Сам не раз бывал на таких закрытых вечеринках.
Бок о бок они спускаются в холл первого этажа. Там Анна заводит его под лестницу: «Смотри!» Перед ним витражные двери. Раньше он не видел их, скрытые лестничным маршем. За ними галерея, уводящая за пределы дома.
- Паркинг? - с сомнением спрашивает он.
Она улыбается, воображая, какой будет сюрприз.
Путь недлинный и приводит в просторный павильон, наполненный зеленоватым, будто подводным светом. Перед ним открывается прекрасно спланированный, мягко освещенный по технологии «умных окон», зимний сад, полный оранжерейных запахов влажной земли и дыхания цветов. Розовые и лиловые плети бугенвиллей, поработивших ажурные решетки, разбавляют мощную зелень тропических «лопухов». Между веерных опахал пальм Ливистона мелькают алые «языки» антуриумов. Радуют глаз созревающие лимоны и аккуратные как игрушки мандариновые деревца. Всюду крутятся сияющими мельницами маленькие дождеватели, разбрасывая дымные водяные струи.
В середине под стеклянным куполом укрыт в зарослях остроухих фикусов и желто-оранжевых кротонов мягкий уголок. Здесь можно поваляться с журналом, слушая, как журчат фонтанчики или шлепают по листьям капли искусственного дождя. Можно устроить пирушку под звездами. А то и просто повозиться в земле в свое удовольствие.
- Там подальше, - Анна машет рукой в зеленую гущу, - бассейн есть, но сейчас он спущен.
- Посидим? - предлагает он.
Они усаживаются рядышком на диван - молодожены, еще не наскучившие близостью друг друга. Пока они вместе ходили по дому, Иманд ничем не обнаружил своего отношения к нему. Впрочем, Анна сама просила его не спешить. И теперь соображает, как бы задать вопрос, чтоб любовь и деликатность не склонили его к согласию против воли.
- Хочешь посмотреть другие варианты? - наконец спрашивает она. - Можем поехать завтра или даже сегодня после обеда.
- Нет, - глядя в сторону, медленно отвечает он. - Не нужно никуда ездить.
- Ты это из-за меня, да? - почти испуганно спрашивает она.
Он успокаивающе накрывает ее руку своей.
- Мне здесь нравится. И тебе. Хочу, чтобы ты жила там, где будешь счастлива.
- Но если б ты не знал про меня?
- Я думал, что для нас важно: помещения, которые нужны при таком образе жизни, продуманная компактная планировка, тишина и красота вокруг.
Его ответ показывает Анне, что в нем случилась та перемена, на какую она надеялась. Иманд больше не чувствует себя загнанным в угол, как всего лишь час назад, не идет у нее на поводу.
- Тебе не кажется, что другие варианты могут оказаться лучше?
- Нет, - качает головой муж, - они просто будут другими, - и, видя ее недоумение, продолжает. - Представь, что тебе хочется сухариков - тоненьких, поджаристых, с солью. Ты заходишь в магазин, и вот они - сухарики. Бери, наслаждайся. Но в магазине их столько, что можно полдня выбирать. Те, что ты, в конце концов, купишь, не обязательно лучше или хуже других - ты этого не узнаешь. То же и с домом - он нам подходит, и вдобавок мил тебе. Зачем искать другой?
- Значит, у нас есть дом? - очарованная этим фактом, Анна заглядывает ему в глаза, и голос у нее слегка звенит от счастливого предвкушения. - Мы с тобой сейчас дома, да?
До него вдруг тоже доходит. Еще вчера он чувствовал себя перекати-полем, а теперь посмотрите-ка на него - сидит с женой в собственном доме! От таких перемен голова кругом. Конечно, еще предстоят хлопоты, и впереди долгая поездка по стране - переедут они в лучшем случае к Рождеству. Но сейчас он чувствует то же, что и Анна: не хочется уходить отсюда. Да и не надо - кто их гонит. Можно еще разок осмотреть все вдвоем, спланировать перемены, но сначала… Шальная мысль одновременно приходит им в головы, и Анна, зардевшись, опережает его:
- А ты заметил, какой потрясающий вид из нашей спальни - нет? Пойдем, покажу!
-------------------------------------------------------------
*Рикотта - я использую наиболее употребляемое и понятное нам название этого сыра. Анна называет его по-шведски myscost (мискост), готовится он из свежего коровьего молока, вернее из его сыворотки, по той же технологии, что и рикотта.