Трудные вопросы (3)
Иманд (35) - Анна (32)
Метельным вечером Анна сидит с детьми в зимнем саду под прозрачным куполом, на диванчике, окруженном темной глянцевитой зеленью, и читает им «Снежную королеву». Отсюда малышам открывается волшебный вид на снегопад. Купол подсвечен голубым, и в его холодном сиянии отчетливо видна летящая прямо на них мерцающая бездна. Небо сеется, осыпается, вьется, дымится. От этой опасной красоты беспомощно замирает сердце, и растения, подняв к свету шелковистые чашечки цветов, вместе с детьми завороженно смотрят на неистовое белое колыханье.
Иманд ещё от двери слышит особый «сказочный» голос жены, повествующий о мальчике и девочке, о ледяных узорах, тающих от печного тепла, о санках и сугробах... Неслышно ступая, он подходит ближе и смотрит на них сквозь сплетение веток: дети прильнули к маме с обеих сторон. Соланж задумчиво теребит кончик белой «паутинки» из пуха, которую Анна набросила на плечи не столько ради тепла, сколько для антуража. Волосы у нее гладко зачесаны назад и пышным кудрявым пучком лежат на шее. Для полноты образа только очков на носу не хватает. Она явно наслаждается своей ролью и этой минутой - ей нравится быть матерью.
Подняв от книги глаза, она сразу замечает его: «Иди к нам!» Малыш тут же забирается к отцу на колени, приникает пухлой щекой к твердому плечу и от полноты чувств сует в рот палец. Соланж, безраздельно завладевшая мамой, подныривает пушистой головкой ей под руку и исподтишка показывает брату язык. Малыш отвечает ей тем же - для этого приходится (со вздохом!) вынуть палец изо рта. Родители переглядываются, и папа немедленно накрывает его замусоленную лапку своей большой теплой ладонью. Оскар вспоминает, что пальцы сосать нельзя - хоть какая-то польза от вредной сестрицы.
Анна читает певуче, с выражением. Голос ее теплый и звучный играет красками, шелестят страницы толстой книги с картинками, сказка длинная. Отяжелевший Малыш уже клюет носом. На зимний сад спускаются сумерки - «искусственный день» подходит к концу, цветки закрываются до утра. Няня Сири, белея крахмальным фартуком, неслышно выступает из сумрака: «Спать пора…» - Малыш покорно идет к ней на ручки. Соланж капризно надувает губы: не хочу спать! Вот еще! «Так-так… - мелко кивает няня, собирая лоб скорбными складками - а я-то думаю, для кого Оле Лукойе захватил нынче свой черный зонтик…»
- Посидим здесь еще, - предлагает Иманд, когда они остаются вдвоем. - Иди ко мне. Вытянув ноги на диванчике, Анна затылком опирается о плечо мужа, чувствуя слабое тепло и молочный запах Малыша, оставшийся на его рубашке. Лилово-голубой купол сияет прямо над ней, серые листья растений выступают из сумерек, в воздухе колышется кисейная тень снегопада. Крупные хлопья летят из мрака, рыхлой светящейся каёмкой нарастают вокруг фонариков на куполе. Но ветер то и дело взвихряет легкий осадок, и тогда кажется, что снег идет вверх.
Анне хорошо и спокойно. Она любуется вьюгой и слегка запрокидывает голову, чтоб взглянуть на мужа - как он? И встречает внимательный взгляд карих глаз, взблескивающих черным блеском.
- Можно задать тебе трудный вопрос? - и, получив согласие, без пауз. - Сколько ты можешь отдать другим прежде, чем твоя щедрость обернется обидой?
Он конечно заранее это придумал, выбрал момент. Она вздыхает, в глубине души недовольная тем, как он подловил ее.
- Ты про каталоги? Я не обиделась, но и помогать им больше не хочу.
«Им» - это Национальному Линнеевскому обществу, с которым у Анны давние, чуть ли не с детских лет связи. Последний раз каталоги редких растений издавались около тридцати лет назад. С тех пор коллекции изрядно пополнились. Старое издание распухло от вкладных листов, а новое - давно задуманное и частично подготовленное, который год лежало без движения и само уже требовало дополнений. Между тем близился очередной юбилей, и Анна пришла на выручку старым друзьям, не дожидаясь просьб. Она инициировала сбор средств по подписке, подняв престиж издания до заоблачных высот, и, подавая пример, сама вложила кругленькую сумму. Неповоротливые академические колеса натужно заскрипели, время от времени Анна взбадривала их ход. Выпущенные под эгидой Шведского королевского дома роскошные каталоги, снискали мировую известность и законную гордость составителей. Что до патронессы, то журнал «Nature» с подачи главы Линнеевского издательского комитета, лишь походя упрекнул ее в том, что новых каталогов пришлось ждать почти три десятилетия. Комитетчика запоздало одернули, формальные извинения принесли, скандал замяли, но осадочек, развеянный по миру глянцевыми страницами журнала, остался.
- Я не ждала, что мне дифирамбы петь станут, - жена сердито хмурится, - но и попреков не заслужила.
- Анна, я не каталоги имел в виду.
- Нет? А что же?
- Ну так… вообще.
- Нет уж, ты объясни. О чем-то же ты думал, задавая вопрос.
- О нас.
- Не поняла. Я, по-твоему, излишне щедра с тобой или наоборот ненасытна?
- Мне кажется… ты только не злись, что с близкими у тебя баланс между отдачей и получением сдвинут в сторону отдачи. Будто тебе самой ничего не надо. Отдаешь внимание, ласку, заботу, и стесняешься не то что принять это от других, но даже просто признать, что тебе оно тоже нужно.
Да ну, ерунда, - она готова отмахнуться, но что-то такое в его словах, голосе… и внезапно у нее глаза на мокром месте.
- Ничего я не стесняюсь, - она старается сдержать дрожь в горле. Господи, не хватало еще слезу пустить! Да что это я в самом деле!
- Дай-ка обниму тебя, - примирительно говорит он. - Ну чего ты? Не плачь, не надо. Что я сделал?
Он знает - что. Анна и раньше бывала на грани слез, стоило проявить настоящую заботу о ней. Длинная вереница подобных случаев выстраивается в его уме, и в самом конце смутно брезжит догадка.
Отчего готова расплакаться невеста, услышав от жениха: «У нас будут дети, когда захочешь, только не принуждай себя». Что тут такого? А если б я попросил ее стать матерью как можно скорее, она сочла бы, что я в своем праве? - раньше он об этом не думал. Почему новобрачную удивляет, что муж внимателен к ее чувствам и готов отложить ради нее свои желания? Ведь она в самом деле ждала, что он накинется на нее как одержимый - сама потом призналась. И почему нормальное желание мужчины дать любимой удовлетворение в постели, трогает ее до слез? Неужели Анна думала, что ему все равно?
Нет, жена с благодарностью принимает его заботу, но будто не ждет ее и готова скорее к эгоизму и бесчувственности с его стороны. Готова к тому, что другим плевать на ее потребность ощущать себя любимой, желанной, оберегаемой. И при этом уверена, что ее самоотдача - в порядке вещей. Откуда такой перекос?
- Мы можем поговорить? - он гладит жену по волосам.
- Да. Прости, что я так… ни с того ни с сего, - она вытирает мокрые щеки тыльной стороной ладони. - Ты спросил, сколько я могу отдать, не чувствуя обиды. Но знаешь, я не понимаю этой бухгалтерии. Я же не взаймы даю. И это не сделка: я тебе, ты мне. Сколько? Да сколько тебе хочется! Сколько сможешь принять. Меня это не опустошает.
- Но ведь нужно, чтобы и тебя любили, отвечали взаимностью.
- Ты отвечаешь, - тихо говорит она.
- Да. И почему-то это заставляет тебя плакать. Почему?
Он прав. Анна закусывает губу, чтоб не разреветься снова. Да что же это такое!
- Какие отношения были у тебя с отцом? - проверяя свою догадку, спрашивает Иманд.
- Хорошие. Думаю, я оправдала его ожидания.
- Вот как? - он слегка поднимает бровь: «ожидания»? Хм…
- Ну… он хотел сына. А родилась я.
- Он любил тебя?
- Наверно, - Анна пожимает плечами. - Он мною гордился. Потом. И я могла рассчитывать на его понимание. С ним было проще ладить, чем с мамой.
- Тебе пришлось заслуживать его внимание, одобрение, доказывать, что ты его стоишь, да?
- А тебе разве не приходилось доказывать то же самое своему отцу?
Он кивает:
- Но на мои отношения с женщинами это не повлияло. Что если это укоренилось в тебе - сознание, что мужчина безразличен, далек, поглощен собой, скуп на ласку? И нужно подлаживаться, угождать, довольствоваться крохами внимания, не ждать большего. Может это быть?
Не давая предательской влаге выкатиться на щеки, Анна, смотрит вверх, делая вид, что любуется снегопадом.
- Ты принимаешь это за норму, - с тайным сочувствием говорит он.
- Не делай из меня жертву.
- И не думаю. Я мало знал твоего отца, но мы говорили о тебе. Вряд ли он мог ласкать, баловать, восхищаться - не тот характер. Мне кажется, он был… застенчив, что ли.
- Да. Стеснялся чувств. Не мог говорить о них. Когда я всерьез заболела… Представляешь, иногда среди ночи открываю глаза, а вместо сиделки - он, медленно кивает мне: «Спи, спи» - я боялась ослушаться. Однажды очнулась, светало уже - а он все сидит. Сгорбился, видно всю ночь сидел. Серый весь. Глаза закрыты, а из под век слезы ползут. Я так испугалась - папа не мог плакать. Кто угодно, только не папа! Он не знал, что я видела.
- Отец был добр к тебе?
- Я сейчас вспомнила один случай, - у Анны живо блестят глаза. - Мне тогда было шестнадцать. По меркам света я считалась уже взрослой и на снисхождении к своим промахам рассчитывать не могла. В тот вечер мы отмечали совершеннолетие моей подруги Биргитты, и после домашней вечеринки решили продолжить праздник в модном ночном клубе - он был в двух шагах от драмтеатра.
- Это который в Берзели-парке?
- Нет, с другой стороны - на Стуреплан. Я раньше не бывала в таких местах, но поехала со всеми, чтоб не отделяться от компании. Мне там не понравилось: рёв музыки, толчея. Пробыла там от силы полчаса и поняла, что с меня хватит. Около полуночи вышла на улицу и угодила в полицейское оцепление. Оказалось, владелец клуба вёл какие-то темные дела, и в тот вечер там проворачивали крупную сделку. Позже их взяли с поличным. А до тех пор из оцепления никого не выпускали. Меня усадили в машину, где я провела около двух часов. Наутро моё имя фигурировало в полицейской сводке в длинном списке «задержанных до выяснения». Дело и без того шумное, обогатилось такой скандальной подробностью. Я уже знала об этом, спускаясь к завтраку.
Отец сидел в столовой один и вроде не заметил как я вошла. Рядом с его прибором лежала свернутая утренняя газета, и в склонённом лице было что-то такое, не разобрать: недовольство, разочарование, печаль? Он будто не заметил, когда я села на своё место. Было бы легче, встреть он меня упреками, тогда я могла бы как-то оправдаться. Но отец ничего не говорил, и я тоже тихо давилась тостом. Молчание угнетало, с каждой минутой нарушить его было труднее.
Мой кофе остыл, я тупо смотрела в чашку, не решаясь отставить её, налить свежего. В тишине любой звук - передвинутое блюдце, стук вилки о тарелку, скрип стула - казался провокацией. Я не могла взглянуть на отца, боялась переменить позу, привлечь, наконец, его внимание. Казалось, от него исходит какая-то гнетущая сила. Ложка, косо поставленная в вазочке с джемом, упала, звонко брякнув о край, но и этот звук канул в напряженной тишине.
Внезапно страх отпустил меня, сменился обидой: да что я такого сделала? Никто не запрещал мне бывать в ночных клубах, тем более на респектабельной Стуреплан. Просто не предполагалось, что меня может потянуть в злачные места, как юношу из добропорядочной семьи не должно тянуть в бордель. Ну оказалась я не в то время не в том месте, это что - пятно на фамильной репутации?
- В чём ты меня винишь? - вырвалось у меня. Получилось вызывающе громко.
Он глянул с недоумением. Глаза у него были совсем светлые и текли влагой как весенний лёд. Ему было под шестьдесят, ещё не возраст для мужчины, но глаза в то утро почему-то слезились, как у старика. Ты когда-нибудь заглядывал в глаза своему отцу?
Что за вопрос? - Иманд пожимает плечами. А действительно, заглядывал ли?
- Мне кажется, я никогда раньше не смотрела, ну может только ребёнком. Такая яркая-яркая радужка вся в светлых волоконцах, уходящих в черноту зрачка - там как в зеркале стояло моё удвоенное отражение.
Он сказал:
- Это моя вина.
Я растерялась: «Почему?»
- Тебя задержали ночью на улице, а я и не знал, что ты не дома. Понятия не имею, что ты делала в ночном клубе, зачем туда пошла. Тебе нравится ночная жизнь?
Я ушам своим не верила. Рассказала, ему - он перебрал слово за словом, с раскаянием покачал головой: «Я тебя так мало знаю…»
Мне хотелось на шею ему кинуться, сказать, что очень его люблю. Но у него был вид человека, который не вынесет мелодрамы. (Сам того не замечая, Иманд понимающе кивает.) Я взяла со стола льняную салфетку, сложила из нее звездочку и сказала, что мне нечего от него скрывать.
Мы сидели за столом чуть не до обеда. Он расспрашивал меня как чужую: с кем я дружу, где бываю, и даже есть ли у меня парень. Говорили о книгах, которые я читаю, об Индии, о сотне других вещей. Он все повторял: «Совсем ничего о тебе не знаю», и я рассказывала еще. А он только горбился под грузом слов.
Потом сказал, что я могу бывать где хочу и не оправдываться. Что я не способна опорочить ни себя, ни семью. Был ли он добр ко мне? Да. Я знала, что могу ему доверять. Видишь, не было никаких драм. Но ты прав, я не привыкла требовать любви к себе, ожидать её как должного. Меня трогает внимательность, забота. Это плохо? Ты хотел бы жену-нахалку?
- Нет. А почему не ждёшь?
- Господи, Иманд! Да потому, что никто не обязан меня любить! Любовь - это дар, а не долг. Ведь и ты не ждешь. Говоришь, у меня баланс между отдачей и получением сдвинут… Но и у тебя он тоже сдвинут! Ты все время недодать боишься, в долгу себя чувствуешь. Трогательная щепетильность, но, прости, уж больно дурацкая.
- Почему это?
- Потому что ты держишь в уме, будто отдавать и получать нужно поровну - фифти-фифти. А в чем измерить количество любви и душевного тепла - в калориях? Мера только одна: потребность другого человека. Если она не удовлетворена - тогда обида: я даю, даю, а мне ничего. Дело не в том, сколько отдал, а в том, что не получил нужного. Думаешь, мне не хватает? Боишься, со счетом приду - плати, мол?
- Нет. Ты - не придешь. Потому и боюсь. Когда вижу, что ты от моих слов или поступков расплакаться готова, думаю, это я виноват - довел тебя, что ты даже другого от меня не ждешь.
Анна молчит. Она увидела себя глазами мужа. Конечно он беспокоится, недоумевает, и, надо признать, она дает ему повод. Если бы принимала как должное проявление любви и заботы - ждала и требовала ее - так было бы правильнее? Она спрашивает об этом вслух.
- Если бы я говорила «ты должен», «ты обязан учитывать мои интересы» - было бы лучше?
Иманд пожимает плечами: пожалуй, звучит отталкивающе. Любовь рождает в нем желание заботиться, но это не долг, не обязанность. Любовь - дар, а требование подарков - это уже вымогательство. Так чего же он хочет от жены?
- Нет, - отвечая на ее вопрос, качает головой он. - Но я хотел бы, чтоб ты больше верила в меня.
- Это справедливо, - признает жена, теснее прижимаясь к нему. - Смотри, снег перестал.
Ветер утащил снеговые тучи, и купол в морозной пыльце матово серебрится и мерцает как звездное небо. Они смотрят в черную ясную высь. Затылком Анна чувствует дыхание мужа, слышит, как бьется его сердце. Ей хочется повернуться на бок, расстегнуть ему рубашку до самого низа - позволить нежности стечь с ее губ и ладоней прямо на голую кожу.
Метельным вечером Анна сидит с детьми в зимнем саду под прозрачным куполом, на диванчике, окруженном темной глянцевитой зеленью, и читает им «Снежную королеву». Отсюда малышам открывается волшебный вид на снегопад. Купол подсвечен голубым, и в его холодном сиянии отчетливо видна летящая прямо на них мерцающая бездна. Небо сеется, осыпается, вьется, дымится. От этой опасной красоты беспомощно замирает сердце, и растения, подняв к свету шелковистые чашечки цветов, вместе с детьми завороженно смотрят на неистовое белое колыханье.
Иманд ещё от двери слышит особый «сказочный» голос жены, повествующий о мальчике и девочке, о ледяных узорах, тающих от печного тепла, о санках и сугробах... Неслышно ступая, он подходит ближе и смотрит на них сквозь сплетение веток: дети прильнули к маме с обеих сторон. Соланж задумчиво теребит кончик белой «паутинки» из пуха, которую Анна набросила на плечи не столько ради тепла, сколько для антуража. Волосы у нее гладко зачесаны назад и пышным кудрявым пучком лежат на шее. Для полноты образа только очков на носу не хватает. Она явно наслаждается своей ролью и этой минутой - ей нравится быть матерью.
Подняв от книги глаза, она сразу замечает его: «Иди к нам!» Малыш тут же забирается к отцу на колени, приникает пухлой щекой к твердому плечу и от полноты чувств сует в рот палец. Соланж, безраздельно завладевшая мамой, подныривает пушистой головкой ей под руку и исподтишка показывает брату язык. Малыш отвечает ей тем же - для этого приходится (со вздохом!) вынуть палец изо рта. Родители переглядываются, и папа немедленно накрывает его замусоленную лапку своей большой теплой ладонью. Оскар вспоминает, что пальцы сосать нельзя - хоть какая-то польза от вредной сестрицы.
Анна читает певуче, с выражением. Голос ее теплый и звучный играет красками, шелестят страницы толстой книги с картинками, сказка длинная. Отяжелевший Малыш уже клюет носом. На зимний сад спускаются сумерки - «искусственный день» подходит к концу, цветки закрываются до утра. Няня Сири, белея крахмальным фартуком, неслышно выступает из сумрака: «Спать пора…» - Малыш покорно идет к ней на ручки. Соланж капризно надувает губы: не хочу спать! Вот еще! «Так-так… - мелко кивает няня, собирая лоб скорбными складками - а я-то думаю, для кого Оле Лукойе захватил нынче свой черный зонтик…»
- Посидим здесь еще, - предлагает Иманд, когда они остаются вдвоем. - Иди ко мне. Вытянув ноги на диванчике, Анна затылком опирается о плечо мужа, чувствуя слабое тепло и молочный запах Малыша, оставшийся на его рубашке. Лилово-голубой купол сияет прямо над ней, серые листья растений выступают из сумерек, в воздухе колышется кисейная тень снегопада. Крупные хлопья летят из мрака, рыхлой светящейся каёмкой нарастают вокруг фонариков на куполе. Но ветер то и дело взвихряет легкий осадок, и тогда кажется, что снег идет вверх.
Анне хорошо и спокойно. Она любуется вьюгой и слегка запрокидывает голову, чтоб взглянуть на мужа - как он? И встречает внимательный взгляд карих глаз, взблескивающих черным блеском.
- Можно задать тебе трудный вопрос? - и, получив согласие, без пауз. - Сколько ты можешь отдать другим прежде, чем твоя щедрость обернется обидой?
Он конечно заранее это придумал, выбрал момент. Она вздыхает, в глубине души недовольная тем, как он подловил ее.
- Ты про каталоги? Я не обиделась, но и помогать им больше не хочу.
«Им» - это Национальному Линнеевскому обществу, с которым у Анны давние, чуть ли не с детских лет связи. Последний раз каталоги редких растений издавались около тридцати лет назад. С тех пор коллекции изрядно пополнились. Старое издание распухло от вкладных листов, а новое - давно задуманное и частично подготовленное, который год лежало без движения и само уже требовало дополнений. Между тем близился очередной юбилей, и Анна пришла на выручку старым друзьям, не дожидаясь просьб. Она инициировала сбор средств по подписке, подняв престиж издания до заоблачных высот, и, подавая пример, сама вложила кругленькую сумму. Неповоротливые академические колеса натужно заскрипели, время от времени Анна взбадривала их ход. Выпущенные под эгидой Шведского королевского дома роскошные каталоги, снискали мировую известность и законную гордость составителей. Что до патронессы, то журнал «Nature» с подачи главы Линнеевского издательского комитета, лишь походя упрекнул ее в том, что новых каталогов пришлось ждать почти три десятилетия. Комитетчика запоздало одернули, формальные извинения принесли, скандал замяли, но осадочек, развеянный по миру глянцевыми страницами журнала, остался.
- Я не ждала, что мне дифирамбы петь станут, - жена сердито хмурится, - но и попреков не заслужила.
- Анна, я не каталоги имел в виду.
- Нет? А что же?
- Ну так… вообще.
- Нет уж, ты объясни. О чем-то же ты думал, задавая вопрос.
- О нас.
- Не поняла. Я, по-твоему, излишне щедра с тобой или наоборот ненасытна?
- Мне кажется… ты только не злись, что с близкими у тебя баланс между отдачей и получением сдвинут в сторону отдачи. Будто тебе самой ничего не надо. Отдаешь внимание, ласку, заботу, и стесняешься не то что принять это от других, но даже просто признать, что тебе оно тоже нужно.
Да ну, ерунда, - она готова отмахнуться, но что-то такое в его словах, голосе… и внезапно у нее глаза на мокром месте.
- Ничего я не стесняюсь, - она старается сдержать дрожь в горле. Господи, не хватало еще слезу пустить! Да что это я в самом деле!
- Дай-ка обниму тебя, - примирительно говорит он. - Ну чего ты? Не плачь, не надо. Что я сделал?
Он знает - что. Анна и раньше бывала на грани слез, стоило проявить настоящую заботу о ней. Длинная вереница подобных случаев выстраивается в его уме, и в самом конце смутно брезжит догадка.
Отчего готова расплакаться невеста, услышав от жениха: «У нас будут дети, когда захочешь, только не принуждай себя». Что тут такого? А если б я попросил ее стать матерью как можно скорее, она сочла бы, что я в своем праве? - раньше он об этом не думал. Почему новобрачную удивляет, что муж внимателен к ее чувствам и готов отложить ради нее свои желания? Ведь она в самом деле ждала, что он накинется на нее как одержимый - сама потом призналась. И почему нормальное желание мужчины дать любимой удовлетворение в постели, трогает ее до слез? Неужели Анна думала, что ему все равно?
Нет, жена с благодарностью принимает его заботу, но будто не ждет ее и готова скорее к эгоизму и бесчувственности с его стороны. Готова к тому, что другим плевать на ее потребность ощущать себя любимой, желанной, оберегаемой. И при этом уверена, что ее самоотдача - в порядке вещей. Откуда такой перекос?
- Мы можем поговорить? - он гладит жену по волосам.
- Да. Прости, что я так… ни с того ни с сего, - она вытирает мокрые щеки тыльной стороной ладони. - Ты спросил, сколько я могу отдать, не чувствуя обиды. Но знаешь, я не понимаю этой бухгалтерии. Я же не взаймы даю. И это не сделка: я тебе, ты мне. Сколько? Да сколько тебе хочется! Сколько сможешь принять. Меня это не опустошает.
- Но ведь нужно, чтобы и тебя любили, отвечали взаимностью.
- Ты отвечаешь, - тихо говорит она.
- Да. И почему-то это заставляет тебя плакать. Почему?
Он прав. Анна закусывает губу, чтоб не разреветься снова. Да что же это такое!
- Какие отношения были у тебя с отцом? - проверяя свою догадку, спрашивает Иманд.
- Хорошие. Думаю, я оправдала его ожидания.
- Вот как? - он слегка поднимает бровь: «ожидания»? Хм…
- Ну… он хотел сына. А родилась я.
- Он любил тебя?
- Наверно, - Анна пожимает плечами. - Он мною гордился. Потом. И я могла рассчитывать на его понимание. С ним было проще ладить, чем с мамой.
- Тебе пришлось заслуживать его внимание, одобрение, доказывать, что ты его стоишь, да?
- А тебе разве не приходилось доказывать то же самое своему отцу?
Он кивает:
- Но на мои отношения с женщинами это не повлияло. Что если это укоренилось в тебе - сознание, что мужчина безразличен, далек, поглощен собой, скуп на ласку? И нужно подлаживаться, угождать, довольствоваться крохами внимания, не ждать большего. Может это быть?
Не давая предательской влаге выкатиться на щеки, Анна, смотрит вверх, делая вид, что любуется снегопадом.
- Ты принимаешь это за норму, - с тайным сочувствием говорит он.
- Не делай из меня жертву.
- И не думаю. Я мало знал твоего отца, но мы говорили о тебе. Вряд ли он мог ласкать, баловать, восхищаться - не тот характер. Мне кажется, он был… застенчив, что ли.
- Да. Стеснялся чувств. Не мог говорить о них. Когда я всерьез заболела… Представляешь, иногда среди ночи открываю глаза, а вместо сиделки - он, медленно кивает мне: «Спи, спи» - я боялась ослушаться. Однажды очнулась, светало уже - а он все сидит. Сгорбился, видно всю ночь сидел. Серый весь. Глаза закрыты, а из под век слезы ползут. Я так испугалась - папа не мог плакать. Кто угодно, только не папа! Он не знал, что я видела.
- Отец был добр к тебе?
- Я сейчас вспомнила один случай, - у Анны живо блестят глаза. - Мне тогда было шестнадцать. По меркам света я считалась уже взрослой и на снисхождении к своим промахам рассчитывать не могла. В тот вечер мы отмечали совершеннолетие моей подруги Биргитты, и после домашней вечеринки решили продолжить праздник в модном ночном клубе - он был в двух шагах от драмтеатра.
- Это который в Берзели-парке?
- Нет, с другой стороны - на Стуреплан. Я раньше не бывала в таких местах, но поехала со всеми, чтоб не отделяться от компании. Мне там не понравилось: рёв музыки, толчея. Пробыла там от силы полчаса и поняла, что с меня хватит. Около полуночи вышла на улицу и угодила в полицейское оцепление. Оказалось, владелец клуба вёл какие-то темные дела, и в тот вечер там проворачивали крупную сделку. Позже их взяли с поличным. А до тех пор из оцепления никого не выпускали. Меня усадили в машину, где я провела около двух часов. Наутро моё имя фигурировало в полицейской сводке в длинном списке «задержанных до выяснения». Дело и без того шумное, обогатилось такой скандальной подробностью. Я уже знала об этом, спускаясь к завтраку.
Отец сидел в столовой один и вроде не заметил как я вошла. Рядом с его прибором лежала свернутая утренняя газета, и в склонённом лице было что-то такое, не разобрать: недовольство, разочарование, печаль? Он будто не заметил, когда я села на своё место. Было бы легче, встреть он меня упреками, тогда я могла бы как-то оправдаться. Но отец ничего не говорил, и я тоже тихо давилась тостом. Молчание угнетало, с каждой минутой нарушить его было труднее.
Мой кофе остыл, я тупо смотрела в чашку, не решаясь отставить её, налить свежего. В тишине любой звук - передвинутое блюдце, стук вилки о тарелку, скрип стула - казался провокацией. Я не могла взглянуть на отца, боялась переменить позу, привлечь, наконец, его внимание. Казалось, от него исходит какая-то гнетущая сила. Ложка, косо поставленная в вазочке с джемом, упала, звонко брякнув о край, но и этот звук канул в напряженной тишине.
Внезапно страх отпустил меня, сменился обидой: да что я такого сделала? Никто не запрещал мне бывать в ночных клубах, тем более на респектабельной Стуреплан. Просто не предполагалось, что меня может потянуть в злачные места, как юношу из добропорядочной семьи не должно тянуть в бордель. Ну оказалась я не в то время не в том месте, это что - пятно на фамильной репутации?
- В чём ты меня винишь? - вырвалось у меня. Получилось вызывающе громко.
Он глянул с недоумением. Глаза у него были совсем светлые и текли влагой как весенний лёд. Ему было под шестьдесят, ещё не возраст для мужчины, но глаза в то утро почему-то слезились, как у старика. Ты когда-нибудь заглядывал в глаза своему отцу?
Что за вопрос? - Иманд пожимает плечами. А действительно, заглядывал ли?
- Мне кажется, я никогда раньше не смотрела, ну может только ребёнком. Такая яркая-яркая радужка вся в светлых волоконцах, уходящих в черноту зрачка - там как в зеркале стояло моё удвоенное отражение.
Он сказал:
- Это моя вина.
Я растерялась: «Почему?»
- Тебя задержали ночью на улице, а я и не знал, что ты не дома. Понятия не имею, что ты делала в ночном клубе, зачем туда пошла. Тебе нравится ночная жизнь?
Я ушам своим не верила. Рассказала, ему - он перебрал слово за словом, с раскаянием покачал головой: «Я тебя так мало знаю…»
Мне хотелось на шею ему кинуться, сказать, что очень его люблю. Но у него был вид человека, который не вынесет мелодрамы. (Сам того не замечая, Иманд понимающе кивает.) Я взяла со стола льняную салфетку, сложила из нее звездочку и сказала, что мне нечего от него скрывать.
Мы сидели за столом чуть не до обеда. Он расспрашивал меня как чужую: с кем я дружу, где бываю, и даже есть ли у меня парень. Говорили о книгах, которые я читаю, об Индии, о сотне других вещей. Он все повторял: «Совсем ничего о тебе не знаю», и я рассказывала еще. А он только горбился под грузом слов.
Потом сказал, что я могу бывать где хочу и не оправдываться. Что я не способна опорочить ни себя, ни семью. Был ли он добр ко мне? Да. Я знала, что могу ему доверять. Видишь, не было никаких драм. Но ты прав, я не привыкла требовать любви к себе, ожидать её как должного. Меня трогает внимательность, забота. Это плохо? Ты хотел бы жену-нахалку?
- Нет. А почему не ждёшь?
- Господи, Иманд! Да потому, что никто не обязан меня любить! Любовь - это дар, а не долг. Ведь и ты не ждешь. Говоришь, у меня баланс между отдачей и получением сдвинут… Но и у тебя он тоже сдвинут! Ты все время недодать боишься, в долгу себя чувствуешь. Трогательная щепетильность, но, прости, уж больно дурацкая.
- Почему это?
- Потому что ты держишь в уме, будто отдавать и получать нужно поровну - фифти-фифти. А в чем измерить количество любви и душевного тепла - в калориях? Мера только одна: потребность другого человека. Если она не удовлетворена - тогда обида: я даю, даю, а мне ничего. Дело не в том, сколько отдал, а в том, что не получил нужного. Думаешь, мне не хватает? Боишься, со счетом приду - плати, мол?
- Нет. Ты - не придешь. Потому и боюсь. Когда вижу, что ты от моих слов или поступков расплакаться готова, думаю, это я виноват - довел тебя, что ты даже другого от меня не ждешь.
Анна молчит. Она увидела себя глазами мужа. Конечно он беспокоится, недоумевает, и, надо признать, она дает ему повод. Если бы принимала как должное проявление любви и заботы - ждала и требовала ее - так было бы правильнее? Она спрашивает об этом вслух.
- Если бы я говорила «ты должен», «ты обязан учитывать мои интересы» - было бы лучше?
Иманд пожимает плечами: пожалуй, звучит отталкивающе. Любовь рождает в нем желание заботиться, но это не долг, не обязанность. Любовь - дар, а требование подарков - это уже вымогательство. Так чего же он хочет от жены?
- Нет, - отвечая на ее вопрос, качает головой он. - Но я хотел бы, чтоб ты больше верила в меня.
- Это справедливо, - признает жена, теснее прижимаясь к нему. - Смотри, снег перестал.
Ветер утащил снеговые тучи, и купол в морозной пыльце матово серебрится и мерцает как звездное небо. Они смотрят в черную ясную высь. Затылком Анна чувствует дыхание мужа, слышит, как бьется его сердце. Ей хочется повернуться на бок, расстегнуть ему рубашку до самого низа - позволить нежности стечь с ее губ и ладоней прямо на голую кожу.