Тайные ожидания. Бёрнхольм
Иманд (26) - Анна (24)
Июльским полднем они сидят на шезлонгах под старой ивой у пруда - в зеленом сумраке под завесой тонких веток. Концы их полощатся в воде, где вспыхивают солнечные искры. Ветерок раздвигает ветви как занавес, впуская в уютный лиственный шатер полосы горячего света и утиное семейство, плывущее во главе с гордым селезнем - его драгоценная изумрудно-сапфировая головка сверкает на солнце. Анна в хлопковом платье цвета мятных леденцов. Волосы, разделенные на два пушистых хвостика, затопив плечи, стекают ей на грудь - он мечтает окунуть в них пальцы. Незатейливая прическа, голые руки и колени, плетеные босоножки, открывающие длинные ровные пальцы со светлыми ноготками. Эта обыденность доверчиво ему явленная, позволяет подумать о ней, как о простой девчонке.
Например, о том, как утром, собираясь встретиться с ним, она решала, что надеть. Иманд представляет ее в гардеробной, босые пятки топчутся на мягком ковре - Анна перебирает платья, прикладывая к себе то одно, то другое, смотрится в зеркало, поправляет бретельку на плече - кружевную? Будь они женаты, он бы наверно знал.
- Почему ты выбрала это платье?
Анна, отвлекшись от шитья, встречается с ним взглядом, чуть удивленно пожимает плечами:
- В нем не жарко, оно мягкое и не мнется. А ты не то хотел спросить, - проницательно замечает она, вновь склоняясь к шитью. - Почему не спросил?
Он молча наблюдает, как блестящая игла снует в атласных бело-розовых складках.
Шезлонги развернуты друг к другу и составлены вплотную. На общем пространстве между их ног свалены ворохом ленты, из которых Анна мастерит нарядные розетки для свадебных букетов. Традиционный декор в цветах жениха и невесты могли бы изготовить и без нее, но Анне хочется самой. Она любит рукодельничать, и обещала, что ему тоже найдется занятие.
- Не скажешь? - мягко-вопросительный взгляд пушистых глаз, так трудно устоять перед ним.
Я бы тоже не призналась, о чем думала утром. А почему? Мы стесняемся обсуждать свой тайный интерес, но рассчитываем, что все, о чем умалчиваем, будет частью нашей жизни.
- Знаешь, - она опускает шитье на колени, - я читала, что если бы влюбленные честно рассказали друг другу, чего ждут от брака, то никогда бы не поженились.
- Потому, что хотят слишком многого?
- Или потому, что не говорят, чего хотят на самом деле. Что если мои мечты и желания, узнай ты о них, покажутся тебе дурацкими, неприемлемыми, или наоборот, мне - твои?
- Да почему? Разве мы хотим чего-то из ряда вон?
- Как знать. Мы о чем-то грезим втихаря - каждый про себя, рисуем в уме свое счастье, будто другой - это кукла, которая будет делать все, что нам хочется! И надеемся, что так и будет. И мы ведь не делимся этими фантазиями друг с другом - не красней, я не об интимном! То есть, не только о том - о каждодневной жизни - с утра до ночи. Вот представь, мы полгода женаты, впереди обычный день, для простоты пусть выходной - никаких публичных обязанностей. Расскажи, как ты хочешь его провести, а я задам вопросы. Потом поменяемся ролями - идёт?
Он согласен - это интересно. Анна подсказывает: «Исходи из своих желаний и того, как представляешь мою реакцию. Не спеши, пофантазируй. Вот утро, ты просыпаешься - что дальше?»
Она склоняется над шитьем, чтоб не смущать его - закалывает ленты по кругу крупными складками.
Иманд сотни раз воображал их утреннее счастье: полусонную нежность объятий, просительный шепот, переходящий в поцелуи, отзывчивость ее губ - это легко удавалось, пока не нужно было рассказывать о своих желаниях той, с кем собирается воплощать их. Анна права: мы думаем, все будет, как нам хочется - будто другой создан нам на радость. Почему так трудно взять и высказать?
- Я просыпаюсь и смотрю на тебя, - довольно решительно начинает он. - Ты тоже только проснулась. Я тебя обнимаю и по твоей реакции стараюсь понять, разделяешь ли ты мое настроение. Если да, можем заняться сексом, если нет, просто полежим немножко, побудем вдвоем, прежде чем встать.
Анна отмечает про себя: ему важны эти минуты утренней нежности даже без секса. Он продолжает: за завтраком они наверно обсудят планы на день. Если погода позволит он бы предложил верховую прогулку или просто побродить в парке, пока светло - это ведь конец зимы будет. Вообще, считает Иманд, к тому времени у них наверно уже будут любимые способы отдыхать вместе. Он бы читал ей вслух, пока она вышивает или рисует, а еще у него всегда под рукой список того, что стоит посмотреть, но некогда. У Анны тоже такой есть и предлинный? Что ж, значит, им останется только выбрать. А потом хорошо бы «чайку с разговорами». Он жаждет беседовать с ней, делиться мыслями.
Говоря это, Иманд пытается прочесть по ее склоненному лицу - как она принимает? О, в лучшем виде! Конечно, они будут много разговаривать - с таким-то собеседником! Да ей в жизни ни с кем интереснее не было! А читать вслух она сама предложить хотела.
Не поднимая глаз, Анна поощрительно улыбается краешком губ, и он в приливе храбрости выкладывает заветное: ему хочется не просто жить рядом, но жить одним - чтобы внутренняя жизнь: душевная, умственная текла в одном русле.
Он умолкает, давая ей осмыслить масштаб притязаний - не на руку и сердце, не на совместный быт, но на общность дум и стремлений.
- Ты права, мне много надо. Не просто любви, желания делить со мной стол и постель, но согласия идти в одну сторону.
- А что там - в той стороне? - она опускает шитье на колени.
Ах, если бы у него был ответ! Если б он мог прямо сейчас, с ловкостью фокусника вынуть из кармана несомненную ясную манящую цель. Вместо этого он собирает мужество для решительного признания:
- Я не знаю. Но там жизнь, которая стоит того, чтобы жить.
Она быстро накрывает его руку своей: да, да. И, подумав:
- Можно спрошу, зачем тебе вообще брак?
Прежде, чем ответить, он садится поудобней, обхватив колени руками, оказываясь волнующе близко к ней, так, что в расстегнутом вороте кремовой рубашки-поло видна подернутая жемчужной испариной яремная ямка. Анна отводит взгляд, содрогаясь истомой при мысли о теле под этой рубашкой (ему жарко, будь он один, наверно разделся бы).
- Тебе не приходило в голову, что брак - это опасная игра с высочайшей ставкой?
- Потому, что он может превратить жизнь в кошмар?
- Или сблизить по-настоящему.
- Сблизиться - это страшно? - без иронии спрашивает она.
- Ну… я знаю себя, и не в восторге от этого. Как в анекдоте: «Скоро ты узнаешь меня поближе... Заранее прости!»
Не удержавшись, она прыскает в ладошку.
- Но это же дикое искушение - быть по-настоящему близким с кем-то, - взволнованно говорит он, - все равно, что разбежаться и прыгнуть со скалы, веря, что ты стоишь внизу и не дашь мне разбиться.
Ну вот, он высказал это: свой страх, свою жажду близости - и она молча понимающе кивнула в ответ, успокаивая, обнадеживая. Теперь легче продолжить:
- Ты спросила, зачем брак, мол, можно и без него. Так проще. Многие живут вместе без формальностей, веря, что это пережиток прошлого, что быть женатым, значит быть консервативным, перестраховщиком, ищущим юридических гарантий от переменчивости чувств.
- А нет?
- Нет. Жениться - это авантюра. Риск, не оправданный ничем, кроме веры, что ты - та, рядом с кем я хочу состариться.
- Да ты прямо сорвиголова! А кажешься таким спокойным, рассудительным, - она его дразнит.
Он безмятежно улыбается. И правда, нет никакого серьёзного аргумента, убеждающего в нужности брака. Он ничего такого не читал, не приглядывался к женатым и разведенным коллегам, оценивая преимущества положения тех и других, никогда не возился с детьми - только смотрел на них издали, воображая, что это мог быть его ребенок. Он не в силах объяснить, почему большинство известных ему браков распались - странно, если подумать, ведь все они верили, что будут счастливы. Правда, его родителям это вполне удалось, но… а кому еще?
Она спрашивает уже без шуток:
- Ты хочешь жениться потому, что тебя заводит опасность?
Нет, Анна его не поняла. Он должен или рискнуть всем ради подлинной близости или… забыть о любви, окаменеть в одиночестве. До встречи с ней в том была даже какая-то доблесть: принять свою судьбу, смириться. Сказать себе: мое несчастье непоправимо, я калека, и обречен быть один - это требовало мужества. Теперь он видит, что невозможность иметь рядом родного человека отчасти искупалась защищенностью от горших потерь: от разочарования в любви и в своей способности создавать такие отношения, от безнадежно разбитого сердца. Брак требует от него храбрости иного рода: совершить безрассудный, полный отчаянной надежды шаг ей навстречу, или трусливо отползти назад в свое безопасное одиночество.
- Может, просто пришло наше время стать мужем и женой. Конечно, сама по себе формальность не сделает отношения прочнее, но она скрепит их как печать, как символ нашей веры в будущее.
- Как-то это фатально звучит: «пришло наше время…» - задумчиво повторяет она. - Разве свадьба не ради счастья затевается?
- Ради счастья - любовь, а брак - это семейная жизнь, узаконенный секс, дети, форма собственности. И возможно, способ познать свою душу - через совместную эволюцию, но, в конечном счете - в одиночку, как всегда.
***
Закончив сшивать розетку, Анна кладет ее на колени, расправляет пышные складки.
- Красиво… - Иманд разглядывает изящную вещицу - зримый факт подготовки к свадьбе, в которую ему порой мучительно не верится.
- С твоей помощью будет еще краше.
Покопавшись в швейной корзинке у шезлонга, она достает коробочку с искусственным жемчугом и прямоугольную скобу с рычажком.
- Тут как раз мужская сила нужна, у меня рука быстро устает.
Установив скобу на подлокотник, она показывает, как пользоваться инструментом:
- Смотри, сюда - жемчужинку, а сюда - крепеж. Между ними просовываешь под пресс ткань и нажимаешь на рычаг - оп!
Скоба чуть слышно выстреливает, стискивая в стальном объятии, все три элемента - готово! Анна дает ему обрезки лент:
- Пробуй. Тут приноровиться надо.
Он пробует: перламутровая горошина, описав дугу, улетает в пруд, пустив по воде мелкие дрожащие круги. Следующие несколько штук отправляются следом.
- Русалкам на бусы, - шутит Анна. - Может тебе под левую удобней?
С левой рукой дело быстро идет на лад. Скоба мягко щелкает, бусины садятся одна к другой.
- А не боишься потерять пресловутую свободу? - невзначай спрашивает Анна, принимаясь за новую розетку.
Он останавливается, давая руке отдых.
- Свободу - для чего?
Она досадливо дергает плечом, мол, сам знаешь.
Внезапно он вспоминает, как через год после их расставания в Лилле, в начале темной и мокро-слякотной Брюссельской зимы, ужинал с однокашником по Пражскому университету в ресторанчике неподалеку от Гран-Плас. На белой скатерти их столика у окна вспыхивали красные, синие, зеленые сполохи уличных гирлянд - город готовился к Рождеству. Приятно позвякивали приборы, мурлыкала музычка, с кухни тянуло запахами апельсинов и корицы.
Где-то между льежским салатом и бельгийскими вафлями к ним присоединилась жена приятеля - румяная с холода, веселая, в свободной клетчатой рубашке, выпущенной из джинсов, под которой уже заметно круглился живот.
- Знаешь, когда она, смеясь и болтая, поворачивалась ко мне, он быстро подкладывал ей на тарелку самые вкусные кусочки. Такая нежность, что даже ранит. Потом мы собрались уходить. Он охлопывал карманы в поисках перчаток и она обыденным жестом вынула их из своей сумочки: «Ты утром дома забыл».
Анна, я был рад за них, честное слово, они отличные ребята. Но как же я им завидовал! На крыльце мы попрощались, мне было в другую сторону. Я шел, а перед глазами стояло его глупо-счастливое лицо, когда она достала перчатки. Меня будто под дых ударили. Я тоже хотел иметь такое лицо! Идти домой об руку с любимой. И уже не верил, что мне это достанется в жизни.
На углу как ларец с сокровищами, светилась лавочка, где я часто покупал шоколад, но хозяйки - пожилой фламандки, с которой мы обычно перебрасывались парой фраз о погоде, за прилавком не оказалось. Вместо нее скучал незнакомый толстячок. Он подмигнул мне и ткнул пальцем в сторону шоколадных шариков, расписанных розовой помадкой: «Девушкам нравятся вон те!». И я как последний дурак, купил у него этих конфет, чтоб он думал, будто мне есть, кому принести их!
У Анны блестят и зудят глаза, размытые дрожащие пальцы еле шевелятся в скользких волнах атласа. Посреди ослепительного летнего дня ей видится вечерняя уютная городская теснота, толчея крыш и шпилей вдали, сверканье рождественских витрин над мокрой чешуей брусчатки, и удаляющийся стройный силуэт в модном пальто, за которым волочится по столичным улицам больная потрепанная тоска.
- Выходные, отпуска… кажется, ведь можно куда-то пойти, познакомиться... Но когда кончаются вольные студенческие денечки, вдруг видишь, рядом пусто - все разъехались, ушли в свою жизнь. У всех семьи, домашние хлопоты. В гостях гладишь чужих малышей по головам, и уходишь домой одинокий, растравленный. Изнуренные вечно орущими детьми пары, завидуют твоей свободе, но, в общем, не знают, о чем с тобой говорить - ты же ничего не смыслишь в колясках, отитах, школьных завтраках, не знаешь даже, кто такой Багги Дэк*. Ты попросту никому не нужен.
Прости за неприятную правду, но желание иметь семью, это не только «хочу, чтоб рядом были родные люди», но и «не хочу быть один!» - вечно вертеть головой в поисках единственной, снова и снова переходить от надежды к разочарованию. Я устал от этой мелодрамы. Устал фантазировать о любви. Мне скоро двадцать семь, я хочу другой жизни.
Вот и все, он это сказал: ясно, твердо, без утайки, как пристало мужчине.
- Теперь моя очередь, - говорит Анна, перекусывая нитку - она не может найти ножницы.
Скоба в его руках опять равномерно щелкает - бело-розовые оборочки обрастают по краям жемчужинами. Ивовые жалюзи колышет ветер, на миг открывая нестерпимый блеск воды, над которой зигзагами носятся слюдяные самолетики стрекоз.
- Знаешь, что я сделаю тем утром? Когда проснусь - поцелую тебя, - храбро и серьезно обещает она. - Все наши утра будут так начинаться. В выражении чувств больше смысла, чем кажется. Ты хочешь делиться мыслями, а я мечтаю узнать, что у тебя на сердце.
- Да я же ничего не скрываю, - почти искренне говорит он, - ничего серьезного, правда.
Она мелко кивает, глядя в сторону, и вновь обращает к нему ясный взгляд.
- Ты уже полгода здесь - почти все время один или среди людей, которые в лучшем случае терпят твое присутствие. Если меня нет, тебе даже поговорить не с кем. И я до сих пор понятия не имею, каково тебе. Грустишь ли ты иногда? Скучаешь ли по дому, по работе? О чем думаешь целыми днями, когда один, и есть ли у тебя тут хоть маленькие радости, кроме наших встреч? Я спрашиваю, как настроение, и ты всегда отвечаешь одинаково, будто иначе быть не может, будто если признаешься, что устал или расстроен, это будет нытьем, слабостью. Боишься открыться?
Не отвечая, он вертит перламутровую бусину, словно забыв, зачем она ему.
- Вот видишь, - замечает она, - я тоже хочу от тебя слишком многого, - и, заполняя паузу, рассеянно перебирает светлые завитки, стекающие на грудь - делает то, чего ему уже второй час хочется.
- Можно мне потрогать? - спрашивает он, глядя как Анна оформляет опрятный локон из рассыпанных прядей.
Она подставляет левое плечо, и пушистый струящийся поток ложится ему в ладонь - наконец-то!
- А что еще мы будем делать в тот выходной?
- Ну… когда нам надоест валяться в постели, - голубые глаза блестят озорством, - и мы вволю надышимся свежим воздухом, то устроимся у камина с пледами, книжками и глёгом - любишь глёг? И я. А потом… Тебе когда-нибудь делали массаж? - она так неожиданно без всякого перехода это спросила - сбила его с мысли об уютном вечере у камелька: «Нет, а что?»
- Я могла бы, - она застенчиво улыбается своим коленям. - В Индии научилась - только некому. У меня, знаешь, драгоценные масла есть: нероли, ирис, мелисса, голубой лотос.
Вот это новость! Иманд и покорен этой перспективой и сражен ею наповал: Анна… и вдруг массаж - кто бы мог подумать! Воображение рисует ему желтые язычки свечей в теплом сумраке спальни, негу мягких подушек и скользкую прохладу простыней, ее ласкающие ладони на голой коже. Она смущенно признается, что любит всякие телесные практики - всю эту сладостную возню с телом: кремы и душистые эссенции, нежные обертывания и шипучие бомбочки для ванн - нет, не в косметическом смысле, а просто так, для удовольствия. И облизывает сухие губы: «Пить хочется…»
- Может, холодного чаю с яблочком, а?
- Как это?
Она такого не пробовала: чай и яблоки - чудное сочетание, (но не чуднее, чем принцесса и массаж).
- Пойдем, угощу, - он встает и протягивает ей руку.
Держась в тени старых шатровых ветел, они поднимаются на пологий пригорок - навстречу блистанию окон и свежему ветру, несущему запахи клевера, таволги, донника. Высокие травы, хлещущие их по ногам, полны насекомой суеты и копошенья. В звенящей травяной зыби лобастые шмели бодают колокольчики, ныряя в них целиком - одни полосатые зады торчат, бабочки мерцают осколками солнца. Чтоб не отстать, Анна берет жениха за руку, и он, спохватившись, умеряет шаг. На веранде она опускается в глубокое прохладное кресло: «Я здесь подожду».
Он возвращается, успев переменить трикотажное поло на невесомую хлопковую футболку без рукавов. Голые руки и шея, чуть взлохмаченные волосы (переодевался второпях), красочный принт: крупные мазки лилового, желто-оранжевого, оливкового - ему идет. Ставит на стол тяжелый запотевший кувшин и два стакана. Кусочки яблок с красной кожурой и розовой мякотью сгрудились у горла над бледно-золотистым напитком. Зеленый жасминовый чай с тонкой яблочной кислинкой - очень вкусно.
- Чай по-чешски?
Он качает головой:
- Нет, по-московски. Когда учился там по студенческому обмену, зимой девчонки в общежитии заваривали на всю компанию черный чай с яблоками. Мы его пили с баранками.
- Ба-рам…кам как? - смешное слово камешками перекатывается во рту.
- Хрустящие колечки из пресного теста, посыпанные маком, - дразня, расписывает он, - русская еда.
Она подвигает к нему опустевший стакан с оставшимся на дне яблочком:
- Плесни еще.
***
- Представь, что мы живем в обществе, где предложение делают женщины, - карие глаза над стеклянным краем блестят невинным лукавством. - Ты бы сказала мне «давай поженимся»?
Ей хочется ответить «да» прямо в эти ждущие глаза, но он же захочет узнать, почему, а у нее нет ответа - никакого рационального мотива, одни чувства, но такие, что вполне заменяют разумное основание.
Чувство, что она как в солнечном свете нуждается в том, чтобы он вот так тепло и пристально день за днем смотрел на нее. Чувство, что ей бесконечно дороги эти длинные ресницы со светлыми кончиками и еле видный шрам галочкой над левой бровью, и его манера аккуратно и разумно обустраивать пространство подле себя, будь то порядок на рабочем столе или на тарелке. Это она может искать (и не найти!) запропастившиеся ножницы или выуживать нитки из хаоса в швейной корзинке, а Иманд, вставая с шезлонга, не забыл закрыть коробку с бусинами и сложить ровной стопкой отделанные розетки.
Чувство, что она любит его за сосредоточенное упорство, с каким он вслушивается в речь диктора учебных фильмов и повторяет трудные слова, и за то, что выказывает столько ума и снисходительности, говоря о людях. За то, что не стесняется детской любви к сладкому и откровенно радуется десерту.
Чувство, что ей надо выйти за него замуж потому, что его чуткости она может доверить любую боль, и потому, что ей приятно все исходящее от него: дыхание, сухое тепло рук, еле слышный (только если уж совсем носом уткнуться) запах волос, его голос, господи, даже урчание в животе! Нравятся родинки и синие жилки на запястьях, доносящие ритм его сердца, босые ноги и следы на песке, почерк, отпечаток зубов на шоколадке. Она может пить с ним из одной чашки, закутаться в его ветровку, и мысль о том, что у них будет общая постель, наполняет ее совершенно неприличным энтузиазмом.
- Да, - горячо говорит она, внезапно осознав, что пауза слишком затянулась, - да, конечно!
- Почему?
Анна разводит руками:
- Можно найти причины, но… как ты говоришь, хочется - самое честное объяснение. Все остальное потом выдумывают для оправдания. Нас тянет друг к другу, и я верю, что этот инстинкт не обманывает. Просто очень хочется, чтоб это случилось, вот и все.
Ветер срывает слова с ее губ как белые лепестки с кустов чубушника, растущих у веранды, и рассыпает их по столу вместе с конфетти солнечных пятен. Губы у нее влажные, ярко порозовевшие от холодного чая. Иманд мечтает быть этим дуновением. Тени листвы, скользят по его загорелым рукам. Сильный порыв вздувает футболку и под ней льнет прохладой к груди. Анне хочется стать этим порывом. Иманд протягивает через стол руку, берет ее ладонь и делает то, что нельзя даже ветру, а можно только ему - целует ей кончики пальцев.
------------------------------------------
*Багги Дэк - автомобильчик-самоделка, персонаж популярного мультфильма
Июльским полднем они сидят на шезлонгах под старой ивой у пруда - в зеленом сумраке под завесой тонких веток. Концы их полощатся в воде, где вспыхивают солнечные искры. Ветерок раздвигает ветви как занавес, впуская в уютный лиственный шатер полосы горячего света и утиное семейство, плывущее во главе с гордым селезнем - его драгоценная изумрудно-сапфировая головка сверкает на солнце. Анна в хлопковом платье цвета мятных леденцов. Волосы, разделенные на два пушистых хвостика, затопив плечи, стекают ей на грудь - он мечтает окунуть в них пальцы. Незатейливая прическа, голые руки и колени, плетеные босоножки, открывающие длинные ровные пальцы со светлыми ноготками. Эта обыденность доверчиво ему явленная, позволяет подумать о ней, как о простой девчонке.
Например, о том, как утром, собираясь встретиться с ним, она решала, что надеть. Иманд представляет ее в гардеробной, босые пятки топчутся на мягком ковре - Анна перебирает платья, прикладывая к себе то одно, то другое, смотрится в зеркало, поправляет бретельку на плече - кружевную? Будь они женаты, он бы наверно знал.
- Почему ты выбрала это платье?
Анна, отвлекшись от шитья, встречается с ним взглядом, чуть удивленно пожимает плечами:
- В нем не жарко, оно мягкое и не мнется. А ты не то хотел спросить, - проницательно замечает она, вновь склоняясь к шитью. - Почему не спросил?
Он молча наблюдает, как блестящая игла снует в атласных бело-розовых складках.
Шезлонги развернуты друг к другу и составлены вплотную. На общем пространстве между их ног свалены ворохом ленты, из которых Анна мастерит нарядные розетки для свадебных букетов. Традиционный декор в цветах жениха и невесты могли бы изготовить и без нее, но Анне хочется самой. Она любит рукодельничать, и обещала, что ему тоже найдется занятие.
- Не скажешь? - мягко-вопросительный взгляд пушистых глаз, так трудно устоять перед ним.
Я бы тоже не призналась, о чем думала утром. А почему? Мы стесняемся обсуждать свой тайный интерес, но рассчитываем, что все, о чем умалчиваем, будет частью нашей жизни.
- Знаешь, - она опускает шитье на колени, - я читала, что если бы влюбленные честно рассказали друг другу, чего ждут от брака, то никогда бы не поженились.
- Потому, что хотят слишком многого?
- Или потому, что не говорят, чего хотят на самом деле. Что если мои мечты и желания, узнай ты о них, покажутся тебе дурацкими, неприемлемыми, или наоборот, мне - твои?
- Да почему? Разве мы хотим чего-то из ряда вон?
- Как знать. Мы о чем-то грезим втихаря - каждый про себя, рисуем в уме свое счастье, будто другой - это кукла, которая будет делать все, что нам хочется! И надеемся, что так и будет. И мы ведь не делимся этими фантазиями друг с другом - не красней, я не об интимном! То есть, не только о том - о каждодневной жизни - с утра до ночи. Вот представь, мы полгода женаты, впереди обычный день, для простоты пусть выходной - никаких публичных обязанностей. Расскажи, как ты хочешь его провести, а я задам вопросы. Потом поменяемся ролями - идёт?
Он согласен - это интересно. Анна подсказывает: «Исходи из своих желаний и того, как представляешь мою реакцию. Не спеши, пофантазируй. Вот утро, ты просыпаешься - что дальше?»
Она склоняется над шитьем, чтоб не смущать его - закалывает ленты по кругу крупными складками.
Иманд сотни раз воображал их утреннее счастье: полусонную нежность объятий, просительный шепот, переходящий в поцелуи, отзывчивость ее губ - это легко удавалось, пока не нужно было рассказывать о своих желаниях той, с кем собирается воплощать их. Анна права: мы думаем, все будет, как нам хочется - будто другой создан нам на радость. Почему так трудно взять и высказать?
- Я просыпаюсь и смотрю на тебя, - довольно решительно начинает он. - Ты тоже только проснулась. Я тебя обнимаю и по твоей реакции стараюсь понять, разделяешь ли ты мое настроение. Если да, можем заняться сексом, если нет, просто полежим немножко, побудем вдвоем, прежде чем встать.
Анна отмечает про себя: ему важны эти минуты утренней нежности даже без секса. Он продолжает: за завтраком они наверно обсудят планы на день. Если погода позволит он бы предложил верховую прогулку или просто побродить в парке, пока светло - это ведь конец зимы будет. Вообще, считает Иманд, к тому времени у них наверно уже будут любимые способы отдыхать вместе. Он бы читал ей вслух, пока она вышивает или рисует, а еще у него всегда под рукой список того, что стоит посмотреть, но некогда. У Анны тоже такой есть и предлинный? Что ж, значит, им останется только выбрать. А потом хорошо бы «чайку с разговорами». Он жаждет беседовать с ней, делиться мыслями.
Говоря это, Иманд пытается прочесть по ее склоненному лицу - как она принимает? О, в лучшем виде! Конечно, они будут много разговаривать - с таким-то собеседником! Да ей в жизни ни с кем интереснее не было! А читать вслух она сама предложить хотела.
Не поднимая глаз, Анна поощрительно улыбается краешком губ, и он в приливе храбрости выкладывает заветное: ему хочется не просто жить рядом, но жить одним - чтобы внутренняя жизнь: душевная, умственная текла в одном русле.
Он умолкает, давая ей осмыслить масштаб притязаний - не на руку и сердце, не на совместный быт, но на общность дум и стремлений.
- Ты права, мне много надо. Не просто любви, желания делить со мной стол и постель, но согласия идти в одну сторону.
- А что там - в той стороне? - она опускает шитье на колени.
Ах, если бы у него был ответ! Если б он мог прямо сейчас, с ловкостью фокусника вынуть из кармана несомненную ясную манящую цель. Вместо этого он собирает мужество для решительного признания:
- Я не знаю. Но там жизнь, которая стоит того, чтобы жить.
Она быстро накрывает его руку своей: да, да. И, подумав:
- Можно спрошу, зачем тебе вообще брак?
Прежде, чем ответить, он садится поудобней, обхватив колени руками, оказываясь волнующе близко к ней, так, что в расстегнутом вороте кремовой рубашки-поло видна подернутая жемчужной испариной яремная ямка. Анна отводит взгляд, содрогаясь истомой при мысли о теле под этой рубашкой (ему жарко, будь он один, наверно разделся бы).
- Тебе не приходило в голову, что брак - это опасная игра с высочайшей ставкой?
- Потому, что он может превратить жизнь в кошмар?
- Или сблизить по-настоящему.
- Сблизиться - это страшно? - без иронии спрашивает она.
- Ну… я знаю себя, и не в восторге от этого. Как в анекдоте: «Скоро ты узнаешь меня поближе... Заранее прости!»
Не удержавшись, она прыскает в ладошку.
- Но это же дикое искушение - быть по-настоящему близким с кем-то, - взволнованно говорит он, - все равно, что разбежаться и прыгнуть со скалы, веря, что ты стоишь внизу и не дашь мне разбиться.
Ну вот, он высказал это: свой страх, свою жажду близости - и она молча понимающе кивнула в ответ, успокаивая, обнадеживая. Теперь легче продолжить:
- Ты спросила, зачем брак, мол, можно и без него. Так проще. Многие живут вместе без формальностей, веря, что это пережиток прошлого, что быть женатым, значит быть консервативным, перестраховщиком, ищущим юридических гарантий от переменчивости чувств.
- А нет?
- Нет. Жениться - это авантюра. Риск, не оправданный ничем, кроме веры, что ты - та, рядом с кем я хочу состариться.
- Да ты прямо сорвиголова! А кажешься таким спокойным, рассудительным, - она его дразнит.
Он безмятежно улыбается. И правда, нет никакого серьёзного аргумента, убеждающего в нужности брака. Он ничего такого не читал, не приглядывался к женатым и разведенным коллегам, оценивая преимущества положения тех и других, никогда не возился с детьми - только смотрел на них издали, воображая, что это мог быть его ребенок. Он не в силах объяснить, почему большинство известных ему браков распались - странно, если подумать, ведь все они верили, что будут счастливы. Правда, его родителям это вполне удалось, но… а кому еще?
Она спрашивает уже без шуток:
- Ты хочешь жениться потому, что тебя заводит опасность?
Нет, Анна его не поняла. Он должен или рискнуть всем ради подлинной близости или… забыть о любви, окаменеть в одиночестве. До встречи с ней в том была даже какая-то доблесть: принять свою судьбу, смириться. Сказать себе: мое несчастье непоправимо, я калека, и обречен быть один - это требовало мужества. Теперь он видит, что невозможность иметь рядом родного человека отчасти искупалась защищенностью от горших потерь: от разочарования в любви и в своей способности создавать такие отношения, от безнадежно разбитого сердца. Брак требует от него храбрости иного рода: совершить безрассудный, полный отчаянной надежды шаг ей навстречу, или трусливо отползти назад в свое безопасное одиночество.
- Может, просто пришло наше время стать мужем и женой. Конечно, сама по себе формальность не сделает отношения прочнее, но она скрепит их как печать, как символ нашей веры в будущее.
- Как-то это фатально звучит: «пришло наше время…» - задумчиво повторяет она. - Разве свадьба не ради счастья затевается?
- Ради счастья - любовь, а брак - это семейная жизнь, узаконенный секс, дети, форма собственности. И возможно, способ познать свою душу - через совместную эволюцию, но, в конечном счете - в одиночку, как всегда.
***
Закончив сшивать розетку, Анна кладет ее на колени, расправляет пышные складки.
- Красиво… - Иманд разглядывает изящную вещицу - зримый факт подготовки к свадьбе, в которую ему порой мучительно не верится.
- С твоей помощью будет еще краше.
Покопавшись в швейной корзинке у шезлонга, она достает коробочку с искусственным жемчугом и прямоугольную скобу с рычажком.
- Тут как раз мужская сила нужна, у меня рука быстро устает.
Установив скобу на подлокотник, она показывает, как пользоваться инструментом:
- Смотри, сюда - жемчужинку, а сюда - крепеж. Между ними просовываешь под пресс ткань и нажимаешь на рычаг - оп!
Скоба чуть слышно выстреливает, стискивая в стальном объятии, все три элемента - готово! Анна дает ему обрезки лент:
- Пробуй. Тут приноровиться надо.
Он пробует: перламутровая горошина, описав дугу, улетает в пруд, пустив по воде мелкие дрожащие круги. Следующие несколько штук отправляются следом.
- Русалкам на бусы, - шутит Анна. - Может тебе под левую удобней?
С левой рукой дело быстро идет на лад. Скоба мягко щелкает, бусины садятся одна к другой.
- А не боишься потерять пресловутую свободу? - невзначай спрашивает Анна, принимаясь за новую розетку.
Он останавливается, давая руке отдых.
- Свободу - для чего?
Она досадливо дергает плечом, мол, сам знаешь.
Внезапно он вспоминает, как через год после их расставания в Лилле, в начале темной и мокро-слякотной Брюссельской зимы, ужинал с однокашником по Пражскому университету в ресторанчике неподалеку от Гран-Плас. На белой скатерти их столика у окна вспыхивали красные, синие, зеленые сполохи уличных гирлянд - город готовился к Рождеству. Приятно позвякивали приборы, мурлыкала музычка, с кухни тянуло запахами апельсинов и корицы.
Где-то между льежским салатом и бельгийскими вафлями к ним присоединилась жена приятеля - румяная с холода, веселая, в свободной клетчатой рубашке, выпущенной из джинсов, под которой уже заметно круглился живот.
- Знаешь, когда она, смеясь и болтая, поворачивалась ко мне, он быстро подкладывал ей на тарелку самые вкусные кусочки. Такая нежность, что даже ранит. Потом мы собрались уходить. Он охлопывал карманы в поисках перчаток и она обыденным жестом вынула их из своей сумочки: «Ты утром дома забыл».
Анна, я был рад за них, честное слово, они отличные ребята. Но как же я им завидовал! На крыльце мы попрощались, мне было в другую сторону. Я шел, а перед глазами стояло его глупо-счастливое лицо, когда она достала перчатки. Меня будто под дых ударили. Я тоже хотел иметь такое лицо! Идти домой об руку с любимой. И уже не верил, что мне это достанется в жизни.
На углу как ларец с сокровищами, светилась лавочка, где я часто покупал шоколад, но хозяйки - пожилой фламандки, с которой мы обычно перебрасывались парой фраз о погоде, за прилавком не оказалось. Вместо нее скучал незнакомый толстячок. Он подмигнул мне и ткнул пальцем в сторону шоколадных шариков, расписанных розовой помадкой: «Девушкам нравятся вон те!». И я как последний дурак, купил у него этих конфет, чтоб он думал, будто мне есть, кому принести их!
У Анны блестят и зудят глаза, размытые дрожащие пальцы еле шевелятся в скользких волнах атласа. Посреди ослепительного летнего дня ей видится вечерняя уютная городская теснота, толчея крыш и шпилей вдали, сверканье рождественских витрин над мокрой чешуей брусчатки, и удаляющийся стройный силуэт в модном пальто, за которым волочится по столичным улицам больная потрепанная тоска.
- Выходные, отпуска… кажется, ведь можно куда-то пойти, познакомиться... Но когда кончаются вольные студенческие денечки, вдруг видишь, рядом пусто - все разъехались, ушли в свою жизнь. У всех семьи, домашние хлопоты. В гостях гладишь чужих малышей по головам, и уходишь домой одинокий, растравленный. Изнуренные вечно орущими детьми пары, завидуют твоей свободе, но, в общем, не знают, о чем с тобой говорить - ты же ничего не смыслишь в колясках, отитах, школьных завтраках, не знаешь даже, кто такой Багги Дэк*. Ты попросту никому не нужен.
Прости за неприятную правду, но желание иметь семью, это не только «хочу, чтоб рядом были родные люди», но и «не хочу быть один!» - вечно вертеть головой в поисках единственной, снова и снова переходить от надежды к разочарованию. Я устал от этой мелодрамы. Устал фантазировать о любви. Мне скоро двадцать семь, я хочу другой жизни.
Вот и все, он это сказал: ясно, твердо, без утайки, как пристало мужчине.
- Теперь моя очередь, - говорит Анна, перекусывая нитку - она не может найти ножницы.
Скоба в его руках опять равномерно щелкает - бело-розовые оборочки обрастают по краям жемчужинами. Ивовые жалюзи колышет ветер, на миг открывая нестерпимый блеск воды, над которой зигзагами носятся слюдяные самолетики стрекоз.
- Знаешь, что я сделаю тем утром? Когда проснусь - поцелую тебя, - храбро и серьезно обещает она. - Все наши утра будут так начинаться. В выражении чувств больше смысла, чем кажется. Ты хочешь делиться мыслями, а я мечтаю узнать, что у тебя на сердце.
- Да я же ничего не скрываю, - почти искренне говорит он, - ничего серьезного, правда.
Она мелко кивает, глядя в сторону, и вновь обращает к нему ясный взгляд.
- Ты уже полгода здесь - почти все время один или среди людей, которые в лучшем случае терпят твое присутствие. Если меня нет, тебе даже поговорить не с кем. И я до сих пор понятия не имею, каково тебе. Грустишь ли ты иногда? Скучаешь ли по дому, по работе? О чем думаешь целыми днями, когда один, и есть ли у тебя тут хоть маленькие радости, кроме наших встреч? Я спрашиваю, как настроение, и ты всегда отвечаешь одинаково, будто иначе быть не может, будто если признаешься, что устал или расстроен, это будет нытьем, слабостью. Боишься открыться?
Не отвечая, он вертит перламутровую бусину, словно забыв, зачем она ему.
- Вот видишь, - замечает она, - я тоже хочу от тебя слишком многого, - и, заполняя паузу, рассеянно перебирает светлые завитки, стекающие на грудь - делает то, чего ему уже второй час хочется.
- Можно мне потрогать? - спрашивает он, глядя как Анна оформляет опрятный локон из рассыпанных прядей.
Она подставляет левое плечо, и пушистый струящийся поток ложится ему в ладонь - наконец-то!
- А что еще мы будем делать в тот выходной?
- Ну… когда нам надоест валяться в постели, - голубые глаза блестят озорством, - и мы вволю надышимся свежим воздухом, то устроимся у камина с пледами, книжками и глёгом - любишь глёг? И я. А потом… Тебе когда-нибудь делали массаж? - она так неожиданно без всякого перехода это спросила - сбила его с мысли об уютном вечере у камелька: «Нет, а что?»
- Я могла бы, - она застенчиво улыбается своим коленям. - В Индии научилась - только некому. У меня, знаешь, драгоценные масла есть: нероли, ирис, мелисса, голубой лотос.
Вот это новость! Иманд и покорен этой перспективой и сражен ею наповал: Анна… и вдруг массаж - кто бы мог подумать! Воображение рисует ему желтые язычки свечей в теплом сумраке спальни, негу мягких подушек и скользкую прохладу простыней, ее ласкающие ладони на голой коже. Она смущенно признается, что любит всякие телесные практики - всю эту сладостную возню с телом: кремы и душистые эссенции, нежные обертывания и шипучие бомбочки для ванн - нет, не в косметическом смысле, а просто так, для удовольствия. И облизывает сухие губы: «Пить хочется…»
- Может, холодного чаю с яблочком, а?
- Как это?
Она такого не пробовала: чай и яблоки - чудное сочетание, (но не чуднее, чем принцесса и массаж).
- Пойдем, угощу, - он встает и протягивает ей руку.
Держась в тени старых шатровых ветел, они поднимаются на пологий пригорок - навстречу блистанию окон и свежему ветру, несущему запахи клевера, таволги, донника. Высокие травы, хлещущие их по ногам, полны насекомой суеты и копошенья. В звенящей травяной зыби лобастые шмели бодают колокольчики, ныряя в них целиком - одни полосатые зады торчат, бабочки мерцают осколками солнца. Чтоб не отстать, Анна берет жениха за руку, и он, спохватившись, умеряет шаг. На веранде она опускается в глубокое прохладное кресло: «Я здесь подожду».
Он возвращается, успев переменить трикотажное поло на невесомую хлопковую футболку без рукавов. Голые руки и шея, чуть взлохмаченные волосы (переодевался второпях), красочный принт: крупные мазки лилового, желто-оранжевого, оливкового - ему идет. Ставит на стол тяжелый запотевший кувшин и два стакана. Кусочки яблок с красной кожурой и розовой мякотью сгрудились у горла над бледно-золотистым напитком. Зеленый жасминовый чай с тонкой яблочной кислинкой - очень вкусно.
- Чай по-чешски?
Он качает головой:
- Нет, по-московски. Когда учился там по студенческому обмену, зимой девчонки в общежитии заваривали на всю компанию черный чай с яблоками. Мы его пили с баранками.
- Ба-рам…кам как? - смешное слово камешками перекатывается во рту.
- Хрустящие колечки из пресного теста, посыпанные маком, - дразня, расписывает он, - русская еда.
Она подвигает к нему опустевший стакан с оставшимся на дне яблочком:
- Плесни еще.
***
- Представь, что мы живем в обществе, где предложение делают женщины, - карие глаза над стеклянным краем блестят невинным лукавством. - Ты бы сказала мне «давай поженимся»?
Ей хочется ответить «да» прямо в эти ждущие глаза, но он же захочет узнать, почему, а у нее нет ответа - никакого рационального мотива, одни чувства, но такие, что вполне заменяют разумное основание.
Чувство, что она как в солнечном свете нуждается в том, чтобы он вот так тепло и пристально день за днем смотрел на нее. Чувство, что ей бесконечно дороги эти длинные ресницы со светлыми кончиками и еле видный шрам галочкой над левой бровью, и его манера аккуратно и разумно обустраивать пространство подле себя, будь то порядок на рабочем столе или на тарелке. Это она может искать (и не найти!) запропастившиеся ножницы или выуживать нитки из хаоса в швейной корзинке, а Иманд, вставая с шезлонга, не забыл закрыть коробку с бусинами и сложить ровной стопкой отделанные розетки.
Чувство, что она любит его за сосредоточенное упорство, с каким он вслушивается в речь диктора учебных фильмов и повторяет трудные слова, и за то, что выказывает столько ума и снисходительности, говоря о людях. За то, что не стесняется детской любви к сладкому и откровенно радуется десерту.
Чувство, что ей надо выйти за него замуж потому, что его чуткости она может доверить любую боль, и потому, что ей приятно все исходящее от него: дыхание, сухое тепло рук, еле слышный (только если уж совсем носом уткнуться) запах волос, его голос, господи, даже урчание в животе! Нравятся родинки и синие жилки на запястьях, доносящие ритм его сердца, босые ноги и следы на песке, почерк, отпечаток зубов на шоколадке. Она может пить с ним из одной чашки, закутаться в его ветровку, и мысль о том, что у них будет общая постель, наполняет ее совершенно неприличным энтузиазмом.
- Да, - горячо говорит она, внезапно осознав, что пауза слишком затянулась, - да, конечно!
- Почему?
Анна разводит руками:
- Можно найти причины, но… как ты говоришь, хочется - самое честное объяснение. Все остальное потом выдумывают для оправдания. Нас тянет друг к другу, и я верю, что этот инстинкт не обманывает. Просто очень хочется, чтоб это случилось, вот и все.
Ветер срывает слова с ее губ как белые лепестки с кустов чубушника, растущих у веранды, и рассыпает их по столу вместе с конфетти солнечных пятен. Губы у нее влажные, ярко порозовевшие от холодного чая. Иманд мечтает быть этим дуновением. Тени листвы, скользят по его загорелым рукам. Сильный порыв вздувает футболку и под ней льнет прохладой к груди. Анне хочется стать этим порывом. Иманд протягивает через стол руку, берет ее ладонь и делает то, что нельзя даже ветру, а можно только ему - целует ей кончики пальцев.
------------------------------------------
*Багги Дэк - автомобильчик-самоделка, персонаж популярного мультфильма