Стокгольм. (Не)Постоянство любви
Иманд (41) - Анна (38)
Анна слышит, как кто-то упрекает Иманда в педантизме и мысленно соглашается с говорящим. Да, так и есть: нравится это другим или нет, но ее муж самый настоящий педант - последовательный и методичный во всем, что делает, придирчиво-внимательный к мелочам, пристрастный к соблюдению буквы. Разгильдяям с ним ох как тяжко. А уж ему с ними… Да что скрывать, Анну эта приверженность к порядку тоже изрядно допекает. Хотя за рамки разумного он, надо признать, не выходит.
Но черт возьми, круглые сутки видеть перед собой живой (да к тому ж еще и требовательный) образец организованности, неукоснительной точности и корректности - хоть кто взбесится! В особенности, когда этот «образец» в ответ на предложение пренебречь парой никому не нужных формальностей одаривает ее взглядом полным немого укора, мол, как же можно на святое-то покуситься!
С точки зрения нынешнего собеседника ее мужа, педант - почти ругательство. С точки зрения самого Иманда - скорее комплимент.
- Ты не понимаешь, - терпеливо снисходя к заблуждению жены, ставшей на сторону оппонента, говорит он, - все должно быть сделано как следует. Если потом процедуру оспорят, то и ее, и все основанные на ней решения отменят, поскольку протокол не соблюден.
Умом Анна сознает, что быть на стороне закона, формальностей - это входит в правила, но не является нравственным императивом, такова работа Иманда, а не его суть. И муж прав: сделанное небрежно, хуже не сделанного. Но эта-то вечная правота и злит ее. Иногда. Но сильно. Но нечасто. Во всех остальных случаях педантичность Иманда - спасение. В бумагах, на которых стоит его подпись, комар носа не подточит.
Раздумывая об этом качестве мужа, Анна испытывает живейшую благодарность к нему и восклицает растрогано в приливе теплого чувства: «Господи, как же я люблю тебя!». Это нелогичное, прозвучавшее без всякой связи с предыдущим, признание, вызывает у него смущенную улыбку: почему? Что я сделал?
- Нет, ничего, - отвечая на незаданный вопрос, рассеянно говорит она, занятая уже другой мыслью, - я просто почувствовала сейчас.
Та мысль тенью проскальзывает на задворках ума, что-то вроде: я люблю его всегда, но вот сейчас испытываю любовь так остро, как сильный голод или восторг. А в другое время просто знаю, что люблю, но ничего такого не чувствую. Почему?
От этой мысли до следующей даже не шаг - шажочек: а когда меня злит его упертая педантичность - тогда что, терпеть его не могу? А как же любовь? Ведь по правде, пусть не отвращение, но крайнюю степень раздражения, гнева, возмущения (иногда справедливого, заслуженного) она испытывает.
Анна не сейчас это открыла - что в реальности все сложнее, чем принято думать: мол, в начале романа любовь, как лампочка - вспыхнула, а в конце - потухла. Как бы не так! На самом деле эта «лампочка» зажигается и гаснет сто раз на дню. Мы перескакиваем из любви в безразличие и даже в нелюбовь и обратно, как дети через ручей. Но спроси ее кто-нибудь даже в минуту бешеной экзальтации: «Любишь его?» - «Люблю» - выдохнула бы, не колеблясь, вопреки состоянию внутренней реальности: «люблю да, но вот сейчас, ей богу, прибила бы!» Почему?
А Иманд? У него тоже так? Конечно. Но как и Анна, он незыблемо убежден в постоянстве своей любви к ней, что бы ни ощущал сию минуту.
Для стороннего наблюдателя характер человека предстает как в калейдоскопе, думает он. Такая игрушка - трубочка с горсткой звенящих стекляшек внутри - была у него в детстве. При малейшем повороте трубки, стеклышки составляли новый узор. Ровно так и качества жены предстают перед ним - вызывая законную реакцию: симпатию, раздражение, умиление, беспокойство, гордость, опасение, злость, восхищение, нежность… Его чувства к ней все время меняются, и часто далеки от идиллии.
Ночью в постели (Анна спит, припав щекой к его плечу) он крутит в уме эту идею, примеряя ее к прошедшему дню.
Взять сегодняшнее утро. Выслушав доклад секретаря о шатком внутриполитическом альянсе (на словах - стремление к сотрудничеству, а на деле козни и вероломство), Анна заводится всерьез и, повинуясь внезапному наитию, решает ехать прямо в логово оппозиции. Разве может он одобрить такое сумасбродство? Ее импульсивность и упрямство и святого из терпения выведут. Слушая вполуха его возражения, она надевает перчатки, бросает досадливо: «Не мешай мне!» Он сердится (куда подевались золотые времена, когда жены повиновались мужьям?), но не может оставить ее - едет с ней. И становится свидетелем великолепной сцены: там, где мужики не могли договориться, явилась храбрая решительная женщина и всех устыдила. Даже голоса не повысив.
После подвигов на Анну нисходит умиротворение. Растратив за утро боевой пыл, остаток дня она мила, тиха и погружена в разные невинные занятия. В чтение каких-то бумаг и брошюр, из которых, старательно делает выписки в толстый рабочий блокнот. Отвлекаясь от дел, он подолгу созерцает спокойное сосредоточенное, бесконечно родное лицо.
После обеда они вместе с Соланж музицируют в четыре руки, разучивают сложную пьесу. Анна играет аккомпанемент, предоставляя дочке вести мелодию. Одиннадцатилетняя Соланж польщена и взволнована - то и дело ошибается, мама снисходительно-терпелива.
- Молодец, - говорит она, превозмогая страдания истерзанного слуха (абсолютный слух - это мука, да) и поощрительно улыбаясь, - раньше после тремоло ты отставала на целую четверть, а теперь всего на одну шестнадцатую. Давай-ка еще разок…
Такая домашняя, «своя» Анна - услада очей и умягчение сердца.
Вечер проходит не так приятно. Анну, испытывая ее терпение, осаждают какие-то люди. Битый час она выслушивает их с выражением вежливого внимания. За любезной светской маской - он это знает - пустота и усталость. Все же она находит в себе силы пошутить в ответ на какую-то напыщенную глупость.
- Все хорошо, - мимоходом тихо говорит она, встретив его сочувственный взгляд.
За столом с энтузиазмом поглощает рогалики с креветками из тонкого солоноватого теста. Ему нравится на это смотреть - приятно, когда у жены-малоежки хороший аппетит. Хочется, чтоб Анна взяла еще один, и она, поймав его одобрительную улыбку, берет.
Все-таки наедине она совсем не такая как на людях в своей величественной общественной ипостаси - то и не Анна вовсе: государственная функция, возведенная на пьедестал почета. А Анна - живая, искренняя, теплая сопит сейчас ему в шею. Перед сном, ластясь к нему, шепнула на ушко шаловливо-фривольное обещание: проснуться утром и… Ага, а он значит не спит - утра дожидается. Ну все, спать. Спа-а-ать… утром он ей всё расскажет - про калейдоскоп, про всё... Но утром им не до того - его любимая слов на ветер не бросает.
***
Образ калейдоскопа возвращается в его мысли через неделю, когда Анне удается взбесить его поистине дурацкой затеей.
- Давай пригласим к Малышу Бьёрна Ларсена, - невинно улыбаясь, предлагает она.
Этот Ларсен - чокнутый гений: математик от бога, но и фрик, каких поискать. Чему может научить мальчика человек с нестабильной психикой, который чаще ночует в полицейском участке, чем дома? То он пристает к детишкам в песочнице, норовя лепить с ними куличики, то солирует на рыночной площади, распевая в экстазе какие-то формулы, то является на вручение премии в свитере наизнанку и в заляпанных яичницей штанах. И этого психа Анна прочит в учителя их сыну?!
- Как такое может втемяшиться в голову? - нелюбезно реагирует он.
- Ну он странный, конечно, - соглашается Анна, - все гении - чудаки.
- Да, но не все ночью лезут домой через балкон соседей, чтоб не потревожить голубей на своем, - возражает он.
- Да ладно тебе, - Анна поддразнивает мужа, но тот не замечает, - Ларсен просто добр к голубям, вот и все. И потом, он не делает ничего дурного. Он не опасен. А Малыш в таком восторге от его «Алгебры для ребят». Они отлично сойдутся, вот увидишь!
Жена не слышит разумных доводов и твердит, что общение с нестандартно мыслящим ученым поможет их одержимому математикой сыну развить свой талант:
- А если они будут вместе ковыряться в песочнице или лазить в окна - у нас есть, кому присмотреть за гениями, - легкомысленно замечает она, окончательно выводя его из себя.
Исчерпав запас аргументов и терпения, он, негодуя, отступает с поля боя. И, оставшись в одиночестве, отдает себе отчет: слышать ее не хочу! Останься я там, такого наговорил бы! Удивительно, как мы при этом умудряемся верить в то, что любим друг друга всегда. Говорим «люблю», следуя памяти, а не чувствам. И «любим», скрипя зубами от злости. Но вместо того, чтоб честно признать это, силой растаскиваем в себе обожание и неприязнь - как драчунов. Зачем? Мы не благонравные детки, чтоб послушно любить всё хорошее и отвергать всё плохое. Но в нас есть эта потребность - быть хорошими, ощущать себя такими. Любить - похвально, и мы цепляемся за это убеждение, уверяем себя, что любим, даже испытывая нечто противоположное. А на самом деле любовь то и дело уступает место раздражению, гневу, возмущению - вот правда. Любовь всего лишь одна из многих…
Анна заглядывает к нему. На лице у нее написано раскаяние.
- Прости меня.
Не дождавшись приглашения войти, она бочком проскальзывает в комнату, садится на пол у его ног и утыкается головой в колени. - Я хотела посмотреть, как ты примешь идею насчет Ларсена, - глядя на него снизу вверх, оправдывается она, - но не удержалась, стала поддразнивать тебя. И зашла слишком далеко. Ты сердишься?
- Сержусь, - хмуро подтверждает он.
Она принимает это как заслуженную кару, молча обнимает его колени и опять ложится на них щекой. Кротость и ласковость жены трогают душу. Он кладет ладонь ей на голову. Минуты ничем не нарушаемой идиллии длятся, пока Анна не отсидит ногу. Тогда, хромая и охая, она перебирается к нему на диванчик и спрашивает: «Думаешь, какая я невыносимая, да?»
- Да, - теперь он ее дразнит. А потом рассказывает все начистоту.
Уровень его рефлексии заставляет Анну взглянуть на мужа с уважением. Она согласна с его наблюдениями, но мысль о дискретности любви ее, кажется, шокирует.
- Все наши чувства существуют в «сейчас», как и мы сами - так наш мозг устроен, ему нужна эта точка отсчета. Вот почему чувства не могут быть вне временных рамок. В «сейчас» вмещается что-то одно: злость, тревога, эйфория, неприязнь. И только любовь - вне времени.
- Почему ты выводишь ее из ряда?
- Потому, что любовь - не отклик на чье-то бытие или событие, а потребность нашего сердца. Как дыхание - потребность тела. Гнев, страх, удивление, восторг - они рождаются в нас как реакция на происходящее. Но мы никогда не томимся по ним, не тоскуем, если их нет. Только любовь нужна нам особо - мы ждем ее, хотим, грезим о ней. Нас можно испугать, удивить, обрадовать, ослепить, но нельзя внушить любовь. Она не зависит от наших усилий.
- Хочешь сказать, любовь существует вне нас?
- Мне кажется, да, - Анна впервые высказывает эту догадку, - любовь пронизывает сущее, скрепляет его, что ли. А мы ощущаем.
- Значит, мы не источник этого чувства? - Иманд хочет убедиться, что правильно ее понял. - Но почему мы ощущаем ее не всегда - даже к тем, кого любим?
Она пожимает плечами:
- Чем меньше эгоизма, зацикленности на себе, тем больше в нас любви, замечал?
В ее словах есть резон.
- Выходит, любовь не исчезает в нас, когда мы злимся - просто заслоняется помехами, как музыка - шумом?
- Или мы так заняты собой, что для любви в нас не остается места, - предлагает она другую версию.
Это слишком сложный вопрос, чтоб сходу углубиться в него. И, обменявшись мнениями, они оставляют тему.
***
Месяц спустя в Стокгольм на саммит Балтийского союза, съезжаются участники. Иманд и Анна приглашают к себе чету норвежцев - Эдмунда и его жену Маргарет. Когда оживление первых минут встречи спадает и общий разговор входит в спокойное русло, Анна замечает принужденность и натянутость в обращении супругов, их преувеличенную вежливость - будто недавние враги договорились о нейтралитете и теперь тщательно блюдут его.
После обеда Анна уводит Маргарет в гостиную, оставив мужчин наедине. В последние годы, с тех пор как Эдмунд женился, они вполне оценили друг друга. Оказалось, что серьезность и вдумчивость одного прекрасно уравновешивается жизнелюбием и беззлобной насмешливостью другого. Образ жизни, светский круг, постепенно обнаружившая себя общность вкусов и взглядов - все это сблизило их. Недавняя женитьба и рождение близнецов остепенили Эдмунда, и это привнесло известную устойчивость в отношения двух пар.
Настал день, когда Иманд, смущенно улыбаясь, признал перед женой, что друг ее детства вовсе не поверхностный прожигатель жизни, каким казался ему поначалу. Примерно тогда же Эдмунд небрежно заметил ей, что не встречал человека более дельного, чем ее муж.
Угощая Маргарет кофе, Анна думает о благотворном влиянии, оказанном этой миловидной добросердечной и покладистой женщиной на ее друга - именно такая жена ему и нужна. Их встречи с Марго носят эпизодический характер, что не мешает сердечной близости. Разговор заходит о детях и мужьях. Подтверждая догадку Анны, Маргарет бесхитростно признается, что перед тем, как отправиться в гости, они с Эдмундом жутко поссорились, и теперь близки к разрыву как никогда.
- Все так серьезно? - недоверчиво спрашивает Анна.
Маргарет вздыхает:
- Еще три часа назад казалось, что да, а теперь… сама не знаю.
- Страсти улеглись?
- И это тоже, - признает гостья. Добавляет с иронией:
- Но как подумаю… сначала развод, а потом вдруг опять влюблюсь - и придется начинать всё снова-здорово с кем-то другим! - и, посерьезнев, продолжает. - Любовь совсем не такая, как я воображала. Как можно, любить человека и вместе с тем еле удерживаться, чтоб не придушить его?
(Ну, если уж смирная Марго мается такими желаниями!)
Все-таки наши представления о любви, даже если ошибочны, имеют свою пользу, думает Анна. Мы цепляемся за них, когда становится невмоготу, поскольку в глубине души жаждем постоянства, эмоциональной стабильности, стремимся к прочному устойчивому счастью, которое длится день за днем, а не налетает бурными порывами в редкие мгновения. Идея непрерывности любви противостоит ежедневному бурлящему хаосу чувств, уменьшает размах внутренних колебаний, смиряет разрушительные порывы. Мы верим, что любовные отношения - серьезные и прочные, поскольку основаны на чувстве, не подверженном житейским штормам. Иначе нам не сохранить устойчивость и равновесие в жизни.
Она делится этими мыслями с Маргарет, и та согласно кивает.
- Даже если мы сами не верим в стойкость своей любви, окружающие верят в нее. Вы, например. Нам пришлось отложить ссору - не могли же мы прийти сюда как поцапавшиеся кошки. Вы спрашивали нас о планах, мысли не допуская, что у нас с Эдом может быть разное будущее. Вера в нас как в пару, заставляет соответствовать. Когда не знаешь, на что решиться, это давление изнутри и снаружи удерживает от резких шагов. Пожалуй, дам ему еще один шанс.
Помолчав, добавляет не без горечи:
- Может, последний.
Появление в гостиной мужчин, ублаготворенных вином и беседой, сияющих добродушными улыбками, нарушает их tête-à-tête. Анна по просьбе гостей садится за рояль и, выбирая пьесу, замечает боковым зрением, как Эдмунд, занявший ее место, глядя жене в лицо, с чувством целует ей пальцы.
Все уладится, с надеждой думает она, от души желая им счастья. Но надо признать: наша вера в незыблемую, вечно пребывающую в одной поре любовь, столь же мила, сколь и наивна. Мечась от нежности к неприязни, от обожания к скуке и равнодушию, и снова к пылкой страсти, мы имеем дело с реальностью вовсе не сладкой и куда более запутанной, чем воображали, стоя под покровом. И если продолжаем верить, что все еще любим друг друга, то это потому, что перманентное недовольство, усталость и раздражение все-таки уступают место согласию и взаимной сердечной склонности.
Подняв голову, она встречает взгляд Иманда. Он глазами показывает ей на милующуюся парочку и понимающе улыбается.
Анна слышит, как кто-то упрекает Иманда в педантизме и мысленно соглашается с говорящим. Да, так и есть: нравится это другим или нет, но ее муж самый настоящий педант - последовательный и методичный во всем, что делает, придирчиво-внимательный к мелочам, пристрастный к соблюдению буквы. Разгильдяям с ним ох как тяжко. А уж ему с ними… Да что скрывать, Анну эта приверженность к порядку тоже изрядно допекает. Хотя за рамки разумного он, надо признать, не выходит.
Но черт возьми, круглые сутки видеть перед собой живой (да к тому ж еще и требовательный) образец организованности, неукоснительной точности и корректности - хоть кто взбесится! В особенности, когда этот «образец» в ответ на предложение пренебречь парой никому не нужных формальностей одаривает ее взглядом полным немого укора, мол, как же можно на святое-то покуситься!
С точки зрения нынешнего собеседника ее мужа, педант - почти ругательство. С точки зрения самого Иманда - скорее комплимент.
- Ты не понимаешь, - терпеливо снисходя к заблуждению жены, ставшей на сторону оппонента, говорит он, - все должно быть сделано как следует. Если потом процедуру оспорят, то и ее, и все основанные на ней решения отменят, поскольку протокол не соблюден.
Умом Анна сознает, что быть на стороне закона, формальностей - это входит в правила, но не является нравственным императивом, такова работа Иманда, а не его суть. И муж прав: сделанное небрежно, хуже не сделанного. Но эта-то вечная правота и злит ее. Иногда. Но сильно. Но нечасто. Во всех остальных случаях педантичность Иманда - спасение. В бумагах, на которых стоит его подпись, комар носа не подточит.
Раздумывая об этом качестве мужа, Анна испытывает живейшую благодарность к нему и восклицает растрогано в приливе теплого чувства: «Господи, как же я люблю тебя!». Это нелогичное, прозвучавшее без всякой связи с предыдущим, признание, вызывает у него смущенную улыбку: почему? Что я сделал?
- Нет, ничего, - отвечая на незаданный вопрос, рассеянно говорит она, занятая уже другой мыслью, - я просто почувствовала сейчас.
Та мысль тенью проскальзывает на задворках ума, что-то вроде: я люблю его всегда, но вот сейчас испытываю любовь так остро, как сильный голод или восторг. А в другое время просто знаю, что люблю, но ничего такого не чувствую. Почему?
От этой мысли до следующей даже не шаг - шажочек: а когда меня злит его упертая педантичность - тогда что, терпеть его не могу? А как же любовь? Ведь по правде, пусть не отвращение, но крайнюю степень раздражения, гнева, возмущения (иногда справедливого, заслуженного) она испытывает.
Анна не сейчас это открыла - что в реальности все сложнее, чем принято думать: мол, в начале романа любовь, как лампочка - вспыхнула, а в конце - потухла. Как бы не так! На самом деле эта «лампочка» зажигается и гаснет сто раз на дню. Мы перескакиваем из любви в безразличие и даже в нелюбовь и обратно, как дети через ручей. Но спроси ее кто-нибудь даже в минуту бешеной экзальтации: «Любишь его?» - «Люблю» - выдохнула бы, не колеблясь, вопреки состоянию внутренней реальности: «люблю да, но вот сейчас, ей богу, прибила бы!» Почему?
А Иманд? У него тоже так? Конечно. Но как и Анна, он незыблемо убежден в постоянстве своей любви к ней, что бы ни ощущал сию минуту.
Для стороннего наблюдателя характер человека предстает как в калейдоскопе, думает он. Такая игрушка - трубочка с горсткой звенящих стекляшек внутри - была у него в детстве. При малейшем повороте трубки, стеклышки составляли новый узор. Ровно так и качества жены предстают перед ним - вызывая законную реакцию: симпатию, раздражение, умиление, беспокойство, гордость, опасение, злость, восхищение, нежность… Его чувства к ней все время меняются, и часто далеки от идиллии.
Ночью в постели (Анна спит, припав щекой к его плечу) он крутит в уме эту идею, примеряя ее к прошедшему дню.
Взять сегодняшнее утро. Выслушав доклад секретаря о шатком внутриполитическом альянсе (на словах - стремление к сотрудничеству, а на деле козни и вероломство), Анна заводится всерьез и, повинуясь внезапному наитию, решает ехать прямо в логово оппозиции. Разве может он одобрить такое сумасбродство? Ее импульсивность и упрямство и святого из терпения выведут. Слушая вполуха его возражения, она надевает перчатки, бросает досадливо: «Не мешай мне!» Он сердится (куда подевались золотые времена, когда жены повиновались мужьям?), но не может оставить ее - едет с ней. И становится свидетелем великолепной сцены: там, где мужики не могли договориться, явилась храбрая решительная женщина и всех устыдила. Даже голоса не повысив.
После подвигов на Анну нисходит умиротворение. Растратив за утро боевой пыл, остаток дня она мила, тиха и погружена в разные невинные занятия. В чтение каких-то бумаг и брошюр, из которых, старательно делает выписки в толстый рабочий блокнот. Отвлекаясь от дел, он подолгу созерцает спокойное сосредоточенное, бесконечно родное лицо.
После обеда они вместе с Соланж музицируют в четыре руки, разучивают сложную пьесу. Анна играет аккомпанемент, предоставляя дочке вести мелодию. Одиннадцатилетняя Соланж польщена и взволнована - то и дело ошибается, мама снисходительно-терпелива.
- Молодец, - говорит она, превозмогая страдания истерзанного слуха (абсолютный слух - это мука, да) и поощрительно улыбаясь, - раньше после тремоло ты отставала на целую четверть, а теперь всего на одну шестнадцатую. Давай-ка еще разок…
Такая домашняя, «своя» Анна - услада очей и умягчение сердца.
Вечер проходит не так приятно. Анну, испытывая ее терпение, осаждают какие-то люди. Битый час она выслушивает их с выражением вежливого внимания. За любезной светской маской - он это знает - пустота и усталость. Все же она находит в себе силы пошутить в ответ на какую-то напыщенную глупость.
- Все хорошо, - мимоходом тихо говорит она, встретив его сочувственный взгляд.
За столом с энтузиазмом поглощает рогалики с креветками из тонкого солоноватого теста. Ему нравится на это смотреть - приятно, когда у жены-малоежки хороший аппетит. Хочется, чтоб Анна взяла еще один, и она, поймав его одобрительную улыбку, берет.
Все-таки наедине она совсем не такая как на людях в своей величественной общественной ипостаси - то и не Анна вовсе: государственная функция, возведенная на пьедестал почета. А Анна - живая, искренняя, теплая сопит сейчас ему в шею. Перед сном, ластясь к нему, шепнула на ушко шаловливо-фривольное обещание: проснуться утром и… Ага, а он значит не спит - утра дожидается. Ну все, спать. Спа-а-ать… утром он ей всё расскажет - про калейдоскоп, про всё... Но утром им не до того - его любимая слов на ветер не бросает.
***
Образ калейдоскопа возвращается в его мысли через неделю, когда Анне удается взбесить его поистине дурацкой затеей.
- Давай пригласим к Малышу Бьёрна Ларсена, - невинно улыбаясь, предлагает она.
Этот Ларсен - чокнутый гений: математик от бога, но и фрик, каких поискать. Чему может научить мальчика человек с нестабильной психикой, который чаще ночует в полицейском участке, чем дома? То он пристает к детишкам в песочнице, норовя лепить с ними куличики, то солирует на рыночной площади, распевая в экстазе какие-то формулы, то является на вручение премии в свитере наизнанку и в заляпанных яичницей штанах. И этого психа Анна прочит в учителя их сыну?!
- Как такое может втемяшиться в голову? - нелюбезно реагирует он.
- Ну он странный, конечно, - соглашается Анна, - все гении - чудаки.
- Да, но не все ночью лезут домой через балкон соседей, чтоб не потревожить голубей на своем, - возражает он.
- Да ладно тебе, - Анна поддразнивает мужа, но тот не замечает, - Ларсен просто добр к голубям, вот и все. И потом, он не делает ничего дурного. Он не опасен. А Малыш в таком восторге от его «Алгебры для ребят». Они отлично сойдутся, вот увидишь!
Жена не слышит разумных доводов и твердит, что общение с нестандартно мыслящим ученым поможет их одержимому математикой сыну развить свой талант:
- А если они будут вместе ковыряться в песочнице или лазить в окна - у нас есть, кому присмотреть за гениями, - легкомысленно замечает она, окончательно выводя его из себя.
Исчерпав запас аргументов и терпения, он, негодуя, отступает с поля боя. И, оставшись в одиночестве, отдает себе отчет: слышать ее не хочу! Останься я там, такого наговорил бы! Удивительно, как мы при этом умудряемся верить в то, что любим друг друга всегда. Говорим «люблю», следуя памяти, а не чувствам. И «любим», скрипя зубами от злости. Но вместо того, чтоб честно признать это, силой растаскиваем в себе обожание и неприязнь - как драчунов. Зачем? Мы не благонравные детки, чтоб послушно любить всё хорошее и отвергать всё плохое. Но в нас есть эта потребность - быть хорошими, ощущать себя такими. Любить - похвально, и мы цепляемся за это убеждение, уверяем себя, что любим, даже испытывая нечто противоположное. А на самом деле любовь то и дело уступает место раздражению, гневу, возмущению - вот правда. Любовь всего лишь одна из многих…
Анна заглядывает к нему. На лице у нее написано раскаяние.
- Прости меня.
Не дождавшись приглашения войти, она бочком проскальзывает в комнату, садится на пол у его ног и утыкается головой в колени. - Я хотела посмотреть, как ты примешь идею насчет Ларсена, - глядя на него снизу вверх, оправдывается она, - но не удержалась, стала поддразнивать тебя. И зашла слишком далеко. Ты сердишься?
- Сержусь, - хмуро подтверждает он.
Она принимает это как заслуженную кару, молча обнимает его колени и опять ложится на них щекой. Кротость и ласковость жены трогают душу. Он кладет ладонь ей на голову. Минуты ничем не нарушаемой идиллии длятся, пока Анна не отсидит ногу. Тогда, хромая и охая, она перебирается к нему на диванчик и спрашивает: «Думаешь, какая я невыносимая, да?»
- Да, - теперь он ее дразнит. А потом рассказывает все начистоту.
Уровень его рефлексии заставляет Анну взглянуть на мужа с уважением. Она согласна с его наблюдениями, но мысль о дискретности любви ее, кажется, шокирует.
- Все наши чувства существуют в «сейчас», как и мы сами - так наш мозг устроен, ему нужна эта точка отсчета. Вот почему чувства не могут быть вне временных рамок. В «сейчас» вмещается что-то одно: злость, тревога, эйфория, неприязнь. И только любовь - вне времени.
- Почему ты выводишь ее из ряда?
- Потому, что любовь - не отклик на чье-то бытие или событие, а потребность нашего сердца. Как дыхание - потребность тела. Гнев, страх, удивление, восторг - они рождаются в нас как реакция на происходящее. Но мы никогда не томимся по ним, не тоскуем, если их нет. Только любовь нужна нам особо - мы ждем ее, хотим, грезим о ней. Нас можно испугать, удивить, обрадовать, ослепить, но нельзя внушить любовь. Она не зависит от наших усилий.
- Хочешь сказать, любовь существует вне нас?
- Мне кажется, да, - Анна впервые высказывает эту догадку, - любовь пронизывает сущее, скрепляет его, что ли. А мы ощущаем.
- Значит, мы не источник этого чувства? - Иманд хочет убедиться, что правильно ее понял. - Но почему мы ощущаем ее не всегда - даже к тем, кого любим?
Она пожимает плечами:
- Чем меньше эгоизма, зацикленности на себе, тем больше в нас любви, замечал?
В ее словах есть резон.
- Выходит, любовь не исчезает в нас, когда мы злимся - просто заслоняется помехами, как музыка - шумом?
- Или мы так заняты собой, что для любви в нас не остается места, - предлагает она другую версию.
Это слишком сложный вопрос, чтоб сходу углубиться в него. И, обменявшись мнениями, они оставляют тему.
***
Месяц спустя в Стокгольм на саммит Балтийского союза, съезжаются участники. Иманд и Анна приглашают к себе чету норвежцев - Эдмунда и его жену Маргарет. Когда оживление первых минут встречи спадает и общий разговор входит в спокойное русло, Анна замечает принужденность и натянутость в обращении супругов, их преувеличенную вежливость - будто недавние враги договорились о нейтралитете и теперь тщательно блюдут его.
После обеда Анна уводит Маргарет в гостиную, оставив мужчин наедине. В последние годы, с тех пор как Эдмунд женился, они вполне оценили друг друга. Оказалось, что серьезность и вдумчивость одного прекрасно уравновешивается жизнелюбием и беззлобной насмешливостью другого. Образ жизни, светский круг, постепенно обнаружившая себя общность вкусов и взглядов - все это сблизило их. Недавняя женитьба и рождение близнецов остепенили Эдмунда, и это привнесло известную устойчивость в отношения двух пар.
Настал день, когда Иманд, смущенно улыбаясь, признал перед женой, что друг ее детства вовсе не поверхностный прожигатель жизни, каким казался ему поначалу. Примерно тогда же Эдмунд небрежно заметил ей, что не встречал человека более дельного, чем ее муж.
Угощая Маргарет кофе, Анна думает о благотворном влиянии, оказанном этой миловидной добросердечной и покладистой женщиной на ее друга - именно такая жена ему и нужна. Их встречи с Марго носят эпизодический характер, что не мешает сердечной близости. Разговор заходит о детях и мужьях. Подтверждая догадку Анны, Маргарет бесхитростно признается, что перед тем, как отправиться в гости, они с Эдмундом жутко поссорились, и теперь близки к разрыву как никогда.
- Все так серьезно? - недоверчиво спрашивает Анна.
Маргарет вздыхает:
- Еще три часа назад казалось, что да, а теперь… сама не знаю.
- Страсти улеглись?
- И это тоже, - признает гостья. Добавляет с иронией:
- Но как подумаю… сначала развод, а потом вдруг опять влюблюсь - и придется начинать всё снова-здорово с кем-то другим! - и, посерьезнев, продолжает. - Любовь совсем не такая, как я воображала. Как можно, любить человека и вместе с тем еле удерживаться, чтоб не придушить его?
(Ну, если уж смирная Марго мается такими желаниями!)
Все-таки наши представления о любви, даже если ошибочны, имеют свою пользу, думает Анна. Мы цепляемся за них, когда становится невмоготу, поскольку в глубине души жаждем постоянства, эмоциональной стабильности, стремимся к прочному устойчивому счастью, которое длится день за днем, а не налетает бурными порывами в редкие мгновения. Идея непрерывности любви противостоит ежедневному бурлящему хаосу чувств, уменьшает размах внутренних колебаний, смиряет разрушительные порывы. Мы верим, что любовные отношения - серьезные и прочные, поскольку основаны на чувстве, не подверженном житейским штормам. Иначе нам не сохранить устойчивость и равновесие в жизни.
Она делится этими мыслями с Маргарет, и та согласно кивает.
- Даже если мы сами не верим в стойкость своей любви, окружающие верят в нее. Вы, например. Нам пришлось отложить ссору - не могли же мы прийти сюда как поцапавшиеся кошки. Вы спрашивали нас о планах, мысли не допуская, что у нас с Эдом может быть разное будущее. Вера в нас как в пару, заставляет соответствовать. Когда не знаешь, на что решиться, это давление изнутри и снаружи удерживает от резких шагов. Пожалуй, дам ему еще один шанс.
Помолчав, добавляет не без горечи:
- Может, последний.
Появление в гостиной мужчин, ублаготворенных вином и беседой, сияющих добродушными улыбками, нарушает их tête-à-tête. Анна по просьбе гостей садится за рояль и, выбирая пьесу, замечает боковым зрением, как Эдмунд, занявший ее место, глядя жене в лицо, с чувством целует ей пальцы.
Все уладится, с надеждой думает она, от души желая им счастья. Но надо признать: наша вера в незыблемую, вечно пребывающую в одной поре любовь, столь же мила, сколь и наивна. Мечась от нежности к неприязни, от обожания к скуке и равнодушию, и снова к пылкой страсти, мы имеем дело с реальностью вовсе не сладкой и куда более запутанной, чем воображали, стоя под покровом. И если продолжаем верить, что все еще любим друг друга, то это потому, что перманентное недовольство, усталость и раздражение все-таки уступают место согласию и взаимной сердечной склонности.
Подняв голову, она встречает взгляд Иманда. Он глазами показывает ей на милующуюся парочку и понимающе улыбается.