Стокгольм. Резиденция Haga. Поиски виноватого
Иманд (31) - Анна (28)
Погожим утром она смотрит с постели, как ветер перелистывает поредевшую листву молодых кленов, посаженных вдоль лужайки. За три года деревца вытянулись, загустели кронами и в начале октября дружно запылали, как подожженные. Любуясь ими, Анна думает о предстоящем в полдень выступлении в ратуше*. До сих пор ей не приходилось держать речь перед членами Госсовета - это прерогатива отца. Но сейчас он в Японии. Предстоящее событие приятно бодрит ее. Речь давно готова. Она даже порепетировала накануне, чтобы отработать внушительные интонации, строгую уверенную манеру держаться.
- Волнуешься? - спрашивает Иманд за завтраком.
- Ну… так, - она делает неопределенный жест и принимается за кашу из смеси злаков - посыпает ее клубникой и кусочками шоколада.
- Кофейку?
Он наливает ей и себе. Перед ним на буковом блюде лоснится тонко нарезанный сыр и бледно-золотистая вся в холодной испарине гроздь кишмиша.
- Я тут подумал… есть пара моментов, которые стоит добавить к твоей речи.
Они обсуждают это после завтрака, вместе просматривая текст. Поправки мужа существенны. Анна соглашается с ними. Она подчеркивает их маркером, делает распечатку и кладет ее в сумочку, намереваясь освежить память перед выступлением.
Пора собираться. Наряд тщательно продуман, но перед самым выходом становится ясно, что погода вопреки прогнозам, стремительно меняется. Все еще солнечно, но поднявшийся ветер дышит арктической стужей. Вместо жакета, который она собиралась надеть, понадобится пальто. Переодевшись, она придирчиво оглядывает себя: шляпка и светлая сумочка подчеркивают сложную гармонию образа.
В ратуше за десять минут до начала она перебирает в уме порядок тезисов и хочет еще раз взглянуть на изменения, предложенные мужем. Увы, распечатка так и осталась в сумке, отвергнутой вместе со слишком легким жакетом. Это выбивает ее из колеи. От нахлынувшего волнения Анна не может вспомнить суть поправок. Хуже того, она не помнит, с чего должна начать. Подавив тревогу усилием воли, она выходит к ожидающим ее членам Госсовета.
Такого провала у нее за всю жизнь не было. Правда, вскоре ей удается вернуть связность изложению, и заканчивает она даже с некоторым блеском. Но скомканное начало, как и общее впечатление от ее речи - испорчено, так ей, по крайней мере, кажется. Вдобавок она не выразила ясно того, что предлагал Иманд - забыла важные нюансы. И теперь ей стыдно перед ним, слышавшим эту невнятицу.
Огорченная, она сходит с кафедры и, оступившись, теряет равновесие. Она не падает, но, нелепо взмахнув руками, резко приседает. В зале приглушенно ахают, кто-то устремляется ей на помощь. Анна так и видит пикантные заголовки в завтрашней прессе, увязывающие ее провальную речь с этим конфузом.
После всех неудач ей хочется пройтись пешком, развеяться. Однако выйдя на Ратушную площадь, она меняет решение. Надо же, как изменилась погода! Дождя нет, но город гудит органом, часто и дробно, как пущенные вхолостую моторы, молотят на ветру флаги. Оловянное небо дышит близким ненастьем. От пронизывающего холода Анна покрывается мурашками под тонким пальто и с надеждой оглядывается на ожидающий ее автомобиль. Но двое энергичных румяных мужчин, вышедших вслед за ней из ратуши - оба из промышленного сектора - настойчиво ищут ее внимания.
В кулуарах им не удалось подойти к ней, и теперь они не хотят упустить случай. У них только один небольшой вопрос - как раз тот, которого касались поправки Иманда. Теперь, когда все позади, в уме у Анны царит кристальная ясность, и она с облегчением высказывает то, что упустила в речи. Эти минуты на ледяном ветру дают о себе знать уже к вечеру.
Анна возвращается домой не в духе:
- Только не говори, что «все хорошо», - сквозь зубы бросает она мужу, словно оттолкнув его взглядом, и, не дожидаясь ответа, исчезает за дверью своего кабинета. Она не хочет никого видеть, даже Иманда. Особенно его. Разумеется, он не виноват в ее провале. И все-таки Анна испытывает незаконное, но оттого не менее острое раздражение против него. Это Иманд сбил ее с толку своими поправками. А потом смутил присутствием в зале. Не расстройся она так, не споткнулась бы на ступеньке. И не торчала бы потом на сквозняке, чтобы остыть от пережитого…
Ну конечно Анна так не думает. Все гораздо хуже: она так чувствует. Вопреки здравому смыслу и желанию быть объективной. Равнодушный, беспощадный мир расстраивает ее сотней разных способов: рушит планы, не оправдывает надежд, омрачает удовольствие, пугает, морочит, выставляет в дурном свете. Кто-то же должен быть виноват во всем этом! Но почему Иманд? Потому, что он единственный способен выстоять под огнем ее нелепых претензий, сумасбродных жалоб, упреков. Единственный, кто стерпит от нее всё, и останется рядом. Она это знает.
Анна валит всё на мужа, который один всегда добр к ней - именно потому, что может себе это позволить. Она пьет горячий чай с лимоном, шмыгает носом и силится понять, как «счастье всей жизни» превратилось в «несчастье». Какая бы неприятность ни случилась - от жмущих туфель до несварения желудка, она готова сорвать свою злость на нем.
Это Иманд виноват, что она забыла распорядиться насчет банкета в субботу. Что у нее на шее сыпь. Что она утопила второй за полгода смартфон, поругалась с мамой, запорола вышивку, вполуха слушала секретаря, облила шоколадом любимое коктейльное платье. Все это в каком-то смысле из-за Иманда! Анна вопиюще несправедлива к нему. Нет, она в своем уме и сознает, что муж ей не нянька, и не может контролировать все стороны ее жизни. И утешает себя тем, что Иманд ничего не знает о ее дурных настроениях.
Она заблуждается. Вопреки логике он чувствует, что недовольство жены странным образом направлено против него. Конечно, она этого не говорит, но разве годы совместной жизни не научили понимать ее без слов? Разве он не знает, что означает этот отстраняющий взгляд, и ее желание остаться одной? И то, что она не приняла его поддержки. Видно, на фоне его благополучия собственная неудача кажется ей особенно досадной. Анна не признается в этом - не из гордости, но из сознания недолжности подобных чувств и мыслей. Однако он делает попытку за обедом:
- Ты сердишься на меня?
- Нет, - простуженно, в нос, но подчеркнуто спокойным тоном врет она. - За что на тебя сердиться? - и улыбается ему через силу.
В глубине души Иманд понимает ее. Ему знакомо абсурдное желание свалить на Анну вину за свои неудачи, ошибки, разбитые иллюзии. Он (как и все мы) не может предъявить счет той инстанции, которая заставляет его страдать. Но стресс ищет выхода, и он готов обрушиться на жену, выместить на ней все, что мешает ему жить, зная, что она выдержит натиск самых бессовестных обвинений в свой адрес. Это Анна не далее как три дня назад была бестолковостью его подчиненных, его внезапной зубной болью, из-за которой пришлось пропустить важную встречу, это из-за нее лето закончилось так скоро, а осень все тянется и конца не видать. Конечно верх глупости и неприличия винить в своих трудностях и просчетах любимую женщину и так отплатить ей за доброту, какую она обычно к нему проявляет.
Самое ужасное, что, причина этих наскоков не злоба и дурость, а… ее любовь и то глубочайшее доверие, какое он питает к ней. Только с самым родным человеком можно позволить себе слабость, только с ним можно истерить и скандалить, подобно распоясавшемуся ребенку, чуя, что любые капризы сойдут с рук. Только любящее сердце можно терзать так безжалостно. О, Иманд понимает жену: бедняжка тайком злится на него и грызет себя за это. Ему хочется поговорить с ней - пусть бы выплеснула злость, если ей так легче. Но сейчас не время донимать ее разговорами. Лучшее, что он может сделать, позволить ей справиться самой. Она найдет в себе силы.
***
В половине восьмого Анна чувствует себя неважно из-за насморка и начавшегося озноба. Болезненный румянец проступает на щеках, но сменяется гробовой бледностью, когда приходит известие о том, что в штормовом море терпит бедствие Amari - двенадцатипалубный паром компании Sweden Line, идущий из Хельсинки в Стокгольм с заходом на Аланды.
Вот хроника, представленная секретарем:
Из финской столицы Amari вышел по расписанию. Через четыре часа на паром передали штормовое предупреждение с рекомендацией не заходить в порт Мариехамна из соображений безопасности и сразу взять курс на Стокгольм. Впрочем, совет, как знали те, кто давал его, пропадет даром. Не по прихоти капитана - человека опытного и осторожного, но из-за грабительских штрафов за нарушение таможенного законодательства. Отказ от захода на Аландские острова, не входящие в Евросоюз, означает, что магазины беспошлинной торговли, которыми набит паром, работают на внутреннем рейсе ЕС.
Через 3,5 часа с парома поступило короткое сообщение: крен на левый борт 25 градусов, скорость 9 узлов. Еще через четверть часа вахтенный на мостике Amari дал по рации сигнал SOS, крен на левый борт 40 градусов. Находящиеся в ближайших водах паромы местного и международного сообщения поспешили на помощь.
- Сколько там сейчас судов? - спрашивает Анна.
- Паромы Турку - Стокгольм, Таллин - Мариехамн, Стокгольм - Хельсинки, Капельшер - Чёкар и немецкий грузовой корабль, - перечисляет секретарь. - Спасательные работы уже начались. Туда же полным ходом идут шведские и финские сторожевики и тральщик.
- Связь с Amari есть?
- Неустойчивая. Иногда он пропадает с радаров.
- Сколько людей на борту?
- 1734 человека, включая команду.
- Можем поднять вертолеты?
- Нет, шторм слишком силен, но как только ветер начнет стихать…
Анна быстро выясняет: есть ли жертвы, далеко ли до земли, хватает ли шлюпок.
- А причина?
- Похоже, замки носовой аппарели не выдержали ударов встречной волны, и паром стал «загребать» воду.
- Как Rosenstar… - едва слышно говорит Анна и опускает глаза (ее бьет дрожь - озноб, «нервы»?) Она первая произносит это. Кажется, будто мрачная тень сгустилась в светлой гостиной.
- Rosenstar? - вполголоса переспрашивает Иманд.
Ему коротко сообщают о трагедии одиннадцатилетней давности, когда в 80 милях от Стокгольма затонул новый 9-типалубный паром - тоже носовой визор не выдержал. Тогда аппарель под напором штормового моря сорвало, и автомобильный отсек от носа до кормы затопило. Rosenstar ушел на дно за считанные минуты. Из почти тысячи человек на борту спасли едва ли полсотни. И теперь та трагедия у всех на уме.
Секретарь вопросительно смотрит на Анну. Она кивает:
- Да, нужно всех успокоить. Готовьте студию.
В поднявшейся суете Иманду не отведено никакой роли. Он впервые видит Анну, принявшую на себя ответственность в критической ситуации. Его жена тот человек, кто должен сказать всем в трудную минуту: «Спокойно! Все под контролем». Если Анна заявит: «Трагедия Rosenstara не повторится» - ей поверят.
Она уже в строгом сером платье - из-за него блестящие от жара глаза кажутся темными, сильно напудренная, чтобы скрыть небольшую отечность лица и покрасневший нос, собранная и хладнокровная. Отстраняет поданный секретарем текст: «Не нужно, я все запомнила».
Ей предлагают сесть.
- Я буду говорить стоя.
В студии вспыхивают софиты, делая отчетливо яркой ее хрупкую фигуру и узкую белую руку, лежащую на консоли, рядом с подсунутой таки секретарем шпаргалкой. В эту минуту вещание на всех телеканалах страны прервано заставкой с гербом и надписью «Экстренное обращение».
До эфира 3,2,1… - на пальцах показывает оператор, и делает знак «ок» - начали.
Иманд видит жену на экране. Ее лицо взятое крупным планом - на нем ни тени растерянности, ни следа сомнений. Она смотрит прямо в камеру и говорит твердо, вселяя уверенность не столько словами, сколько ясной непреклонной интонацией и видом человека, владеющего ситуацией.
Она перечисляет суда, находящиеся в районе бедствия, сообщает о том, что часть пассажиров Amari уже переправлена на палубы других паромов. Что спасательные работы продолжаются, и нет оснований полагать, что опасность усиливается, даже наоборот - левый крен судна удалось выровнять с убийственных 43 до приемлемых 36 градусов. Что береговые службы Аландских островов готовы принять людей и оказать помощь тем, кому она понадобится.
Все, что говорит Анна - правда. Но Иманду известно, что на самом деле жена не испытывает той уверенности, которую излучает. Она знает куда больше, чем говорит. Как знает и то, чем рискует, если драма на море обернется трагедией. Впрочем, сейчас она, как и все, думает только о людях в бурном море, и каждый, кто смотрит телевизор, чувствует, что вся мощь государственной машины, сосредоточенной в эту минуту в ее руках, направлена на спасение терпящих бедствие.
Красный зрачок камеры гаснет. Анна прощается со всеми в студии общим поклоном и быстро выходит. Ее сильно знобит. Теперь видно, чего ей стоило унять дрожь во время эфира. Она просит воды с лимоном и с жадностью пьет, задевая зубами край стакана.
- Тебе лучше прилечь, - обеспокоенно говорит Иманд, беря ее за острый дрожащий локоть.
- Нет, - она упрямо мотает головой, - пока на Amari остаются люди - нет.
Данные о ходе спасательной операции поступают к ней непрерывно. Она умылась и теперь сидит перед монитором с пылающими щеками, слезящимися глазами и заложенным носом.
- Ничего, - видя, что Иманд не одобряет ее упорства, говорит она, - поверь, я чувствую себя лучше, чем выгляжу.
В самом деле, она слишком возбуждена, чтобы ощущать недомогание.
Около двух часов ночи капитан последним покидает борт Amari. Если паром продержится до утра - а шанс есть, все-таки шхеры гасят удары ветра - замки аппарели заварят, воду откачают помпами и Amari отбуксируют в порт. Погибших нет. Есть пострадавшие в панике, но жизни это не угрожает. Анна выключает канал связи. Все позади, и кончилось лучше, чем можно было ожидать. Теперь, когда напряжение оставляет ее, Анна дает себе волю. Она и так вся красная, опухшая, а если будет еще и зареванная - никто не заметит. Да и кому замечать - ночью-то?
Слезы облегчают душу, но ей все равно паршиво. Что за день! Иманд вышел полчаса назад поговорить с кем-то. А может просто устал сидеть тут и повторять, что все будет хорошо. Он кажется не особенно-то и волновался. Анна снова начинает злиться. И тут же осаживает себя: при чем тут Иманд! Ох, у нее нет сил обуздать хаос в уме и в сердце. Надо успокоиться, высморкаться… она не вправе распускаться. Но эта разумная мысль не помогает ей.
Анна горбится, уткнувшись лицом в сложенные на столе руки, и беспомощно всхлипывает. Она не видит как открывается дверь, не слышит шагов вошедшего, только голос над собой:
- Ну что ты? Ведь все живы.
- Ты не виноват, - сквозь слезы невпопад отвечает она, - не виноват.
Странным образом Иманд понимает ее. Садится рядом, гладит по плечам, чутко дрогнувшим под его рукой, и, наклонившись, тепло шепчет ей в макушку:
- Иди плакать ко мне, а?
***
Спустя две недели ясным и теплым деньком Иманд зовет жену прогуляться к заливу Брунсвикен, куда полого спускается старинный разросшийся парк вокруг их дома. Они берут с собой пирожки с брусникой. В уединенной беседке над заливом можно будет выпить чаю. В платье-пальто цвета старого меда с широким уютным капюшоном и в сапожках на шнуровке, обнимающих стройные голени (ножка как у феи, с удовольствием думает Иманд) Анна готова гулять хоть до вечера.
Они идут по аллее, которую называют между собой Сумрачной. Летом солнечный свет в ней лежит редкими пятнами, едва пробиваясь сквозь шатровые кроны громадных лип и каштанов. Сейчас сумрак темно-золотой, роскошный, пронизанный прозрачными столпами света, одетый в сухой парчовый шорох листвы. Под ногами как драгоценные слитки лежат крупные матово сияющие каштаны. Хочется набить полные карманы, гладить прохладные глянцевитые бока.
Они так и делают. Анна нянчит их в ладонях, слушая, как они звонко постукивают друг об дружку. Потом отдает мужу:
- На, подержи теперь ты. А мне дай свои, - и тут же с затаенным восторгом - ой, какие тепленькие!
Иманд улыбается: какие пустяки ее радуют, и тут же без предисловий сообщает:
- Хочу поговорить с тобой. Сейчас. Пока ничего не стряслось, и ты не назначила меня виноватым.
- Значит, ты знаешь? - стыдясь, она машинально душит каштаны в горсти. - Прости пожалуйста. Ужасно глупо, знаю. Я надеялась, ты не заметишь.
- Да я не виню. Сам такой! Просто думал про эти тайные претензии - откуда они.
- Я тоже.
Аллея выводит их на простор к сияющим небесной синью водам залива. Они останавливаются захваченные карнавальной прелестью пейзажа под могучим столетним кленом, одиноко и гордо растущим на юру. Клен высокий закаменевший как башня раскинулся над ними и сквозит в полдневной головокружительной синеве своей уже проредевшей медно-розовой и лимонной с прозеленью кроной, пронизанной черными жилами сучьев.
- По-моему, есть прямая связь между тем, как много ты значишь в моей жизни и попытками взвалить на тебя вину за все, что в ней творится, - говорит Анна, рассеянно глядя на цветные кудрявые купы дерев на другом берегу залива. - С тобой я чувствую себя защищенной. И это питает во мне нелепое ощущение, будто ты наделен силой исправлять все, что пошатнулось, испортилось в мире, покрывать мои промахи… понимаешь? - она обращает к нему доверчиво-виноватый взгляд. - Злюсь потому, что люблю и доверяю… по-дурацки звучит.
Иманд слушает ее сочувственно, чуть заметно кивая совпадению мыслей.
- Это отголосок детской веры в могущество родителей, - высказывает он заветную мысль. - Родители были ответственны за все, что с нами случалось. Я тоже переоцениваю твои способности разрешать мои проблемы, как ребенком переоценивал мамины. Не знаю, как ты, а я лет в пять-шесть верил, что мама может все. Чего ты смеешься?
От воды веет холодом и свежестью, тянет прерывистым влажным ветерком. На том берегу сквозят в солнечной дымке необозримые сизые дали. Мимо них, режа воду острыми носами, несутся желтые байдарки, повинуясь плеску весел, дружно взлетающих над согнутыми спинами гребцов.
Узнав пару, смотрящую на них с берега, гребцы салютуют им веслами, с которых алмазно сверкая на солнце, срываются крупные капли. Анна приветливо машет им рукой.
- Расскажу тебе случай, после которого бесповоротно уверился в мамином могуществе, - говорит Иманд и предлагает ей руку. - Пойдем?
Это Анна любит - слушать рассказы мужа, представлять его мальчишкой. Воображение рисует то ловкого проказника, с содранными локтями и коленками, то мечтательного одинокого ребенка - книгочея и ценителя пардубицких пряников. Каким он предстанет на этот раз?
- Мне было около семи, - вспоминая, он улыбается про себя. - Мальчишки на пляже куда-то задевали мои шорты. Я не мог их найти. Солнце зашло, стало темнеть. Я сел на песок и заявил маме, что домой не пойду - буду сидеть всю ночь, а утром поищу еще. Идти по городу в одних трусах большому парню, каким я себя считал - это же стыд-позор! У нас было с собой полотенце, но я его отверг - люди на улице сразу догадаются, в чем дело, а это еще стыднее. Тогда мама оставила меня сидеть на песке и куда-то ушла. Ее долго не было. На пляже никого не осталось, все разошлись.
Мама вернулась с красным шелковым платком - выпросила у какой-то женщины. Обвязала узкую сторону платка мне вокруг пояса, потом пропустила полотнище между ног и обвязала еще раз, получилось что-то вроде шаровар. Она сказала, как у казака - было такое воинское сословие в России - конники, рубаки. Они носили просторные штаны, подвязанные кушаком. В общем, моя гордость была спасена. Дорогой я подобрал палку с острым концом и сунул ее за пояс. Пацаны караулили меня у дома - задразнили бы насмерть. Но в красных штанах, да еще с пикой за поясом я был неотразим.
Анна смеется, воображая гордое шествие «казака» перед обалдевшими от такой красоты обидчиками.
За разговором они доходят до беседки на холме, чьи проемы, крупно зарешеченные крест-накрест деревянными плашками, густо увиты бордовым плющом. Процеженный листьями свет, сгущается внутри в розоватые уютные сумерки, из этого полумрака еще ярче блещет снаружи неоглядная ширь залива в многоцветной оправе лесов. Они нагуляли аппетит. Иманд выкладывает на столик теплые чуть помятые пирожки и увесистые раскатившиеся во все стороны каштаны.
Анна заваривает чай, добавляя сушеной мяты и чабреца из жестяных узорчатых коробочек, сложенных вместе с другими припасами в большой корзине для пикника, всегда стоящей в углу.
- Тут есть абрикосовый джем и соленые крендельки, - говорит она, ревизуя содержимое, - и миндаль в шоколаде, будешь?
Духовитый парок чая и манящий аромат свежей сдобы плывут в холодном воздухе. Пироги пышные прямо пуховые, щедро начиненные кисло-сладкой ягодой, пустившей обильные соки. Они сидят рядышком, блаженствуют, наслаждаясь едой, пейзажем, гармонией минуты и той особой близостью, какая возникает между любящими людьми после откровенного разговора.
- Теперь перестанем винить друг друга? - спрашивает Анна, удобно привалившись к плечу мужа.
Внезапно она понимает еще одну сторону вопроса: ища, кого обвинить в своих бедах, мы надеемся избежать одиночества, непроницаемого даже для любви - когда ты один на один с силами, на которые даже роптать не можешь. Волнуясь, она выкладывает это мужу, и видит по глазам, что Иманд знает, сам думал об этом. Он обнимает жену, говорит безнадежно-ласково: «Если б я мог что-нибудь сделать…»
«Одиночество, непроницаемое даже для любви» - звучит очень грустно. Анна берет со стола каштан, вертит в руках, думает: вот плод любви дерева и пчелы. Он тоже бесконечно одинок и брошен на произвол судьбы. А его судьба сейчас - это я. И вслух спрашивает:
- Что мы с ними сделаем?
- Посадим? - предлагает муж.
- Где?
- Да прямо тут, на берегу. Земля после дождей мягкая.
Они выходят из беседки и идут вдоль залива, придирчиво выбирая место.
- Вот здесь, - Иманд носком ботинка поддевает жирный рассыпчатый ком земли и выбивает неглубокую ямку.
Анна опускает туда толстое каштановое семечко и шепчет ему: «Расти большой».
Они идут дальше, потихоньку облегчая карманы. Полчаса спустя последний каштанчик упрятан в землю и заботливо покрыт листвой. Анна отряхивает ладони:
- Ну вот, целую каштановую рощу посадили, - улыбается она. - Весной придем их проведать.
------------------------------------
*Насколько я знаю, у Правительства в Швеции есть свое здание, а в ратуше заседает не Государственный, а городской совет - так у нас.
У них, по-видимому, иначе, и сама ратуша имеет другой статус. Там есть зал Госсовета, но используют его только по особым случаям. И еще. У них не было изменений в конституции (аналогичных нашим 1975 года), и глава исполнительной власти в стране - монарх, он назначает премьера, может распустить Госсовет, парламент. Хотя в управление вмешивается в исключительных случаях, являясь скорее арбитром, а не игроком, скорее гарантом конституции, чем политическим лидером.
Погожим утром она смотрит с постели, как ветер перелистывает поредевшую листву молодых кленов, посаженных вдоль лужайки. За три года деревца вытянулись, загустели кронами и в начале октября дружно запылали, как подожженные. Любуясь ими, Анна думает о предстоящем в полдень выступлении в ратуше*. До сих пор ей не приходилось держать речь перед членами Госсовета - это прерогатива отца. Но сейчас он в Японии. Предстоящее событие приятно бодрит ее. Речь давно готова. Она даже порепетировала накануне, чтобы отработать внушительные интонации, строгую уверенную манеру держаться.
- Волнуешься? - спрашивает Иманд за завтраком.
- Ну… так, - она делает неопределенный жест и принимается за кашу из смеси злаков - посыпает ее клубникой и кусочками шоколада.
- Кофейку?
Он наливает ей и себе. Перед ним на буковом блюде лоснится тонко нарезанный сыр и бледно-золотистая вся в холодной испарине гроздь кишмиша.
- Я тут подумал… есть пара моментов, которые стоит добавить к твоей речи.
Они обсуждают это после завтрака, вместе просматривая текст. Поправки мужа существенны. Анна соглашается с ними. Она подчеркивает их маркером, делает распечатку и кладет ее в сумочку, намереваясь освежить память перед выступлением.
Пора собираться. Наряд тщательно продуман, но перед самым выходом становится ясно, что погода вопреки прогнозам, стремительно меняется. Все еще солнечно, но поднявшийся ветер дышит арктической стужей. Вместо жакета, который она собиралась надеть, понадобится пальто. Переодевшись, она придирчиво оглядывает себя: шляпка и светлая сумочка подчеркивают сложную гармонию образа.
В ратуше за десять минут до начала она перебирает в уме порядок тезисов и хочет еще раз взглянуть на изменения, предложенные мужем. Увы, распечатка так и осталась в сумке, отвергнутой вместе со слишком легким жакетом. Это выбивает ее из колеи. От нахлынувшего волнения Анна не может вспомнить суть поправок. Хуже того, она не помнит, с чего должна начать. Подавив тревогу усилием воли, она выходит к ожидающим ее членам Госсовета.
Такого провала у нее за всю жизнь не было. Правда, вскоре ей удается вернуть связность изложению, и заканчивает она даже с некоторым блеском. Но скомканное начало, как и общее впечатление от ее речи - испорчено, так ей, по крайней мере, кажется. Вдобавок она не выразила ясно того, что предлагал Иманд - забыла важные нюансы. И теперь ей стыдно перед ним, слышавшим эту невнятицу.
Огорченная, она сходит с кафедры и, оступившись, теряет равновесие. Она не падает, но, нелепо взмахнув руками, резко приседает. В зале приглушенно ахают, кто-то устремляется ей на помощь. Анна так и видит пикантные заголовки в завтрашней прессе, увязывающие ее провальную речь с этим конфузом.
После всех неудач ей хочется пройтись пешком, развеяться. Однако выйдя на Ратушную площадь, она меняет решение. Надо же, как изменилась погода! Дождя нет, но город гудит органом, часто и дробно, как пущенные вхолостую моторы, молотят на ветру флаги. Оловянное небо дышит близким ненастьем. От пронизывающего холода Анна покрывается мурашками под тонким пальто и с надеждой оглядывается на ожидающий ее автомобиль. Но двое энергичных румяных мужчин, вышедших вслед за ней из ратуши - оба из промышленного сектора - настойчиво ищут ее внимания.
В кулуарах им не удалось подойти к ней, и теперь они не хотят упустить случай. У них только один небольшой вопрос - как раз тот, которого касались поправки Иманда. Теперь, когда все позади, в уме у Анны царит кристальная ясность, и она с облегчением высказывает то, что упустила в речи. Эти минуты на ледяном ветру дают о себе знать уже к вечеру.
Анна возвращается домой не в духе:
- Только не говори, что «все хорошо», - сквозь зубы бросает она мужу, словно оттолкнув его взглядом, и, не дожидаясь ответа, исчезает за дверью своего кабинета. Она не хочет никого видеть, даже Иманда. Особенно его. Разумеется, он не виноват в ее провале. И все-таки Анна испытывает незаконное, но оттого не менее острое раздражение против него. Это Иманд сбил ее с толку своими поправками. А потом смутил присутствием в зале. Не расстройся она так, не споткнулась бы на ступеньке. И не торчала бы потом на сквозняке, чтобы остыть от пережитого…
Ну конечно Анна так не думает. Все гораздо хуже: она так чувствует. Вопреки здравому смыслу и желанию быть объективной. Равнодушный, беспощадный мир расстраивает ее сотней разных способов: рушит планы, не оправдывает надежд, омрачает удовольствие, пугает, морочит, выставляет в дурном свете. Кто-то же должен быть виноват во всем этом! Но почему Иманд? Потому, что он единственный способен выстоять под огнем ее нелепых претензий, сумасбродных жалоб, упреков. Единственный, кто стерпит от нее всё, и останется рядом. Она это знает.
Анна валит всё на мужа, который один всегда добр к ней - именно потому, что может себе это позволить. Она пьет горячий чай с лимоном, шмыгает носом и силится понять, как «счастье всей жизни» превратилось в «несчастье». Какая бы неприятность ни случилась - от жмущих туфель до несварения желудка, она готова сорвать свою злость на нем.
Это Иманд виноват, что она забыла распорядиться насчет банкета в субботу. Что у нее на шее сыпь. Что она утопила второй за полгода смартфон, поругалась с мамой, запорола вышивку, вполуха слушала секретаря, облила шоколадом любимое коктейльное платье. Все это в каком-то смысле из-за Иманда! Анна вопиюще несправедлива к нему. Нет, она в своем уме и сознает, что муж ей не нянька, и не может контролировать все стороны ее жизни. И утешает себя тем, что Иманд ничего не знает о ее дурных настроениях.
Она заблуждается. Вопреки логике он чувствует, что недовольство жены странным образом направлено против него. Конечно, она этого не говорит, но разве годы совместной жизни не научили понимать ее без слов? Разве он не знает, что означает этот отстраняющий взгляд, и ее желание остаться одной? И то, что она не приняла его поддержки. Видно, на фоне его благополучия собственная неудача кажется ей особенно досадной. Анна не признается в этом - не из гордости, но из сознания недолжности подобных чувств и мыслей. Однако он делает попытку за обедом:
- Ты сердишься на меня?
- Нет, - простуженно, в нос, но подчеркнуто спокойным тоном врет она. - За что на тебя сердиться? - и улыбается ему через силу.
В глубине души Иманд понимает ее. Ему знакомо абсурдное желание свалить на Анну вину за свои неудачи, ошибки, разбитые иллюзии. Он (как и все мы) не может предъявить счет той инстанции, которая заставляет его страдать. Но стресс ищет выхода, и он готов обрушиться на жену, выместить на ней все, что мешает ему жить, зная, что она выдержит натиск самых бессовестных обвинений в свой адрес. Это Анна не далее как три дня назад была бестолковостью его подчиненных, его внезапной зубной болью, из-за которой пришлось пропустить важную встречу, это из-за нее лето закончилось так скоро, а осень все тянется и конца не видать. Конечно верх глупости и неприличия винить в своих трудностях и просчетах любимую женщину и так отплатить ей за доброту, какую она обычно к нему проявляет.
Самое ужасное, что, причина этих наскоков не злоба и дурость, а… ее любовь и то глубочайшее доверие, какое он питает к ней. Только с самым родным человеком можно позволить себе слабость, только с ним можно истерить и скандалить, подобно распоясавшемуся ребенку, чуя, что любые капризы сойдут с рук. Только любящее сердце можно терзать так безжалостно. О, Иманд понимает жену: бедняжка тайком злится на него и грызет себя за это. Ему хочется поговорить с ней - пусть бы выплеснула злость, если ей так легче. Но сейчас не время донимать ее разговорами. Лучшее, что он может сделать, позволить ей справиться самой. Она найдет в себе силы.
***
В половине восьмого Анна чувствует себя неважно из-за насморка и начавшегося озноба. Болезненный румянец проступает на щеках, но сменяется гробовой бледностью, когда приходит известие о том, что в штормовом море терпит бедствие Amari - двенадцатипалубный паром компании Sweden Line, идущий из Хельсинки в Стокгольм с заходом на Аланды.
Вот хроника, представленная секретарем:
Из финской столицы Amari вышел по расписанию. Через четыре часа на паром передали штормовое предупреждение с рекомендацией не заходить в порт Мариехамна из соображений безопасности и сразу взять курс на Стокгольм. Впрочем, совет, как знали те, кто давал его, пропадет даром. Не по прихоти капитана - человека опытного и осторожного, но из-за грабительских штрафов за нарушение таможенного законодательства. Отказ от захода на Аландские острова, не входящие в Евросоюз, означает, что магазины беспошлинной торговли, которыми набит паром, работают на внутреннем рейсе ЕС.
Через 3,5 часа с парома поступило короткое сообщение: крен на левый борт 25 градусов, скорость 9 узлов. Еще через четверть часа вахтенный на мостике Amari дал по рации сигнал SOS, крен на левый борт 40 градусов. Находящиеся в ближайших водах паромы местного и международного сообщения поспешили на помощь.
- Сколько там сейчас судов? - спрашивает Анна.
- Паромы Турку - Стокгольм, Таллин - Мариехамн, Стокгольм - Хельсинки, Капельшер - Чёкар и немецкий грузовой корабль, - перечисляет секретарь. - Спасательные работы уже начались. Туда же полным ходом идут шведские и финские сторожевики и тральщик.
- Связь с Amari есть?
- Неустойчивая. Иногда он пропадает с радаров.
- Сколько людей на борту?
- 1734 человека, включая команду.
- Можем поднять вертолеты?
- Нет, шторм слишком силен, но как только ветер начнет стихать…
Анна быстро выясняет: есть ли жертвы, далеко ли до земли, хватает ли шлюпок.
- А причина?
- Похоже, замки носовой аппарели не выдержали ударов встречной волны, и паром стал «загребать» воду.
- Как Rosenstar… - едва слышно говорит Анна и опускает глаза (ее бьет дрожь - озноб, «нервы»?) Она первая произносит это. Кажется, будто мрачная тень сгустилась в светлой гостиной.
- Rosenstar? - вполголоса переспрашивает Иманд.
Ему коротко сообщают о трагедии одиннадцатилетней давности, когда в 80 милях от Стокгольма затонул новый 9-типалубный паром - тоже носовой визор не выдержал. Тогда аппарель под напором штормового моря сорвало, и автомобильный отсек от носа до кормы затопило. Rosenstar ушел на дно за считанные минуты. Из почти тысячи человек на борту спасли едва ли полсотни. И теперь та трагедия у всех на уме.
Секретарь вопросительно смотрит на Анну. Она кивает:
- Да, нужно всех успокоить. Готовьте студию.
В поднявшейся суете Иманду не отведено никакой роли. Он впервые видит Анну, принявшую на себя ответственность в критической ситуации. Его жена тот человек, кто должен сказать всем в трудную минуту: «Спокойно! Все под контролем». Если Анна заявит: «Трагедия Rosenstara не повторится» - ей поверят.
Она уже в строгом сером платье - из-за него блестящие от жара глаза кажутся темными, сильно напудренная, чтобы скрыть небольшую отечность лица и покрасневший нос, собранная и хладнокровная. Отстраняет поданный секретарем текст: «Не нужно, я все запомнила».
Ей предлагают сесть.
- Я буду говорить стоя.
В студии вспыхивают софиты, делая отчетливо яркой ее хрупкую фигуру и узкую белую руку, лежащую на консоли, рядом с подсунутой таки секретарем шпаргалкой. В эту минуту вещание на всех телеканалах страны прервано заставкой с гербом и надписью «Экстренное обращение».
До эфира 3,2,1… - на пальцах показывает оператор, и делает знак «ок» - начали.
Иманд видит жену на экране. Ее лицо взятое крупным планом - на нем ни тени растерянности, ни следа сомнений. Она смотрит прямо в камеру и говорит твердо, вселяя уверенность не столько словами, сколько ясной непреклонной интонацией и видом человека, владеющего ситуацией.
Она перечисляет суда, находящиеся в районе бедствия, сообщает о том, что часть пассажиров Amari уже переправлена на палубы других паромов. Что спасательные работы продолжаются, и нет оснований полагать, что опасность усиливается, даже наоборот - левый крен судна удалось выровнять с убийственных 43 до приемлемых 36 градусов. Что береговые службы Аландских островов готовы принять людей и оказать помощь тем, кому она понадобится.
Все, что говорит Анна - правда. Но Иманду известно, что на самом деле жена не испытывает той уверенности, которую излучает. Она знает куда больше, чем говорит. Как знает и то, чем рискует, если драма на море обернется трагедией. Впрочем, сейчас она, как и все, думает только о людях в бурном море, и каждый, кто смотрит телевизор, чувствует, что вся мощь государственной машины, сосредоточенной в эту минуту в ее руках, направлена на спасение терпящих бедствие.
Красный зрачок камеры гаснет. Анна прощается со всеми в студии общим поклоном и быстро выходит. Ее сильно знобит. Теперь видно, чего ей стоило унять дрожь во время эфира. Она просит воды с лимоном и с жадностью пьет, задевая зубами край стакана.
- Тебе лучше прилечь, - обеспокоенно говорит Иманд, беря ее за острый дрожащий локоть.
- Нет, - она упрямо мотает головой, - пока на Amari остаются люди - нет.
Данные о ходе спасательной операции поступают к ней непрерывно. Она умылась и теперь сидит перед монитором с пылающими щеками, слезящимися глазами и заложенным носом.
- Ничего, - видя, что Иманд не одобряет ее упорства, говорит она, - поверь, я чувствую себя лучше, чем выгляжу.
В самом деле, она слишком возбуждена, чтобы ощущать недомогание.
Около двух часов ночи капитан последним покидает борт Amari. Если паром продержится до утра - а шанс есть, все-таки шхеры гасят удары ветра - замки аппарели заварят, воду откачают помпами и Amari отбуксируют в порт. Погибших нет. Есть пострадавшие в панике, но жизни это не угрожает. Анна выключает канал связи. Все позади, и кончилось лучше, чем можно было ожидать. Теперь, когда напряжение оставляет ее, Анна дает себе волю. Она и так вся красная, опухшая, а если будет еще и зареванная - никто не заметит. Да и кому замечать - ночью-то?
Слезы облегчают душу, но ей все равно паршиво. Что за день! Иманд вышел полчаса назад поговорить с кем-то. А может просто устал сидеть тут и повторять, что все будет хорошо. Он кажется не особенно-то и волновался. Анна снова начинает злиться. И тут же осаживает себя: при чем тут Иманд! Ох, у нее нет сил обуздать хаос в уме и в сердце. Надо успокоиться, высморкаться… она не вправе распускаться. Но эта разумная мысль не помогает ей.
Анна горбится, уткнувшись лицом в сложенные на столе руки, и беспомощно всхлипывает. Она не видит как открывается дверь, не слышит шагов вошедшего, только голос над собой:
- Ну что ты? Ведь все живы.
- Ты не виноват, - сквозь слезы невпопад отвечает она, - не виноват.
Странным образом Иманд понимает ее. Садится рядом, гладит по плечам, чутко дрогнувшим под его рукой, и, наклонившись, тепло шепчет ей в макушку:
- Иди плакать ко мне, а?
***
Спустя две недели ясным и теплым деньком Иманд зовет жену прогуляться к заливу Брунсвикен, куда полого спускается старинный разросшийся парк вокруг их дома. Они берут с собой пирожки с брусникой. В уединенной беседке над заливом можно будет выпить чаю. В платье-пальто цвета старого меда с широким уютным капюшоном и в сапожках на шнуровке, обнимающих стройные голени (ножка как у феи, с удовольствием думает Иманд) Анна готова гулять хоть до вечера.
Они идут по аллее, которую называют между собой Сумрачной. Летом солнечный свет в ней лежит редкими пятнами, едва пробиваясь сквозь шатровые кроны громадных лип и каштанов. Сейчас сумрак темно-золотой, роскошный, пронизанный прозрачными столпами света, одетый в сухой парчовый шорох листвы. Под ногами как драгоценные слитки лежат крупные матово сияющие каштаны. Хочется набить полные карманы, гладить прохладные глянцевитые бока.
Они так и делают. Анна нянчит их в ладонях, слушая, как они звонко постукивают друг об дружку. Потом отдает мужу:
- На, подержи теперь ты. А мне дай свои, - и тут же с затаенным восторгом - ой, какие тепленькие!
Иманд улыбается: какие пустяки ее радуют, и тут же без предисловий сообщает:
- Хочу поговорить с тобой. Сейчас. Пока ничего не стряслось, и ты не назначила меня виноватым.
- Значит, ты знаешь? - стыдясь, она машинально душит каштаны в горсти. - Прости пожалуйста. Ужасно глупо, знаю. Я надеялась, ты не заметишь.
- Да я не виню. Сам такой! Просто думал про эти тайные претензии - откуда они.
- Я тоже.
Аллея выводит их на простор к сияющим небесной синью водам залива. Они останавливаются захваченные карнавальной прелестью пейзажа под могучим столетним кленом, одиноко и гордо растущим на юру. Клен высокий закаменевший как башня раскинулся над ними и сквозит в полдневной головокружительной синеве своей уже проредевшей медно-розовой и лимонной с прозеленью кроной, пронизанной черными жилами сучьев.
- По-моему, есть прямая связь между тем, как много ты значишь в моей жизни и попытками взвалить на тебя вину за все, что в ней творится, - говорит Анна, рассеянно глядя на цветные кудрявые купы дерев на другом берегу залива. - С тобой я чувствую себя защищенной. И это питает во мне нелепое ощущение, будто ты наделен силой исправлять все, что пошатнулось, испортилось в мире, покрывать мои промахи… понимаешь? - она обращает к нему доверчиво-виноватый взгляд. - Злюсь потому, что люблю и доверяю… по-дурацки звучит.
Иманд слушает ее сочувственно, чуть заметно кивая совпадению мыслей.
- Это отголосок детской веры в могущество родителей, - высказывает он заветную мысль. - Родители были ответственны за все, что с нами случалось. Я тоже переоцениваю твои способности разрешать мои проблемы, как ребенком переоценивал мамины. Не знаю, как ты, а я лет в пять-шесть верил, что мама может все. Чего ты смеешься?
От воды веет холодом и свежестью, тянет прерывистым влажным ветерком. На том берегу сквозят в солнечной дымке необозримые сизые дали. Мимо них, режа воду острыми носами, несутся желтые байдарки, повинуясь плеску весел, дружно взлетающих над согнутыми спинами гребцов.
Узнав пару, смотрящую на них с берега, гребцы салютуют им веслами, с которых алмазно сверкая на солнце, срываются крупные капли. Анна приветливо машет им рукой.
- Расскажу тебе случай, после которого бесповоротно уверился в мамином могуществе, - говорит Иманд и предлагает ей руку. - Пойдем?
Это Анна любит - слушать рассказы мужа, представлять его мальчишкой. Воображение рисует то ловкого проказника, с содранными локтями и коленками, то мечтательного одинокого ребенка - книгочея и ценителя пардубицких пряников. Каким он предстанет на этот раз?
- Мне было около семи, - вспоминая, он улыбается про себя. - Мальчишки на пляже куда-то задевали мои шорты. Я не мог их найти. Солнце зашло, стало темнеть. Я сел на песок и заявил маме, что домой не пойду - буду сидеть всю ночь, а утром поищу еще. Идти по городу в одних трусах большому парню, каким я себя считал - это же стыд-позор! У нас было с собой полотенце, но я его отверг - люди на улице сразу догадаются, в чем дело, а это еще стыднее. Тогда мама оставила меня сидеть на песке и куда-то ушла. Ее долго не было. На пляже никого не осталось, все разошлись.
Мама вернулась с красным шелковым платком - выпросила у какой-то женщины. Обвязала узкую сторону платка мне вокруг пояса, потом пропустила полотнище между ног и обвязала еще раз, получилось что-то вроде шаровар. Она сказала, как у казака - было такое воинское сословие в России - конники, рубаки. Они носили просторные штаны, подвязанные кушаком. В общем, моя гордость была спасена. Дорогой я подобрал палку с острым концом и сунул ее за пояс. Пацаны караулили меня у дома - задразнили бы насмерть. Но в красных штанах, да еще с пикой за поясом я был неотразим.
Анна смеется, воображая гордое шествие «казака» перед обалдевшими от такой красоты обидчиками.
За разговором они доходят до беседки на холме, чьи проемы, крупно зарешеченные крест-накрест деревянными плашками, густо увиты бордовым плющом. Процеженный листьями свет, сгущается внутри в розоватые уютные сумерки, из этого полумрака еще ярче блещет снаружи неоглядная ширь залива в многоцветной оправе лесов. Они нагуляли аппетит. Иманд выкладывает на столик теплые чуть помятые пирожки и увесистые раскатившиеся во все стороны каштаны.
Анна заваривает чай, добавляя сушеной мяты и чабреца из жестяных узорчатых коробочек, сложенных вместе с другими припасами в большой корзине для пикника, всегда стоящей в углу.
- Тут есть абрикосовый джем и соленые крендельки, - говорит она, ревизуя содержимое, - и миндаль в шоколаде, будешь?
Духовитый парок чая и манящий аромат свежей сдобы плывут в холодном воздухе. Пироги пышные прямо пуховые, щедро начиненные кисло-сладкой ягодой, пустившей обильные соки. Они сидят рядышком, блаженствуют, наслаждаясь едой, пейзажем, гармонией минуты и той особой близостью, какая возникает между любящими людьми после откровенного разговора.
- Теперь перестанем винить друг друга? - спрашивает Анна, удобно привалившись к плечу мужа.
Внезапно она понимает еще одну сторону вопроса: ища, кого обвинить в своих бедах, мы надеемся избежать одиночества, непроницаемого даже для любви - когда ты один на один с силами, на которые даже роптать не можешь. Волнуясь, она выкладывает это мужу, и видит по глазам, что Иманд знает, сам думал об этом. Он обнимает жену, говорит безнадежно-ласково: «Если б я мог что-нибудь сделать…»
«Одиночество, непроницаемое даже для любви» - звучит очень грустно. Анна берет со стола каштан, вертит в руках, думает: вот плод любви дерева и пчелы. Он тоже бесконечно одинок и брошен на произвол судьбы. А его судьба сейчас - это я. И вслух спрашивает:
- Что мы с ними сделаем?
- Посадим? - предлагает муж.
- Где?
- Да прямо тут, на берегу. Земля после дождей мягкая.
Они выходят из беседки и идут вдоль залива, придирчиво выбирая место.
- Вот здесь, - Иманд носком ботинка поддевает жирный рассыпчатый ком земли и выбивает неглубокую ямку.
Анна опускает туда толстое каштановое семечко и шепчет ему: «Расти большой».
Они идут дальше, потихоньку облегчая карманы. Полчаса спустя последний каштанчик упрятан в землю и заботливо покрыт листвой. Анна отряхивает ладони:
- Ну вот, целую каштановую рощу посадили, - улыбается она. - Весной придем их проведать.
------------------------------------
*Насколько я знаю, у Правительства в Швеции есть свое здание, а в ратуше заседает не Государственный, а городской совет - так у нас.
У них, по-видимому, иначе, и сама ратуша имеет другой статус. Там есть зал Госсовета, но используют его только по особым случаям. И еще. У них не было изменений в конституции (аналогичных нашим 1975 года), и глава исполнительной власти в стране - монарх, он назначает премьера, может распустить Госсовет, парламент. Хотя в управление вмешивается в исключительных случаях, являясь скорее арбитром, а не игроком, скорее гарантом конституции, чем политическим лидером.