Прага. Стокгольм. Ложь и честность. (Взаимопонимание)
Иманд (26) - Анна (23-24)
Язык, уверяют мудрые лингвисты, он вовсе не для общения, а для мышления. Для общения идеальный инструмент - азбука Морзе: сколько отстучал на одном конце, столько же получил на другом - никаких разночтений, все предельно ясно.
Иное дело язык. Тут все играет роль: кто сказал, кому, с какой целью и интонацией. Но главное: то ли имел в виду говорящий, что понял слушавший? Ведь кроме прямого значения, зафиксированного словарем, есть еще смысл, который мы сами туда вкладываем, никому кроме нас неведомый.
Мы говорим: любовь, истина, красота, жизнь, искусство… - но едва ли найдутся на свете хоть два человека, понимающих под ними в точности одно и то же. Реки разных смыслов текут под нашими словами, оставляя собеседникам широчайший простор для толкований, но те обычно не утруждаются, и подставляют на место нашего собственные смыслы. А что взаимопонимание в самом деле существует или это только иллюзия?
Мы понимаем что-либо, сравнивая свой опыт с чужим аналогом. При совпадении возникает понимание. Нередко и то и другое кажущееся, ибо человеческий опыт в одних и тех же делах разнится, как и сами люди. Вот почему взаимопонимание - редкая вещь.
Лучший способ научиться понимать друг друга - смолоду приобретать опыт вместе. У людей зрелых реки смыслов давно промыли себе путь и обычно не меняют русел (разве что ценой потрясений). Но в молодости, пока рельеф внутреннего мира не окостенел, есть шанс, если не слить воедино, то хотя бы сблизить берега, проложить между ними мостки и каналы, и тогда может быть...
Ложь и честность
Для Иманда быть честным - значит просто не врать. Чужое вранье для него как ловчая яма с кольями. В то же время ложь - изощренный способ пренебречь человеком, насмеяться над ним. Как это сделал однажды веселый словоохотливый доктор - хозяин противно жужжащей бормашины и хищно сверкавших стальных ковырялок. Он пообещал немаленькому уже мальчику, что делать ничего не будет, только посмотрит. В глубине души Иманд так и не простил коварному дантисту своего позора и жалкого вида слез, на миг ослепивших его. Не столько от внезапной боли - он стерпел бы, если бы знал, что будет больно, сколько от унижения - его провели как несмышленыша, с которым незачем считаться.
Он мог бы припомнить много такого. Как-то Томаш с друзьями обещал взять его с собой на Махово озеро в сорока милях от Праги. Брат велел ему быть к шести утра возле дома того приятеля, на чьей машине собирались ехать. Боясь опоздать, Иманд вскочил ни свет ни заря и прибежал даже раньше назначенного срока, таща с собой надувного крокодила и маску для ныряния.
Собираясь на работу, мать приятеля заметила, что у крыльца давно слоняется чей-то ребенок и, приглядевшись, узнала младшего братишку Томаша. Высунувшись из окна, она крикнула ему, что парни уехали на озеро еще с вечера. Реакция мальчика ее удивила: он сунул в контейнер для мусора своего крокодила, следом полетела маска, сверкнувшая толстым стеклом на солнце, а сам он кинулся прочь со двора. Стыд гнал его до самого дома. Иманд чувствовал себя выставленным на посмешище легковерным дурачком.
Так что правдивость для него вопрос самоуважения и синоним доброго отношения к людям. Ложь - наглая, не стесняющаяся самое себя - вызывает в нем брезгливость.
Для Анны же честность с другими - скорее оторванный от жизни идеал, чем руководство к действию. Общество требует от нее улыбаться и быть любезной при любых обстоятельствах. Как же ей исповедовать честность среди тех, кто сам настаивает на лицемерии? Неудивительно, что она ни в грош не ставит публичные откровения - не верит им, как всему показному, и считает людей, готовых «разоблачиться» при всех, лжецами и манипуляторами.
«Честное вранье», чтоб избавить себя от чужой бесцеремонности, неудовольствия или порицания, для нее лучше «лживой правды», которая пусть и не расходится с фактами, но расходится с самим человеком. Разве можно быть искренней, когда другие смотрят на тебя и судят твои поступки? Ей приходится подстраиваться - не быть Анной, но изображать Анну. Не изменять себе она может лишь в отсутствии зрителей. Честность для нее - это совпадение с собой.
Иманду выражение «не лгать себе» кажется бессмысленным. Себе соврать нельзя, рассуждает он, если знаешь истину, как можно уверить себя в обратном? Все равно что проснувшись, верить, будто все еще спишь.
Впервые их взгляды на этот счет входят в столкновение в Праге, чуть ли не сразу после помолвки. Иманд провожает Анну в аэропорт. В зале вылета он обнимает ее за плечи. В его жесте нет эротического подтекста. Он поступает в согласии с природой, велящей ему показать всем: вот моя женщина, попробуйте только посягнуть! В то же время для него это способ быть честным с Анной перед другими: я с тобой - перед всеми, и буду защищать тебя от них, если понадобится.
Для Анны его жест выглядит так, будто тайну, скрытую в ее сердце, внезапно выставили напоказ. Разве может она быть искренней с женихом перед скучающе-любопытными пассажирами в зале ожидания? Иманд чувствует, что она вся сжалась и окаменела под его ладонью и, убрав руку, спрашивает с тревогой:
- Тебе неприятно?
Анна в затруднении. Она опускает глаза, говорит, боясь огорчить его.
- Пока никто не должен знать, понимаешь? Есть закон о моем браке, есть юридическая процедура... но даже когда о нас станет известно всему свету, я и тогда не хотела бы ничего такого на людях.
Иными словами, она никогда не позволит обнимать ее при посторонних. Иманд понимает сказанное так: все дело в девичьей скромности и в высоком положении Анны. На самом же деле она говорит ему вот что: я не желаю, чтобы другие видели проявления чувств между нами потому, что публичность убьет искренность. Но, так или иначе, первый раунд остается за ней, Иманду приходится принять это условие.
Второй раунд случается несколько месяцев спустя. В тот день Анне полагается быть на открытии галереи визуальных искусств. И она проводит там четверть часа - достаточно, чтоб произнести спич, перерезать ленточку и попасть в объективы. А потом втайне ускользает, чтоб в оставшееся время, отведенное регламентом на светское общение, побыть наедине с любимым. Вскоре кто-то звонит Анне, спрашивает, где она, и получает ответ, которого ждет: в галерее, где ж еще!
Взглянув на жениха, она замечает опущенные глаза и плотно сжатые губы. Иманд не говорит ни слова укора, но это не безразличное молчание человека, пережидающего чужой разговор.
- Тебе неприятно, что я соврала? - без обиняков спрашивает она.
- Я тебя не осуждаю, - не поднимая глаз, говорит он.
Анна кивает, но продолжает настаивать:
- Ты не ответил.
Иманд пытается объяснить:
- Я понимаю, ты делаешь это, чтоб не подставлять меня.
- Думаешь, я вру, чтоб защитить тебя - только за этим?
- Ну, надеюсь, не из любви к процессу, - шутит он. - А зачем еще?
- Затем, что не хочу быть «под колпаком». Знаешь, как Андре Бретон мечтал жить в стеклянном доме*, куда любой может заглянуть? Для него это образ открытости и честности. А для меня - лукавства и бесчестья! Стеклянный дом - символ фальши, притворства на потребу зевакам. Честность не нуждается в зрителях. Только нравственный урод, закоренелый лжец абсолютно глухой к себе, может желать, чтоб другие постоянно пялились и оценивали его, а он бы делал вид, что живет как ни в чем не бывало.
Все эти вопросы: где я, что делаю - попытки загнать меня в стеклянный дом. Все знают, какой мне следует быть - и я должна изображать это, чтоб никто не огорчился. Что ж, они получают, что хотят. Мне неприлично быть с тобой наедине. Если я скажу правду, меня - нас обоих осудят. Может, не вслух, но осудят. И спросят себя (нас-то спросить не посмеют!), а чем они там занимаются?
- Мы не делаем ничего предосудительного, - спокойно замечает он в ответ на ее тираду.
- И что? Ты готов всем это доказывать?
- Почему нет?
- А почему да, Иманд, почему да?
- Потому, что в любви нет ничего зазорного, - твердо говорит он. - Я ее не стыжусь. И не считаю, что мы должны таиться, как нашкодившие дети - с какой стати? - в нем говорит непреклонное чувство собственного достоинства, и это импонирует Анне. - Нет, я понял, - он знаком просит не перебивать, - ты не хочешь жить как на витрине. И врешь, чтоб защитить свое право на частную жизнь. Чужой пристальный интерес вынуждает тебя играть на публику, фальшивить. Но почему не сказать об этом прямо? Ты сейчас была очень убедительна. Объясни это не только мне - другим людям тоже. Не унижай их враньем, будто они не способны понять.
- Ты сейчас дал мне очень хороший совет, - смущенно и в то же время с благодарностью признает она.
Второй раунд выигрывает Иманд.
Их позиции по вопросам честности и лжи, изначально почти полярные, меняются под влиянием друг друга. Анна учится говорить людям то, что она действительно хочет сказать, а не то, что от нее ожидают услышать. Иманд выясняет для себя, что правда и искренность не одно и то же, и что первое - ценно для других, а второе - для него. Он не может обнять Анну при свидетелях, испытывая то же, что и наедине, значит, публичное объятие - ложь, изображение, а не выражение чувств.
Они не думают об этой диффузии взглядов, но, годы спустя, им кажется странным, что когда-то их понятия так отличались.
------------------------------------------------------------------------
*Андре Бретон. 1928
Я буду по-прежнему жить в своем доме из стекла, где в любой час можно видеть, кто приходит ко мне в гости; где все подвешенное на потолках и стенах держится словно по волшебству; где по ночам я отдыхаю на стеклянной кровати со стеклянными простынями и куда рано или поздно явится мне запечатленное в алмазе «что я есмь».
Язык, уверяют мудрые лингвисты, он вовсе не для общения, а для мышления. Для общения идеальный инструмент - азбука Морзе: сколько отстучал на одном конце, столько же получил на другом - никаких разночтений, все предельно ясно.
Иное дело язык. Тут все играет роль: кто сказал, кому, с какой целью и интонацией. Но главное: то ли имел в виду говорящий, что понял слушавший? Ведь кроме прямого значения, зафиксированного словарем, есть еще смысл, который мы сами туда вкладываем, никому кроме нас неведомый.
Мы говорим: любовь, истина, красота, жизнь, искусство… - но едва ли найдутся на свете хоть два человека, понимающих под ними в точности одно и то же. Реки разных смыслов текут под нашими словами, оставляя собеседникам широчайший простор для толкований, но те обычно не утруждаются, и подставляют на место нашего собственные смыслы. А что взаимопонимание в самом деле существует или это только иллюзия?
Мы понимаем что-либо, сравнивая свой опыт с чужим аналогом. При совпадении возникает понимание. Нередко и то и другое кажущееся, ибо человеческий опыт в одних и тех же делах разнится, как и сами люди. Вот почему взаимопонимание - редкая вещь.
Лучший способ научиться понимать друг друга - смолоду приобретать опыт вместе. У людей зрелых реки смыслов давно промыли себе путь и обычно не меняют русел (разве что ценой потрясений). Но в молодости, пока рельеф внутреннего мира не окостенел, есть шанс, если не слить воедино, то хотя бы сблизить берега, проложить между ними мостки и каналы, и тогда может быть...
Ложь и честность
Для Иманда быть честным - значит просто не врать. Чужое вранье для него как ловчая яма с кольями. В то же время ложь - изощренный способ пренебречь человеком, насмеяться над ним. Как это сделал однажды веселый словоохотливый доктор - хозяин противно жужжащей бормашины и хищно сверкавших стальных ковырялок. Он пообещал немаленькому уже мальчику, что делать ничего не будет, только посмотрит. В глубине души Иманд так и не простил коварному дантисту своего позора и жалкого вида слез, на миг ослепивших его. Не столько от внезапной боли - он стерпел бы, если бы знал, что будет больно, сколько от унижения - его провели как несмышленыша, с которым незачем считаться.
Он мог бы припомнить много такого. Как-то Томаш с друзьями обещал взять его с собой на Махово озеро в сорока милях от Праги. Брат велел ему быть к шести утра возле дома того приятеля, на чьей машине собирались ехать. Боясь опоздать, Иманд вскочил ни свет ни заря и прибежал даже раньше назначенного срока, таща с собой надувного крокодила и маску для ныряния.
Собираясь на работу, мать приятеля заметила, что у крыльца давно слоняется чей-то ребенок и, приглядевшись, узнала младшего братишку Томаша. Высунувшись из окна, она крикнула ему, что парни уехали на озеро еще с вечера. Реакция мальчика ее удивила: он сунул в контейнер для мусора своего крокодила, следом полетела маска, сверкнувшая толстым стеклом на солнце, а сам он кинулся прочь со двора. Стыд гнал его до самого дома. Иманд чувствовал себя выставленным на посмешище легковерным дурачком.
Так что правдивость для него вопрос самоуважения и синоним доброго отношения к людям. Ложь - наглая, не стесняющаяся самое себя - вызывает в нем брезгливость.
Для Анны же честность с другими - скорее оторванный от жизни идеал, чем руководство к действию. Общество требует от нее улыбаться и быть любезной при любых обстоятельствах. Как же ей исповедовать честность среди тех, кто сам настаивает на лицемерии? Неудивительно, что она ни в грош не ставит публичные откровения - не верит им, как всему показному, и считает людей, готовых «разоблачиться» при всех, лжецами и манипуляторами.
«Честное вранье», чтоб избавить себя от чужой бесцеремонности, неудовольствия или порицания, для нее лучше «лживой правды», которая пусть и не расходится с фактами, но расходится с самим человеком. Разве можно быть искренней, когда другие смотрят на тебя и судят твои поступки? Ей приходится подстраиваться - не быть Анной, но изображать Анну. Не изменять себе она может лишь в отсутствии зрителей. Честность для нее - это совпадение с собой.
Иманду выражение «не лгать себе» кажется бессмысленным. Себе соврать нельзя, рассуждает он, если знаешь истину, как можно уверить себя в обратном? Все равно что проснувшись, верить, будто все еще спишь.
Впервые их взгляды на этот счет входят в столкновение в Праге, чуть ли не сразу после помолвки. Иманд провожает Анну в аэропорт. В зале вылета он обнимает ее за плечи. В его жесте нет эротического подтекста. Он поступает в согласии с природой, велящей ему показать всем: вот моя женщина, попробуйте только посягнуть! В то же время для него это способ быть честным с Анной перед другими: я с тобой - перед всеми, и буду защищать тебя от них, если понадобится.
Для Анны его жест выглядит так, будто тайну, скрытую в ее сердце, внезапно выставили напоказ. Разве может она быть искренней с женихом перед скучающе-любопытными пассажирами в зале ожидания? Иманд чувствует, что она вся сжалась и окаменела под его ладонью и, убрав руку, спрашивает с тревогой:
- Тебе неприятно?
Анна в затруднении. Она опускает глаза, говорит, боясь огорчить его.
- Пока никто не должен знать, понимаешь? Есть закон о моем браке, есть юридическая процедура... но даже когда о нас станет известно всему свету, я и тогда не хотела бы ничего такого на людях.
Иными словами, она никогда не позволит обнимать ее при посторонних. Иманд понимает сказанное так: все дело в девичьей скромности и в высоком положении Анны. На самом же деле она говорит ему вот что: я не желаю, чтобы другие видели проявления чувств между нами потому, что публичность убьет искренность. Но, так или иначе, первый раунд остается за ней, Иманду приходится принять это условие.
Второй раунд случается несколько месяцев спустя. В тот день Анне полагается быть на открытии галереи визуальных искусств. И она проводит там четверть часа - достаточно, чтоб произнести спич, перерезать ленточку и попасть в объективы. А потом втайне ускользает, чтоб в оставшееся время, отведенное регламентом на светское общение, побыть наедине с любимым. Вскоре кто-то звонит Анне, спрашивает, где она, и получает ответ, которого ждет: в галерее, где ж еще!
Взглянув на жениха, она замечает опущенные глаза и плотно сжатые губы. Иманд не говорит ни слова укора, но это не безразличное молчание человека, пережидающего чужой разговор.
- Тебе неприятно, что я соврала? - без обиняков спрашивает она.
- Я тебя не осуждаю, - не поднимая глаз, говорит он.
Анна кивает, но продолжает настаивать:
- Ты не ответил.
Иманд пытается объяснить:
- Я понимаю, ты делаешь это, чтоб не подставлять меня.
- Думаешь, я вру, чтоб защитить тебя - только за этим?
- Ну, надеюсь, не из любви к процессу, - шутит он. - А зачем еще?
- Затем, что не хочу быть «под колпаком». Знаешь, как Андре Бретон мечтал жить в стеклянном доме*, куда любой может заглянуть? Для него это образ открытости и честности. А для меня - лукавства и бесчестья! Стеклянный дом - символ фальши, притворства на потребу зевакам. Честность не нуждается в зрителях. Только нравственный урод, закоренелый лжец абсолютно глухой к себе, может желать, чтоб другие постоянно пялились и оценивали его, а он бы делал вид, что живет как ни в чем не бывало.
Все эти вопросы: где я, что делаю - попытки загнать меня в стеклянный дом. Все знают, какой мне следует быть - и я должна изображать это, чтоб никто не огорчился. Что ж, они получают, что хотят. Мне неприлично быть с тобой наедине. Если я скажу правду, меня - нас обоих осудят. Может, не вслух, но осудят. И спросят себя (нас-то спросить не посмеют!), а чем они там занимаются?
- Мы не делаем ничего предосудительного, - спокойно замечает он в ответ на ее тираду.
- И что? Ты готов всем это доказывать?
- Почему нет?
- А почему да, Иманд, почему да?
- Потому, что в любви нет ничего зазорного, - твердо говорит он. - Я ее не стыжусь. И не считаю, что мы должны таиться, как нашкодившие дети - с какой стати? - в нем говорит непреклонное чувство собственного достоинства, и это импонирует Анне. - Нет, я понял, - он знаком просит не перебивать, - ты не хочешь жить как на витрине. И врешь, чтоб защитить свое право на частную жизнь. Чужой пристальный интерес вынуждает тебя играть на публику, фальшивить. Но почему не сказать об этом прямо? Ты сейчас была очень убедительна. Объясни это не только мне - другим людям тоже. Не унижай их враньем, будто они не способны понять.
- Ты сейчас дал мне очень хороший совет, - смущенно и в то же время с благодарностью признает она.
Второй раунд выигрывает Иманд.
Их позиции по вопросам честности и лжи, изначально почти полярные, меняются под влиянием друг друга. Анна учится говорить людям то, что она действительно хочет сказать, а не то, что от нее ожидают услышать. Иманд выясняет для себя, что правда и искренность не одно и то же, и что первое - ценно для других, а второе - для него. Он не может обнять Анну при свидетелях, испытывая то же, что и наедине, значит, публичное объятие - ложь, изображение, а не выражение чувств.
Они не думают об этой диффузии взглядов, но, годы спустя, им кажется странным, что когда-то их понятия так отличались.
------------------------------------------------------------------------
*Андре Бретон. 1928
Я буду по-прежнему жить в своем доме из стекла, где в любой час можно видеть, кто приходит ко мне в гости; где все подвешенное на потолках и стенах держится словно по волшебству; где по ночам я отдыхаю на стеклянной кровати со стеклянными простынями и куда рано или поздно явится мне запечатленное в алмазе «что я есмь».