Резиденция «Höga Кusten». Первая любовь
Иманд (45) - Анна (43)
Ветер с Ботнического залива бодрит костерок, который они развели на краю скального уступа, рвет на клочки рыжее пламя. День был теплым, но к вечеру видно, что конец лета близок - он брезжит в ясной дали, простертой над морем, словно небо над ним впитало холод северной ледяной воды. Сосновые сучья постреливают в огне, выбрасывая снопы розовых искр.
Смолистый дымок дразнит аппетит, разыгравшийся от долгой скачки и морского воздуха. И очень кстати теперь захваченные с собой булочки с сыром, медовые груши и виноград. Анна расстилает на траве клетчатую скатерку, вынимает из корзины льняные салфетки и румяные булочки с гладкими, будто шелковыми ломтиками сыра.
- Хочешь, погреем их на углях, - предлагает Иманд, с треском ломая о колено толстый сук, - теплые будут вкуснее.
Их утро прошло в столичной суете и неотложных делах, задержавших отъезд. Обед они пропустили - какой там обед в дороге! А по прибытии в Höga Кusten не провели в доме и часа - обоим не терпелось на волю. И вот теперь лошади, пофыркивая, щиплют сладкий белый клевер. Над долькой, истекающей соком груши, кружит толстый шмель. И на сотни миль вокруг только небо, вода и мерный шум сосен.
Иманд ощипывает хрустящую корочку и свисающие краешки сыра. И напоминает невзначай:
- Ты обещала сказать.
Анна удовлетворенно кивает. В кои-то веки ее умный муж проиграл спор на желание, и теперь смиренно выражает готовность «платить по счетам». Она давно решила, о чем попросит его, и лишь выжидала удобного момента.
- Расскажи о своей первой любви.
Он в самом деле покраснел или это отблески костра играют на щеках? Улыбается:
- Да тут и рассказывать нечего.
- Сколько тебе было тогда?
- Почти пятнадцать. Стоял, вот как сейчас, конец лета, ночи в горах - хоть глаз выколи…
- Интригующее начало, - хмыкает Анна. - А в каких горах?
- В Крконошах. Да ладно, не ломай язык, - смеется он, - у них и другое название есть - Исполиновы.
- Такие высокие?
- Для Чехии - да, а так… Снежка - 1600 метров, по-моему. Мы жили в курортном поселке Бенецко, в семейном отельчике возле горного озера. Родители взяли отпуск. Я догуливал каникулы, деля время между лошадями и купанием. Кроме меня да еще двух-трех отчаянных парней в воду никто не совался - озеро-то ледниковое. На берегу был устроен насыпной песчаный пляжик, стояли шезлонги, зонтики. Там я и увидел ее.
Она тогда только приехала и в первый раз вышла на пляж. Помню ее собранные в хвост пушистые волосы и модный красный купальник, оттенявший городскую бледность. Она стояла у кромки озера, по-балетному вытянув ногу, и пробовала воду кончиками пальцев. А я как раз накупался до пупырышков и был как синий огурец. Выходя на берег, нарочно слегка обдал ее брызгами - надеялся, она ответит чем-нибудь. Она не снизошла - возмущенно фыркнула и отвернулась.
У меня не было причин задерживаться на пляже. Но я не ушел. Плюхнулся животом на горячий песок и, прикрывшись пятерней будто от солнца, стал смотреть на нее между пальцев. Тебе это интересно?
- Да. Расскажи еще! Ты с ней познакомился?
Иманд качает головой и берет ветку, поворошить угли.
- Нет. Я почти не понимал ее речи.
- Иностранка?
- Полька. Из Познани. В тот же день исхитрился заглянуть в книгу регистрации гостей - ее звали Ева Маревич. Большую часть дня она лежала в шезлонге с замусоленной книжкой (Фитцджеральд «Великий Гетсби»). Но читала мало, больше смотрела поверх страниц на рябящую под ветром воду. Я льстил себя надеждой, что она высматривает меня, и готов был сидеть в воде до воспаления легких. Она меня поразила…
- Такая красивая?
- Что? - сбившись с мысли, он рассеянно моргает. - Да не в том дело! Я еще вчера не знал, что она есть на свете, а сегодня - она так много для меня значила. Я спрашивал себя, как это может быть? Но слово «любовь» даже мысленно не произносил, оно казалось книжным, я его стеснялся. Если б кто-нибудь заметил, пошутил, назвал вещи своими именами - наверно в драку бы полез…
Думал о ней все время. Было так странно - неотступно сознавать бытие этой девочки, чувствовать потребность в ней. В нужде, направлявшей к ней мои мысли, не было ни радости, ни печали - она просто существовала, как приговор. Мне было важно знать, что она есть в мире, представлять как она проснулась этим утром в своем номере - таком же как наш (это волновало: она видит те же шторы, те же обои - будто мы в одной комнате), лежит в постели - еще сонная, теплая. Она уже принадлежала мне, хоть и не знала об этом - в воображении я мог делать, что захочу.
Я за ней наблюдал исподтишка: как она терпеливо очищает персик, сдирая замшевую шкурку. Как скачет на одной ножке, отряхивая от песка другую прежде, чем надеть шлепанцы. Как боязливо стискивает коленками бока смирной лошадки. Как забывает свою книжку где попало - в шезлонге, в гамаке, на веранде. По этим мелочам я угадывал ее характер. Все что она делала, было необъяснимо хорошо и нравилось мне. Я будто узнавал в ней себя, и не понимал, как жил без этого раньше.
Помню один момент: в ветреный день она стоит на берегу озера в светлом платье с широкой юбкой, подчеркнутой красным пояском и бросает чиркам кусочки булки, оставшейся от завтрака. Ветер вздувает ей волосы, обхватывает сзади: юбка облепляет бедра, забивается между ног, подчеркивая все выпуклости и узости фигуры. Она оправляет ее неловко одной рукой, смущенно озираясь по сторонам и в то же время с интересом оглядывая себя сзади. Я сижу в шезлонге и делаю вид, будто поглощен журналом. И вдруг всем существом ощущаю, как она живет там - внутри своего меняющегося тела, с тем же опасливым чувством смущения и любопытства, как и я - внутри своего. С той минуты я все время пытался вообразить, каково это - быть ею.
У Анны почему-то ком в горле. Она смотрит на мужа, широко раскрыв глаза, не позволяя себе ни слова, боясь перебить его, рассеять хрупкое очарованье искренности.
- Однажды за ужином - его накрывали на открытой террасе с видом на горы - она взяла с блюда на общем столе яблоко, немного подержала его в руке, но потом видно раздумала и положила обратно. Я почти украдкой унес его к себе. И дня три не решался съесть этот «сувенир» - будто она сама мне его дала, - упоминая эту подробность, Иманд равно стесняется и библейской параллели и своей сентиментальности. И все же не может умолчать о ней. Обессиленный откровенностью, он берет паузу, щурится, созерцая сверкающий стальной блеск моря, расходившегося под ветром.
- Ты говорил, ночи в горах были темные, - осторожно вставляет Анна.
- Да, - откликается он, - после захода сразу темнело. И огни поселка - впрочем, их было мало - не рассеивали, а скорее подчеркивали густоту мрака.
- Как ты проводил вечера?
- Валялся на постели в номере. Родители уходили посидеть в бар, а я читал запоем все подряд - от Лема и Кларка до Чапека. Иногда фильмы смотрел. Однажды ночью никак не мог уснуть. Когда надоело ворочаться, встал и - в чем был - вышел проветриться, подышать воздухом.
Было наверно за полночь - фонарики на подъездной аллее уже не горели. Я сел на верхнюю ступеньку крыльца. Небо затянуло тучами, в буках возле отеля, шумел ветер. Между ними был натянут гамак, и я не сразу понял, что там кто-то есть, пока не заметил свесившуюся с ноги белую туфлю без задника, она лениво покачивалась как от ветра. Я знал, чья это туфелька.
Оказаться с ней наедине в ночи - я на такое и не надеялся. Она ничем не выдала, что знает о моем присутствии, а может и впрямь не знала.
- Что ты делал?
- Ничего. Сидел, не шевелясь, обхватив себя за плечи. Жалел, что не догадался надеть что-нибудь - прохладно все-таки. Боялся, что она увидит меня - испугается. И хотел, чтобы увидела, чтоб хоть раз на меня взглянула. Потом стал придумывать свою жизнь с ней.
Как мы будем гулять по осенним паркам, переплетя пальцы, разговаривать… я выучу польский. Она конечно чуткая и ранимая, скорее замкнутая, чем расположенная к общению. Кутается в свою одинокость как в шаль. Но мы сразу поймем друг друга - мы же родственные души. Она станет возвращаться домой и садиться напротив меня за стол с чашкой чая. И нам даже не нужно будет ни о чем говорить. Достаточно просто смотреть в глаза - и все. Или наоборот - делиться всем без утайки, без страха, что тебя не поймут, высмеют, удивляясь отсутствию запретных тем и тому, что люди могут быть настолько близкими.
Потом я наверно заснул. Очнулся от того, что чуть не свалился с крыльца. Замерз, как дворняжка под забором. В гамаке никого уже не было.
Во время завтрака их столик пустовал, а вечером там сидела пожилая пара из Будеёвиц. За десертом они подсели к моим родителям, завели разговор, и женщина, ковыряя вилкой пирог, сказала, что нашла в номере - на подоконнике за шторой забытый роман на польском.
- Ты скучал?
- Нет. Мы через день уехали, и я исцелился от этой любви сразу, так же как отдался ей. У меня был выпускной класс, экзамены на носу…
- Все прошло бесследно? - Анна смотрит в море, испускающее холодный резкий свет и заунывное пиликанье чаек.
- Нет, - возражает он. - Но я не страдал. Да и не знал тогда, как ужасно может перемениться мир из-за отсутствия в нем человека, еще недавно незнакомого. Что это так необходимо: просто быть в одном городе, даже если нельзя увидеться.
Анна смущенно хмыкает - вспомнила что-то.
Чего ты? - глазами спрашивает он.
- Помнишь, сколько времени прошло между нашим прощанием в Праге и твоим приездом в Швецию?
- Анна, это же двадцать лет назад было!
- 19 дней и 13 часов, - глядя в сторону говорит она.
- А я думал, ты мне не рада, - Иманд кладет ощипанную булочку на скатерть и ласково сжимает ей руку.
- И какой же след оставила та любовь? - Анна возвращает его к теме.
Он срывает травинку и задумчиво покусывает молочный кончик:
- Когда незнакомая девочка в одночасье стала самой важной - разве могло это быть случайным? Нет конечно! И я уверовал в родство душ, в их тайное притяжение. В то, что близкими можно стать «вдруг» - надо только встретить «своего» человека, и тогда прощай одиночество!
- Ты был таким романтиком? - Анне не верится.
- В пятнадцать-то лет! - он смеется. - Да я тогда чуть не в каждой девчонке готов был видеть потерянную родную душу. Сейчас эта пылкость кажется смешной… Но подумай, вся наша цивилизация бредит романтической любовью: пьесы, книги, песни, кино - разве они не приравнивают поиск родной души к смыслу жизни - нет?
Анна не отрицает: раньше такую любовь считали умопомрачением, а теперь мы всем человечеством грезим о ней, ищем ее. Костерок почти прогорел. От него приятно тянет теплом, подернутые пеплом угли «дышат», перемигиваясь малиновыми огоньками.
- Но тебе повезло, - шутит Иманд и, приобняв ее за плечи, предлагает, - ложись мне на колени.
Анна охотно пользуется приглашением, давая отдых спине. Удобно вытянувшись, она запрокидывает голову, смотрит на ажурное черное кружево сосновых иголок в розовеющем небе, спрашивает:
- И в чем же везение?
- В том, - копаясь в корзинке с провизией, не спеша отвечает он, - что до нашей встречи я успел понять: «вдруг» возникает не близость, а иллюзия.
Иманд раздобыл в недрах корзины виноградную гроздь, сизую от воскового налета - тяжелую, прохладную, и держит ее на весу. Анна отщипывает снизу мелкие самые сладкие ягодки - рот наполняется душистым соком.
- Вся эта романтика, - медленно говорит он, - только мешает отношениям. На самом деле нужно отбросить главный соблазн любви, будто ты встретил наконец «своего» человека - и счастлив от одного его вида. Будто любовь без всяких усилий делает чужих близкими, все понимающими людьми. Пока плаваешь в этой эйфории, никаких шансов понять другого человека и сблизиться по-настоящему.
- Я помню… - Анна снизу заглядывает ему в глаза, - ты сказал, что любовь - это мастерство, а не страсть.
Она выбирает самую крупную спелую ягоду и, вытянув вверх белую руку, вкладывает виноградину ему в губы.
Налетевший с моря соленый ветер легко ударяет его в грудь, освежает лоб, раздувая волосы, по-прежнему густые, слегка волнистые. Анна замечает, сколько седины у него в глубине прядей и тонкую сетку морщинок под яркими глазами. Она ничего не говорит, но с нежностью думает о каждой из них, о том, как нынче же перед сном перецелует их все до единой.
Ветер с Ботнического залива бодрит костерок, который они развели на краю скального уступа, рвет на клочки рыжее пламя. День был теплым, но к вечеру видно, что конец лета близок - он брезжит в ясной дали, простертой над морем, словно небо над ним впитало холод северной ледяной воды. Сосновые сучья постреливают в огне, выбрасывая снопы розовых искр.
Смолистый дымок дразнит аппетит, разыгравшийся от долгой скачки и морского воздуха. И очень кстати теперь захваченные с собой булочки с сыром, медовые груши и виноград. Анна расстилает на траве клетчатую скатерку, вынимает из корзины льняные салфетки и румяные булочки с гладкими, будто шелковыми ломтиками сыра.
- Хочешь, погреем их на углях, - предлагает Иманд, с треском ломая о колено толстый сук, - теплые будут вкуснее.
Их утро прошло в столичной суете и неотложных делах, задержавших отъезд. Обед они пропустили - какой там обед в дороге! А по прибытии в Höga Кusten не провели в доме и часа - обоим не терпелось на волю. И вот теперь лошади, пофыркивая, щиплют сладкий белый клевер. Над долькой, истекающей соком груши, кружит толстый шмель. И на сотни миль вокруг только небо, вода и мерный шум сосен.
Иманд ощипывает хрустящую корочку и свисающие краешки сыра. И напоминает невзначай:
- Ты обещала сказать.
Анна удовлетворенно кивает. В кои-то веки ее умный муж проиграл спор на желание, и теперь смиренно выражает готовность «платить по счетам». Она давно решила, о чем попросит его, и лишь выжидала удобного момента.
- Расскажи о своей первой любви.
Он в самом деле покраснел или это отблески костра играют на щеках? Улыбается:
- Да тут и рассказывать нечего.
- Сколько тебе было тогда?
- Почти пятнадцать. Стоял, вот как сейчас, конец лета, ночи в горах - хоть глаз выколи…
- Интригующее начало, - хмыкает Анна. - А в каких горах?
- В Крконошах. Да ладно, не ломай язык, - смеется он, - у них и другое название есть - Исполиновы.
- Такие высокие?
- Для Чехии - да, а так… Снежка - 1600 метров, по-моему. Мы жили в курортном поселке Бенецко, в семейном отельчике возле горного озера. Родители взяли отпуск. Я догуливал каникулы, деля время между лошадями и купанием. Кроме меня да еще двух-трех отчаянных парней в воду никто не совался - озеро-то ледниковое. На берегу был устроен насыпной песчаный пляжик, стояли шезлонги, зонтики. Там я и увидел ее.
Она тогда только приехала и в первый раз вышла на пляж. Помню ее собранные в хвост пушистые волосы и модный красный купальник, оттенявший городскую бледность. Она стояла у кромки озера, по-балетному вытянув ногу, и пробовала воду кончиками пальцев. А я как раз накупался до пупырышков и был как синий огурец. Выходя на берег, нарочно слегка обдал ее брызгами - надеялся, она ответит чем-нибудь. Она не снизошла - возмущенно фыркнула и отвернулась.
У меня не было причин задерживаться на пляже. Но я не ушел. Плюхнулся животом на горячий песок и, прикрывшись пятерней будто от солнца, стал смотреть на нее между пальцев. Тебе это интересно?
- Да. Расскажи еще! Ты с ней познакомился?
Иманд качает головой и берет ветку, поворошить угли.
- Нет. Я почти не понимал ее речи.
- Иностранка?
- Полька. Из Познани. В тот же день исхитрился заглянуть в книгу регистрации гостей - ее звали Ева Маревич. Большую часть дня она лежала в шезлонге с замусоленной книжкой (Фитцджеральд «Великий Гетсби»). Но читала мало, больше смотрела поверх страниц на рябящую под ветром воду. Я льстил себя надеждой, что она высматривает меня, и готов был сидеть в воде до воспаления легких. Она меня поразила…
- Такая красивая?
- Что? - сбившись с мысли, он рассеянно моргает. - Да не в том дело! Я еще вчера не знал, что она есть на свете, а сегодня - она так много для меня значила. Я спрашивал себя, как это может быть? Но слово «любовь» даже мысленно не произносил, оно казалось книжным, я его стеснялся. Если б кто-нибудь заметил, пошутил, назвал вещи своими именами - наверно в драку бы полез…
Думал о ней все время. Было так странно - неотступно сознавать бытие этой девочки, чувствовать потребность в ней. В нужде, направлявшей к ней мои мысли, не было ни радости, ни печали - она просто существовала, как приговор. Мне было важно знать, что она есть в мире, представлять как она проснулась этим утром в своем номере - таком же как наш (это волновало: она видит те же шторы, те же обои - будто мы в одной комнате), лежит в постели - еще сонная, теплая. Она уже принадлежала мне, хоть и не знала об этом - в воображении я мог делать, что захочу.
Я за ней наблюдал исподтишка: как она терпеливо очищает персик, сдирая замшевую шкурку. Как скачет на одной ножке, отряхивая от песка другую прежде, чем надеть шлепанцы. Как боязливо стискивает коленками бока смирной лошадки. Как забывает свою книжку где попало - в шезлонге, в гамаке, на веранде. По этим мелочам я угадывал ее характер. Все что она делала, было необъяснимо хорошо и нравилось мне. Я будто узнавал в ней себя, и не понимал, как жил без этого раньше.
Помню один момент: в ветреный день она стоит на берегу озера в светлом платье с широкой юбкой, подчеркнутой красным пояском и бросает чиркам кусочки булки, оставшейся от завтрака. Ветер вздувает ей волосы, обхватывает сзади: юбка облепляет бедра, забивается между ног, подчеркивая все выпуклости и узости фигуры. Она оправляет ее неловко одной рукой, смущенно озираясь по сторонам и в то же время с интересом оглядывая себя сзади. Я сижу в шезлонге и делаю вид, будто поглощен журналом. И вдруг всем существом ощущаю, как она живет там - внутри своего меняющегося тела, с тем же опасливым чувством смущения и любопытства, как и я - внутри своего. С той минуты я все время пытался вообразить, каково это - быть ею.
У Анны почему-то ком в горле. Она смотрит на мужа, широко раскрыв глаза, не позволяя себе ни слова, боясь перебить его, рассеять хрупкое очарованье искренности.
- Однажды за ужином - его накрывали на открытой террасе с видом на горы - она взяла с блюда на общем столе яблоко, немного подержала его в руке, но потом видно раздумала и положила обратно. Я почти украдкой унес его к себе. И дня три не решался съесть этот «сувенир» - будто она сама мне его дала, - упоминая эту подробность, Иманд равно стесняется и библейской параллели и своей сентиментальности. И все же не может умолчать о ней. Обессиленный откровенностью, он берет паузу, щурится, созерцая сверкающий стальной блеск моря, расходившегося под ветром.
- Ты говорил, ночи в горах были темные, - осторожно вставляет Анна.
- Да, - откликается он, - после захода сразу темнело. И огни поселка - впрочем, их было мало - не рассеивали, а скорее подчеркивали густоту мрака.
- Как ты проводил вечера?
- Валялся на постели в номере. Родители уходили посидеть в бар, а я читал запоем все подряд - от Лема и Кларка до Чапека. Иногда фильмы смотрел. Однажды ночью никак не мог уснуть. Когда надоело ворочаться, встал и - в чем был - вышел проветриться, подышать воздухом.
Было наверно за полночь - фонарики на подъездной аллее уже не горели. Я сел на верхнюю ступеньку крыльца. Небо затянуло тучами, в буках возле отеля, шумел ветер. Между ними был натянут гамак, и я не сразу понял, что там кто-то есть, пока не заметил свесившуюся с ноги белую туфлю без задника, она лениво покачивалась как от ветра. Я знал, чья это туфелька.
Оказаться с ней наедине в ночи - я на такое и не надеялся. Она ничем не выдала, что знает о моем присутствии, а может и впрямь не знала.
- Что ты делал?
- Ничего. Сидел, не шевелясь, обхватив себя за плечи. Жалел, что не догадался надеть что-нибудь - прохладно все-таки. Боялся, что она увидит меня - испугается. И хотел, чтобы увидела, чтоб хоть раз на меня взглянула. Потом стал придумывать свою жизнь с ней.
Как мы будем гулять по осенним паркам, переплетя пальцы, разговаривать… я выучу польский. Она конечно чуткая и ранимая, скорее замкнутая, чем расположенная к общению. Кутается в свою одинокость как в шаль. Но мы сразу поймем друг друга - мы же родственные души. Она станет возвращаться домой и садиться напротив меня за стол с чашкой чая. И нам даже не нужно будет ни о чем говорить. Достаточно просто смотреть в глаза - и все. Или наоборот - делиться всем без утайки, без страха, что тебя не поймут, высмеют, удивляясь отсутствию запретных тем и тому, что люди могут быть настолько близкими.
Потом я наверно заснул. Очнулся от того, что чуть не свалился с крыльца. Замерз, как дворняжка под забором. В гамаке никого уже не было.
Во время завтрака их столик пустовал, а вечером там сидела пожилая пара из Будеёвиц. За десертом они подсели к моим родителям, завели разговор, и женщина, ковыряя вилкой пирог, сказала, что нашла в номере - на подоконнике за шторой забытый роман на польском.
- Ты скучал?
- Нет. Мы через день уехали, и я исцелился от этой любви сразу, так же как отдался ей. У меня был выпускной класс, экзамены на носу…
- Все прошло бесследно? - Анна смотрит в море, испускающее холодный резкий свет и заунывное пиликанье чаек.
- Нет, - возражает он. - Но я не страдал. Да и не знал тогда, как ужасно может перемениться мир из-за отсутствия в нем человека, еще недавно незнакомого. Что это так необходимо: просто быть в одном городе, даже если нельзя увидеться.
Анна смущенно хмыкает - вспомнила что-то.
Чего ты? - глазами спрашивает он.
- Помнишь, сколько времени прошло между нашим прощанием в Праге и твоим приездом в Швецию?
- Анна, это же двадцать лет назад было!
- 19 дней и 13 часов, - глядя в сторону говорит она.
- А я думал, ты мне не рада, - Иманд кладет ощипанную булочку на скатерть и ласково сжимает ей руку.
- И какой же след оставила та любовь? - Анна возвращает его к теме.
Он срывает травинку и задумчиво покусывает молочный кончик:
- Когда незнакомая девочка в одночасье стала самой важной - разве могло это быть случайным? Нет конечно! И я уверовал в родство душ, в их тайное притяжение. В то, что близкими можно стать «вдруг» - надо только встретить «своего» человека, и тогда прощай одиночество!
- Ты был таким романтиком? - Анне не верится.
- В пятнадцать-то лет! - он смеется. - Да я тогда чуть не в каждой девчонке готов был видеть потерянную родную душу. Сейчас эта пылкость кажется смешной… Но подумай, вся наша цивилизация бредит романтической любовью: пьесы, книги, песни, кино - разве они не приравнивают поиск родной души к смыслу жизни - нет?
Анна не отрицает: раньше такую любовь считали умопомрачением, а теперь мы всем человечеством грезим о ней, ищем ее. Костерок почти прогорел. От него приятно тянет теплом, подернутые пеплом угли «дышат», перемигиваясь малиновыми огоньками.
- Но тебе повезло, - шутит Иманд и, приобняв ее за плечи, предлагает, - ложись мне на колени.
Анна охотно пользуется приглашением, давая отдых спине. Удобно вытянувшись, она запрокидывает голову, смотрит на ажурное черное кружево сосновых иголок в розовеющем небе, спрашивает:
- И в чем же везение?
- В том, - копаясь в корзинке с провизией, не спеша отвечает он, - что до нашей встречи я успел понять: «вдруг» возникает не близость, а иллюзия.
Иманд раздобыл в недрах корзины виноградную гроздь, сизую от воскового налета - тяжелую, прохладную, и держит ее на весу. Анна отщипывает снизу мелкие самые сладкие ягодки - рот наполняется душистым соком.
- Вся эта романтика, - медленно говорит он, - только мешает отношениям. На самом деле нужно отбросить главный соблазн любви, будто ты встретил наконец «своего» человека - и счастлив от одного его вида. Будто любовь без всяких усилий делает чужих близкими, все понимающими людьми. Пока плаваешь в этой эйфории, никаких шансов понять другого человека и сблизиться по-настоящему.
- Я помню… - Анна снизу заглядывает ему в глаза, - ты сказал, что любовь - это мастерство, а не страсть.
Она выбирает самую крупную спелую ягоду и, вытянув вверх белую руку, вкладывает виноградину ему в губы.
Налетевший с моря соленый ветер легко ударяет его в грудь, освежает лоб, раздувая волосы, по-прежнему густые, слегка волнистые. Анна замечает, сколько седины у него в глубине прядей и тонкую сетку морщинок под яркими глазами. Она ничего не говорит, но с нежностью думает о каждой из них, о том, как нынче же перед сном перецелует их все до единой.