Резиденция Haga. Охота на Тень
Иманд (38) - Анна (35)
Мне самой эта вещь очень нравится. Я написала ее месяц назад и с тех пор все проверяла текст под разными углами: выдержит он напор моего критицизма? Вот обычная повседневная жизнь - снаружи и изнутри, вот ее подкладка, изнанка - то, о чем молчит чопорное общество, то, о чем люди не могут, не умеют говорить.
[18+ Не читай на работе]***
…находит особенная нежность к ней, еще скованной рассветным сном. И тогда Анна чувствует, как его рука осторожно разгребает волосы у нее на шее, и теплые сухие губы, касаясь ложбинки, где пряди расступаются надвое, шепчут: «Поспи еще. Полежи так…»
Она благодарно вздыхает и глубже проваливается щекой в подушку, подставляя ему голые плечи, спину. Еле ощутимые касания его губ, такие неспешные, что в промежутках она успевает досмотреть сон. Но стоит дрогнуть ресницам, как его ладонь накрывает ей лоб: «Закрой глаза. Просто ощущай».
Кожа вдоль позвоночника тоненькая, можно пересчитать-перецеловать каждый бугорок, каждую впадинку, и он не пропускает ни одной, потихоньку сдвигая одеяло к пояснице. Чем ниже он опускается, тем яснее ощущает Анна сгустившуюся в ней душевную смуту. Но не ласки смущают ее, а то, что она будто бы повернута к мужу непристойной изнанкой. Однажды она рассказала ему об этом. Он выслушал серьезно, кивнул:
- Ты принимаешь себя только спереди - боишься быть целой. А я тебя со всех сторон люблю.
Это было как бросок ножа в яблочко. Анна «с обратной стороны» - способная безоглядно наслаждаться, доверчивая - вся нараспашку, рисковая, чувственная, игривая. Совсем не та рафинированная особа, которую ежедневно предъявляет миру в качестве самой себя.
Иманд придумал эту игру, желая помочь ей принять ту другую себя - любимую им, но с негодованием отвергаемую ею самой. Конечно, она не может позволить себе проявить в обществе ни одну из этих черт. Ну и что? Разве мало в нас того, что предназначено исключительно для внутреннего пользования?
Иманд совсем убирает мешающее ему одеяло: «Лежи, лежи…», опасаясь спугнуть ее, затаившуюся от всех (и главное от себя!) глубоко внутри. Он не хочет «просто секса» - ни с этой Анной, ни с той. Она нужна ему вся - целиком. В постели, в жизни. Целуя жену сзади, не разбирая приличий (как подливают в чашку горяченького), он сознательно взращивая в ней ощущение той - необузданной себя.
- Не поворачивайся, не надо… - говорит успокоительно поглаживая по спинке, не переставая ласкать - она уже не понимает чем - губами, руками? - Будь со мной такой. Не исчезай, не прячься.
- Это не секс, а какой-то сеанс психотерапии, - шутит она, отворачивая от него лицо и занавесив волосами пылающую щеку.
***
Они одеты для вечернего выхода. Вот кому идут все эти галстуки-бабочки, шелка на лацканах, сияющие белизной французские манжеты с искрами запонок, - думает Анна, любуясь мужем. Вся эта нарядность-парадность прямо создана для его гордой красоты. Непринужденная естественная манера носить одежду избавляет его от безупречности манекена, образцовости картинки из модного журнала. Она слегка взбивает ему волосы, придавая им легкую небрежность. И прикусывает язык, который так и чешется от желания сказать мужу… но такие комплименты не в его вкусе (только смутится), вместо этого она предлагает:
- Зайдем к детям, да?
Надо же приласкать малышню прежде, чем удалиться для исполнения светских обязанностей.
Шелестя юбкой, Анна первая входит в детскую. Бурную встречу детей, видевших маму не далее, как пару часов назад, Иманд наблюдает через ее плечо. Оттолкнув неловкого братца, Соланж опрометью кидается в раскрытые объятия. Малыш с размаху плюхается на попу и поднимает густой рёв. Анна раздумала обнимать дочку, опускает руки:
- Разве можно так себя вести? Нужно извиниться за грубость.
- Вот еще, - фыркает Соланж. - Сам виноват, нечего под ногами путаться!
Обида становится горше, а рёв громче.
- Вот как? - интонация мамы не сулит ничего хорошего.
Иманд присаживается на детский диванчик у двери, берет дочь за руки:
- Посмотри на меня. В нашей семье принято просить прощения, если обидишь кого-то. Подойди к брату и скажи: «Извини меня, пожалуйста»
- Не хочу! Не буду!
- Тогда ступай в свою комнату, - Иманд удерживает ее, желающий увильнуть, взгляд, говорит твердо, без раздражения, - и побудь там. Когда успокоишься и поймешь, что неправа, возвращайся. Мы подождем. Иди.
- Ну и пойду! - строптиво бросает через плечо Соланж.
Ей никто не отвечает.
Малыш поднят и обласкан. Он незлобив, и скоро сам готов идти на мировую с сестрой:
- Может позвать ее?
Анна качает головой:
- Не стоит. А кто это сделал вон того робота - неужели ты?
- Мы вместе, - Малыш легко избегает соблазна присвоить всю славу себе. - Соланж помогала. Вот, - он показывает детальки, образующие узор на корпусе - она придумала.
- Мы опоздаем, - начиная нервничать, вполголоса говорит Анна мужу (не похоже, чтоб он собирался идти). Сколько же она просидит там?
Иманд пожимает плечами:
- Может минут пять, а может все полчаса. Ты иди, я побуду с ними сколько нужно.
- Ну еще немножко… - она смотрит на часы (когда дочь наконец выйдет, она расстроится, что мама ушла).
По счастью, ослиное упрямство не входит в число недостатков Соланж. Дверь спальни хлопает:
- Малыш! - во все горло кричит сестра. - Прости меня, ладно?
- Ага, - покладисто кивает он, - я уже.
Получив свою порцию родительских ласк (о досадном происшествии больше ни слова), умиротворенная Соланж готова проявить свои лучшие качества:
- Смотрите, - вон того робота Малыш сам сделал! Я только чуть помогла.
***
Иманд прирожденный воспитатель. Анна сто раз наблюдала его диалоги с детьми. Без насилия и сюсюканья, не повышая голоса и не прибегая к угрозам, он умеет направить их поведение к общему благу. Хотя у Соланж трудный характер: она горда, независима, ершиста и, по выражению наставницы фру Петерсон, склонна «коснеть во зле», лишь бы не признавать своих ошибок.
Иманд невозмутимо и терпеливо выслушивает детские споры, но не берется решать их, незаметно побуждая спорщиков самих искать выход.
- Кто это устроил разгром на веранде? - спрашивает Анна. - Там черт шею свернет!
- Не я! - торопливо отнекивается Соланж. Она не винит брата прямо, но все же понимают, что больше некому.
- Ну и не я! - заявляет Малыш (что он рыжий, за двоих отдуваться?)
- А кто же? - ядовито спрашивает сестра. - Ты последний там оставался.
- Ну и что? - защищается тот. - Это ничего не значит!
За спиной у мамы как всегда появляется папа:
- То есть, когда ты ушла с веранды, - обращается он к Соланж, - после тебя остался порядок, верно?
Дочь опускает голову:
- Ну… не совсем. Я только чуть-чуть насорила.
- И я чуть-чуть! - кричит Малыш (главное, чтоб на него одного все не свалили - он за справедливость!)
- Значит, каждый внес свою долю, - кивает Иманд. - А теперь туда зайти страшно. Что же делать?
Дети переглядываются.
- Ну, я могу свое убрать, - неохотно говорит Соланж.
- А я свое, - подхватывает Малыш.
Сестра показывает ему язык: вечно он все за ней повторяет!
- Повесим таблички с именами на все, что там валяется? - с серьезным видом спрашивает Анна.
- А давайте поделим веранду пополам, - предлагает Малыш, - и каждый уберет половину.
- Чур, моя около двери! - Соланж азартно хлопает ладошкой по колену. - А давай, кто вперед - того мама поцелует?
Родители переглядываются, пряча улыбки (маму не спросили, но она конечно не станет возражать).
Анна так привыкла к выдержке и спокойствию мужа, к его умению владеть собой, не поддаваясь возмущению, не ведясь на нытье и провокации, что испытывает настоящий шок, внезапно столкнувшись с обратным. Она так и не узнала, что такого сказала в тот день Соланж своей наставнице.
Яростный протестующий вопль дочери, достигает материнских ушей через три закрытых двери. Бросив все, Анна влетает в комнату и видит немыслимое: поднятая за шкирку как нашкодивший щенок, дочь болтается в воздухе, отчаянно извиваясь всем телом, и, не смолкая, визжит на одной ноте, закатив глаза. Бледный от злости Иманд с меловыми пятнами на скулах трясет ее как погремушку, повторяя: «Да как ты смеешь?! Как смеешь?!!»
Фру Петерсон с перекошенным лицом, закрывая рот обеими руками, вжимается в стену.
Онемев от этого зрелища, Анна застывает в дверях не в силах сделать и шагу. Иманд рывком опускает свою жертву на пол, и та, не устояв на ногах, бухается сперва на коленки, потом на четвереньки, нечленораздельно воя и захлебываясь истерикой. Не обернувшись, он стремительно выходит из комнаты, зацепив жену плечом, но, не заметив ее.
***
У них никак не получается толком поговорить о происшедшем. Иманд слишком подавлен чувством вины за свою вспышку, чтоб обсуждать что-то кроме последствий.
- Она теперь всегда будет меня бояться.
- Не преувеличивай, - мягко говорит Анна. - Наверняка она успела набедокурить достаточно прежде, чем ты вспылил, и, конечно, приняла твой гнев как заслуженную реакцию на свое поведение. И, если хочешь знать мое мнение… - она делает паузу, вытягивая его из рефлексии в диалог. Иманд поднимает на нее вопросительный взгляд, и Анна видит страдание в карих глазах, машинально отмечая про себя несоответствие между мелким, в сущности, (хотя и шумным) домашним инцидентом и силой его переживаний.
- …нашей дочери, полезно узнать, что не всегда люди, даже такие уравновешенные и любящие как ты, будут терпимы к ее проступкам. Что на нее могут всерьез рассердиться и задать ей взбучку, какую она в самом деле заслуживает.
- Может быть, - хмуро соглашается он, - но меня это не оправдывает. Я виноват не меньше ее. Даже больше - преподал ей дурной урок.
- Что ж, - Анна не собирается спорить, - все люди иногда совершают ошибки. И ты не исключение. Мы не можем быть всегда правы и безупречны только потому, что взрослые. И нашим детям рано или поздно придется это усвоить.
У него странная изломанная поза - на краю стула, сгорбившись, опустив голову ниже плеч, уронив руки между коленей - то ли выражение внутренней дисгармонии, то ли наказание самому себе явным физическим неудобством. Анна берет его лицо в ладони:
Тебе не приходило в голову, что не только дети вправе рассчитывать на нашу любовь и снисходительность, но и мы - на их?
Анна оказалась права: Соланж сама нашла дорогу к отцу. Умильно заглядывая ему в глаза, лисой вилась вокруг коленей и, наконец, ко всеобщей радости взгромоздилась на них. После этого случая она стала заметно мягче и осмотрительнее в своих поступках. Никакого страха перед отцом проказница, по-видимому, не испытала, но и снова угодить ему под горячую руку отнюдь не стремилась.
Фру Петерсон уклонилась от объяснений о случившемся, но, вопреки опасениям Анны, расчета не попросила. Напротив, взяла воспитанницу под свою защиту, убедив родителей предать злосчастный эпизод забвению. Мир в доме восстановился. Внешне все успокоилось. Но Иманд (Анна знает это) не испытал облегчения. Вспышка негодования оказалась лишь симптомом язвы, разъедающей душу. Его обычная самокритичность и требовательность к себе обратились в орудия внутреннего террора. Даже получив прощение дочери, он отказался простить самого себя, изнемогая под бременем раздирающего его противоречия.
Исподволь наблюдая за мужем, Анна приходит к мысли, что собственная несдержанность ранила его гораздо опаснее, чем других участников этой сцены. Для него, привыкшего считать невозмутимость добродетелью и втайне гордиться самообладанием, поддаться гневу - было равносильно моральному падению. То, что для всех стало лишь случайным эпизодом, явило ему горькую истину. Чуть ли не впервые с детских лет он столкнулся в себе со злобой, агрессией, нетерпимостью, словом, со всем тем, что негласно презирал и осуждал в других. И теперь ему некуда деться от обескураживающего факта: я сам такой! Я способен, не помня себя от ярости, трясти восьмилетнего ребенка и пугать домашних своим безумным видом! Ему мучительно стыдно признавать это перед самим собой. Невыносимо своими руками рушить ценности, которые столько лет укреплял и поддерживал.
Тридцать с лишним лет его злость, вспыльчивость и негодование ходили в упряжке, тянули лямку, рядились в тесный «приличный» костюм - и разъедали изнутри, как язва, его подчеркнутое спокойствие и всегдашнюю корректность, просачивались невидимо, как радиация, в его улыбку и молчание - раз уж им нигде не позволено показаться без маски. Он, как все, с детства вцепился в ту частицу своего «я», которую одобрили и полюбили в нем другие - пестовал ее и с удовлетворением предъявлял всюду, не сознавая, что это всего лишь обрубок, выдающий себя за целое.
Теперь же он просто не в силах принять нового - неприятного себя, этого отвратительного типа, способного так распуститься - при детях и женщинах (то есть при тех, кто заведомо слабее и зависим от него)!
***
Спустя месяц, в декабре, Анна увлекает мужа на долгую прогулку вдвоем - в сырой и голый, насквозь просквоженный ветром парк. И задать ему правильный вопрос:
- Что заставляет тебя быть сдержанным? Что побуждает подавлять и обуздывать чувства, скрывать их под маской невозмутимости?
Иманд долго молчит, не зная, что отвечать. Он никогда не думал о том, и едва ли сознает причину. Она помогает:
- Тебе хочется, чтоб все восхищались твоим умением держать себя в руках? Или ты стремишься избежать осуждения? Боишься критики и, не дожидаясь чужих «шпилек», становишься критиком сам себе - непримиримым язвительным и безжалостным.
- И то и это, - неохотно признает он, - но больше второе.
Ага, значит, убегая от внутреннего террора, он безотчетно стремится снискать одобрения людей - показать внутреннему критику фигу.
- Гнев, агрессия, если человек не может держать их под контролем - зло, - Иманд излагает ей свою «версию для ума». - Это унижает его самого и присутствующих.
- Унижает?
- Да. Это низменные чувства, и приличный человек не должен их показывать.
- А еще лучше, - Анна продолжает его невысказанную мысль, - вовсе их не иметь, да?
- Да, так было бы лучше, - соглашается он. - И жаль, что это невозможно.
- Ты боишься своих сильных чувств, не хочешь, чтоб они у тебя были, чтоб вырывались наружу и заставляли ощущать себя скверным, испорченным.
Он молча кивает.
- Иманд, берегись! - Анна с тревогой смотрит ему в лицо. - Однажды ты уже пожелал «ничего не чувствовать»… помнишь? Чувства, которые ты отвергаешь - не мусор, затесавшийся среди хороших манер и испортивший характер. Это твои инструменты влияния. Они не хороши и не плохи. Все зависит от того, как пользоваться. Гнев - это не то, что позорит тебя перед людьми, а «красный флажок» - сигнал тем, кто перешел границы приемлемого.
Он молчит - ни возражений, ни согласия.
- Ты можешь сердиться, как все люди, и не быть из-за этого плохим, - осторожно говорит она.
Молчание. Анна меняет тактику, надеясь вызвать отклик.
- Твое умение держать себя в руках - благо для всех нас, кто имеет с тобой дело.
Иманд поворачивается к ней - ему приятно, что жена это признает. Истерзавшему себя упреками и презрением, так нужно ее одобрение.
- Но в твоем добре, как червяк в яблоке, сидит зло, - она говорит это с болью за него. - Доброта к другим оборачивается утонченной жестокостью к себе.
Анна, защищающая его от самого себя - это слишком даже для его выдержки.
- Если ты хороший для всех только когда подавляешь свои реакции и отказываешься от чувств - это неправильно! - она почти кричит. - Никто не смеет требовать от тебя таких жертв - даже ты сам.
Он не может больше никуда идти - садится, почти валится на покрытую снегом скамейку и закрывает лицо руками, задыхаясь от сухих колючих спазмов в горле. Глаза жжет, словно в них соленым кипятком плеснули. Анна молча обнимает его - хватит разговоров.
Слова жены одновременно и смущают и глубоко трогают его - она не сочла проявленную им слабость заслуживающей нравственной порки. И помогла ему переосмыслить ситуацию. Уничижительное «мне больно от того, что я хуже, чем думал» превращается в нейтральное «мне больно, что мои представления о себе противоречат моей же внутренней реальности».
Он теперь не столь категоричен в расправе с собой: не то чтобы смирился, просто невозможно дольше скрывать от себя: я - такой. «Недостойные и неприличные» чувства властно заявили о себе, и вся его натура этому противится. Боль не проходит. Привычка разделять свои качества на достоинства и недостатки, мешает взглянуть на себя вне оценочных рамок.
Сейчас рациональность ему только мешает, усугубляет внутреннее расщепление, - глядя на мужа, с грустью думает Анна. - Нужно как-то обойти это, «выключить» ум. Как его выключить - по голове стукнуть? Я не могу примирить его с самим собой, могу только любить - такого, как есть. Любить?.. А это мысль!
***
- Т-с-с… Полежи так. Хочешь, поспи еще, - она ерошит ему волосы на затылке и целует за ухом. Ему щекотно. Он ёжится и сонно хмыкает. И в самом деле ненадолго ускользает от нее в сон, чтоб проснуться от сознания: наяву лучше. Анна скользит губами между его лопаток, и это необыкновенно приятно.
- Во сне раскрылся весь, не холодно? - жена заметила, что он не спит.
Лежит почти на животе, пристроив левое колено на сбитое в ком одеяло, только бедра прикрыты уголком ткани.
- Нет, хорошо… - ему хочется, чтоб она поцеловала еще. И не хочется просить. Он просто лежит, не шевелясь, чтоб не спугнуть. И тогда она опять делает это - целует медленно, нежно, опускаясь чуть ниже лопаток, трогая кончиком языка выпуклые позвонки.
В ее прикосновениях нет страсти. Она ничего больше не говорит. И все же каждое движение ее губ сообщает ему: «Люблю тебя - всего». Это невысказанное, но воспринятое им послание, минуя цензуру рассудка, попадает прямо в сердцевину его существа, еще не разъятого критическим отношением к себе - он слишком сонный и расслаблен лаской, чтоб как следует думать. И в то же время сосредоточен на своих ощущениях: пребывает в себе как есть - цельном, свободном от внутренних противоречий, неподсудном дремлющему уму.
Анна убирает одеяло с его бедер, и прохладный воздух обостряет в нем сознание обнаженности. Не столько физической, сколько глубинной, внутренней, словно с него сняли кожу и выставили напоказ неприглядную «требуху». Он весь сжимается от неловкости, чувствуя ее взгляд и еле удерживаясь от панического желания прикрыться. И слышит над собой ласковый смешок:
- Это не поможет, - испытавшая всё сама, она как никто его понимает. - Ты - как я, тоже принимаешь себя только спереди, с тщательно отредактированной и обращенной к миру стороны. Ты же не наготы сейчас стесняешься - себя самого. Такого как есть. Никогда не чувствовал себя настолько голым, да?
- Да, - в голосе усмешка, чтоб скрыть смущение, но паника уже прошла.
- Побудь таким. Просто ощущай.
В постели можно быть таким как есть, без рамок, навязанных обществом, без системы координат «хорошо-плохо», которая вросла в наш душевный состав как кости в мясо - мы себя без нее даже не мыслим. Но зачем тебе в постели система координат - ты что, заблудиться тут боишься? Пасть? На пол, разве что. Какая разница, спереди или сзади я тебя целую, если это все равно - ты?
Он переживает эту истину без слов, без мыслей - всем существом, освобождаясь от наносного, приросшего, как от сухой коросты, вытаскивая из мрака на свет себя самого, так долго и незаслуженно бывшего «в изгнании». Примиряясь с собой, признавая в себе то, что еще вчера порицал в других, он делает доброе дело: улучшает мир, очищает его от привнесенного им самим зла - нетерпимости, агрессии, презрения, осуждения.
Анна не видит его лица, отвернутого в мокрую подушку. Просто знает, что когда они встанут с постели и пойдут завтракать, с ней за столом будет сидеть внутренне преображенный свободный и счастливый человек.
Мне самой эта вещь очень нравится. Я написала ее месяц назад и с тех пор все проверяла текст под разными углами: выдержит он напор моего критицизма? Вот обычная повседневная жизнь - снаружи и изнутри, вот ее подкладка, изнанка - то, о чем молчит чопорное общество, то, о чем люди не могут, не умеют говорить.
[18+ Не читай на работе]***
…находит особенная нежность к ней, еще скованной рассветным сном. И тогда Анна чувствует, как его рука осторожно разгребает волосы у нее на шее, и теплые сухие губы, касаясь ложбинки, где пряди расступаются надвое, шепчут: «Поспи еще. Полежи так…»
Она благодарно вздыхает и глубже проваливается щекой в подушку, подставляя ему голые плечи, спину. Еле ощутимые касания его губ, такие неспешные, что в промежутках она успевает досмотреть сон. Но стоит дрогнуть ресницам, как его ладонь накрывает ей лоб: «Закрой глаза. Просто ощущай».
Кожа вдоль позвоночника тоненькая, можно пересчитать-перецеловать каждый бугорок, каждую впадинку, и он не пропускает ни одной, потихоньку сдвигая одеяло к пояснице. Чем ниже он опускается, тем яснее ощущает Анна сгустившуюся в ней душевную смуту. Но не ласки смущают ее, а то, что она будто бы повернута к мужу непристойной изнанкой. Однажды она рассказала ему об этом. Он выслушал серьезно, кивнул:
- Ты принимаешь себя только спереди - боишься быть целой. А я тебя со всех сторон люблю.
Это было как бросок ножа в яблочко. Анна «с обратной стороны» - способная безоглядно наслаждаться, доверчивая - вся нараспашку, рисковая, чувственная, игривая. Совсем не та рафинированная особа, которую ежедневно предъявляет миру в качестве самой себя.
Иманд придумал эту игру, желая помочь ей принять ту другую себя - любимую им, но с негодованием отвергаемую ею самой. Конечно, она не может позволить себе проявить в обществе ни одну из этих черт. Ну и что? Разве мало в нас того, что предназначено исключительно для внутреннего пользования?
Иманд совсем убирает мешающее ему одеяло: «Лежи, лежи…», опасаясь спугнуть ее, затаившуюся от всех (и главное от себя!) глубоко внутри. Он не хочет «просто секса» - ни с этой Анной, ни с той. Она нужна ему вся - целиком. В постели, в жизни. Целуя жену сзади, не разбирая приличий (как подливают в чашку горяченького), он сознательно взращивая в ней ощущение той - необузданной себя.
- Не поворачивайся, не надо… - говорит успокоительно поглаживая по спинке, не переставая ласкать - она уже не понимает чем - губами, руками? - Будь со мной такой. Не исчезай, не прячься.
- Это не секс, а какой-то сеанс психотерапии, - шутит она, отворачивая от него лицо и занавесив волосами пылающую щеку.
***
Они одеты для вечернего выхода. Вот кому идут все эти галстуки-бабочки, шелка на лацканах, сияющие белизной французские манжеты с искрами запонок, - думает Анна, любуясь мужем. Вся эта нарядность-парадность прямо создана для его гордой красоты. Непринужденная естественная манера носить одежду избавляет его от безупречности манекена, образцовости картинки из модного журнала. Она слегка взбивает ему волосы, придавая им легкую небрежность. И прикусывает язык, который так и чешется от желания сказать мужу… но такие комплименты не в его вкусе (только смутится), вместо этого она предлагает:
- Зайдем к детям, да?
Надо же приласкать малышню прежде, чем удалиться для исполнения светских обязанностей.
Шелестя юбкой, Анна первая входит в детскую. Бурную встречу детей, видевших маму не далее, как пару часов назад, Иманд наблюдает через ее плечо. Оттолкнув неловкого братца, Соланж опрометью кидается в раскрытые объятия. Малыш с размаху плюхается на попу и поднимает густой рёв. Анна раздумала обнимать дочку, опускает руки:
- Разве можно так себя вести? Нужно извиниться за грубость.
- Вот еще, - фыркает Соланж. - Сам виноват, нечего под ногами путаться!
Обида становится горше, а рёв громче.
- Вот как? - интонация мамы не сулит ничего хорошего.
Иманд присаживается на детский диванчик у двери, берет дочь за руки:
- Посмотри на меня. В нашей семье принято просить прощения, если обидишь кого-то. Подойди к брату и скажи: «Извини меня, пожалуйста»
- Не хочу! Не буду!
- Тогда ступай в свою комнату, - Иманд удерживает ее, желающий увильнуть, взгляд, говорит твердо, без раздражения, - и побудь там. Когда успокоишься и поймешь, что неправа, возвращайся. Мы подождем. Иди.
- Ну и пойду! - строптиво бросает через плечо Соланж.
Ей никто не отвечает.
Малыш поднят и обласкан. Он незлобив, и скоро сам готов идти на мировую с сестрой:
- Может позвать ее?
Анна качает головой:
- Не стоит. А кто это сделал вон того робота - неужели ты?
- Мы вместе, - Малыш легко избегает соблазна присвоить всю славу себе. - Соланж помогала. Вот, - он показывает детальки, образующие узор на корпусе - она придумала.
- Мы опоздаем, - начиная нервничать, вполголоса говорит Анна мужу (не похоже, чтоб он собирался идти). Сколько же она просидит там?
Иманд пожимает плечами:
- Может минут пять, а может все полчаса. Ты иди, я побуду с ними сколько нужно.
- Ну еще немножко… - она смотрит на часы (когда дочь наконец выйдет, она расстроится, что мама ушла).
По счастью, ослиное упрямство не входит в число недостатков Соланж. Дверь спальни хлопает:
- Малыш! - во все горло кричит сестра. - Прости меня, ладно?
- Ага, - покладисто кивает он, - я уже.
Получив свою порцию родительских ласк (о досадном происшествии больше ни слова), умиротворенная Соланж готова проявить свои лучшие качества:
- Смотрите, - вон того робота Малыш сам сделал! Я только чуть помогла.
***
Иманд прирожденный воспитатель. Анна сто раз наблюдала его диалоги с детьми. Без насилия и сюсюканья, не повышая голоса и не прибегая к угрозам, он умеет направить их поведение к общему благу. Хотя у Соланж трудный характер: она горда, независима, ершиста и, по выражению наставницы фру Петерсон, склонна «коснеть во зле», лишь бы не признавать своих ошибок.
Иманд невозмутимо и терпеливо выслушивает детские споры, но не берется решать их, незаметно побуждая спорщиков самих искать выход.
- Кто это устроил разгром на веранде? - спрашивает Анна. - Там черт шею свернет!
- Не я! - торопливо отнекивается Соланж. Она не винит брата прямо, но все же понимают, что больше некому.
- Ну и не я! - заявляет Малыш (что он рыжий, за двоих отдуваться?)
- А кто же? - ядовито спрашивает сестра. - Ты последний там оставался.
- Ну и что? - защищается тот. - Это ничего не значит!
За спиной у мамы как всегда появляется папа:
- То есть, когда ты ушла с веранды, - обращается он к Соланж, - после тебя остался порядок, верно?
Дочь опускает голову:
- Ну… не совсем. Я только чуть-чуть насорила.
- И я чуть-чуть! - кричит Малыш (главное, чтоб на него одного все не свалили - он за справедливость!)
- Значит, каждый внес свою долю, - кивает Иманд. - А теперь туда зайти страшно. Что же делать?
Дети переглядываются.
- Ну, я могу свое убрать, - неохотно говорит Соланж.
- А я свое, - подхватывает Малыш.
Сестра показывает ему язык: вечно он все за ней повторяет!
- Повесим таблички с именами на все, что там валяется? - с серьезным видом спрашивает Анна.
- А давайте поделим веранду пополам, - предлагает Малыш, - и каждый уберет половину.
- Чур, моя около двери! - Соланж азартно хлопает ладошкой по колену. - А давай, кто вперед - того мама поцелует?
Родители переглядываются, пряча улыбки (маму не спросили, но она конечно не станет возражать).
Анна так привыкла к выдержке и спокойствию мужа, к его умению владеть собой, не поддаваясь возмущению, не ведясь на нытье и провокации, что испытывает настоящий шок, внезапно столкнувшись с обратным. Она так и не узнала, что такого сказала в тот день Соланж своей наставнице.
Яростный протестующий вопль дочери, достигает материнских ушей через три закрытых двери. Бросив все, Анна влетает в комнату и видит немыслимое: поднятая за шкирку как нашкодивший щенок, дочь болтается в воздухе, отчаянно извиваясь всем телом, и, не смолкая, визжит на одной ноте, закатив глаза. Бледный от злости Иманд с меловыми пятнами на скулах трясет ее как погремушку, повторяя: «Да как ты смеешь?! Как смеешь?!!»
Фру Петерсон с перекошенным лицом, закрывая рот обеими руками, вжимается в стену.
Онемев от этого зрелища, Анна застывает в дверях не в силах сделать и шагу. Иманд рывком опускает свою жертву на пол, и та, не устояв на ногах, бухается сперва на коленки, потом на четвереньки, нечленораздельно воя и захлебываясь истерикой. Не обернувшись, он стремительно выходит из комнаты, зацепив жену плечом, но, не заметив ее.
***
У них никак не получается толком поговорить о происшедшем. Иманд слишком подавлен чувством вины за свою вспышку, чтоб обсуждать что-то кроме последствий.
- Она теперь всегда будет меня бояться.
- Не преувеличивай, - мягко говорит Анна. - Наверняка она успела набедокурить достаточно прежде, чем ты вспылил, и, конечно, приняла твой гнев как заслуженную реакцию на свое поведение. И, если хочешь знать мое мнение… - она делает паузу, вытягивая его из рефлексии в диалог. Иманд поднимает на нее вопросительный взгляд, и Анна видит страдание в карих глазах, машинально отмечая про себя несоответствие между мелким, в сущности, (хотя и шумным) домашним инцидентом и силой его переживаний.
- …нашей дочери, полезно узнать, что не всегда люди, даже такие уравновешенные и любящие как ты, будут терпимы к ее проступкам. Что на нее могут всерьез рассердиться и задать ей взбучку, какую она в самом деле заслуживает.
- Может быть, - хмуро соглашается он, - но меня это не оправдывает. Я виноват не меньше ее. Даже больше - преподал ей дурной урок.
- Что ж, - Анна не собирается спорить, - все люди иногда совершают ошибки. И ты не исключение. Мы не можем быть всегда правы и безупречны только потому, что взрослые. И нашим детям рано или поздно придется это усвоить.
У него странная изломанная поза - на краю стула, сгорбившись, опустив голову ниже плеч, уронив руки между коленей - то ли выражение внутренней дисгармонии, то ли наказание самому себе явным физическим неудобством. Анна берет его лицо в ладони:
Тебе не приходило в голову, что не только дети вправе рассчитывать на нашу любовь и снисходительность, но и мы - на их?
Анна оказалась права: Соланж сама нашла дорогу к отцу. Умильно заглядывая ему в глаза, лисой вилась вокруг коленей и, наконец, ко всеобщей радости взгромоздилась на них. После этого случая она стала заметно мягче и осмотрительнее в своих поступках. Никакого страха перед отцом проказница, по-видимому, не испытала, но и снова угодить ему под горячую руку отнюдь не стремилась.
Фру Петерсон уклонилась от объяснений о случившемся, но, вопреки опасениям Анны, расчета не попросила. Напротив, взяла воспитанницу под свою защиту, убедив родителей предать злосчастный эпизод забвению. Мир в доме восстановился. Внешне все успокоилось. Но Иманд (Анна знает это) не испытал облегчения. Вспышка негодования оказалась лишь симптомом язвы, разъедающей душу. Его обычная самокритичность и требовательность к себе обратились в орудия внутреннего террора. Даже получив прощение дочери, он отказался простить самого себя, изнемогая под бременем раздирающего его противоречия.
Исподволь наблюдая за мужем, Анна приходит к мысли, что собственная несдержанность ранила его гораздо опаснее, чем других участников этой сцены. Для него, привыкшего считать невозмутимость добродетелью и втайне гордиться самообладанием, поддаться гневу - было равносильно моральному падению. То, что для всех стало лишь случайным эпизодом, явило ему горькую истину. Чуть ли не впервые с детских лет он столкнулся в себе со злобой, агрессией, нетерпимостью, словом, со всем тем, что негласно презирал и осуждал в других. И теперь ему некуда деться от обескураживающего факта: я сам такой! Я способен, не помня себя от ярости, трясти восьмилетнего ребенка и пугать домашних своим безумным видом! Ему мучительно стыдно признавать это перед самим собой. Невыносимо своими руками рушить ценности, которые столько лет укреплял и поддерживал.
Тридцать с лишним лет его злость, вспыльчивость и негодование ходили в упряжке, тянули лямку, рядились в тесный «приличный» костюм - и разъедали изнутри, как язва, его подчеркнутое спокойствие и всегдашнюю корректность, просачивались невидимо, как радиация, в его улыбку и молчание - раз уж им нигде не позволено показаться без маски. Он, как все, с детства вцепился в ту частицу своего «я», которую одобрили и полюбили в нем другие - пестовал ее и с удовлетворением предъявлял всюду, не сознавая, что это всего лишь обрубок, выдающий себя за целое.
Теперь же он просто не в силах принять нового - неприятного себя, этого отвратительного типа, способного так распуститься - при детях и женщинах (то есть при тех, кто заведомо слабее и зависим от него)!
***
Спустя месяц, в декабре, Анна увлекает мужа на долгую прогулку вдвоем - в сырой и голый, насквозь просквоженный ветром парк. И задать ему правильный вопрос:
- Что заставляет тебя быть сдержанным? Что побуждает подавлять и обуздывать чувства, скрывать их под маской невозмутимости?
Иманд долго молчит, не зная, что отвечать. Он никогда не думал о том, и едва ли сознает причину. Она помогает:
- Тебе хочется, чтоб все восхищались твоим умением держать себя в руках? Или ты стремишься избежать осуждения? Боишься критики и, не дожидаясь чужих «шпилек», становишься критиком сам себе - непримиримым язвительным и безжалостным.
- И то и это, - неохотно признает он, - но больше второе.
Ага, значит, убегая от внутреннего террора, он безотчетно стремится снискать одобрения людей - показать внутреннему критику фигу.
- Гнев, агрессия, если человек не может держать их под контролем - зло, - Иманд излагает ей свою «версию для ума». - Это унижает его самого и присутствующих.
- Унижает?
- Да. Это низменные чувства, и приличный человек не должен их показывать.
- А еще лучше, - Анна продолжает его невысказанную мысль, - вовсе их не иметь, да?
- Да, так было бы лучше, - соглашается он. - И жаль, что это невозможно.
- Ты боишься своих сильных чувств, не хочешь, чтоб они у тебя были, чтоб вырывались наружу и заставляли ощущать себя скверным, испорченным.
Он молча кивает.
- Иманд, берегись! - Анна с тревогой смотрит ему в лицо. - Однажды ты уже пожелал «ничего не чувствовать»… помнишь? Чувства, которые ты отвергаешь - не мусор, затесавшийся среди хороших манер и испортивший характер. Это твои инструменты влияния. Они не хороши и не плохи. Все зависит от того, как пользоваться. Гнев - это не то, что позорит тебя перед людьми, а «красный флажок» - сигнал тем, кто перешел границы приемлемого.
Он молчит - ни возражений, ни согласия.
- Ты можешь сердиться, как все люди, и не быть из-за этого плохим, - осторожно говорит она.
Молчание. Анна меняет тактику, надеясь вызвать отклик.
- Твое умение держать себя в руках - благо для всех нас, кто имеет с тобой дело.
Иманд поворачивается к ней - ему приятно, что жена это признает. Истерзавшему себя упреками и презрением, так нужно ее одобрение.
- Но в твоем добре, как червяк в яблоке, сидит зло, - она говорит это с болью за него. - Доброта к другим оборачивается утонченной жестокостью к себе.
Анна, защищающая его от самого себя - это слишком даже для его выдержки.
- Если ты хороший для всех только когда подавляешь свои реакции и отказываешься от чувств - это неправильно! - она почти кричит. - Никто не смеет требовать от тебя таких жертв - даже ты сам.
Он не может больше никуда идти - садится, почти валится на покрытую снегом скамейку и закрывает лицо руками, задыхаясь от сухих колючих спазмов в горле. Глаза жжет, словно в них соленым кипятком плеснули. Анна молча обнимает его - хватит разговоров.
Слова жены одновременно и смущают и глубоко трогают его - она не сочла проявленную им слабость заслуживающей нравственной порки. И помогла ему переосмыслить ситуацию. Уничижительное «мне больно от того, что я хуже, чем думал» превращается в нейтральное «мне больно, что мои представления о себе противоречат моей же внутренней реальности».
Он теперь не столь категоричен в расправе с собой: не то чтобы смирился, просто невозможно дольше скрывать от себя: я - такой. «Недостойные и неприличные» чувства властно заявили о себе, и вся его натура этому противится. Боль не проходит. Привычка разделять свои качества на достоинства и недостатки, мешает взглянуть на себя вне оценочных рамок.
Сейчас рациональность ему только мешает, усугубляет внутреннее расщепление, - глядя на мужа, с грустью думает Анна. - Нужно как-то обойти это, «выключить» ум. Как его выключить - по голове стукнуть? Я не могу примирить его с самим собой, могу только любить - такого, как есть. Любить?.. А это мысль!
***
- Т-с-с… Полежи так. Хочешь, поспи еще, - она ерошит ему волосы на затылке и целует за ухом. Ему щекотно. Он ёжится и сонно хмыкает. И в самом деле ненадолго ускользает от нее в сон, чтоб проснуться от сознания: наяву лучше. Анна скользит губами между его лопаток, и это необыкновенно приятно.
- Во сне раскрылся весь, не холодно? - жена заметила, что он не спит.
Лежит почти на животе, пристроив левое колено на сбитое в ком одеяло, только бедра прикрыты уголком ткани.
- Нет, хорошо… - ему хочется, чтоб она поцеловала еще. И не хочется просить. Он просто лежит, не шевелясь, чтоб не спугнуть. И тогда она опять делает это - целует медленно, нежно, опускаясь чуть ниже лопаток, трогая кончиком языка выпуклые позвонки.
В ее прикосновениях нет страсти. Она ничего больше не говорит. И все же каждое движение ее губ сообщает ему: «Люблю тебя - всего». Это невысказанное, но воспринятое им послание, минуя цензуру рассудка, попадает прямо в сердцевину его существа, еще не разъятого критическим отношением к себе - он слишком сонный и расслаблен лаской, чтоб как следует думать. И в то же время сосредоточен на своих ощущениях: пребывает в себе как есть - цельном, свободном от внутренних противоречий, неподсудном дремлющему уму.
Анна убирает одеяло с его бедер, и прохладный воздух обостряет в нем сознание обнаженности. Не столько физической, сколько глубинной, внутренней, словно с него сняли кожу и выставили напоказ неприглядную «требуху». Он весь сжимается от неловкости, чувствуя ее взгляд и еле удерживаясь от панического желания прикрыться. И слышит над собой ласковый смешок:
- Это не поможет, - испытавшая всё сама, она как никто его понимает. - Ты - как я, тоже принимаешь себя только спереди, с тщательно отредактированной и обращенной к миру стороны. Ты же не наготы сейчас стесняешься - себя самого. Такого как есть. Никогда не чувствовал себя настолько голым, да?
- Да, - в голосе усмешка, чтоб скрыть смущение, но паника уже прошла.
- Побудь таким. Просто ощущай.
В постели можно быть таким как есть, без рамок, навязанных обществом, без системы координат «хорошо-плохо», которая вросла в наш душевный состав как кости в мясо - мы себя без нее даже не мыслим. Но зачем тебе в постели система координат - ты что, заблудиться тут боишься? Пасть? На пол, разве что. Какая разница, спереди или сзади я тебя целую, если это все равно - ты?
Он переживает эту истину без слов, без мыслей - всем существом, освобождаясь от наносного, приросшего, как от сухой коросты, вытаскивая из мрака на свет себя самого, так долго и незаслуженно бывшего «в изгнании». Примиряясь с собой, признавая в себе то, что еще вчера порицал в других, он делает доброе дело: улучшает мир, очищает его от привнесенного им самим зла - нетерпимости, агрессии, презрения, осуждения.
Анна не видит его лица, отвернутого в мокрую подушку. Просто знает, что когда они встанут с постели и пойдут завтракать, с ней за столом будет сидеть внутренне преображенный свободный и счастливый человек.