Резиденция Haga. Охота на Тень
Иманд (38) - Анна (35)
Мне самой эта вещь очень нравится. Я написала ее месяц назад и с тех пор все проверяла текст под разными углами: выдержит он напор моего критицизма? Вот обычная повседневная жизнь - снаружи и изнутри, вот ее подкладка, изнанка - то, о чем молчит чопорное общество, то, о чем люди не могут, не умеют говорить.
[18+ Не читай на работе]***
…находит особенная нежность к ней, еще скованной рассветным сном. И тогда Анна чувствует, как его рука осторожно разгребает волосы у нее на шее, и теплые сухие губы, касаясь ложбинки, где пряди расступаются надвое, шепчут: «Поспи еще. Полежи так…»
Она благодарно вздыхает и глубже проваливается щекой в подушку, подставляя ему голые плечи, спину. Еле ощутимые касания его губ, такие неспешные, что в промежутках она успевает досмотреть сон. Но стоит дрогнуть ресницам, как его ладонь накрывает ей лоб: «Закрой глаза. Просто ощущай».
Кожа вдоль позвоночника тоненькая, можно пересчитать-перецеловать каждый бугорок, каждую впадинку, и он не пропускает ни одной, потихоньку сдвигая одеяло к пояснице. Чем ниже он опускается, тем яснее ощущает Анна сгустившуюся в ней душевную смуту. Но не ласки смущают ее, а то, что она будто бы повернута к мужу непристойной изнанкой. Однажды она рассказала ему об этом. Он выслушал серьезно, кивнул:
- Ты принимаешь себя только спереди - боишься быть целой. А я тебя со всех сторон люблю.
Это было как бросок ножа в яблочко. Анна «с обратной стороны» - безудержная в страстях и желаниях, способная безоглядно наслаждаться, доверчивая - вся нараспашку, рисковая, чувствительная, игривая. Совсем непохожая на ту рафинированную особу, которую ежедневно предъявляет миру в качестве самой себя.
Иманд придумал эту игру, желая помочь ей… (нет, не преодолеть страх - перешагнуть через стыд или панику - это она умеет) помочь Анне принять ту другую себя. Знакомую ему и любимую им, но с негодованием отвергаемую ею самой. Конечно, она не может позволить себе проявить в обществе ни одну из этих черт. Ну и что? Разве мало в нас того, что предназначено исключительно для внутреннего пользования?
Иманд стягивает с нее простые хлопковые трусики: «Лежи, лежи…», опасаясь спугнуть ее, затаившуюся, скрытую от всех (и от себя - главное от себя!) глубоко внутри. Он не хочет «просто секса» - ни с этой Анной, ни с той. Она нужна ему вся - целиком. В постели, в жизни. Поэтому он сейчас с ней - плечом к плечу - на ее пограничном рубеже. Целует жену сзади, не разбирая приличий (как подливают в чашку горяченького), сознательно взращивая в ней ощущение той себя.
- Не поворачивайся, не надо… - он успокоительно поглаживает ее по спинке, не переставая ласкать - она уже не понимает чем - губами, руками? - Будь со мной такой. Не исчезай, не прячься.
Это не похоже на секс, хотя оба переживают экстаз единения. Анна - не только с мужем, но и собой.
***
Они одеты для вечернего выхода. Вот кому идут все эти галстуки-бабочки, шелка на лацканах, сияющие белизной французские манжеты с искрами запонок, - думает Анна, любуясь мужем. Вся эта нарядность-парадность прямо создана для его благородной гордой красоты. Его манера носить одежду непринужденная и естественная, избавляет его от безупречности манекена, образцовости картинки из модного журнала. Она взбивает ему рукой темные волны волос, придавая им легкую небрежность. У нее язык чешется, сказать мужу, какой он… но такие комплименты не в его вкусе (только смутится), вместо этого она говорит:
- Зайдем к детям, да?
Милое семейное обыкновение, приласкать малышню прежде, чем удалиться для исполнения светских обязанностей.
Шурша шелками, Анна первая входит в детскую. Бурную встречу детей, видевших маму не далее, как пару часов назад, Иманд наблюдает через ее плечо. Оттолкнув неловкого братца, Соланж опрометью кидается в раскрытые объятия. Малыш с размаху плюхается на попу и поднимает густой рёв. Анна раздумала обнимать дочку, опускает руки:
- Разве можно так себя вести? Нужно извиниться за грубость.
- Вот еще, - фыркает Соланж. - Сам виноват, нечего под ногами путаться!
Обида становится горше, а рёв громче.
- Вот как? - интонация мамы не сулит ничего хорошего.
Иманд присаживается на детский диванчик у двери, берет дочь за руки:
- Посмотри на меня, - тон ровный, спокойный. - В нашей семье принято просить прощения, если обидишь кого-то. Подойди к брату и скажи: «Извини меня, пожалуйста»
- Не хочу! Не буду!
- Тогда ступай к себе в комнату, - Иманд удерживает ее взгляд, говорит твердо, без раздражения, - и побудь там. Когда успокоишься и будешь готова принести извинения, возвращайся. Мы подождем. Иди.
- Ну и пойду! - строптиво бросает через плечо Соланж.
Ей никто не отвечает.
Малыш поднят и обласкан. Он незлобив, и скоро сам готов идти на мировую с сестрой:
- Может позвать ее?
Анна качает головой:
- Не стоит. А кто это сделал вон того робота - неужели ты?
- Мы вместе, - Малыш легко избегает соблазна присвоить всю славу себе. - Соланж помогала. Вот, - он показывает детальки, образующие узор на корпусе - она придумала.
- Мы опоздаем, - начиная нервничать, вполголоса говорит Анна мужу (не похоже, чтоб он собирался идти). Сколько же она просидит там?
Иманд пожимает плечами:
- Может минут пять, а может все полчаса. Ты иди, я побуду с ними сколько нужно.
- Ну еще немножко… - она смотрит на часы (когда дочь наконец выйдет, она расстроится, что мама ушла).
По счастью, ослиное упрямство не входит в число недостатков Соланж. Дверь спальни хлопает:
- Малыш! - во все горло кричит сестра. - Прости меня, ладно?
- Ага, - покладисто кивает он, - я уже.
Получив свою порцию родительских ласк (о досадном происшествии больше ни слова), умиротворенная Соланж готова проявить свои лучшие качества:
- Смотрите, - вон того робота Малыш сам сделал! Я только чуть помогла.
***
Иманд прирожденный воспитатель. Анна сто раз наблюдала его диалоги с детьми. Без насилия и сюсюканья, не повышая голоса и не прибегая к угрозам, он умеет направить их поведение к общему благу. Хотя у Соланж трудный характер: она горда, независима, ершиста и, по выражению наставницы фру Петерсон, склонна «коснеть во зле», лишь бы не признавать себя неправой.
Иманд невозмутимо и терпеливо выслушивает детские споры, но не берется решать их, незаметно побуждая спорщиков самих искать выход.
- Кто это устроил разгром на веранде? - спрашивает Анна. - Там черт шею свернет!
- Не я! - торопливо отнекивается Соланж. Она не винит брата прямо, но все же понимают, что больше некому.
- Ну и не я! - заявляет Малыш (что он рыжий, за двоих отдуваться?)
- А кто же? - ядовито спрашивает сестра. - Ты последний там оставался.
- Ну и что? - защищается тот. - Это ничего не значит!
За спиной у мамы как всегда появляется папа:
- То есть, когда ты ушла с веранды, - обращается он к Соланж, - после тебя остался порядок, верно?
Дочь опускает голову:
- Ну… не совсем. Я только чуть-чуть насорила.
- И я чуть-чуть! - кричит Малыш (главное, чтоб на него одного все не свалили - он за справедливость!)
- Значит, каждый внес свою лепту, - кивает Иманд. - А теперь туда зайти страшно. Что же делать?
Дети переглядываются.
- Ну, я могу свое убрать, - неохотно говорит Соланж.
- А я свое, - подхватывает Малыш.
Сестра показывает ему язык: вечно он все за ней повторяет!
- Повесим таблички с именами на все, что там валяется? - с серьезным видом спрашивает Анна.
- А давайте поделим веранду пополам, - предлагает Малыш, - и каждый уберет половину.
- Чур, моя около двери! - Соланж азартно хлопает ладошкой по колену. - А давай, кто вперед - того мама поцелует?
Родители переглядываются, пряча улыбки (маму не спросили, но она конечно не станет возражать).
Анна так привыкла к выдержке и спокойствию мужа, к его умению владеть собой, не поддаваясь возмущению, не ведясь на нытье и провокации, что испытывает настоящий шок, внезапно столкнувшись с обратным. Она так и не узнала, что такого сказала в тот день Соланж своей наставнице.
Яростный протестующий вопль дочери, достигает материнских ушей через три закрытых двери. Бросив все, Анна влетает в комнату и видит немыслимое: поднятая за шкирку как нашкодивший щенок, дочь болтается в воздухе, отчаянно извиваясь всем телом, и, не смолкая, визжит на одной ноте, закатив глаза. Бледный от злости Иманд с меловыми пятнами на скулах трясет ее как погремушку, повторяя: «Да как ты смеешь?! Как смеешь?!!»
Фру Петерсон с перекошенным лицом, закрывая рот обеими руками, вжимается в стену.
Онемев от этого зрелища, Анна застывает в дверях не в силах сделать и шагу. Иманд рывком опускает свою жертву на пол, и та, не устояв на ногах, бухается сперва на коленки, потом на четвереньки, нечленораздельно воя и захлебываясь истерикой. Не обернувшись, он стремительно выходит из комнаты, зацепив жену плечом, но, не заметив ее.
***
У них никак не получается толком поговорить о происшедшем. Иманд слишком подавлен чувством вины за свою вспышку, чтоб обсуждать что-то кроме последствий.
- Она теперь всегда будет меня бояться.
- Не преувеличивай, - мягко говорит Анна. - Наверняка она успела набедокурить достаточно прежде, чем ты вспылил, и, конечно, приняла твой гнев как заслуженную реакцию на свое поведение. И, если хочешь знать мое мнение… - она делает паузу, вытягивая его из рефлексии в диалог.
Иманд поднимает на нее вопросительный взгляд, и Анна видит страдание в карих глазах, машинально отмечая про себя несоответствие между мелким, в сущности, (хотя и шумным) домашним инцидентом и силой его переживаний.
- …нашей дочери, полезно узнать, что не всегда люди, даже такие уравновешенные и любящие как ты, будут терпимы к ее проступкам. Что на нее могут всерьез рассердиться и задать ей взбучку, какую она в самом деле заслуживает.
- Может быть, - хмуро соглашается он, - но меня это не оправдывает. Я виноват не меньше ее. Даже больше - преподал ей дурной урок.
- Что ж, - Анна не собирается спорить, - все люди иногда совершают ошибки. И ты не исключение. Мы не можем быть всегда правы и безупречны только потому, что взрослые. И нашим детям рано или поздно придется это усвоить.
У него странная изломанная поза - на краю стула, сгорбившись, опустив голову ниже плеч, уронив руки между коленей - то ли выражение внутренней дисгармонии, то ли наказание самому себе явным физическим неудобством. Анна берет его лицо в ладони:
Тебе не приходило в голову, что не только дети вправе рассчитывать на нашу любовь и снисходительность, но и мы - на их?
Анна оказалась права: Соланж сама нашла дорогу к отцу. Умильно заглядывая ему в глаза, лисой вилась вокруг коленей и, наконец, ко всеобщей радости взгромоздилась на них. После этого случая она стала заметно мягче и осмотрительнее в своих поступках. Никакого страха перед отцом проказница, по-видимому, не испытала, но и снова угодить ему под горячую руку отнюдь не стремилась.
Фру Петерсон уклонилась от объяснений о случившемся, но, вопреки опасениям Анны, расчета не попросила. Напротив, взяла воспитанницу под свою защиту, убедив родителей предать злосчастный эпизод забвению. Мир в доме восстановился. Внешне все успокоилось.
Но Иманд (Анна знает это) не испытал облегчения. Вспышка негодования оказалась лишь симптомом язвы, разъедающей душу. Его обычная самокритичность и требовательность к себе обратились в орудия внутреннего террора. Даже получив прощение дочери, он отказался простить самого себя, изнемогая под бременем раздирающего его противоречия.
Исподволь наблюдая за мужем, Анна приходит к мысли, что собственная несдержанность ранила его гораздо опаснее, чем других участников этой сцены. Для него, привыкшего считать невозмутимость добродетелью и втайне гордиться самообладанием, поддаться гневу - было равносильно моральному падению. То, что для всех стало лишь случайным эпизодом, явило ему горькую истину.
Чуть ли не впервые с детских лет он столкнулся в себе со злостью, агрессией, нетерпимостью, словом, со всем тем, что негласно презирал и осуждал в других. И теперь ему некуда деться от обескураживающего факта: я сам такой! Я способен, не помня себя от ярости, трясти восьмилетнего ребенка и пугать домашних своим безумным видом! Ему мучительно стыдно признавать это перед самим собой. Невыносимо своими руками рушить ценности, которые столько лет укреплял и поддерживал.
Он просто не в силах принять этого нового - неприятного себя, этого отвратительного типа, способного так распуститься - при детях и женщинах (то есть при тех, кто заведомо слабее и зависим от него)!
***
Спустя месяц, в декабре, Анне удается увлечь мужа на долгую прогулку вдвоем - в сырой и голый, насквозь просквоженный ветром парк. И задать ему правильный вопрос:
- Что заставляет тебя быть сдержанным? Что побуждает подавлять и обуздывать чувства, скрывать их под маской невозмутимости?
Иманд долго молчит, не зная, что отвечать. Он никогда не думал о том, и едва ли сознает причину. Она помогает ему разобраться:
- Тебе хочется, чтоб люди восхищались твоим умением держать себя в руках? Или ты стремишься избежать осуждения? Боишься критики и, не дожидаясь чужих «шпилек», становишься критиком сам себе - непримиримым язвительным и безжалостным.
- И то и это, - неохотно признает он, - но больше второе.
Вот оно что: убегая от внутреннего террора, он бессознательно стремится снискать похвалы и уважение окружающих - показать внутреннему критику фигу. Теперь Анне ясна его скрытая мотивация.
- Гнев, агрессия, если человек не может держать их под контролем - зло, - Иманд излагает ей свою «версию для ума». - Это унижает его самого и присутствующих.
- Унижает?
- Да. Это низменные чувства, которые приличный человек не должен показывать.
- А еще лучше, - Анна пытается продолжить его невысказанную мысль, - вовсе их не иметь, да?
- Да, так было бы лучше, - соглашается он. - И жаль, что это невозможно.
- Ты боишься своих сильных чувств, не хочешь, чтоб они у тебя были, чтоб вырывались наружу и заставляли ощущать себя скверным, дурным, испорченным.
Он кивает: жена его услышала, поняла. От этого немножко легче.
- Иманд, берегись! - Анна с тревогой смотрит ему в лицо. - Однажды ты уже пожелал «ничего не чувствовать»… помнишь? Чувства, которые ты отвергаешь - не мусор, затесавшийся среди хороших манер и испортивший характер. Это твои инструменты влияния. Они не хороши и не плохи. Все зависит от того, как пользоваться. Гнев - это не то, что позорит тебя перед людьми, а «красный флажок» - сигнал тем, кто перешел границы приемлемого.
Он молчит - ни возражений, ни согласия.
- Ты можешь сердиться, как все люди, и не быть из-за этого плохим, - осторожно говорит она.
Молчание. Анна меняет тактику, надеясь вызвать отклик.
- Твое умение держать себя в руках - громадное благо для всех нас, кто имеет с тобой дело.
Иманд поворачивается к ней - ему приятно, что жена это признает. Истерзавшему себя упреками и презрением, очень важно ее одобрение.
- Но в твоем добре, как червяк в яблоке, сидит зло, - она говорит это с болью за него. - Доброта к другим оборачивается утонченной жестокостью к себе.
Анна, защищающая его от самого себя - это слишком даже для его выдержки.
- Если ты хороший для всех только когда подавляешь свои реакции и отказываешься от чувств - это неправильно! - она почти кричит. - Никто не смеет требовать от тебя таких жертв - даже ты сам.
Он не может больше никуда идти - садится, почти валится на покрытую снегом скамейку и закрывает лицо руками, задыхаясь от сухих колючих спазмов в горле. Глаза жжет, словно в них соленым кипятком плеснули. Анна молча обнимает его - хватит разговоров.
Слова жены одновременно и смущают и глубоко трогают его - она не сочла проявленную им слабость заслуживающей нравственной порки. Разговор в парке помогает ему переосмыслить ситуацию. Уничижительное «мне больно от того, что я хуже, чем думал» превращается в нейтральное «мне больно, что мои представления о себе противоречат моей же внутренней реальности».
Он теперь не столь категоричен в расправе с собой: - он не смирился, просто не может дольше скрывать от себя: я - такой. Боль не проходит. «Недостойные и неприличные» чувства, властно заявляют о своем бытии, не оставляя ему выбора. Вся его натура этому противится. Критичный ум, привыкший делить всё в себе на хорошее и плохое, не дает ему взглянуть на себя вне оценочных рамок.
Ты умница, но сейчас рациональность тебе мешает, усугубляет внутреннее расщепление, - глядя на мужа, с грустью думает Анна. - Нужно как-то обойти это, «выключить» ум. Как его выключить - по голове стукнуть? Я не могу примирить тебя с самим собой, могу только любить тебя - такого, как есть. Любить?.. А это мысль!
***
- Т-с-с… Полежи так. Хочешь, поспи еще, - она ерошит ему волосы на затылке и целует за ухом. Ему щекотно. Он ёжится и сонно хмыкает. Губы у Анны такие мягкие - они ничего не требуют, так просто ласкают. И он в самом деле ненадолго ускользает от нее в сон, чтоб проснуться от удивления: наяву лучше. Анна скользит губами между его лопаток, и это необыкновенно приятно.
- Во сне раскрылся весь, не холодно? - жена заметила, что он не спит.
Лежит почти на животе, пристроив левое колено на сбитое в ком одеяло, только бедра прикрыты уголком ткани.
- Нет, хорошо… - ему хочется, чтоб она поцеловала еще. И не хочется просить. Он просто лежит, не шевелясь, чтоб не спугнуть. И тогда она опять делает это - целует медленно, нежно, опускаясь чуть ниже лопаток, трогая кончиком языка выпуклые позвонки.
В ее прикосновениях нет страсти. Она ничего больше не говорит. И все же каждое движение ее губ сообщает ему: «Люблю тебя - всего». Это невысказанное, но воспринятое им послание, минуя цензуру рассудка, попадает прямо в сердцевину его существа, еще не разъятого критическим отношением к себе - он слишком сонный и расслаблен лаской, чтоб как следует думать. И в то же время сосредоточен на своих ощущениях: пребывает в себе как есть - цельном, свободном от внутренних противоречий, неподсудном дремлющему уму.
Анна убирает одеяло с его бедер, и веяние прохлады, коснувшись ягодиц, обостряет в нем сознание обнаженности. Не столько физической, сколько глубинной, внутренней, словно с него сняли кожу и выставили напоказ неприглядную «требуху». Он весь сжимается от неловкости, чувствуя ее взгляд и еле удерживаясь от панического желания прикрыться. И слышит над собой ласковый смешок:
- Это не поможет, - испытавшая всё сама, она как никто его понимает. - Ты - как я, тоже принимаешь себя только спереди, с тщательно отредактированной и обращенной к миру стороны. Ты же не наготы сейчас стесняешься - себя самого. Такого как есть. Мы видели друг друга голыми во всех ракурсах, какие только можно вообразить. Мы часто засыпаем раздетыми. И все же ты никогда не чувствовал себя настолько голым, да?
- Да, - в голосе усмешка, чтоб скрыть смущение, но паника уже прошла.
- Побудь таким. Просто ощущай.
Она помогает ему сосредоточиться на себе, по-прежнему оставаясь сзади, лаская без разбора приличий, соединяя в нем физическое блаженство с наслаждением необычной полнотой и реальностью собственного существа. Она знает, что делает.
В постели можно быть таким как есть, без рамок, навязанных обществом, без системы координат «хорошо-плохо», которая вросла в наш душевный состав как кости в мясо - мы себя без нее даже не мыслим. Но зачем тебе в постели система координат - ты что, заблудиться тут боишься? Пасть? На пол, разве что. Какая разница, спереди или сзади я тебя целую, если это все равно - ты?
Он переживает эту истину без слов, без мыслей - всем существом, освобождаясь от всего наносного, приросшего, как от сухой коросты, вытаскивая из мрака на свет себя самого, так долго и незаслуженно бывшего «в изгнании». Примиряясь с собой, признавая в себе то, что еще вчера порицал в других, он делает доброе дело: улучшает мир, очищает его от привнесенного им самим зла - нетерпимости, агрессии, презрения, осуждения.
Анна не видит его лица, отвернутого в мокрую подушку. Просто знает, что когда они встанут с постели и пойдут завтракать, с ней за столом будет сидеть внутренне преображенный свободный и счастливый человек.
Мне самой эта вещь очень нравится. Я написала ее месяц назад и с тех пор все проверяла текст под разными углами: выдержит он напор моего критицизма? Вот обычная повседневная жизнь - снаружи и изнутри, вот ее подкладка, изнанка - то, о чем молчит чопорное общество, то, о чем люди не могут, не умеют говорить.
[18+ Не читай на работе]***
…находит особенная нежность к ней, еще скованной рассветным сном. И тогда Анна чувствует, как его рука осторожно разгребает волосы у нее на шее, и теплые сухие губы, касаясь ложбинки, где пряди расступаются надвое, шепчут: «Поспи еще. Полежи так…»
Она благодарно вздыхает и глубже проваливается щекой в подушку, подставляя ему голые плечи, спину. Еле ощутимые касания его губ, такие неспешные, что в промежутках она успевает досмотреть сон. Но стоит дрогнуть ресницам, как его ладонь накрывает ей лоб: «Закрой глаза. Просто ощущай».
Кожа вдоль позвоночника тоненькая, можно пересчитать-перецеловать каждый бугорок, каждую впадинку, и он не пропускает ни одной, потихоньку сдвигая одеяло к пояснице. Чем ниже он опускается, тем яснее ощущает Анна сгустившуюся в ней душевную смуту. Но не ласки смущают ее, а то, что она будто бы повернута к мужу непристойной изнанкой. Однажды она рассказала ему об этом. Он выслушал серьезно, кивнул:
- Ты принимаешь себя только спереди - боишься быть целой. А я тебя со всех сторон люблю.
Это было как бросок ножа в яблочко. Анна «с обратной стороны» - безудержная в страстях и желаниях, способная безоглядно наслаждаться, доверчивая - вся нараспашку, рисковая, чувствительная, игривая. Совсем непохожая на ту рафинированную особу, которую ежедневно предъявляет миру в качестве самой себя.
Иманд придумал эту игру, желая помочь ей… (нет, не преодолеть страх - перешагнуть через стыд или панику - это она умеет) помочь Анне принять ту другую себя. Знакомую ему и любимую им, но с негодованием отвергаемую ею самой. Конечно, она не может позволить себе проявить в обществе ни одну из этих черт. Ну и что? Разве мало в нас того, что предназначено исключительно для внутреннего пользования?
Иманд стягивает с нее простые хлопковые трусики: «Лежи, лежи…», опасаясь спугнуть ее, затаившуюся, скрытую от всех (и от себя - главное от себя!) глубоко внутри. Он не хочет «просто секса» - ни с этой Анной, ни с той. Она нужна ему вся - целиком. В постели, в жизни. Поэтому он сейчас с ней - плечом к плечу - на ее пограничном рубеже. Целует жену сзади, не разбирая приличий (как подливают в чашку горяченького), сознательно взращивая в ней ощущение той себя.
- Не поворачивайся, не надо… - он успокоительно поглаживает ее по спинке, не переставая ласкать - она уже не понимает чем - губами, руками? - Будь со мной такой. Не исчезай, не прячься.
Это не похоже на секс, хотя оба переживают экстаз единения. Анна - не только с мужем, но и собой.
***
Они одеты для вечернего выхода. Вот кому идут все эти галстуки-бабочки, шелка на лацканах, сияющие белизной французские манжеты с искрами запонок, - думает Анна, любуясь мужем. Вся эта нарядность-парадность прямо создана для его благородной гордой красоты. Его манера носить одежду непринужденная и естественная, избавляет его от безупречности манекена, образцовости картинки из модного журнала. Она взбивает ему рукой темные волны волос, придавая им легкую небрежность. У нее язык чешется, сказать мужу, какой он… но такие комплименты не в его вкусе (только смутится), вместо этого она говорит:
- Зайдем к детям, да?
Милое семейное обыкновение, приласкать малышню прежде, чем удалиться для исполнения светских обязанностей.
Шурша шелками, Анна первая входит в детскую. Бурную встречу детей, видевших маму не далее, как пару часов назад, Иманд наблюдает через ее плечо. Оттолкнув неловкого братца, Соланж опрометью кидается в раскрытые объятия. Малыш с размаху плюхается на попу и поднимает густой рёв. Анна раздумала обнимать дочку, опускает руки:
- Разве можно так себя вести? Нужно извиниться за грубость.
- Вот еще, - фыркает Соланж. - Сам виноват, нечего под ногами путаться!
Обида становится горше, а рёв громче.
- Вот как? - интонация мамы не сулит ничего хорошего.
Иманд присаживается на детский диванчик у двери, берет дочь за руки:
- Посмотри на меня, - тон ровный, спокойный. - В нашей семье принято просить прощения, если обидишь кого-то. Подойди к брату и скажи: «Извини меня, пожалуйста»
- Не хочу! Не буду!
- Тогда ступай к себе в комнату, - Иманд удерживает ее взгляд, говорит твердо, без раздражения, - и побудь там. Когда успокоишься и будешь готова принести извинения, возвращайся. Мы подождем. Иди.
- Ну и пойду! - строптиво бросает через плечо Соланж.
Ей никто не отвечает.
Малыш поднят и обласкан. Он незлобив, и скоро сам готов идти на мировую с сестрой:
- Может позвать ее?
Анна качает головой:
- Не стоит. А кто это сделал вон того робота - неужели ты?
- Мы вместе, - Малыш легко избегает соблазна присвоить всю славу себе. - Соланж помогала. Вот, - он показывает детальки, образующие узор на корпусе - она придумала.
- Мы опоздаем, - начиная нервничать, вполголоса говорит Анна мужу (не похоже, чтоб он собирался идти). Сколько же она просидит там?
Иманд пожимает плечами:
- Может минут пять, а может все полчаса. Ты иди, я побуду с ними сколько нужно.
- Ну еще немножко… - она смотрит на часы (когда дочь наконец выйдет, она расстроится, что мама ушла).
По счастью, ослиное упрямство не входит в число недостатков Соланж. Дверь спальни хлопает:
- Малыш! - во все горло кричит сестра. - Прости меня, ладно?
- Ага, - покладисто кивает он, - я уже.
Получив свою порцию родительских ласк (о досадном происшествии больше ни слова), умиротворенная Соланж готова проявить свои лучшие качества:
- Смотрите, - вон того робота Малыш сам сделал! Я только чуть помогла.
***
Иманд прирожденный воспитатель. Анна сто раз наблюдала его диалоги с детьми. Без насилия и сюсюканья, не повышая голоса и не прибегая к угрозам, он умеет направить их поведение к общему благу. Хотя у Соланж трудный характер: она горда, независима, ершиста и, по выражению наставницы фру Петерсон, склонна «коснеть во зле», лишь бы не признавать себя неправой.
Иманд невозмутимо и терпеливо выслушивает детские споры, но не берется решать их, незаметно побуждая спорщиков самих искать выход.
- Кто это устроил разгром на веранде? - спрашивает Анна. - Там черт шею свернет!
- Не я! - торопливо отнекивается Соланж. Она не винит брата прямо, но все же понимают, что больше некому.
- Ну и не я! - заявляет Малыш (что он рыжий, за двоих отдуваться?)
- А кто же? - ядовито спрашивает сестра. - Ты последний там оставался.
- Ну и что? - защищается тот. - Это ничего не значит!
За спиной у мамы как всегда появляется папа:
- То есть, когда ты ушла с веранды, - обращается он к Соланж, - после тебя остался порядок, верно?
Дочь опускает голову:
- Ну… не совсем. Я только чуть-чуть насорила.
- И я чуть-чуть! - кричит Малыш (главное, чтоб на него одного все не свалили - он за справедливость!)
- Значит, каждый внес свою лепту, - кивает Иманд. - А теперь туда зайти страшно. Что же делать?
Дети переглядываются.
- Ну, я могу свое убрать, - неохотно говорит Соланж.
- А я свое, - подхватывает Малыш.
Сестра показывает ему язык: вечно он все за ней повторяет!
- Повесим таблички с именами на все, что там валяется? - с серьезным видом спрашивает Анна.
- А давайте поделим веранду пополам, - предлагает Малыш, - и каждый уберет половину.
- Чур, моя около двери! - Соланж азартно хлопает ладошкой по колену. - А давай, кто вперед - того мама поцелует?
Родители переглядываются, пряча улыбки (маму не спросили, но она конечно не станет возражать).
Анна так привыкла к выдержке и спокойствию мужа, к его умению владеть собой, не поддаваясь возмущению, не ведясь на нытье и провокации, что испытывает настоящий шок, внезапно столкнувшись с обратным. Она так и не узнала, что такого сказала в тот день Соланж своей наставнице.
Яростный протестующий вопль дочери, достигает материнских ушей через три закрытых двери. Бросив все, Анна влетает в комнату и видит немыслимое: поднятая за шкирку как нашкодивший щенок, дочь болтается в воздухе, отчаянно извиваясь всем телом, и, не смолкая, визжит на одной ноте, закатив глаза. Бледный от злости Иманд с меловыми пятнами на скулах трясет ее как погремушку, повторяя: «Да как ты смеешь?! Как смеешь?!!»
Фру Петерсон с перекошенным лицом, закрывая рот обеими руками, вжимается в стену.
Онемев от этого зрелища, Анна застывает в дверях не в силах сделать и шагу. Иманд рывком опускает свою жертву на пол, и та, не устояв на ногах, бухается сперва на коленки, потом на четвереньки, нечленораздельно воя и захлебываясь истерикой. Не обернувшись, он стремительно выходит из комнаты, зацепив жену плечом, но, не заметив ее.
***
У них никак не получается толком поговорить о происшедшем. Иманд слишком подавлен чувством вины за свою вспышку, чтоб обсуждать что-то кроме последствий.
- Она теперь всегда будет меня бояться.
- Не преувеличивай, - мягко говорит Анна. - Наверняка она успела набедокурить достаточно прежде, чем ты вспылил, и, конечно, приняла твой гнев как заслуженную реакцию на свое поведение. И, если хочешь знать мое мнение… - она делает паузу, вытягивая его из рефлексии в диалог.
Иманд поднимает на нее вопросительный взгляд, и Анна видит страдание в карих глазах, машинально отмечая про себя несоответствие между мелким, в сущности, (хотя и шумным) домашним инцидентом и силой его переживаний.
- …нашей дочери, полезно узнать, что не всегда люди, даже такие уравновешенные и любящие как ты, будут терпимы к ее проступкам. Что на нее могут всерьез рассердиться и задать ей взбучку, какую она в самом деле заслуживает.
- Может быть, - хмуро соглашается он, - но меня это не оправдывает. Я виноват не меньше ее. Даже больше - преподал ей дурной урок.
- Что ж, - Анна не собирается спорить, - все люди иногда совершают ошибки. И ты не исключение. Мы не можем быть всегда правы и безупречны только потому, что взрослые. И нашим детям рано или поздно придется это усвоить.
У него странная изломанная поза - на краю стула, сгорбившись, опустив голову ниже плеч, уронив руки между коленей - то ли выражение внутренней дисгармонии, то ли наказание самому себе явным физическим неудобством. Анна берет его лицо в ладони:
Тебе не приходило в голову, что не только дети вправе рассчитывать на нашу любовь и снисходительность, но и мы - на их?
Анна оказалась права: Соланж сама нашла дорогу к отцу. Умильно заглядывая ему в глаза, лисой вилась вокруг коленей и, наконец, ко всеобщей радости взгромоздилась на них. После этого случая она стала заметно мягче и осмотрительнее в своих поступках. Никакого страха перед отцом проказница, по-видимому, не испытала, но и снова угодить ему под горячую руку отнюдь не стремилась.
Фру Петерсон уклонилась от объяснений о случившемся, но, вопреки опасениям Анны, расчета не попросила. Напротив, взяла воспитанницу под свою защиту, убедив родителей предать злосчастный эпизод забвению. Мир в доме восстановился. Внешне все успокоилось.
Но Иманд (Анна знает это) не испытал облегчения. Вспышка негодования оказалась лишь симптомом язвы, разъедающей душу. Его обычная самокритичность и требовательность к себе обратились в орудия внутреннего террора. Даже получив прощение дочери, он отказался простить самого себя, изнемогая под бременем раздирающего его противоречия.
Исподволь наблюдая за мужем, Анна приходит к мысли, что собственная несдержанность ранила его гораздо опаснее, чем других участников этой сцены. Для него, привыкшего считать невозмутимость добродетелью и втайне гордиться самообладанием, поддаться гневу - было равносильно моральному падению. То, что для всех стало лишь случайным эпизодом, явило ему горькую истину.
Чуть ли не впервые с детских лет он столкнулся в себе со злостью, агрессией, нетерпимостью, словом, со всем тем, что негласно презирал и осуждал в других. И теперь ему некуда деться от обескураживающего факта: я сам такой! Я способен, не помня себя от ярости, трясти восьмилетнего ребенка и пугать домашних своим безумным видом! Ему мучительно стыдно признавать это перед самим собой. Невыносимо своими руками рушить ценности, которые столько лет укреплял и поддерживал.
Он просто не в силах принять этого нового - неприятного себя, этого отвратительного типа, способного так распуститься - при детях и женщинах (то есть при тех, кто заведомо слабее и зависим от него)!
***
Спустя месяц, в декабре, Анне удается увлечь мужа на долгую прогулку вдвоем - в сырой и голый, насквозь просквоженный ветром парк. И задать ему правильный вопрос:
- Что заставляет тебя быть сдержанным? Что побуждает подавлять и обуздывать чувства, скрывать их под маской невозмутимости?
Иманд долго молчит, не зная, что отвечать. Он никогда не думал о том, и едва ли сознает причину. Она помогает ему разобраться:
- Тебе хочется, чтоб люди восхищались твоим умением держать себя в руках? Или ты стремишься избежать осуждения? Боишься критики и, не дожидаясь чужих «шпилек», становишься критиком сам себе - непримиримым язвительным и безжалостным.
- И то и это, - неохотно признает он, - но больше второе.
Вот оно что: убегая от внутреннего террора, он бессознательно стремится снискать похвалы и уважение окружающих - показать внутреннему критику фигу. Теперь Анне ясна его скрытая мотивация.
- Гнев, агрессия, если человек не может держать их под контролем - зло, - Иманд излагает ей свою «версию для ума». - Это унижает его самого и присутствующих.
- Унижает?
- Да. Это низменные чувства, которые приличный человек не должен показывать.
- А еще лучше, - Анна пытается продолжить его невысказанную мысль, - вовсе их не иметь, да?
- Да, так было бы лучше, - соглашается он. - И жаль, что это невозможно.
- Ты боишься своих сильных чувств, не хочешь, чтоб они у тебя были, чтоб вырывались наружу и заставляли ощущать себя скверным, дурным, испорченным.
Он кивает: жена его услышала, поняла. От этого немножко легче.
- Иманд, берегись! - Анна с тревогой смотрит ему в лицо. - Однажды ты уже пожелал «ничего не чувствовать»… помнишь? Чувства, которые ты отвергаешь - не мусор, затесавшийся среди хороших манер и испортивший характер. Это твои инструменты влияния. Они не хороши и не плохи. Все зависит от того, как пользоваться. Гнев - это не то, что позорит тебя перед людьми, а «красный флажок» - сигнал тем, кто перешел границы приемлемого.
Он молчит - ни возражений, ни согласия.
- Ты можешь сердиться, как все люди, и не быть из-за этого плохим, - осторожно говорит она.
Молчание. Анна меняет тактику, надеясь вызвать отклик.
- Твое умение держать себя в руках - громадное благо для всех нас, кто имеет с тобой дело.
Иманд поворачивается к ней - ему приятно, что жена это признает. Истерзавшему себя упреками и презрением, очень важно ее одобрение.
- Но в твоем добре, как червяк в яблоке, сидит зло, - она говорит это с болью за него. - Доброта к другим оборачивается утонченной жестокостью к себе.
Анна, защищающая его от самого себя - это слишком даже для его выдержки.
- Если ты хороший для всех только когда подавляешь свои реакции и отказываешься от чувств - это неправильно! - она почти кричит. - Никто не смеет требовать от тебя таких жертв - даже ты сам.
Он не может больше никуда идти - садится, почти валится на покрытую снегом скамейку и закрывает лицо руками, задыхаясь от сухих колючих спазмов в горле. Глаза жжет, словно в них соленым кипятком плеснули. Анна молча обнимает его - хватит разговоров.
Слова жены одновременно и смущают и глубоко трогают его - она не сочла проявленную им слабость заслуживающей нравственной порки. Разговор в парке помогает ему переосмыслить ситуацию. Уничижительное «мне больно от того, что я хуже, чем думал» превращается в нейтральное «мне больно, что мои представления о себе противоречат моей же внутренней реальности».
Он теперь не столь категоричен в расправе с собой: - он не смирился, просто не может дольше скрывать от себя: я - такой. Боль не проходит. «Недостойные и неприличные» чувства, властно заявляют о своем бытии, не оставляя ему выбора. Вся его натура этому противится. Критичный ум, привыкший делить всё в себе на хорошее и плохое, не дает ему взглянуть на себя вне оценочных рамок.
Ты умница, но сейчас рациональность тебе мешает, усугубляет внутреннее расщепление, - глядя на мужа, с грустью думает Анна. - Нужно как-то обойти это, «выключить» ум. Как его выключить - по голове стукнуть? Я не могу примирить тебя с самим собой, могу только любить тебя - такого, как есть. Любить?.. А это мысль!
***
- Т-с-с… Полежи так. Хочешь, поспи еще, - она ерошит ему волосы на затылке и целует за ухом. Ему щекотно. Он ёжится и сонно хмыкает. Губы у Анны такие мягкие - они ничего не требуют, так просто ласкают. И он в самом деле ненадолго ускользает от нее в сон, чтоб проснуться от удивления: наяву лучше. Анна скользит губами между его лопаток, и это необыкновенно приятно.
- Во сне раскрылся весь, не холодно? - жена заметила, что он не спит.
Лежит почти на животе, пристроив левое колено на сбитое в ком одеяло, только бедра прикрыты уголком ткани.
- Нет, хорошо… - ему хочется, чтоб она поцеловала еще. И не хочется просить. Он просто лежит, не шевелясь, чтоб не спугнуть. И тогда она опять делает это - целует медленно, нежно, опускаясь чуть ниже лопаток, трогая кончиком языка выпуклые позвонки.
В ее прикосновениях нет страсти. Она ничего больше не говорит. И все же каждое движение ее губ сообщает ему: «Люблю тебя - всего». Это невысказанное, но воспринятое им послание, минуя цензуру рассудка, попадает прямо в сердцевину его существа, еще не разъятого критическим отношением к себе - он слишком сонный и расслаблен лаской, чтоб как следует думать. И в то же время сосредоточен на своих ощущениях: пребывает в себе как есть - цельном, свободном от внутренних противоречий, неподсудном дремлющему уму.
Анна убирает одеяло с его бедер, и веяние прохлады, коснувшись ягодиц, обостряет в нем сознание обнаженности. Не столько физической, сколько глубинной, внутренней, словно с него сняли кожу и выставили напоказ неприглядную «требуху». Он весь сжимается от неловкости, чувствуя ее взгляд и еле удерживаясь от панического желания прикрыться. И слышит над собой ласковый смешок:
- Это не поможет, - испытавшая всё сама, она как никто его понимает. - Ты - как я, тоже принимаешь себя только спереди, с тщательно отредактированной и обращенной к миру стороны. Ты же не наготы сейчас стесняешься - себя самого. Такого как есть. Мы видели друг друга голыми во всех ракурсах, какие только можно вообразить. Мы часто засыпаем раздетыми. И все же ты никогда не чувствовал себя настолько голым, да?
- Да, - в голосе усмешка, чтоб скрыть смущение, но паника уже прошла.
- Побудь таким. Просто ощущай.
Она помогает ему сосредоточиться на себе, по-прежнему оставаясь сзади, лаская без разбора приличий, соединяя в нем физическое блаженство с наслаждением необычной полнотой и реальностью собственного существа. Она знает, что делает.
В постели можно быть таким как есть, без рамок, навязанных обществом, без системы координат «хорошо-плохо», которая вросла в наш душевный состав как кости в мясо - мы себя без нее даже не мыслим. Но зачем тебе в постели система координат - ты что, заблудиться тут боишься? Пасть? На пол, разве что. Какая разница, спереди или сзади я тебя целую, если это все равно - ты?
Он переживает эту истину без слов, без мыслей - всем существом, освобождаясь от всего наносного, приросшего, как от сухой коросты, вытаскивая из мрака на свет себя самого, так долго и незаслуженно бывшего «в изгнании». Примиряясь с собой, признавая в себе то, что еще вчера порицал в других, он делает доброе дело: улучшает мир, очищает его от привнесенного им самим зла - нетерпимости, агрессии, презрения, осуждения.
Анна не видит его лица, отвернутого в мокрую подушку. Просто знает, что когда они встанут с постели и пойдут завтракать, с ней за столом будет сидеть внутренне преображенный свободный и счастливый человек.