Резиденция «Höga Кusten». Мой любимый ёжик
Иманд (37) - Анна (34)
- Вот интересно, - созерцая что-то на потолке, задумчиво говорит Иманд, - как ёжик сексом занимается? Ему колючки на жене не мешают?
Он стоит посреди комнаты - стройный как юноша, в бриджах и в коротком вендо* с лежащим на плечах капюшоном, отороченным серебристым мехом.
Анна от неожиданности, роняет длинную шляпную булавку и с преувеличенным вниманием оглядывает через плечо амазонку сзади.
- Колючки ищешь? - интересуется муж и насмешка с его левой брови, перепархивает на правую.
- А ты что, - участливо спрашивает она, - чувствуешь себя ёжиком? - и, закрепив шляпу подобранной булавкой, вздыхает. - Ну, пойдем, поговорим о наших разочарованиях.
Знакомая дорога в оголившемся ноябрьском лесу непривычно просторна. Сдерживая резвость Милета, Иманд приноравливает шаг жеребца к ровной рыси Блю - его чалой подруги, плавно несущей Анну мимо колоноподобных сосен с толстой красноватой как черепица корой. Любуется ее посадкой, локоном, пущенным вдоль матовой щеки. Ощутив его взгляд, она поворачивает голову: поговорим?
Он кивает и начинает без предисловий с непривычной для себя прямотой и откровенностью:
- Когда мы поженились, я верил… только не смейся, верил, что у нас будет идеальная семья. Звучит самонадеянно до глупости, - он заранее защищается от упреков, - но я считал, мы-то сумеем дотянуться до мечты, покажем пример. Очень трудно представить свою любовь несовершенной. Я же не тот, кто совершает дурацкие ошибки, чуть что, выходит из себя. Думаешь, чушь несу?
- Нет, - живо откликается она, - ты, пожалуйста, неси дальше. Это смело. И честно.
Поддержка жены развязывает ему язык:
- Я думал, глупости, наделанные другими, нас не касаются. Нужно просто не совершать их, и всё!
- Вначале наверно все так думают: уж мы-то сумеем! - наклонив голову, Анна разглядывает свои руки в перчатках.
Некоторое время они едут молча, соединенные общей работой мысли. Она первой нарушает молчание:
- Мы оба пока росли, видели, что даже любящие люди иногда ссорились, мучились непониманием. Но то - они. А мы-то другие!
- Да, - он грустно улыбается, - ты понимаешь, - и, отвернувшись, говорит в сторону. - Ну вот, я тоже не могу создать отношения, о которых мечтал.
Да, это поступок, - думает Анна, - перешагнуть через разбитую иллюзию и идти дальше. Жаль, нельзя похвалить - не примет.
И она делает для него кое-что другое:
- А какими ты представляешь совершенные отношения?
Он объясняет, волнуясь, что выходит коряво:
- Семья… ну, такое прибежище, где чувствуешь себя спокойно, в безопасности. Где есть понимание, где о тебе заботятся. Где живешь с теми, кого любишь. Как-то по-детски звучит.
Анна улыбается.
- Ты хорошо описал. Не тушуйся. Ты вправе чувствовать по-своему и не оправдываться за это. Можно спрошу еще?
Он кивает.
- Тот ты, который хочет заботы, понимания, единения в любви в тихом безопасном уголке… разочарован? Как ты чувствуешь себя в семье, где дети поубивать друг друга готовы, и между нами тоже искрит?
- Да как дурак с обманутыми надеждами! - это вырывается у него помимо воли. Задетый за больное, он не может остановиться, с тайным облегчением выбалтывая то, что еще минуту назад не смог бы выговорить. - Будто никому до меня дела нет, мои желания, мечты - неуместны, смешны… мне ничего не обещали, никакой идиллии - я сам в нее сдуру поверил, - у него подозрительно блестят глаза, но интонация беспощадна. - Не вздумай меня жалеть. Я тоже в этот котел добавляю... всякого.
- Ладно, - легко соглашается она. - Не буду жалеть. Знаешь, как психологи называют нашу детскую память?
Неожиданный вопрос отвлекает его.
- Нет. Ее как-то называют?
- Внутренний ребенок. Это поразительно, что ты, ничего не зная… В каждом из нас сидит съежившийся от страха малыш, который хочет защищенности, понимания, любви и заботы. Твой идеал любовных отношений удовлетворяет нуждам этого ребенка.
Ошеломленный ее выводом, Иманд на миг ослабляет поводья. Почуяв свободу, Милет взбрыкивает под ним, но всадник снова стискивает ему бока. Их разговор зашел слишком далеко. Они не готовы продолжать.
- Дадим лошадям размяться, - предлагает Анна. - И нам не мешает головы проветрить.
Он кивает:
- Может, к озеру? А там сделаем привал, - и, дождавшись ответного кивка, коротко свиснув, срывает Милета в галоп.
Анна смотрит вслед: как же они несутся, взбивая бурую листвяную зыбь, отдаваясь головокружительной скачке! Ее тоже манят сквозистые дали, и Блю получает долгожданную свободу. Они наперегонки летят через притихший лес, горяча лошадей гиканьем и криком, далеко разнося в холодном воздухе эхо своих голосов, упоенные радостью движения, азартом погони.
Анна знает, что муж просто играет с ней - она слишком хорошая наездница, чтоб не понимать, насколько Иманд превосходит ее. Но это ничуть не уменьшает удовольствия. Разрумяненный студеным ветром, с сияющими глазами, он на скаку срывает поцелуй, и уносится вдаль в своем развивающемся вендо. Ну и ладно. Чалая переходит на ровную нетряскую рысь, и Анна погружается в раздумья.
Иманд, не боясь показаться смешным, наивным, высказал то, что она не решилась: разочарование в своей способности любить, создавать отношения, о которых мечтал. Хотя любить - это то, что мы умеем с рождения. И все-таки она тоже этого не может: любить так, как хочется. Но почему? Разве гармония между ними не должна возникать сама собой, как естественное следствие любви? Она полна нежных чувств к мужу, и все же он ощущает, что его надежды обмануты. А сама Анна - разве довольна? Иманд конечно любит ее, но... иначе, не так как ей нужно.
Она втайне завидует детям, им достается от него то, что ей самой хотелось бы получать. Правда, она не такая храбрая, чтоб высказать эту дурацкую претензию вслух. Именно «дурацкую» - Анна отлично понимает: ее «ожидания» нелепы, и верх глупости взваливать их на мужа. Она втихомолку справляется с ними сама, как может, называя это занятие про себя «выдергиванием колючек».
***
Возле озера голо и неприютно. Сырой ветер морщит очугуневшую воду, шуршит в верхушках сосен, ледяными пальцами забирается под шерстяную амазонку. Иманд показывает в сторонку:
- Вон там в распадке склоны прикроют нас от ветра.
Черные силуэты лиственниц словно тушью выписаны на фоне мрачного неба. Под ними тихо и пыльно-сухо. Отпустив лошадей, они устраивают привал у поваленного дерева. В седельной сумке у Иманда припасены маслянисто-желтые осенние яблоки. Анна с наслаждением кусает холодный брызнувший соком бочок - кисло-сладкая мякоть внутри розоватая, рассыпчатая.
- Серединки не выбрасывай, - запасливо говорит она, - лошадям скормим, они любят.
- У меня и для них есть, - откликается он. - Смотри, твоя Блю отсюда аж синяя.
Вороно-чалая Аннина кобылка, выбранная ей мужем за изумительный окрас, кроткий нрав и широкий как диван круп, удобный для дамского седла, хороша необыкновенно. И он не прогадал - у лошади действительно чудесный ход: плавный, красивый, упругий. Увидев ее впервые, Анна ахнула: «Голубая!» И заказала амазонку «в масть» - ту самую, что на ней. Издали не поймешь теперь, где кончается лошадь и начинается всадница.
Любуясь Блю, Анна повернулась к нему в профиль. Жемчужная капелька брызнувшего сока блестит у нее на щеке. Улучив момент, Иманд слизывает эту сладкую каплю. Анна вздрагивает от неожиданности - опаляющая вспышка пушистых голубых глаз так близко - и он, не удержавшись, целует ее в холодные «яблочные» губы, еще и еще, не в силах остановиться.
В его поцелуях не страсть разгоряченного мужчины, но любовность как она есть - чистое выражение его чувства. На Анну волной находит нежность к нему.
- Ах ты лакомка… - возвращая поцелуй, шепчет она, - ну что, не мешают тебе колючки на жене?
- У меня самого этих колючек... - бормочет он, думая вовсе не об участи ёжика.
Любовная близость открывает путь душевной.
- Ты меня устыдила, - признается он. - Взрослый мужик, мечтающий, чтоб с ним возились, как с маленьким.
Но Анна не признает критики, переходящей в самоедство.
- Это нормально, типично. Таков путь взросления.
- Да сколько можно взрослеть! У нас самих уже дети!
- А ты думал, взрослость неизменна от двадцати и до могилы? Так только маленьким детям кажется. Но это тоже стадия развития, как детство. Психике нужно обновление. Она не может быть в одной поре с юности до старости. Ты, наверняка, считал себя взрослым уже лет в семнадцать. И что, твои тогдашние представления о жизни устроят тебя сейчас? Тут «косметическим ремонтом» системы ценностей не обойдешься.
- А ты? - спрашивает он. - У тебя тоже так?
- Думаешь, меня с небес взяли? Я тоже мечтаю, чтоб ты меня гладил по головке и носился с моими капризами. А ты этого не делаешь, и я злюсь.
Иманд смотрит на нее с интересом:
- Иногда хочется сгрести тебя в охапку, и с рук не спускать. Но ты скажешь, что тебе нужен не папочка, а муж.
- Наверно, - Анна вздыхает, - это мы сейчас откровенничаем, а так бы я вряд ли обрадовалась, начни ты меня опекать.
Она замолкает, собираясь с мыслями, бесцельно обрывая вокруг их пристанища сбитые дождем в колтуны седые кудри иван-чая. И, собравшись, продолжает застенчиво:
- Хочу освободить тебя от этих претензий, повытаскивать их как колючки.
- Как?
- Ну... я ведь сама могу сделать то, чего жду от тебя: похвалить, пожалеть, почесать за ушком, сказать те слова, которые мне нужны, не дожидаясь, пока это придет в голову тебе, и не злясь за то, что не приходит. Я и есть тот взрослый, кто должен заботиться об этом ребенке. Я, а не ты. Если нужно со мной нянчиться, значит, мне нужен родитель, а не муж. И никто не убедит меня в моей «хорошести» и нужности. Другой человек не может быть мерилом моей ценности. Никто не оградит от трудностей и страхов - я сама себе защита.
- Получается? - сочувственно спрашивает он.
Анна пожимает плечами:
- Ну… если одному ёжику от этого легче…
Иманд растирает виски, словно у него голова болит, говорит, глядя на свои колени:
- Нельзя в здравом уме признаться себе, что считаешь близкого человека спасителем, телепатом, ангелом… что, вопреки намерениям быть зрелым, все еще ищешь, кто б тебя приголубил. От этого противоречия в себе рехнуться можно! Наши любовные идеалы обречены. Взрослые мы - обязаны в них разочароваться. Никто не может дать мне то, в чем я больше всего нуждаюсь - только я сам, - он резко обрывает себя. - А ты совсем замерзла, - и, вставая, подает ей руку.
Подозвав лошадей, они угощают их яблоками. Блю, схрупав свое, тянется к ладони Иманда, мордой отпихивая Милета, и тот - удивительно - уступает.
- Джентльмен, - Анна одобрительно треплет его по крутой холке и дает ему еще яблочка. Блю косит на хозяйку обиженным черным глазом: а мне? Седельная сумка быстро пустеет. Пора ехать. Иманд подсаживает жену в седло. Заметно холодает. Обратная дорога петляет среди голых кустов навстречу быстро угасающему дню. Им хочется домой - в тепло и уют, поесть горячего, согреться. И дом ближе с каждым шагом. А пока можно побыть наедине со своими мыслями.
Иманд думает об Анне и детях. О том, что он знает, как любить их - всех вместе и каждого в отдельности. О том, где взять силы спокойно и терпеливо переносить постоянное соударение их характеров, невинный первобытный эгоизм детей и всеобщую жажду любви больших и маленьких. Он в курсе, что у него нет права считать себя счастливее или умнее прочих, и у них с Анной обычная ничем не выдающаяся хорошая семья.
Анна думает о муже. О его способности не пасовать перед трудностями и не винить других в своих разочарованиях. О его умении признаваться в ошибках и заблуждениях, расставаться с иллюзиями. О его готовности идти вперед, не надеясь, что дальше станет легче, что усилия окупятся. И о том, что все это требует от него непоказного мужества и, если угодно, повседневного героизма.
И оба, не сговариваясь, не обсуждая это, с теплотой думают о совместном творении - пусть несовершенном, противоречивом, местами нелепом, взрывоопасном, и все же прекрасном браке. Он конечно неидеальный, зато уж до боли, до безобразия их собственный.
------------------
Вендо* - короткий свободный плащ для верховой езды с прорезями вместо рукавов.
- Вот интересно, - созерцая что-то на потолке, задумчиво говорит Иманд, - как ёжик сексом занимается? Ему колючки на жене не мешают?
Он стоит посреди комнаты - стройный как юноша, в бриджах и в коротком вендо* с лежащим на плечах капюшоном, отороченным серебристым мехом.
Анна от неожиданности, роняет длинную шляпную булавку и с преувеличенным вниманием оглядывает через плечо амазонку сзади.
- Колючки ищешь? - интересуется муж и насмешка с его левой брови, перепархивает на правую.
- А ты что, - участливо спрашивает она, - чувствуешь себя ёжиком? - и, закрепив шляпу подобранной булавкой, вздыхает. - Ну, пойдем, поговорим о наших разочарованиях.
Знакомая дорога в оголившемся ноябрьском лесу непривычно просторна. Сдерживая резвость Милета, Иманд приноравливает шаг жеребца к ровной рыси Блю - его чалой подруги, плавно несущей Анну мимо колоноподобных сосен с толстой красноватой как черепица корой. Любуется ее посадкой, локоном, пущенным вдоль матовой щеки. Ощутив его взгляд, она поворачивает голову: поговорим?
Он кивает и начинает без предисловий с непривычной для себя прямотой и откровенностью:
- Когда мы поженились, я верил… только не смейся, верил, что у нас будет идеальная семья. Звучит самонадеянно до глупости, - он заранее защищается от упреков, - но я считал, мы-то сумеем дотянуться до мечты, покажем пример. Очень трудно представить свою любовь несовершенной. Я же не тот, кто совершает дурацкие ошибки, чуть что, выходит из себя. Думаешь, чушь несу?
- Нет, - живо откликается она, - ты, пожалуйста, неси дальше. Это смело. И честно.
Поддержка жены развязывает ему язык:
- Я думал, глупости, наделанные другими, нас не касаются. Нужно просто не совершать их, и всё!
- Вначале наверно все так думают: уж мы-то сумеем! - наклонив голову, Анна разглядывает свои руки в перчатках.
Некоторое время они едут молча, соединенные общей работой мысли. Она первой нарушает молчание:
- Мы оба пока росли, видели, что даже любящие люди иногда ссорились, мучились непониманием. Но то - они. А мы-то другие!
- Да, - он грустно улыбается, - ты понимаешь, - и, отвернувшись, говорит в сторону. - Ну вот, я тоже не могу создать отношения, о которых мечтал.
Да, это поступок, - думает Анна, - перешагнуть через разбитую иллюзию и идти дальше. Жаль, нельзя похвалить - не примет.
И она делает для него кое-что другое:
- А какими ты представляешь совершенные отношения?
Он объясняет, волнуясь, что выходит коряво:
- Семья… ну, такое прибежище, где чувствуешь себя спокойно, в безопасности. Где есть понимание, где о тебе заботятся. Где живешь с теми, кого любишь. Как-то по-детски звучит.
Анна улыбается.
- Ты хорошо описал. Не тушуйся. Ты вправе чувствовать по-своему и не оправдываться за это. Можно спрошу еще?
Он кивает.
- Тот ты, который хочет заботы, понимания, единения в любви в тихом безопасном уголке… разочарован? Как ты чувствуешь себя в семье, где дети поубивать друг друга готовы, и между нами тоже искрит?
- Да как дурак с обманутыми надеждами! - это вырывается у него помимо воли. Задетый за больное, он не может остановиться, с тайным облегчением выбалтывая то, что еще минуту назад не смог бы выговорить. - Будто никому до меня дела нет, мои желания, мечты - неуместны, смешны… мне ничего не обещали, никакой идиллии - я сам в нее сдуру поверил, - у него подозрительно блестят глаза, но интонация беспощадна. - Не вздумай меня жалеть. Я тоже в этот котел добавляю... всякого.
- Ладно, - легко соглашается она. - Не буду жалеть. Знаешь, как психологи называют нашу детскую память?
Неожиданный вопрос отвлекает его.
- Нет. Ее как-то называют?
- Внутренний ребенок. Это поразительно, что ты, ничего не зная… В каждом из нас сидит съежившийся от страха малыш, который хочет защищенности, понимания, любви и заботы. Твой идеал любовных отношений удовлетворяет нуждам этого ребенка.
Ошеломленный ее выводом, Иманд на миг ослабляет поводья. Почуяв свободу, Милет взбрыкивает под ним, но всадник снова стискивает ему бока. Их разговор зашел слишком далеко. Они не готовы продолжать.
- Дадим лошадям размяться, - предлагает Анна. - И нам не мешает головы проветрить.
Он кивает:
- Может, к озеру? А там сделаем привал, - и, дождавшись ответного кивка, коротко свиснув, срывает Милета в галоп.
Анна смотрит вслед: как же они несутся, взбивая бурую листвяную зыбь, отдаваясь головокружительной скачке! Ее тоже манят сквозистые дали, и Блю получает долгожданную свободу. Они наперегонки летят через притихший лес, горяча лошадей гиканьем и криком, далеко разнося в холодном воздухе эхо своих голосов, упоенные радостью движения, азартом погони.
Анна знает, что муж просто играет с ней - она слишком хорошая наездница, чтоб не понимать, насколько Иманд превосходит ее. Но это ничуть не уменьшает удовольствия. Разрумяненный студеным ветром, с сияющими глазами, он на скаку срывает поцелуй, и уносится вдаль в своем развивающемся вендо. Ну и ладно. Чалая переходит на ровную нетряскую рысь, и Анна погружается в раздумья.
Иманд, не боясь показаться смешным, наивным, высказал то, что она не решилась: разочарование в своей способности любить, создавать отношения, о которых мечтал. Хотя любить - это то, что мы умеем с рождения. И все-таки она тоже этого не может: любить так, как хочется. Но почему? Разве гармония между ними не должна возникать сама собой, как естественное следствие любви? Она полна нежных чувств к мужу, и все же он ощущает, что его надежды обмануты. А сама Анна - разве довольна? Иманд конечно любит ее, но... иначе, не так как ей нужно.
Она втайне завидует детям, им достается от него то, что ей самой хотелось бы получать. Правда, она не такая храбрая, чтоб высказать эту дурацкую претензию вслух. Именно «дурацкую» - Анна отлично понимает: ее «ожидания» нелепы, и верх глупости взваливать их на мужа. Она втихомолку справляется с ними сама, как может, называя это занятие про себя «выдергиванием колючек».
***
Возле озера голо и неприютно. Сырой ветер морщит очугуневшую воду, шуршит в верхушках сосен, ледяными пальцами забирается под шерстяную амазонку. Иманд показывает в сторонку:
- Вон там в распадке склоны прикроют нас от ветра.
Черные силуэты лиственниц словно тушью выписаны на фоне мрачного неба. Под ними тихо и пыльно-сухо. Отпустив лошадей, они устраивают привал у поваленного дерева. В седельной сумке у Иманда припасены маслянисто-желтые осенние яблоки. Анна с наслаждением кусает холодный брызнувший соком бочок - кисло-сладкая мякоть внутри розоватая, рассыпчатая.
- Серединки не выбрасывай, - запасливо говорит она, - лошадям скормим, они любят.
- У меня и для них есть, - откликается он. - Смотри, твоя Блю отсюда аж синяя.
Вороно-чалая Аннина кобылка, выбранная ей мужем за изумительный окрас, кроткий нрав и широкий как диван круп, удобный для дамского седла, хороша необыкновенно. И он не прогадал - у лошади действительно чудесный ход: плавный, красивый, упругий. Увидев ее впервые, Анна ахнула: «Голубая!» И заказала амазонку «в масть» - ту самую, что на ней. Издали не поймешь теперь, где кончается лошадь и начинается всадница.
Любуясь Блю, Анна повернулась к нему в профиль. Жемчужная капелька брызнувшего сока блестит у нее на щеке. Улучив момент, Иманд слизывает эту сладкую каплю. Анна вздрагивает от неожиданности - опаляющая вспышка пушистых голубых глаз так близко - и он, не удержавшись, целует ее в холодные «яблочные» губы, еще и еще, не в силах остановиться.
В его поцелуях не страсть разгоряченного мужчины, но любовность как она есть - чистое выражение его чувства. На Анну волной находит нежность к нему.
- Ах ты лакомка… - возвращая поцелуй, шепчет она, - ну что, не мешают тебе колючки на жене?
- У меня самого этих колючек... - бормочет он, думая вовсе не об участи ёжика.
Любовная близость открывает путь душевной.
- Ты меня устыдила, - признается он. - Взрослый мужик, мечтающий, чтоб с ним возились, как с маленьким.
Но Анна не признает критики, переходящей в самоедство.
- Это нормально, типично. Таков путь взросления.
- Да сколько можно взрослеть! У нас самих уже дети!
- А ты думал, взрослость неизменна от двадцати и до могилы? Так только маленьким детям кажется. Но это тоже стадия развития, как детство. Психике нужно обновление. Она не может быть в одной поре с юности до старости. Ты, наверняка, считал себя взрослым уже лет в семнадцать. И что, твои тогдашние представления о жизни устроят тебя сейчас? Тут «косметическим ремонтом» системы ценностей не обойдешься.
- А ты? - спрашивает он. - У тебя тоже так?
- Думаешь, меня с небес взяли? Я тоже мечтаю, чтоб ты меня гладил по головке и носился с моими капризами. А ты этого не делаешь, и я злюсь.
Иманд смотрит на нее с интересом:
- Иногда хочется сгрести тебя в охапку, и с рук не спускать. Но ты скажешь, что тебе нужен не папочка, а муж.
- Наверно, - Анна вздыхает, - это мы сейчас откровенничаем, а так бы я вряд ли обрадовалась, начни ты меня опекать.
Она замолкает, собираясь с мыслями, бесцельно обрывая вокруг их пристанища сбитые дождем в колтуны седые кудри иван-чая. И, собравшись, продолжает застенчиво:
- Хочу освободить тебя от этих претензий, повытаскивать их как колючки.
- Как?
- Ну... я ведь сама могу сделать то, чего жду от тебя: похвалить, пожалеть, почесать за ушком, сказать те слова, которые мне нужны, не дожидаясь, пока это придет в голову тебе, и не злясь за то, что не приходит. Я и есть тот взрослый, кто должен заботиться об этом ребенке. Я, а не ты. Если нужно со мной нянчиться, значит, мне нужен родитель, а не муж. И никто не убедит меня в моей «хорошести» и нужности. Другой человек не может быть мерилом моей ценности. Никто не оградит от трудностей и страхов - я сама себе защита.
- Получается? - сочувственно спрашивает он.
Анна пожимает плечами:
- Ну… если одному ёжику от этого легче…
Иманд растирает виски, словно у него голова болит, говорит, глядя на свои колени:
- Нельзя в здравом уме признаться себе, что считаешь близкого человека спасителем, телепатом, ангелом… что, вопреки намерениям быть зрелым, все еще ищешь, кто б тебя приголубил. От этого противоречия в себе рехнуться можно! Наши любовные идеалы обречены. Взрослые мы - обязаны в них разочароваться. Никто не может дать мне то, в чем я больше всего нуждаюсь - только я сам, - он резко обрывает себя. - А ты совсем замерзла, - и, вставая, подает ей руку.
Подозвав лошадей, они угощают их яблоками. Блю, схрупав свое, тянется к ладони Иманда, мордой отпихивая Милета, и тот - удивительно - уступает.
- Джентльмен, - Анна одобрительно треплет его по крутой холке и дает ему еще яблочка. Блю косит на хозяйку обиженным черным глазом: а мне? Седельная сумка быстро пустеет. Пора ехать. Иманд подсаживает жену в седло. Заметно холодает. Обратная дорога петляет среди голых кустов навстречу быстро угасающему дню. Им хочется домой - в тепло и уют, поесть горячего, согреться. И дом ближе с каждым шагом. А пока можно побыть наедине со своими мыслями.
Иманд думает об Анне и детях. О том, что он знает, как любить их - всех вместе и каждого в отдельности. О том, где взять силы спокойно и терпеливо переносить постоянное соударение их характеров, невинный первобытный эгоизм детей и всеобщую жажду любви больших и маленьких. Он в курсе, что у него нет права считать себя счастливее или умнее прочих, и у них с Анной обычная ничем не выдающаяся хорошая семья.
Анна думает о муже. О его способности не пасовать перед трудностями и не винить других в своих разочарованиях. О его умении признаваться в ошибках и заблуждениях, расставаться с иллюзиями. О его готовности идти вперед, не надеясь, что дальше станет легче, что усилия окупятся. И о том, что все это требует от него непоказного мужества и, если угодно, повседневного героизма.
И оба, не сговариваясь, не обсуждая это, с теплотой думают о совместном творении - пусть несовершенном, противоречивом, местами нелепом, взрывоопасном, и все же прекрасном браке. Он конечно неидеальный, зато уж до боли, до безобразия их собственный.
------------------
Вендо* - короткий свободный плащ для верховой езды с прорезями вместо рукавов.