Неканоническая молитва
Его ноги были замотаны каким-то тряпьём, в квартире стоял тяжёлый запах. Этот хреново выбритый, коренастый человек лет сорока пяти отморозил себе ступни двадцать лет назад, когда лежал в засаде, выслеживая очередного бандита. Тогда было минус сорок, а его сменили на восемь (восемь, девочки) часов позже, чем следовало. Врач сказал, что ноги его ещё "дадут о себе знать".
Когда они-таки дали, он, выпив стакан спирта, откусил себе пассатижами два ненужных уже пальца. Не помогло. И вот, весной девяносто четвёртого, диагноз. Гангрена, что ещё. Под нож он идти отказался, дескать, встанет на ноги сам. Нашёл рецепт лечения мочой, ссал на тряпки и обматывал ими свои мёртвые ноги. То есть, девочки, эти тряпки на его ногах были в буквальном смысле слова ссаными. Он говорил, что уже чувствует боль, и это значит, что будущей весной - не позже! - мы пойдем вместе по бабам и будем бухать (я все кабаки в Рязани знаю, понимаешь, Виталька, я ж опер).
- Как я хочу на воздух! Неба хочу! Я три дня звонил в колокольчик, чтобы кто-нибудь, блядь, подошёл под окно и прочитал записку. И вот ты! У меня не было сигарет, не было хлеба. Господи, ты существуешь!
Так кричит он, обезумевший от водки, которой глушит боль мертвеющего тела, и всё звонит. Колькольчик от донки, такой маленький и нелепый, глухо брякает. Весна уже скоро, скоро.
У меня особое отношение к колоколам. Я не знаю, как молилась ты в вильнюсском храме, девочка, но у меня есть для тебя неканоническая молитва. Колокольчик принадлежит тебе, не плачь, и в доме на Альгирда нас ждут вино и камин, и Лена ещё почитает нам, и ещё один день есть у нас, есть!
Когда они-таки дали, он, выпив стакан спирта, откусил себе пассатижами два ненужных уже пальца. Не помогло. И вот, весной девяносто четвёртого, диагноз. Гангрена, что ещё. Под нож он идти отказался, дескать, встанет на ноги сам. Нашёл рецепт лечения мочой, ссал на тряпки и обматывал ими свои мёртвые ноги. То есть, девочки, эти тряпки на его ногах были в буквальном смысле слова ссаными. Он говорил, что уже чувствует боль, и это значит, что будущей весной - не позже! - мы пойдем вместе по бабам и будем бухать (я все кабаки в Рязани знаю, понимаешь, Виталька, я ж опер).
- Как я хочу на воздух! Неба хочу! Я три дня звонил в колокольчик, чтобы кто-нибудь, блядь, подошёл под окно и прочитал записку. И вот ты! У меня не было сигарет, не было хлеба. Господи, ты существуешь!
Так кричит он, обезумевший от водки, которой глушит боль мертвеющего тела, и всё звонит. Колькольчик от донки, такой маленький и нелепый, глухо брякает. Весна уже скоро, скоро.
У меня особое отношение к колоколам. Я не знаю, как молилась ты в вильнюсском храме, девочка, но у меня есть для тебя неканоническая молитва. Колокольчик принадлежит тебе, не плачь, и в доме на Альгирда нас ждут вино и камин, и Лена ещё почитает нам, и ещё один день есть у нас, есть!