W&A: ПО ЭТУ СТОРОНУ СМЕРТИ
Компьютеры новеют быстрее, чем ломаются. Путь от floppy до flash оказался почти мгновенным. Сменив компьютер, честно собираешься раскопаться с его архивом и перенести нужное на новый, но всё кончается тем, что либо флэшки за долгой невостребованностью куда-то запрятались, либо на новом компе для них дырдочки нет. А "бумажные" публикации в газетах и журналах, если издатель тебя ими побаловал, тихо лежат в стопках бумаг, так что, если даже нашёл что-то в компе, то свериться с ними трудно.
Несколько лет в начале этого века мне хорошо сотрудничалось с We and America. Вовсе не уверен, что сохранилось всё, но кое-что из сохранившегося, пожалуй, выложу здесь - если не почитается. то хоть не канет.
ПО ЭТУ СТОРОНУ СМЕРТИ
Каждая эпоха имеет два лица: лицо жизни и лицо смерти. Они смотрятся друг в друга и отражаются одно в другом. Не поняв одного, мы не поймём и другого.
Юрий Лотман
В этот день не 6000 человек погибли - в этот день Человек погиб 6000 раз.
Rabbi Marc Gellman. 23 сентября 2001
Я пишу эти строки в начале октября - за месяц-два до того, как они лягут перед читателем на газетной полосе. Никому из нас не дано знать, что произойдет за это время. Но одно останется неизменным - человечество получило 11 сентября очень важное послание. Как если бы Бог, тысячелетиями увещевавший своих детей не повторять поступка Каина, отчаялся достучаться до человеческого сознания и допустил "черный вторник", поставивший каждого из нас перед лицом смерти и тем самым напомнивший о ценности человеческой жизни. Жизнь в то утро предстала в образе Смерти, а Смерть воззвала к Жизни.
О тему смерти стерто и изломано столько перьев, она подвергается пристальному рассмотрению стольких наук (а последнее время и специально посвященной ей танатологии - от Tanatos - смерть), что говорить о ней в небольшой газетной статье - дело вроде бы совершенно безнадежное. Я хочу взглянуть на нее просто глазами Человека Переживающего, отложив в сторону линзы и микроскопы разных наук. В конце концов, философов в мире не так уж много, но философствует каждый из нас; не все - Мыслители, чьи имена записаны на скрижалях человеческой истории, но каждый мыслит - о мире, о жизни, о своем месте в ней и о смерти тоже. У каждого из нас есть представление о смерти и связанные с ним переживания.
Если вы заметили, все герои эпосов, преданий и сказок, наделенные бессмертием, ведут себя, скажем так, странновато - как будто жизнь потеряла некий тонкий оттенок, без которого и вкус не вкус, и чувство не чувство. Ибо именно конечность жизни придает ее переживанию те остроту, пряность, интерес, страстность, без которых жизнь - лишь существование, этакая бесконечно скучная и безвкусная паровая котлетка. Но порой ощущение жизни собирается в фокусе ее конечности так, что душа замирает: "Иногда проходишь через такие состояния, будто смерть дружески покивала тебе головой", - записал как-то в дневнике Жюль Ренар.
Впервые это происходит с нами между 5-ю и 9-ю годами, когда мы впервые начинаем осознавать конечность жизни - сначала собственной, а потом - других людей. Именно в этом возрасте у детей встречается страх смерти, который далеко не всегда имеет невротическую природу и рассматривается как один из нормальных, физиологических страхов. Чаще всего этот страх рассасывается сам собой по мере того, как ребенок с помощью взрослых и сверстников принимает конечность жизни таким образом, что она не мешает жить здесь-и-сейчас.
Не мешает, но присутствует, живет в душе. И вспыхивает в ситуациях угрозы жизни, столкновения с чужой смертью. Однако, и вне таких столкновений мы размышляем об этом - очень по-разному размышляем. "Нет, весь я не умру - душа в заветной лире мой прах переживет и тленья убежит …" - воскликнул Пушкин. "Я весь умру. Я повторяю: весь. - А Божий Дух? - И Он не там, а здесь" - через 135 лет откликнулся Олег Чухонцев. От занудства школьных учебников, претендующих на единственно верное знание того, "что хотел сказать поэт?", скулы сводит, однако все же заметим, что оба говорят об одном и том же - но увиденном и переживаемом по-своему.
Пугает даже не сама смерть - пугает невозможность представить, что нас не будет, что жизнь будет продолжаться без нас. То есть, головой понимаем - она продолжается без Пушкина, Наполеона, наших бабушек и дедушек, но в душе это как-то не укладывается. И мы живем так, как будто вопрос об окончании нашей жизни никогда не встанет, а встает - отгоняем: " Трое суток ужасных страданий и смерть. Ведь это сейчас, всякую минуту может наступить и для меня", - подумал он, и ему стало на мгновение страшно. Но тотчас же, он сам не знал как, ему на помощь пришла обычная мысль, что это случилось с Иваном Ильичом, а не с ним и что с ним этого случиться не должно и не может; что, думая так, он поддается мрачному настроению, чего не следует делать …" (Л. Толстой - Смерть Ивана Ильича).
Лишь когда зрелость незаметно перетекает в старение, когда треть жизненного пути уже не позади, а впереди - тогда конечность жизни выходит в поле активного осмысления и переживания. Для одних это период отхода от дел и жизни "для себя". Для других - как, например, для недавно умершего Дмитрия Сергеевича Лихачева это продолжение елико возможно активной жизни - они еще не до конца реализовали себя, им еще есть что сказать и что сделать, прежде чем удалиться. Для третьих это время нарастающего страха перед наступающим окончанием жизни.
В сказках и преданиях разных народов Смерть предстает по-разному, но чаще всего представляет собой анти-женщину (женского пола, но безо всяких признаков женственности и пола - скорее женского рода) и анти-мать (не дает жизнь, а забирает). Она естественна, но она и таинственна.
Смерть, как передает слова Дон Хуана Карлос Кастанеда, всегда ходит за нами, всегда за плечом у нас. Вопрос лишь в том, замечаем ли мы ее, помним ли о ней. Помним и замечаем - значит, имеем возможность так строить отношения с ней, чтобы она не схватила нас раньше, чем это должно случиться. Но когда-то она приходит - легкая или мучительная, мгновенная или растянутая, радостная или страшная, мученическая или героическая, чистая или грязная … Мы говорим об этом очень разными словами: дал дуба, приказал (кланяться) долго жить, сыграл в ящик, отправился к праотцам,
испустил дух, отдал концы, протянул ноги, сложил кости, положил живот, смежил очи, почил вечным сном, отдал Богу душу, опочил в Бозе, отошел в горний мир (к вечному блаженству), ушел на ниву Божию и.т.д. Говорим насмешливо или уважительно, пренебрежительно или почтительно, страстно или равнодушно.
Отношение к смерти менялось на протяжении человеческой истории. В древних сказаниях и средневековых романах смерть обычно предстает как естественное и ожидаемое окончание жизни. Человек имеет какие-то знаки приближения смерти, готовится к ней, собирает вокруг себя семью, включая детей, и друзей - чтобы попрощаться. Существуют специальные обряды приготовления к смерти и эмоциональные, драматические обряды оплакивания усопших. Жизнь четко отделена от смерти - и кладбища находятся за городской чертой.
Затем - XVII-XIX в.в. - человек начинает осознавать осознавать смерть не просто как окончание жизни, но и как прекращение жизни "Я" - жизни уникальной и неповторимой индивидуальности. Своего рода реакцией на это была романтизация смерти в конце XVII - начале XIX в.в. , когда многие молодые люди уходили из жизни, утверждая таким образом свое отношение к жизни или мнение о ней, что-то говоря своей смертью остающимся жить. Практически в полном объеме еще сохранялись традиции подготовки к смерти больных и старых людей, обряды оплакивания и умирания, в которых, правда, отказывали тем, кто ушел из жизни добровольно.
Но с конца XIX - начала XX в. все изменяется еще больше. Больного (умирающего) начинают щадить - скрывать от него истинное положение до последней возможности, так что собственное участие человека в подготовке к этому последнему шагу своей жизни уменьшается и сходит, чаще всего, на нет. Это щажение распространяется и на близких, особенно - на детей, ограждая их от эмоционального шока. Мало кто сегодня решится сказать детям, что, вот, наш(-а) … болеет и, скорее всего, скоро умрет, или взять их с собой на панихиду и похороны (я вернусь к этому чуть позже). Место умирания постепенно перемещается из дома в больницу - дом скорби, и "хозяином" смерти становится не сам человек, а медицинский персонал. По мере развития науки, отодвигающей конец жизни при все более широком круге расстройств и болезней, человек обретает иллюзию, что смерть может быть в принципе побеждена или, по крайней мере, отодвинута на многие десятки лет, либо на время остановлена (замораживание), а потом восстановлена. Вместе со снижением числа верующих и завоеванием ведущей роли атеизмом это приводит к тому, что сама смерть обезличивается, становится банальным фактом "объективной жизни" или признаком временной слабости науки, а мы, говоря словами Е. Евтушенко, "живем, умереть не готовясь". Связанные со смертью обряды сохраняются, но в очень свернутом, мирском виде - в них становится намного меньше драматизма и намного больше формальности, когда, даже выполняя нечто обрядовое, люди не знают и не понимают смысла того, что они делают. Кладбища стали частью городского пейзажа, подчас - неподалеку от больниц, и нередко - совмещают функции музея и кладбища (как Александро-Невская Лавра или Литераторские Мостки в Петербурге).
Здесь позвольте мне маленькое отступление. Мы часто обсуждаем - в очень разных тональностях - разницу между нами и коренными американцами. В том числе и разницу отношения к религии - вот-де, религия у них какая-то не такая: и крика много, и молятся не так и т.д. и т.п. Но в целом нельзя не согласиться с тем, что американцы более религиозны, чем многие выходцы из бывшего СССР, где место религии занял огнем и мечом насаждавшийся атеизм. Как это сказывается на отношении к смерти?
В госпитале оказался очень близкий мне человек - оказался в тяжелом состоянии, заставлявшем опасаться худшего. Похоже, что эти опасения разделяли медики, в том числе и дежурившая в тот день медсестра. Когда я вышел из палаты в коридор, она подошла ко мне и сказала: "Я вижу, что ты очень переживаешь. И я понимаю тебя - несколько месяцев назад умерла моя мать. Но давай благодарить Бога за каждый день жизни, который он дает человеку - за каждый день и за каждый час". И по сей день я признателен ей за эти несколько простых фраз.
Женщина-музыкант дает урок, только что вернувшись из поездки к умирающей матери. И урок ведет так, что не догадаешься ни о чем. Ее спрашивают, как, мол, ей удается так держать себя в руках, когда мать умирает, а она говорит (и это не поза): "Видите ли, моя мама прожила свои 83 года очень счастливо - у нее была действительно очень хорошая и счастливая жизнь. Мне очень больно, что она умирает, но я благодарна Богу за мамину жизнь".
При всей поддержке Верой едва ли возможно найти закончившего школу американца, который ничего не знал бы о реакциях на острое горе и работе горевания, не видел бы книг и статей об этом, помогающих в работе горевания и рассказывающих как можно помочь другим. В большинстве из них Вера, психология и живой человеческий опыт объединены.
Мне нередко приходится видеть "наших", у кого кто-то из близких умер/погиб или страдает смертельным заболеванием. При этом идея получения психологической помощи воспринимается как нечто несуразное, если не оскорбительное - переход от разрушающего их горя к гореванию, которое могло бы поддержать их самих и близких, кажется предательством, изменой, проявлением бесчувствия … и отвергается. Действительно верующие люди могут найти духовную поддержку в Вере. Те же, кто не верит или верит, так сказать, выполняя гражданский долг, оказываются лишенными поддержки - традиции и обряды горевания в современной западной, а особенно - атеистической, культуре предельно свернуты и формальны, так что их целительный заряд почти отсутствует. Мне же всегда больно в душе, когда я вижу людей, которым мог бы помочь, но они с головой ушли в свое горе и, чем тяжелее страдают, тем больше избегают помощи.
В предельно концентрированном виде это выступает в отношении к детям. Вот один только пример еще из российской моей практики.
Девочку 8-ми лет я консультировал в детской больнице, где за последние два года она побывала много раз в связи с заболеванием легких. По разговору с ней получалось, что у них в семье 5 человек, а на рисунке семьи, который она сделала, я видел 4-ех. Оказалось, что она не нарисовала любимую ею бабушку, которой "сейчас дома нет". Когда взрослые два года назад поняли, что бабушка умрет, они отправили девочку к родственникам в другой город и забрали уже после похорон. Девочка вернулась в опустевший, но взрослые, зная ее безмерную любовь к бабушке, не решались сказать ей правду. Когда мы с ней встретились, девочка говорила: "Бабушка любит … знает … говорит" - ни одного слова в прошедшем времени. Бабушка была и не была одновременно - для девочки это было больно и непонятно. К тому же она стала тревожной, так как чувствовала, что родители что-то от нее скрывают. Ценой этого оберегания со стороны взрослых и стали телесные (так наз. психосоматические недуги у девочки).
Их могло бы не быть, если бы она не была исключена из жизни семьи на это критическое время. Благие намерения взрослых вызвали к жизни целый веер психологических проблем. Во-первых, сразу два потока тревоги: - отсылка к родственникам вызывала опасения быть отторгнутой родителями; - она чувствовала, что что-то плохое происходит, но не знала - что именно. Встреча этих двух потоков резко умножала тревогу. Она не могла вместе с родителями в меру своих сил и возможностей делать что-то для любимого человека в его последние дни - с этим обычно связано возникновение сильного чувства вины. Она не могла быть на похоронах, проститься с бабушкой, бросить горсть земли в могилу, повспоминать бабушку после этого вместе со всеми - то есть сделать все то, что представляет уход человека из жизни как свершившийся факт. Да, все это было бы тяжело, но переживать эту тяжесть можно было прижавшись к родителям, под их душевной защитой, с чувством выполненного душевного долга по отношению к бабушке. Если у читателя такой подход вызывает протест, добавлю, что ослабление, а потом и исчезновение телесных болезней происходило по мере нашей с девочкой работы и утверждения в речи девочки прошедшего времени, когда она говорила о бабушке.
Не легче обходится такая "защита от горя" и взрослым. Женщина 42-х лет обратилась к гинекологу, который после нескольких обследований послал ее к специалисту в другую поликлинику (дело было в Петербурге в 80-х). При этом ей выдали ее медицинскую карту, крест-накрест заклеенную бумажной лентой. "Когда я увидела эту заклеенную карту, во мне все оборвалось - значит, рак!!!". Не сомкнув за ночь глаз, она отправилась утром в другую "поликлинику" и второй раз была в шоке - онкологический диспансер. Отойдя за угол, она вскрыла карту - да, злокачественная опухоль, но, к счастью, на самой начальной стадии. Пока разворачивалась история с онкологическими обследованиями, планированием лечения и т.д., она стала сама работать с собой по системе, с которой незадолго до происходящего познакомилась, переводя на русский язык одну книгу. И через полгода она удивила онкологов, которые как раз собирались начать радиоактивную и химическую терапию, тем, что опухоли не было. "Это моя жизнь и моя смерть, - сказала она мне, - и я не понимаю, почему я имею меньше права заниматься ими, чем чужие люди - даже если они врачи". Упаси Бог, я никого не призываю послать врачей подальше. Я лишь хочу сказать, что человек, имеющий возможность вступить в открытые отношения со смертью и набирающийся сил и мужества на этот нелегкий труд жизни, имеет больше шансов выиграть. И еще - что сделал врач, пославший ее в "другую поликлинику"? Защитил себя от тяжкого разговора с пациенткой, от глубоко запрятанного собственного страха смерти - вот и вся "защита". Врач умирает с каждым больным и, безусловно, нуждается в защите - вопрос в том, как и какой ценой она осуществляется.
Может ли смерть не быть страшной? Я думаю, что нет. Я думаю, что она страшна даже тогда, когда измученный тяжкой болезнью человек просит о помощи в умирании, делая свой последний выбор между страшным и еще более страшным. Но - послушаем еще раз обычную человеческую речь: "Он умер легко и светло" и "Его смерть была страшна" - насколько разные вещи стоят за двумя этими выражениями! Смерть страшна, но человек может, способен не бояться ее! Memento mori (помни о смерти) - говорили древние. Это вовсе не значит умирать от страха перед ней прежде, чем она действительно придет. Но это напоминание о необходимости быть в открытых отношениях с жизнью и смертью для того, чтобы не только душевно подготовиться к уходу, но и прожить жизнь так полно, чтобы завершение ее могло вызывать удовлетворение тем, что остается за спиной. Можете вы это сделать сами, помогут вам ваша Вера либо психолог или вы найдете нужным объединить все эти источники - это ваш и только ваш выбор.
Трагедия 11 сентября не только заставила нас содрогнуться от боли, умереть в душе с каждым погибшим в ней и горевать с каждой горюющей семьей, но и по-новому обратила к проблеме собственной жизни, собственного отношения к смерти. И лучшее, что мы можем сделать, это построить свое отношение к смерти так, чтобы оно служило нам и жизни.
Несколько лет в начале этого века мне хорошо сотрудничалось с We and America. Вовсе не уверен, что сохранилось всё, но кое-что из сохранившегося, пожалуй, выложу здесь - если не почитается. то хоть не канет.
ПО ЭТУ СТОРОНУ СМЕРТИ
Каждая эпоха имеет два лица: лицо жизни и лицо смерти. Они смотрятся друг в друга и отражаются одно в другом. Не поняв одного, мы не поймём и другого.
Юрий Лотман
В этот день не 6000 человек погибли - в этот день Человек погиб 6000 раз.
Rabbi Marc Gellman. 23 сентября 2001
Я пишу эти строки в начале октября - за месяц-два до того, как они лягут перед читателем на газетной полосе. Никому из нас не дано знать, что произойдет за это время. Но одно останется неизменным - человечество получило 11 сентября очень важное послание. Как если бы Бог, тысячелетиями увещевавший своих детей не повторять поступка Каина, отчаялся достучаться до человеческого сознания и допустил "черный вторник", поставивший каждого из нас перед лицом смерти и тем самым напомнивший о ценности человеческой жизни. Жизнь в то утро предстала в образе Смерти, а Смерть воззвала к Жизни.
О тему смерти стерто и изломано столько перьев, она подвергается пристальному рассмотрению стольких наук (а последнее время и специально посвященной ей танатологии - от Tanatos - смерть), что говорить о ней в небольшой газетной статье - дело вроде бы совершенно безнадежное. Я хочу взглянуть на нее просто глазами Человека Переживающего, отложив в сторону линзы и микроскопы разных наук. В конце концов, философов в мире не так уж много, но философствует каждый из нас; не все - Мыслители, чьи имена записаны на скрижалях человеческой истории, но каждый мыслит - о мире, о жизни, о своем месте в ней и о смерти тоже. У каждого из нас есть представление о смерти и связанные с ним переживания.
Если вы заметили, все герои эпосов, преданий и сказок, наделенные бессмертием, ведут себя, скажем так, странновато - как будто жизнь потеряла некий тонкий оттенок, без которого и вкус не вкус, и чувство не чувство. Ибо именно конечность жизни придает ее переживанию те остроту, пряность, интерес, страстность, без которых жизнь - лишь существование, этакая бесконечно скучная и безвкусная паровая котлетка. Но порой ощущение жизни собирается в фокусе ее конечности так, что душа замирает: "Иногда проходишь через такие состояния, будто смерть дружески покивала тебе головой", - записал как-то в дневнике Жюль Ренар.
Впервые это происходит с нами между 5-ю и 9-ю годами, когда мы впервые начинаем осознавать конечность жизни - сначала собственной, а потом - других людей. Именно в этом возрасте у детей встречается страх смерти, который далеко не всегда имеет невротическую природу и рассматривается как один из нормальных, физиологических страхов. Чаще всего этот страх рассасывается сам собой по мере того, как ребенок с помощью взрослых и сверстников принимает конечность жизни таким образом, что она не мешает жить здесь-и-сейчас.
Не мешает, но присутствует, живет в душе. И вспыхивает в ситуациях угрозы жизни, столкновения с чужой смертью. Однако, и вне таких столкновений мы размышляем об этом - очень по-разному размышляем. "Нет, весь я не умру - душа в заветной лире мой прах переживет и тленья убежит …" - воскликнул Пушкин. "Я весь умру. Я повторяю: весь. - А Божий Дух? - И Он не там, а здесь" - через 135 лет откликнулся Олег Чухонцев. От занудства школьных учебников, претендующих на единственно верное знание того, "что хотел сказать поэт?", скулы сводит, однако все же заметим, что оба говорят об одном и том же - но увиденном и переживаемом по-своему.
Пугает даже не сама смерть - пугает невозможность представить, что нас не будет, что жизнь будет продолжаться без нас. То есть, головой понимаем - она продолжается без Пушкина, Наполеона, наших бабушек и дедушек, но в душе это как-то не укладывается. И мы живем так, как будто вопрос об окончании нашей жизни никогда не встанет, а встает - отгоняем: " Трое суток ужасных страданий и смерть. Ведь это сейчас, всякую минуту может наступить и для меня", - подумал он, и ему стало на мгновение страшно. Но тотчас же, он сам не знал как, ему на помощь пришла обычная мысль, что это случилось с Иваном Ильичом, а не с ним и что с ним этого случиться не должно и не может; что, думая так, он поддается мрачному настроению, чего не следует делать …" (Л. Толстой - Смерть Ивана Ильича).
Лишь когда зрелость незаметно перетекает в старение, когда треть жизненного пути уже не позади, а впереди - тогда конечность жизни выходит в поле активного осмысления и переживания. Для одних это период отхода от дел и жизни "для себя". Для других - как, например, для недавно умершего Дмитрия Сергеевича Лихачева это продолжение елико возможно активной жизни - они еще не до конца реализовали себя, им еще есть что сказать и что сделать, прежде чем удалиться. Для третьих это время нарастающего страха перед наступающим окончанием жизни.
В сказках и преданиях разных народов Смерть предстает по-разному, но чаще всего представляет собой анти-женщину (женского пола, но безо всяких признаков женственности и пола - скорее женского рода) и анти-мать (не дает жизнь, а забирает). Она естественна, но она и таинственна.
Смерть, как передает слова Дон Хуана Карлос Кастанеда, всегда ходит за нами, всегда за плечом у нас. Вопрос лишь в том, замечаем ли мы ее, помним ли о ней. Помним и замечаем - значит, имеем возможность так строить отношения с ней, чтобы она не схватила нас раньше, чем это должно случиться. Но когда-то она приходит - легкая или мучительная, мгновенная или растянутая, радостная или страшная, мученическая или героическая, чистая или грязная … Мы говорим об этом очень разными словами: дал дуба, приказал (кланяться) долго жить, сыграл в ящик, отправился к праотцам,
испустил дух, отдал концы, протянул ноги, сложил кости, положил живот, смежил очи, почил вечным сном, отдал Богу душу, опочил в Бозе, отошел в горний мир (к вечному блаженству), ушел на ниву Божию и.т.д. Говорим насмешливо или уважительно, пренебрежительно или почтительно, страстно или равнодушно.
Отношение к смерти менялось на протяжении человеческой истории. В древних сказаниях и средневековых романах смерть обычно предстает как естественное и ожидаемое окончание жизни. Человек имеет какие-то знаки приближения смерти, готовится к ней, собирает вокруг себя семью, включая детей, и друзей - чтобы попрощаться. Существуют специальные обряды приготовления к смерти и эмоциональные, драматические обряды оплакивания усопших. Жизнь четко отделена от смерти - и кладбища находятся за городской чертой.
Затем - XVII-XIX в.в. - человек начинает осознавать осознавать смерть не просто как окончание жизни, но и как прекращение жизни "Я" - жизни уникальной и неповторимой индивидуальности. Своего рода реакцией на это была романтизация смерти в конце XVII - начале XIX в.в. , когда многие молодые люди уходили из жизни, утверждая таким образом свое отношение к жизни или мнение о ней, что-то говоря своей смертью остающимся жить. Практически в полном объеме еще сохранялись традиции подготовки к смерти больных и старых людей, обряды оплакивания и умирания, в которых, правда, отказывали тем, кто ушел из жизни добровольно.
Но с конца XIX - начала XX в. все изменяется еще больше. Больного (умирающего) начинают щадить - скрывать от него истинное положение до последней возможности, так что собственное участие человека в подготовке к этому последнему шагу своей жизни уменьшается и сходит, чаще всего, на нет. Это щажение распространяется и на близких, особенно - на детей, ограждая их от эмоционального шока. Мало кто сегодня решится сказать детям, что, вот, наш(-а) … болеет и, скорее всего, скоро умрет, или взять их с собой на панихиду и похороны (я вернусь к этому чуть позже). Место умирания постепенно перемещается из дома в больницу - дом скорби, и "хозяином" смерти становится не сам человек, а медицинский персонал. По мере развития науки, отодвигающей конец жизни при все более широком круге расстройств и болезней, человек обретает иллюзию, что смерть может быть в принципе побеждена или, по крайней мере, отодвинута на многие десятки лет, либо на время остановлена (замораживание), а потом восстановлена. Вместе со снижением числа верующих и завоеванием ведущей роли атеизмом это приводит к тому, что сама смерть обезличивается, становится банальным фактом "объективной жизни" или признаком временной слабости науки, а мы, говоря словами Е. Евтушенко, "живем, умереть не готовясь". Связанные со смертью обряды сохраняются, но в очень свернутом, мирском виде - в них становится намного меньше драматизма и намного больше формальности, когда, даже выполняя нечто обрядовое, люди не знают и не понимают смысла того, что они делают. Кладбища стали частью городского пейзажа, подчас - неподалеку от больниц, и нередко - совмещают функции музея и кладбища (как Александро-Невская Лавра или Литераторские Мостки в Петербурге).
Здесь позвольте мне маленькое отступление. Мы часто обсуждаем - в очень разных тональностях - разницу между нами и коренными американцами. В том числе и разницу отношения к религии - вот-де, религия у них какая-то не такая: и крика много, и молятся не так и т.д. и т.п. Но в целом нельзя не согласиться с тем, что американцы более религиозны, чем многие выходцы из бывшего СССР, где место религии занял огнем и мечом насаждавшийся атеизм. Как это сказывается на отношении к смерти?
В госпитале оказался очень близкий мне человек - оказался в тяжелом состоянии, заставлявшем опасаться худшего. Похоже, что эти опасения разделяли медики, в том числе и дежурившая в тот день медсестра. Когда я вышел из палаты в коридор, она подошла ко мне и сказала: "Я вижу, что ты очень переживаешь. И я понимаю тебя - несколько месяцев назад умерла моя мать. Но давай благодарить Бога за каждый день жизни, который он дает человеку - за каждый день и за каждый час". И по сей день я признателен ей за эти несколько простых фраз.
Женщина-музыкант дает урок, только что вернувшись из поездки к умирающей матери. И урок ведет так, что не догадаешься ни о чем. Ее спрашивают, как, мол, ей удается так держать себя в руках, когда мать умирает, а она говорит (и это не поза): "Видите ли, моя мама прожила свои 83 года очень счастливо - у нее была действительно очень хорошая и счастливая жизнь. Мне очень больно, что она умирает, но я благодарна Богу за мамину жизнь".
При всей поддержке Верой едва ли возможно найти закончившего школу американца, который ничего не знал бы о реакциях на острое горе и работе горевания, не видел бы книг и статей об этом, помогающих в работе горевания и рассказывающих как можно помочь другим. В большинстве из них Вера, психология и живой человеческий опыт объединены.
Мне нередко приходится видеть "наших", у кого кто-то из близких умер/погиб или страдает смертельным заболеванием. При этом идея получения психологической помощи воспринимается как нечто несуразное, если не оскорбительное - переход от разрушающего их горя к гореванию, которое могло бы поддержать их самих и близких, кажется предательством, изменой, проявлением бесчувствия … и отвергается. Действительно верующие люди могут найти духовную поддержку в Вере. Те же, кто не верит или верит, так сказать, выполняя гражданский долг, оказываются лишенными поддержки - традиции и обряды горевания в современной западной, а особенно - атеистической, культуре предельно свернуты и формальны, так что их целительный заряд почти отсутствует. Мне же всегда больно в душе, когда я вижу людей, которым мог бы помочь, но они с головой ушли в свое горе и, чем тяжелее страдают, тем больше избегают помощи.
В предельно концентрированном виде это выступает в отношении к детям. Вот один только пример еще из российской моей практики.
Девочку 8-ми лет я консультировал в детской больнице, где за последние два года она побывала много раз в связи с заболеванием легких. По разговору с ней получалось, что у них в семье 5 человек, а на рисунке семьи, который она сделала, я видел 4-ех. Оказалось, что она не нарисовала любимую ею бабушку, которой "сейчас дома нет". Когда взрослые два года назад поняли, что бабушка умрет, они отправили девочку к родственникам в другой город и забрали уже после похорон. Девочка вернулась в опустевший, но взрослые, зная ее безмерную любовь к бабушке, не решались сказать ей правду. Когда мы с ней встретились, девочка говорила: "Бабушка любит … знает … говорит" - ни одного слова в прошедшем времени. Бабушка была и не была одновременно - для девочки это было больно и непонятно. К тому же она стала тревожной, так как чувствовала, что родители что-то от нее скрывают. Ценой этого оберегания со стороны взрослых и стали телесные (так наз. психосоматические недуги у девочки).
Их могло бы не быть, если бы она не была исключена из жизни семьи на это критическое время. Благие намерения взрослых вызвали к жизни целый веер психологических проблем. Во-первых, сразу два потока тревоги: - отсылка к родственникам вызывала опасения быть отторгнутой родителями; - она чувствовала, что что-то плохое происходит, но не знала - что именно. Встреча этих двух потоков резко умножала тревогу. Она не могла вместе с родителями в меру своих сил и возможностей делать что-то для любимого человека в его последние дни - с этим обычно связано возникновение сильного чувства вины. Она не могла быть на похоронах, проститься с бабушкой, бросить горсть земли в могилу, повспоминать бабушку после этого вместе со всеми - то есть сделать все то, что представляет уход человека из жизни как свершившийся факт. Да, все это было бы тяжело, но переживать эту тяжесть можно было прижавшись к родителям, под их душевной защитой, с чувством выполненного душевного долга по отношению к бабушке. Если у читателя такой подход вызывает протест, добавлю, что ослабление, а потом и исчезновение телесных болезней происходило по мере нашей с девочкой работы и утверждения в речи девочки прошедшего времени, когда она говорила о бабушке.
Не легче обходится такая "защита от горя" и взрослым. Женщина 42-х лет обратилась к гинекологу, который после нескольких обследований послал ее к специалисту в другую поликлинику (дело было в Петербурге в 80-х). При этом ей выдали ее медицинскую карту, крест-накрест заклеенную бумажной лентой. "Когда я увидела эту заклеенную карту, во мне все оборвалось - значит, рак!!!". Не сомкнув за ночь глаз, она отправилась утром в другую "поликлинику" и второй раз была в шоке - онкологический диспансер. Отойдя за угол, она вскрыла карту - да, злокачественная опухоль, но, к счастью, на самой начальной стадии. Пока разворачивалась история с онкологическими обследованиями, планированием лечения и т.д., она стала сама работать с собой по системе, с которой незадолго до происходящего познакомилась, переводя на русский язык одну книгу. И через полгода она удивила онкологов, которые как раз собирались начать радиоактивную и химическую терапию, тем, что опухоли не было. "Это моя жизнь и моя смерть, - сказала она мне, - и я не понимаю, почему я имею меньше права заниматься ими, чем чужие люди - даже если они врачи". Упаси Бог, я никого не призываю послать врачей подальше. Я лишь хочу сказать, что человек, имеющий возможность вступить в открытые отношения со смертью и набирающийся сил и мужества на этот нелегкий труд жизни, имеет больше шансов выиграть. И еще - что сделал врач, пославший ее в "другую поликлинику"? Защитил себя от тяжкого разговора с пациенткой, от глубоко запрятанного собственного страха смерти - вот и вся "защита". Врач умирает с каждым больным и, безусловно, нуждается в защите - вопрос в том, как и какой ценой она осуществляется.
Может ли смерть не быть страшной? Я думаю, что нет. Я думаю, что она страшна даже тогда, когда измученный тяжкой болезнью человек просит о помощи в умирании, делая свой последний выбор между страшным и еще более страшным. Но - послушаем еще раз обычную человеческую речь: "Он умер легко и светло" и "Его смерть была страшна" - насколько разные вещи стоят за двумя этими выражениями! Смерть страшна, но человек может, способен не бояться ее! Memento mori (помни о смерти) - говорили древние. Это вовсе не значит умирать от страха перед ней прежде, чем она действительно придет. Но это напоминание о необходимости быть в открытых отношениях с жизнью и смертью для того, чтобы не только душевно подготовиться к уходу, но и прожить жизнь так полно, чтобы завершение ее могло вызывать удовлетворение тем, что остается за спиной. Можете вы это сделать сами, помогут вам ваша Вера либо психолог или вы найдете нужным объединить все эти источники - это ваш и только ваш выбор.
Трагедия 11 сентября не только заставила нас содрогнуться от боли, умереть в душе с каждым погибшим в ней и горевать с каждой горюющей семьей, но и по-новому обратила к проблеме собственной жизни, собственного отношения к смерти. И лучшее, что мы можем сделать, это построить свое отношение к смерти так, чтобы оно служило нам и жизни.