право на эксперимент
Еще отрывок из данилкинского "Пантократора":
"Фабрики были закрытыми корпорациями, куда посторонним особого хода не было; если там и происходило нечто необычное, то объявления на стену не вывешивалось и пресс-секретарь стачечников газеты не обзванивал.
Неудивительно, что в какой-то момент мы застаем крайне мало пьющего Ульянова в трактире за Невской заставой, за столиком, откуда хорошо слышны не только гудки фабричных труб, но и чужие разговоры; как ни странно, важной частью деятельности марксиста-практика было подслушивание, и не всегда продуктивное...
По сути, первые попытки социал-демократов зацепиться своими зубьями за рабочую шестеренку были чем-то вроде социологических экспериментов; идеи «окончательной встряски» возникали самые экзотические.
Смысл затеи состоял в том, чтобы принять бой - и хоть так, не мытьем так катаньем, «расшевелить» дремлющих обывателей...
Первая из сохранившихся листовок, сочиненных Ульяновым, обращена к рабочим Торнтона...
Тысяча женщин и около девятисот мужчин, работавших на фабрике, выполняли тяжелую, однообразную работу в плохо пригодных для пребывания условиях, по 13-15 часов в день.
У них была низкая производительность труда, и начальство с ними не церемонилось. Владельцами были англичане с гротескными именами Джеймс Данилович и Чарльз Данилович. Хозяева и высший менеджмент, обычно иностранцы, англичане, жили в деревянных виллах, разъезжали на автомобилях, у них была своя пристань - целый спектр возможностей быстро и с комфортом добраться до Невского.
Для рабочих было построено пять домов, казарм: либо общие спальни, либо конурки для семейных; одна плита на десятки семей, хочешь, чтоб твой горшок со щами был поближе к огню - доплачивай кухарке по два рубля в месяц или ешь пищу полусырой.
На одной кровати спали по несколько человек, мастера устраивали себе гаремы, могли избить своего рабочего кнутом за то, что тот покупает водку не в фабричной лавке (где обвешивают и заведомо завышают цены).
Это была какая-то индийская - или африканская, эфиопская - бедность.
У многих рабочих все имущество помещалось в небольшой мешок или сундучок.
Маленькие дети без призора; повсюду грязь, блохи, клопы, вши; нет ни света, ни водопровода.
Младенцев выхаживают так, что лучше даже не писать о том, как выглядела соска, чем их кормили и как предотвращали крик.
У Торнтонов было даже свое кладбище - не такое уж редко посещаемое место, учитывая, что средняя продолжительность жизни в России составляла тридцать два - тридцать три года.
В ноябре 1895-го здесь вспыхнула забастовка - которой и попытался дирижировать «Союз борьбы за освобождение рабочего класса»...
Когда забастовка кончилась, за перо взялся Ульянов; текст сохранился.
«Ткачи своим дружным отпором хозяйской прижимке доказали, что в нашей среде в трудную минуту еще находятся люди, умеющие постоять за наши общие рабочие интересы, что еще не удалось нашим добродетельным хозяевам превратить нас окончательно в жалких рабов их бездонного кошелька».
После звучащей «по-пелевински» прижимки начинается «сорокинщина»:
«В шерсть стали валить, без всяких оговорок ноллеса и кнопа, отчего странно замедлялась выработка товара, проволочки на получение основы, будто ненароком, увеличились, наконец, стали прямо сбавлять рабочие часы, а теперь вводят куски из 5 шмиц вместо 9, чтобы ткач почаще возился с хлопотами по получению и заправке основ, за которые, как известно, он не получает ни гроша».
И заканчивалось все шестью требованиями: «чтобы в расценках не было обмана, чтобы они не были двойными» и т. п.
(«Например, бибер мы ткали по 4 р. 32 к., а урал всего за 4 р. 14 к., - а разве по работе это не одно и то же?»)
(бибер и урал - это сорта драпа), листовка не кажется такой уж забавной: по правде сказать, в ней нет и вовсе ничего забавного. Это профессионально выполненная, адекватная по языку вещь
Понимая, что малейшая фальшь в интонации убьет весь эффект от текста, ВИ и уделял так много времени анкетированию рабочих: это позволяло ему писать не просто «пролетарии всех стран, соединяйтесь», а предметно, с деталями, да, имитировать явно чужую речь, но не сбиваясь на пародию; как индейцы в романах Фенимора Купера подражали птичьим крикам.
...
О страшном, «диккенсовском» мире фабричного капитализма мы имеем довольно смутное представление. ...
Россия наполнилась фабриками, где вчерашние крестьяне работают в диких условиях - голые, при тридцатиградусной жаре, «в воздухе носится тонкая и нетонкая пыль, шерсть и всякая дрянь из нее».
все «человеческое» теперь выведено за рамки рабочих отношений в принципе: «опытные наниматели хорошо знают», что рабочие «поддаются» только тогда, когда съедят весь свой хлеб.
«Один хозяин рассказывал, что, приехавши на базар нанимать рабочих… он стал ходить между их рядами и палкой ощупывать их котомки: у которого хлеб есть, то с теми рабочими и не разговаривает, а уходит с базара» и ждет, пока «не окажутся на базаре пустые котомки».
Потому что капитализм сгоняет беднейших крестьян с земли - и они пешком, не имея средств на покупку железнодорожных билетов, «бредут за сотни и тысячи верст вдоль полотна железных дорог и берегов судоходных рек, любуясь красивыми картинами быстро летящих поездов и плавно плывущих пароходов…
Путешествие продолжается дней 10-12, и ноги пешеходов от таких громадных переходов (иногда босиком по холодной весенней грязи) пухнут, покрываются мозолями и ссадинами.
Около 1/10 рабочих едет на дубах (большие, сколоченные из досок лодки, вмещающие 50-80 человек и набиваемые обыкновенно вплотную)…
Не проходит и года без того, чтобы один, два, а то и больше переполненных дуба не пошли ко дну с их пассажирами».
Из XXI века все это кажется беллетристикой, однако надо сказать, картины такого рода, увиденные вживую, производят очень сильное впечатление: автор этих строк наблюдал в йеменской пустыне группы полуголых голодных нищих из Сомали, которые нелегально, с риском для жизни, переплывают через Баб-эль-Мандебский пролив и по сорокаградусной жаре, умирая от голода, бредут в богатую Саудовскую Аравию в надежде получить там работу; кто они, как не миражные двойники тех русских крестьян?
Все продолжается, капитализм никуда не делся; сейчас в химически чистом виде его редко можно встретить в России...
Возможно, сегодня мы поневоле воспринимаем деятельность марксистов 1890-х с некоторым раздражением: как они настырно «лезут» к рабочим, «развращая» их своими «штудирен-пропагандирен»...
Бабушкин показывает, как все было на самом деле; особенно это видно, когда он описывает горькое чувство потери, которое ощущали рабочие, видя, что «их» интеллигентов одного за другим арестовывают.
Он не только сожалеет, но и досадует: важная работа остается невыполненной, ведь сами рабочие были не в состоянии написать и отредактировать «листки», которые так ждали и они сами, и их товарищи.
«Как несчастье после какого-либо обвала, засыпавшего людей, не позволяет долго обдумывать особых приспособлений для отрытия их, а заставляет скорее схватить лопату и рыть, рыть без устали, без конца, до тех пор, пока не удастся отрыть живых или мертвых тел, так точно и нам некогда было обсуждать наше положение, и нужно было по возможности скорее принимать наследство».
Рыть, пока не удастся отрыть живых или мертвых тел, - вот на что была похожа революционная работа, вот почему они - и ВИ тоже - тратили столько времени и сил, вот почему так рисковали и торопились.
К Ленину за 54 года пришвартовывалось много хороших и очень хороших людей, но, возможно, лучшим из них был как раз Бабушкин; ни разу за последнее столетие не попавшая в разряд «модных» - в отличие от Богданова, Потресова, Струве, Троцкого, Дзержинского - фигура: просто рабочий со смешной фамилией, который в какой-то момент зачитался книжками и, вместо того чтобы продолжать вести нормальную жизнь, занялся просвещением и революцией - и расстрелян был, как собака, без следствия, суда и уведомления близких; тот ученик, за которого многое можно простить и учителю.
Согласно распространенному представлению, один из «грехов» Ленина состоит в том, что он, в рамках своего жестокого социального эксперимента, вывел на историческую авансцену «хама» - «шарикова», «чумазого», «манкурта», «гунна», варвара, класс недочеловеков, которых заведомо нельзя было допускать к власти, поскольку они представляют собой продукт дегенерации общества, антиподов самого понятия «культура».
По бабушкинскому тексту - не говоря уж о бабушкинской биографии - понятно, что эти представления суть прикрытый ссылками на булгаковское остроумие социальный расизм.
Рабочие были классом, попавшим в трагическое положение, в беду; класс-жертва объективных историко-экономических обстоятельств.
И даже сам внешний вид пролетариев - склонность к алкоголю, агрессивность, вульгарность - есть навязанное им состояние, которое доставляло им самим страдание.
Отвечая одному из либеральных публицистов «Русского богатства», который проехался по фабрикам Центральной России и сочинил «скептический» очерк о положении рабочих: много пьяных, обстановка свинская; поделом им, сами виноваты, - Бабушкин объясняет, откуда взялась эта обстановка: их рабочий день длится слишком долго для того, чтобы думать о чем-то еще; такой режим, да еще в сочетании с вечным, с младенчества до смерти, недоеданием, действовал на рабочих как седативное лекарство; и читать им было тяжело - над книжкой засыпали, и пьянели они со второй рюмки - не потому, что были морлоками-деградантами; просто с ними обращались, как со скотом.
Рабочий цикл мог длиться, например, 60 часов - с перерывами только для приема пищи...
Свинство, да, но «свинство» также не является имманентным свойством пролетариата...
Для России 1880-1890-х, как для Англии 1840-х, характерна была, в точности по Марксу, унтерменшизация человека, превращение его в придаток машины.
Труд был не просто плохо оплачиваем, но мучителен, неизбежно приводил к разрушению организма и физическим увечьям; самими рабочими эта жизнь воспринималась как рабство
...на ткацких фабриках, случались совершенно «голливудские» происшествия, и женщины, чистившие ткацкий станок, подхваченные за волосы рваным ходовым ремнем, подброшенные под потолок и заживо оскальпированные, не были выдумкой.
Как и полагается в антиутопиях, эти заведения кишели двенадцати-тринадцатилетними полурабами-детьми, заживо гнившими среди пыли, тьмы и ядовитых испарений от красителей для тканей. Условия жизни вели к физиологической и моральной деградации.
Ужасы, которые Бабушкин - столичный все-таки рабочий, белая кость пролетариата - увидел на провинциальных ткацких фабриках, кажутся нынешнему читателю даже не просто неправдоподобными - «лавкрафтовскими», слишком страшными, чтобы воспроизводить их.
Сам Бабушкин был человеком, которого Ленин, не поспоришь, «улучшил».
И да, слова, сказанные Лениным о Бабушкине (к сожалению, в некрологе): «благодаря таким рабочим пролетариат завоюет в России себе будущее» - кажутся не столько пророчеством, сколько обещанием.
Бабушкин - так скажем - есть воплощенная «совесть Ленина»; Ленина, которого всегда обвиняли, что у него «нет ничего святого»; и оценивая все дальнейшие действия ВИ - в том числе с позиции Горького, который, небезосновательно, называл Ленина «хладнокровным фокусником, не жалеющим ни чести, ни жизни пролетариата», - следует помнить, что какие бы фокусы Ленин ни выкидывал, у него была «совесть»; и пусть она не выставлена в Мавзолее, но достаточно набрать в поисковике «Воспоминания Ивана Васильевича Бабушкина» - и вы ее увидите.
Не то что бабушкинские тексты оправдывают «фокусы» Ленина - нет; но они объясняют, почему у Ленина было право на эксперимент и в каком состоянии изначально находились те, кто потом стали «жертвами» ленинского эксперимента (а сам Бабушкин демонстрирует, каким может быть результат эксперимента - пусть даже его не удалось запустить в «массовое производство»).
"Фабрики были закрытыми корпорациями, куда посторонним особого хода не было; если там и происходило нечто необычное, то объявления на стену не вывешивалось и пресс-секретарь стачечников газеты не обзванивал.
Неудивительно, что в какой-то момент мы застаем крайне мало пьющего Ульянова в трактире за Невской заставой, за столиком, откуда хорошо слышны не только гудки фабричных труб, но и чужие разговоры; как ни странно, важной частью деятельности марксиста-практика было подслушивание, и не всегда продуктивное...
По сути, первые попытки социал-демократов зацепиться своими зубьями за рабочую шестеренку были чем-то вроде социологических экспериментов; идеи «окончательной встряски» возникали самые экзотические.
Смысл затеи состоял в том, чтобы принять бой - и хоть так, не мытьем так катаньем, «расшевелить» дремлющих обывателей...
Первая из сохранившихся листовок, сочиненных Ульяновым, обращена к рабочим Торнтона...
Тысяча женщин и около девятисот мужчин, работавших на фабрике, выполняли тяжелую, однообразную работу в плохо пригодных для пребывания условиях, по 13-15 часов в день.
У них была низкая производительность труда, и начальство с ними не церемонилось. Владельцами были англичане с гротескными именами Джеймс Данилович и Чарльз Данилович. Хозяева и высший менеджмент, обычно иностранцы, англичане, жили в деревянных виллах, разъезжали на автомобилях, у них была своя пристань - целый спектр возможностей быстро и с комфортом добраться до Невского.
Для рабочих было построено пять домов, казарм: либо общие спальни, либо конурки для семейных; одна плита на десятки семей, хочешь, чтоб твой горшок со щами был поближе к огню - доплачивай кухарке по два рубля в месяц или ешь пищу полусырой.
На одной кровати спали по несколько человек, мастера устраивали себе гаремы, могли избить своего рабочего кнутом за то, что тот покупает водку не в фабричной лавке (где обвешивают и заведомо завышают цены).
Это была какая-то индийская - или африканская, эфиопская - бедность.
У многих рабочих все имущество помещалось в небольшой мешок или сундучок.
Маленькие дети без призора; повсюду грязь, блохи, клопы, вши; нет ни света, ни водопровода.
Младенцев выхаживают так, что лучше даже не писать о том, как выглядела соска, чем их кормили и как предотвращали крик.
У Торнтонов было даже свое кладбище - не такое уж редко посещаемое место, учитывая, что средняя продолжительность жизни в России составляла тридцать два - тридцать три года.
В ноябре 1895-го здесь вспыхнула забастовка - которой и попытался дирижировать «Союз борьбы за освобождение рабочего класса»...
Когда забастовка кончилась, за перо взялся Ульянов; текст сохранился.
«Ткачи своим дружным отпором хозяйской прижимке доказали, что в нашей среде в трудную минуту еще находятся люди, умеющие постоять за наши общие рабочие интересы, что еще не удалось нашим добродетельным хозяевам превратить нас окончательно в жалких рабов их бездонного кошелька».
После звучащей «по-пелевински» прижимки начинается «сорокинщина»:
«В шерсть стали валить, без всяких оговорок ноллеса и кнопа, отчего странно замедлялась выработка товара, проволочки на получение основы, будто ненароком, увеличились, наконец, стали прямо сбавлять рабочие часы, а теперь вводят куски из 5 шмиц вместо 9, чтобы ткач почаще возился с хлопотами по получению и заправке основ, за которые, как известно, он не получает ни гроша».
И заканчивалось все шестью требованиями: «чтобы в расценках не было обмана, чтобы они не были двойными» и т. п.
(«Например, бибер мы ткали по 4 р. 32 к., а урал всего за 4 р. 14 к., - а разве по работе это не одно и то же?»)
(бибер и урал - это сорта драпа), листовка не кажется такой уж забавной: по правде сказать, в ней нет и вовсе ничего забавного. Это профессионально выполненная, адекватная по языку вещь
Понимая, что малейшая фальшь в интонации убьет весь эффект от текста, ВИ и уделял так много времени анкетированию рабочих: это позволяло ему писать не просто «пролетарии всех стран, соединяйтесь», а предметно, с деталями, да, имитировать явно чужую речь, но не сбиваясь на пародию; как индейцы в романах Фенимора Купера подражали птичьим крикам.
...
О страшном, «диккенсовском» мире фабричного капитализма мы имеем довольно смутное представление. ...
Россия наполнилась фабриками, где вчерашние крестьяне работают в диких условиях - голые, при тридцатиградусной жаре, «в воздухе носится тонкая и нетонкая пыль, шерсть и всякая дрянь из нее».
все «человеческое» теперь выведено за рамки рабочих отношений в принципе: «опытные наниматели хорошо знают», что рабочие «поддаются» только тогда, когда съедят весь свой хлеб.
«Один хозяин рассказывал, что, приехавши на базар нанимать рабочих… он стал ходить между их рядами и палкой ощупывать их котомки: у которого хлеб есть, то с теми рабочими и не разговаривает, а уходит с базара» и ждет, пока «не окажутся на базаре пустые котомки».
Потому что капитализм сгоняет беднейших крестьян с земли - и они пешком, не имея средств на покупку железнодорожных билетов, «бредут за сотни и тысячи верст вдоль полотна железных дорог и берегов судоходных рек, любуясь красивыми картинами быстро летящих поездов и плавно плывущих пароходов…
Путешествие продолжается дней 10-12, и ноги пешеходов от таких громадных переходов (иногда босиком по холодной весенней грязи) пухнут, покрываются мозолями и ссадинами.
Около 1/10 рабочих едет на дубах (большие, сколоченные из досок лодки, вмещающие 50-80 человек и набиваемые обыкновенно вплотную)…
Не проходит и года без того, чтобы один, два, а то и больше переполненных дуба не пошли ко дну с их пассажирами».
Из XXI века все это кажется беллетристикой, однако надо сказать, картины такого рода, увиденные вживую, производят очень сильное впечатление: автор этих строк наблюдал в йеменской пустыне группы полуголых голодных нищих из Сомали, которые нелегально, с риском для жизни, переплывают через Баб-эль-Мандебский пролив и по сорокаградусной жаре, умирая от голода, бредут в богатую Саудовскую Аравию в надежде получить там работу; кто они, как не миражные двойники тех русских крестьян?
Все продолжается, капитализм никуда не делся; сейчас в химически чистом виде его редко можно встретить в России...
Возможно, сегодня мы поневоле воспринимаем деятельность марксистов 1890-х с некоторым раздражением: как они настырно «лезут» к рабочим, «развращая» их своими «штудирен-пропагандирен»...
Бабушкин показывает, как все было на самом деле; особенно это видно, когда он описывает горькое чувство потери, которое ощущали рабочие, видя, что «их» интеллигентов одного за другим арестовывают.
Он не только сожалеет, но и досадует: важная работа остается невыполненной, ведь сами рабочие были не в состоянии написать и отредактировать «листки», которые так ждали и они сами, и их товарищи.
«Как несчастье после какого-либо обвала, засыпавшего людей, не позволяет долго обдумывать особых приспособлений для отрытия их, а заставляет скорее схватить лопату и рыть, рыть без устали, без конца, до тех пор, пока не удастся отрыть живых или мертвых тел, так точно и нам некогда было обсуждать наше положение, и нужно было по возможности скорее принимать наследство».
Рыть, пока не удастся отрыть живых или мертвых тел, - вот на что была похожа революционная работа, вот почему они - и ВИ тоже - тратили столько времени и сил, вот почему так рисковали и торопились.
К Ленину за 54 года пришвартовывалось много хороших и очень хороших людей, но, возможно, лучшим из них был как раз Бабушкин; ни разу за последнее столетие не попавшая в разряд «модных» - в отличие от Богданова, Потресова, Струве, Троцкого, Дзержинского - фигура: просто рабочий со смешной фамилией, который в какой-то момент зачитался книжками и, вместо того чтобы продолжать вести нормальную жизнь, занялся просвещением и революцией - и расстрелян был, как собака, без следствия, суда и уведомления близких; тот ученик, за которого многое можно простить и учителю.
Согласно распространенному представлению, один из «грехов» Ленина состоит в том, что он, в рамках своего жестокого социального эксперимента, вывел на историческую авансцену «хама» - «шарикова», «чумазого», «манкурта», «гунна», варвара, класс недочеловеков, которых заведомо нельзя было допускать к власти, поскольку они представляют собой продукт дегенерации общества, антиподов самого понятия «культура».
По бабушкинскому тексту - не говоря уж о бабушкинской биографии - понятно, что эти представления суть прикрытый ссылками на булгаковское остроумие социальный расизм.
Рабочие были классом, попавшим в трагическое положение, в беду; класс-жертва объективных историко-экономических обстоятельств.
И даже сам внешний вид пролетариев - склонность к алкоголю, агрессивность, вульгарность - есть навязанное им состояние, которое доставляло им самим страдание.
Отвечая одному из либеральных публицистов «Русского богатства», который проехался по фабрикам Центральной России и сочинил «скептический» очерк о положении рабочих: много пьяных, обстановка свинская; поделом им, сами виноваты, - Бабушкин объясняет, откуда взялась эта обстановка: их рабочий день длится слишком долго для того, чтобы думать о чем-то еще; такой режим, да еще в сочетании с вечным, с младенчества до смерти, недоеданием, действовал на рабочих как седативное лекарство; и читать им было тяжело - над книжкой засыпали, и пьянели они со второй рюмки - не потому, что были морлоками-деградантами; просто с ними обращались, как со скотом.
Рабочий цикл мог длиться, например, 60 часов - с перерывами только для приема пищи...
Свинство, да, но «свинство» также не является имманентным свойством пролетариата...
Для России 1880-1890-х, как для Англии 1840-х, характерна была, в точности по Марксу, унтерменшизация человека, превращение его в придаток машины.
Труд был не просто плохо оплачиваем, но мучителен, неизбежно приводил к разрушению организма и физическим увечьям; самими рабочими эта жизнь воспринималась как рабство
...на ткацких фабриках, случались совершенно «голливудские» происшествия, и женщины, чистившие ткацкий станок, подхваченные за волосы рваным ходовым ремнем, подброшенные под потолок и заживо оскальпированные, не были выдумкой.
Как и полагается в антиутопиях, эти заведения кишели двенадцати-тринадцатилетними полурабами-детьми, заживо гнившими среди пыли, тьмы и ядовитых испарений от красителей для тканей. Условия жизни вели к физиологической и моральной деградации.
Ужасы, которые Бабушкин - столичный все-таки рабочий, белая кость пролетариата - увидел на провинциальных ткацких фабриках, кажутся нынешнему читателю даже не просто неправдоподобными - «лавкрафтовскими», слишком страшными, чтобы воспроизводить их.
Сам Бабушкин был человеком, которого Ленин, не поспоришь, «улучшил».
И да, слова, сказанные Лениным о Бабушкине (к сожалению, в некрологе): «благодаря таким рабочим пролетариат завоюет в России себе будущее» - кажутся не столько пророчеством, сколько обещанием.
Бабушкин - так скажем - есть воплощенная «совесть Ленина»; Ленина, которого всегда обвиняли, что у него «нет ничего святого»; и оценивая все дальнейшие действия ВИ - в том числе с позиции Горького, который, небезосновательно, называл Ленина «хладнокровным фокусником, не жалеющим ни чести, ни жизни пролетариата», - следует помнить, что какие бы фокусы Ленин ни выкидывал, у него была «совесть»; и пусть она не выставлена в Мавзолее, но достаточно набрать в поисковике «Воспоминания Ивана Васильевича Бабушкина» - и вы ее увидите.
Не то что бабушкинские тексты оправдывают «фокусы» Ленина - нет; но они объясняют, почему у Ленина было право на эксперимент и в каком состоянии изначально находились те, кто потом стали «жертвами» ленинского эксперимента (а сам Бабушкин демонстрирует, каким может быть результат эксперимента - пусть даже его не удалось запустить в «массовое производство»).