Марк Захаров. Из встреч
Ушел великий режиссер и великий человек. Вспомним о нем. Вот глава из моей книги «Там, где бродит Глория Мунди».
- «Из всех театров для нас важнейшим является «Ленком»…
По крайней мере, для меня это так. Я его воспринимал как чудо - «Ленком» короткой эфросовской, а потом решающей захаровской поры.
Марку Захарову удалось собрать фантастическую актерскую команду: смотришь теперь его старые фильмы, где он занял почти всю свою труппу, - такого совершенного ансамбля больше не припомню. Ансамбля в абсолютно музыкальном смысле слова. Это театр-оркестр, где свою партию исполняют все, от режиссера с художником до актера на роли «кушать подано». Впрочем, актеров на бросовые роли там и не было - ни одна роль не считалась бросовой, в эпизодах тоже только звезды.
Это актеры универсальные, они могут играть трагедию и мюзикл, кинофильм и рок-оперу, публицистику и фарс. Это актеры, не умеющие стареть: даже умирают они, так и не потеряв формы, на одном нескончаемом взлете.
И вот вместе с этой своей фантастической труппой и соавторами - Григорием Гориным, Андреем Вознесенским, Геннадием Гладковым, Алексеем Рыбниковым - Захаров уже несколько десятилетий определяет тонус жизни Москвы, театральной и интеллектуальной. Почти каждый его спектакль - событие. В каждом дух веселого бунта сочетается с упрямой верой в добро. Мрачноватое здание, где Ленин призывал учиться, стало университетом социального оптимизма. Даже в самые тусклые годы здесь бурлила мысль, а стало быть, жизнь продолжалась, готовила себя к другим измерениям. Оптимизм этот столь заразителен, что перед ним пасовали цензоры, придираясь к деталям, но сдаваясь перед аргументами искусства. Происходили чудеса: когда, например, авторы первой русской рок-оперы «Юнона» и «Авось» готовились к долгой цензурной осаде - а спектакль вышел с первой попытки и прошел более тысячи раз.
Менее осознан тот факт, что Захаров с той же командой создал новый для нас жанр в кино - на стыке двух искусств. Он взял лучшее из театра и из кино - то, что получилось, практически совершенно. Если бы такие фильмы, как «Обыкновенное чудо», «Тот самый Мюнхгаузен» или «Дом, который построил Свифт», появились в Голливуде (что невозможно - нужна другая ментальность), их авторы и звезды стали бы всесветно знамениты. Какой фильм может похвастаться тем, что в нем все актеры, от главных до эпизодических, гениальны? У Захарова это именно так. Станиславский мечтал о театре-доме, Захаров создал большее - театр-семью.
Он из тех редких театральных лидеров, кто умеет сотворить не спектакли - а мир. Свой, узнаваемый с первой мизансцены, кадра, звука. Не случайно у него так часто герой - творец. Поэт, мыслитель, философ, волшебник. Театр равен жизни, а герои, заколотые картонным кинжалом, истекают настоящей кровью. Театр - зона свободной мысли, торжествующего благородства и посрамленного зла. Даже если это зло, как в Драконе, вечно. Даже если зрители - толпа, глухая к разумному, доброму и вечному. Сценарий «Дом, который построил Свифт», мог бы разлететься, как «Горе от ума», на крылатые фразы, если бы фильм показывали чаще. Но не показывают. «Свифт нанял актеров, но губернатор оказался хитрее - он нанял зрителей». Театр и кино Захарова оказываются провидческими.
За внешней бравурностью, за карнавалом в творениях Марка Захарова не сразу заметишь, что они пронизаны болью. Точнее: они этой болью рождены. На ней замешены, настояны. Это высший род сценического мастерства - трагикомедия. Трагикомедия ближе привычному нам состоянию души. Она смотрит в глаза реальности, но оберегает от мизантропии. Она сохраняет веру, а в разум, совесть или в Бога - личное дело каждого.
Эта две беседы с мастером состоялись с разрывом в несколько лет. Первая - на пороге XXI века: Захаров выпускал в театре «Шута Балакирева» и только что вернулся из Сочи, где был президентом жюри фестиваля «Кинотавр». И вторая - в 2009 году, в канун его юбилея. Привожу здесь обе: время, как и расстояние, дает сказанному некую стереоскопичность: люди чуть меняются, и в этом мерцании часто открывается нечто важное. Проявляются интеллектуальная гибкость, способность реагировать на меняющийся пейзаж, постоянно себя корректировать - развиваться.
Сам великолепный литератор, Захаров любит говорить чуть витиевато, заковыристо, крайне дипломатично, однако с ироническим прищуром и неизменно мрачным видом. Это его броня. За броней - тот нежный, хрупкий, полный эмоциональных контрастов, тонко организованный мир чувств и мыслей, который пульсирует в его спектаклях и фильмах.
- 1999. Мрак Анатольевич
- На «Кинотавре» вы окунулись в бурный поток нашего кино. Вижу, что остались живы - поздравляю!
- Даже получил удовольствие! Все-таки столько российского кино сразу я не видел давно. Чтоб купить билет и пойти в кинотеатр - такого со мной не случалось со времен "Сибирского цирюльника" и "Зависти богов". В Сочи же удалось понаблюдать над тем, что называют процессом. Еще я благодарен "Кинотавру" за то, что он помог снять стресс. У нас в связи с выпуском спектакля "Шут Балакирев" возникало много проблем, за все надо было отвечать - и перед людьми, и перед делом, и перед совестью. И вдруг свобода! Четырнадцать дней никто ничего от меня не требовал. Я отказался от положенного по регламенту второго голоса председателя жюри и мог ни на кого не давить. Мы откровенно обменивались впечатлениями и дали друг другу клятву, что за пределы жюри наши суждения не выйдут. У меня есть клановый предрассудок или, возможно, принцип: о коллегах плохого не говорить. По крайней мере, уклоняться от этого.
- Но вы не уклонитесь от вопроса о том, что осталось в осадке?
- Было много тревожных эмоций и у меня и у других членов жюри, что я осторожно высказал на закрытии фестиваля и немедленно был обруган в прессе. По мнению одной газеты, я был невежлив и, вероятно, на кого-то намекал. И шли гипотезы, на кого я мог намекать.
- А на кого вы намекали?
- Этого я даже вам не скажу. Но в театре, когда пустой зал, и люди не хотят смотреть твою продукцию, все становится понятно. А в кино, мне кажется, обратной связи нет. На земле более пятисот кинофестивалей, и даже если сделать очень странное произведение - а фантазии складываются не только в гениальную, а чаще в эпатирующую и шокирующую, но бездарную цепочку аттракционов, - то можно где-нибудь какое-то признание получить. Всегда найдется группа людей, которые больны общими профессиональными заболеваниями, и эти недуги деформируют их сознание. Так вот, если рассчитывать на это деформированное сознание, то вполне можно сделать фильм, который эта группа примет за произведение искусства.
- Как вы назовете это профессиональное заболевание?
- Это псевдоэлитарность, доведенная до абсурда. Когда есть семь или, может, двадцать семь человек, которые проникаются ощущением, что они поняли глубины и метафоры, строй сознания и подсознания, недоступные людям другой интеллектуальной организации.
- Среди ваших подопечных картин были образцы такого кино?
- Я бы не хотел уточнять. Наше кино переживает тяжелый период, и если человек сумел организовать кинопроцесс, он уже вызывает уважение. Я понимаю, что такое клановое мышление не делает мне чести. Но если придет, скажем, дочка известного актера или режиссера и, закончив театральный, захочет работать в «Ленкоме», - 99 процентов за то, что я ее приму. Жизнь быстро все расставит по своим местам - наше дело жестокое, но помочь собрату по профессии всегда хочется. Поэтому я не буду говорить о конкретных неудачах, а могу сказать о тенденции. Вот режиссер с оператором организуют такое тройное отражение в стеклах, чтобы фиолетовая вода медленно падала в лунном свете при восходящем солнце. Организовали - и впали в такой экстаз совместный. Или оргазм. Они в нем замирают, как страусы с головой в песке, и получают неслыханное удовольствие. Получается, что ради этого визуального эффекта все произведение и создавалось.
- Дело не новое - в заграничном кино такого полным-полно. В датском, в корейском тож.
- Мелькают и у американцев такие кадры - оригинальные, странные и неожиданные. Но хорошие режиссеры почему-то ими не хвалятся. Кадр мелькнул и тут же сменился новым. А чтобы надолго замереть и радоваться визуальному эффекту... Еще Феллини заметил, что павлин на снегу в "Амаркорде" в эпоху глобального телевидения десять минут просуществовать уже не сможет. Он может мелькнуть, обрадовать нас, остаться в подсознании, но не может быть темой доминирующей и самодовлеющей. Эти домашние павлины - самая негативная часть наших впечатлений.
- Болезнь назовем нарциссизмом?
- Удивляет пренебрежение прокатом. Нельзя же совсем не думать о том, заинтересует ли кино зрителя! Я не за то, чтобы снижать критерии и подстраиваться под «сериальные» вкусы. Но даже образованный человек все-таки хочет получить удовольствие от посещения музея, карнавала или кинотеатра!
- На вас обрушился поток - с ним обрушились интересные идеи?
- Мне понравился "Нежный возраст" Сергея Соловьева. Сцена с чеченской войной длится несколько минут, но по ужасу, беспросветности и абсурду происходящего западает в память. Сначала озадачила фрагментарность фильма, но потом я подумал, что рассказ о любой жизни состоит из таких деталей - странных, радостных, постыдных, неприятных, счастливых. И еще я позавидовал Карену Шахназарову за начало его фильма "Яды, или Всемирная история отравлений". Здесь есть что-то от Зощенко: приходит сосед поесть котлеток, уединяется с женой хозяина в ванной, и когда хозяин в тревоге туда стучится, жена ему говорит: "Олег, как тебе не стыдно!". Замечательно.
- Если бы весь фильм удержался на этом уровне!
- Тогда это был бы шедевр. Но дальше все пошло добротно и красиво, под некоторым влиянием "Мастера и Маргариты" (хотя, возможно, это субъективный домысел) - начался костюмный фильм, и я его вполне оценил, но не так высоко, как начало, которому позавидовал. И жаль, что такой финал. Я бесконечно люблю Карена Шахназарова как художника и деятеля нашего кинематографа, но мне кажется, что снимать надо, когда финал уже придуман.
- В кино, как и в театре, вы человек идеи. И герои ваши - робин-гуды: выходишь с сознанием, что и Дракона можно одолеть. От такого направления ума - не было скучно на кинопросмотрах?
- Меня волновало, сможет ли кино удержать внимание зрителей. Мы сейчас в эпицентре такого информационного взрыва, последствия которого до конца не осознаём. Он даже экологически небезопасен.
- Но ведь то, о чем говорил Евгений Шварц, стало неактуально: добро и зло поменялись местами, словом "романтика" ругаются.
- Искусство развивается причудливым образом: то много режиссеров, то почти совсем нет, то шедевр за шедевром, то наступает всеобщее уныние. Но всегда будет интересна человеческая история, к которой я каким-то образом подключаюсь - она задевает меня, мою жизнь, тревоги, комплексы, химеры. Вот я преподаю в Российской академии театрального искусства. И мы делали этюд, когда, читая японскую поэзию, юноше очень хочется коснуться руки девушки, и она тоже очень этого хочет. Оба смущены оттого, что в момент чтения таких стихов их тянет на чувственный контакт. Хотя эротическая энергия - первое, что организует настоящий энергетический контакт между людьми. И я думаю, это вечная тема, которая будет всегда. Здесь все сложности, перепады и зигзаги человеческих отношений. И даже отношений с государством, которое тоже принимает разные обличья: то это сила тупого подавления, то распада, то сила, которая подбадривает и зовет к добрым акциям. Это разнообразие жизни человека на земле в короткий период от рождения до смерти всегда будет интересно.
- Вас устроил уровень сценарного и режиссерского мышления в фильмах? Уровень актерского умения? Увидели ли вы потенциально крупные таланты? Будущих Евгениев Леоновых?
- Если брать такую планку, - ничего похожего, хотя качественные работы были. Ясно, что наше кино сейчас на спаде. Хорошо, что пришло много новых людей, но произведений, которые изумляли бы новизной и стали бы открытием, как когда-то "Девять дней одного года", "Баллада о солдате", или "Комиссар", на горизонте нет.
- В вас удивительно совместились два имиджа: выходя после спектакля на поклон, вы производите впечатление человека прагматичного, слегка циничного и скептичного. В спектаклях и фильмах вы чистейший романтик и всегда стремились, чтобы каждая вещь становилась общественным событием - от "Тиля" до "Шута Балакирева". Но если взять контекст сегодняшнего искусства, не покажется это все принадлежностью прошлого?
- Наверное, мной движет амбициозность или даже тщеславие - чтобы Ленком был театром посещаемым, чтоб спрашивали билетики, чтоб он привлекал и театралов, и тех, кто зашли впервые. Знаете, у нас только один раз был полупустой зал - когда после событий у Белого дома мы раздали бесплатные билеты и еще раз убедились, что зрительская психология требует изучения. Льготные билеты теряют в глазах зрителя свою ценность, а когда билеты очень дорогие - зритель больше аплодирует: хочет себя убедить, что не зря заплатил деньги. А что касается имиджа... я часто делают глупости, но сохраняю важную физиономию. Вот даже завел в кабинете прозрачные двери - актеры проходят мимо и видят, как я обдумываю стратегические планы. А на самом деле в этот момент у меня, возможно, нет ни одной мысли в голове. И я как раз человек нерациональный, во мне бушует "авось", русские ширь и удаль, хотя намешано много всего - есть корни русские, татарские и еврейские. Романтизм, наверное, превалирует. И радость бесшабашная, часто немотивированная. Но - просчитываю. В последнее время просчитываю две вещи: финал первого акта и финал спектакля. И еще просчитываю, чтобы проект был интересен уже на уровне афиши. Если на афише написать: "Вишневый сад", Захаров" - не дай Бог! На это я не решусь.
- А как же "Феллини: Сатирикон"? Через двоеточие?
- Мысль хорошая, спасибо.
- С таким складом характера и потребностью в радости - как все-таки вы не уснули в кинозале?
- Всегда современники были недовольны своей драматургией. Если бы трагически не окончилась жизнь Грибоедова - что бы о нем говорили? Исписался старик, после "Горя от ума" ничего создать не смог! Я сейчас занят воспитанием нашего молодого артиста Фролова - шута Балакирева. Он в ГИТИСе был весельчак, травил анекдоты, байки рассказывал, вокруг всегда был хохот. Мне это ужасно не нравилось, потому что есть закон: если человек весел за кулисами, то на сцене он тихий. И наоборот. Каким занудой был Аркадий Райкин! Тот же Леонов был такой самоед - вечно сомневался в себе, в тебе, в пьесе... Настоящий комик бережет себя для того, чтобы выбросить энергию на сцене. Так вот, к Фролову я просто запретил подходить - чтобы он был один и думал. Занялся бы медитацией или молитвой. Или что-нибудь читал. Я его убедил в том, что мы будем растить из него настоящего комика, если он поддастся нашим усилиям, что пока неизвестно. И так его запугал, что он в последний период жался по углам и ни с кем не разговаривал. Что же касается меня самого, то я комиком себя не считаю, но человеком веселым - да. Так что прозвище "Мрак Анатольевич" мне когда-то дали не случайно.
- 2009: Анархические наклонности
- Общественность взволнована: вы собираетесь инсценировать роман Владимира Сорокина «День опричника». Ваше намерение не иссякло?
- Есть два проекта, которые у меня под парами. «День опричника», на который я потратил много сил и вдохновения. Владимир Сорокин одобрил идею, сделал замечания по поводу женских ролей, и работа над окончательным вариантом инсценировки еще предстоит. Второй проект связан с «Вишневым садом» Антона Павловича Чехова. По разным внутритеатральным причинам пьеса выигрывает, когда больше женских ролей, - и на труппе, и у режиссера, и у зрителя. Кроме других достоинств, у «Вишневого сада» есть и это преимущество: там много женских ролей, которые не надо досочинять.
- Но я не поверю, что Чехова вы собираетесь ставить слово в слово.
- Представьте: если бы я делал фильм по «Обыкновенному чуду» Шварца точно так, как пьеса написана, - это было бы нечто неудобоваримое. Надо было искать кинематографический эквивалент. Точно так же надо думать и о сценическом эквиваленте любой, пусть даже гениальной пьесы.
- Тогда интересно: вы смотрели недавний фильм Сергея Овчарова «Сад»? Овчаров шел от того, что Чехов не был согласен с трактовкой Станиславского и считал «Вишневый сад» смешной комедией. Что вы на этот счет думаете?
- Я мог бы многое сказать по поводу этого фильма, но у меня есть правило - проявлять клановую солидарность. И я постараюсь уклониться от ответа на ваш вопрос. Единственное, что могу сказать: я все-таки ушел с середины.
- Но я сейчас о концепции. Вы-то собираетесь в «Вишневом саде» вернуться к жанру комедии?
- Да, конечно. Но это не комедия в «концертном» варианте, какой у нас возникает в творениях шоу-бизнеса. Это комедия другого склада, непривычная комедия… Со мной произошел один комедийный эпизод. Мы показывали «Женитьбу». В первом ряду сидел пьяный, вел себя тихо. Но когда Броневой сказал, обращаясь с свахе: «Вам, матушка, это так не пройдет! Я пожалуюсь на вас в полицию!», пьяный не выдержал и спросил его: «И тебе это надо?». Зрители не прореагировали - им это не показалось смешным. Но артисты это хорошо запомнили. И я теперь эту фразу прикладываю к некоторым обстоятельствам моей жизни и к некоторым предложениям, которые я получаю.
- Итак, теперь ваш ближайший проект - не «День опричника», а «Вишневый сад»?
- Не исключено.
- Действие книги Сорокина происходит в недалеком будущем, когда Россия отгородится от мира стеной. Не боитесь, что его предупреждение станет явью раньше, чем вы его реализуете на сцене?
- Я боюсь очень многого в нашей жизни. Я знаю еще и о глобальных рисках. И о непредсказуемости нашего будущего, и нашей экономики. Кроме того, если одна и та же идея посещает сразу многих людей, - всегда есть вероятность, что она осуществится.
- Чем вас привлекла эта книга?
- В ней идет речь о наших стихийных националистических порывах. Сорокин исследовал некоторые пути, ведущие к деградации - страшной, жуткой, но и гомерически смешной.
- Сорокин обращается к эпохе Ивана Грозного и опричнины, Павел Лунгин спешно снимает «Ивана Грозного», пытаясь то ли дополнить, то ли поправить Эйзенштейна. Грозный появится и в новом телесериале. Почему эта фигура вдруг стала актуальной?
- Наверное, по тем же причинам, по которым Сталин хотел, чтобы все зверства, которые учинялись Малютой Скуратовым и опричниками, были морально оправданы и признаны объективной исторической закономерностью. Слишком много похожего.
- В 1991-м мы все были наэлектризованы осуществляемыми, казалось, надеждами. Это был момент реального национального подъема, и мир радостно приветствовал вхождение России в семью демократических наций. Казалось, это навсегда, но оказалось - очень ненадолго. Почему, на ваш взгляд, демократия никак не укоренится на нашей земле?
- Здесь одна из причин, почему я склоняюсь к «Вишневому саду». Там исследуется эта зыбкая динамика нашего существования: отчего наши помыслы никак не обретут некий цементирующий состав, который лег бы в основание нового гражданского общества. Демократического. С элементами обязательного либерализма. Это генеральный путь, по которому идут все страны. Они иногда прерывают свое развитие, возникают темные периоды их истории - фашизм или военная хунта, которые потом, будь то Греция или Чили, все-таки уступают место гражданскому обществу и демократическому построению государства.
- «Только жить в эту пору прекрасную…»
- « …уж не придется ни мне, ни тебе»? Да, я понимаю. Мы очень неспокойные люди, у нас метания происходят. У нас очень сильные анархические наклонности. Даже то, что мы подарили миру великую классическую литературу, - это ведь тоже от национального перегрева. Я часто бываю в Германии и понимаю, что так парковать свои машины мы никогда не сможем. Потому что никогда не сумеем воспринимать некоторые разумные команды. Иногда такие команды нужны. Например, в Германии есть человек, отвечающий за ландшафт. Если вы живете на этой улице, то, будьте добры, цветочки, которые вы выставляете, подбирать определенного цвета. Голубенькие, например. Так решено в ратуше.
- Но это же ограничение свобод! Я хочу желтенькие!
- Да! И хочу парковать машину там, где мне удобно, не хочу тормозить на «зебре». Но если в Европе я иду по «зебре», то метра за четыре до нее все машины замирают. Для большинства россиян это пока вещь невозможная. Это долгий путь, и я думаю, что в ближайшие десятилетия мы его пройти не сумеем.
«Представления о героизме у меня изменились»
- С возрастом начинаешь понимать, что у него, помимо понятных недостатков, есть преимущества. Вы с этим согласны?
- Мой любимый композитор Геннадий Гладков как-то сказал: «Я понял, что такое счастье. Счастье - это когда утром просыпаешься, и у тебя ничего не болит!». Так что есть, конечно, издержки, но… Когда-то я считал, что выйти на сцену с высокой температурой или в день смерти близкого человека (такие случаи у нас бывали) - это героизм, который завещали нам наши учителя. Сейчас считаю, что - нет. Правильнее отменить спектакль. Когда Саша Абдулов был уже тяжело болен, я прилетел проведать его в Израиле и попросил написать что-нибудь для артистов - предстоял сбор труппы к открытию сезона. И он написал, перефразируя Станиславского: «Любите не искусство в себе, а свое здоровье, будьте к нему бережны». Эти слова я запомнил. И представления о героизме у меня изменились. И когда я услышал, что у нас опять будет не сбор урожая, а борьба за урожай, и что в Петербурге студенты с научными работниками выехали на картошку, причем это трактовалось как радостное событие, - для меня это означало абсолютный регресс.
- Эту возможность сравнивать я и имел в виду, говоря о преимуществах возраста. Отчетливей видно, что страна пытается наступить на те же грабли, и эти грабли неминуемо огреют ее по лбу. Может, драма современной России в том, что вместе с СССР отброшен опыт целых поколений?
- Американцы иной раз кажутся и неглубокими, и несерьезными, но у них есть мощные интеллектуальные центры. Очаги высочайшей культуры, к которой люди тянутся. А у нас утечка мозгов сказывается очень тяжело именно на таких интеллектуальных центрах. Но я верю, что у нас в этом смысле большие резервы. Есть официальный телевизионный рейтинг, а есть более точный рейтинг в Интернете. Там бывают большие расхождения. Многие молодые люди тянутся к тому, что на ТВ считается устаревшим и «нерейтинговым».
- Тогда вопрос, который я задаю всем деятелям культуры, получая самые противоречивые ответы. Понятно, что жизнь влияет на искусство. А вот формирует ли искусство - жизнь?
- Я думаю, что да. Даже самым прямым, простейшим образом. Вышел фильм «Сельская учительница» с Марецкой - и множество молодых ринулись в сельские школы преподавать. А сейчас прежде посмотрят: проложена ли туда дорога? Работает ли она круглогодично или только когда сухо? Какая будет зарплата? И я думаю, что это разумно.
- Это было бы разумно. Но ведь они и рассматривать этот вариант не станут. Они прекрасно понимают, что там нет дискотеки.
- Тем не менее, когда поманили идеи фермерского движения (потом многих, правда, они обманули), мы почувствовали «зов земли». Наши люди связаны с российской равниной, а поскольку мы изначально аграрная страна, то это чувствуется. Я сейчас получил маленький участок в Куркино и заметил, что при виде посаженного мной листочка во мне просыпается нечто вроде персонажа из рассказа Чехова «Крыжовник». Правда, есть и та неуверенность, которой пронизан «Вишневый сад»: может придти человек и сказать: «Вы в лесоохранной зоне и живете тут незаконно!».
- При этом выяснится, что этот участок просто кому-то понадобился. Мы сейчас в зоне узаконенного бандитизма, а вы - «Вишневый сад»!
- Да, криминал нас, я бы сказал, побеждает. Он изворотливый: меняет тактику, стратегию, лексику…
- Иерархию ценностей и предпочтений…
- И мы ощущаем себя беспомощными. Но именно «Вишневым садом» мне хочется показать, что это - временное. Что можно сделать усилие - и остаться человеком. Вот разбился самолет, и человеку, который в лесу собирает грибы, под ноги падает бумажник с деньгами. Я не возьму просто потому, что не буду себя уважать. Я берегу свою совесть и свои взаимоотношения с Богом, в которого верю. Но это движение к совести - оно в стране все-таки совершается. Интересно: роль Лопахина в «Вишневом саде» писалась для Станиславского. Возвышенная душа, которая может вдруг почувствовать купеческий размах и оказаться во власти низменных инстинктов, но потом совершает усилие и остается Человеком с большой буквы.
«Сценарий моей жизни мог быть другим»
- Вы за публикой «Ленкома» наблюдаете много лет. Она меняется? Приходится ли адаптироваться, приседать?
- Знаете, первый акт не должен закончиться массовым уходом публики. Некоторые умные режиссеры делают спектакли без антракта. Как-то раз и я так сделал, но потом пообещал нашему буфету, что больше - никогда в жизни. Поэтому думаю о том, чтобы зритель остался. У американцев есть исследование: в кино критическая минута, по их данным, - седьмая. Именно тогда зритель решает, досмотреть ему фильм или уйти. Есть кредит доверия. Когда критическая точка пройдена - начинается непосредственная радость от созерцания того, что творится на сцене. Это надо угадать. Спектакль должен хранить в себе тайны, которые зритель разгадывает. Надо, чтобы в финале публика превращалась в коллектив с единым настроением, единой радостью.
- Это вам удавалось, насколько я помню, всегда. Но ведь в театр и ходили затем, чтобы ощутить себя в кругу единомышленников. Вы посылали со сцены импульсы, они читались залом и его объединяли. Сейчас подтексты не нужны. Механика вашего взаимодействия со зрителем изменилась?
- Да, теперь интереснее движения души, сложности человеческих взаимоотношений, их динамика, которая формируется на наших глазах самым непредсказуемым образом. Но все равно я это каким-то образом рифмую с тем, что происходит за стенами театра. У нас идет «Шут Балакирев». И там один не совсем положительный персонаж говорит: «Войной русских людей пугать не надо!». После печальных событий, связанных с войной в Грузии, в зале на этой реплике стали возникать дружные аплодисменты образца 60-го года. Я даже испытал определенную радость оттого, что наши проблемы - вечные.
- Вы три года провели артистом Пермского театра драмы. Что вам дала провинция?
- Я очень ей благодарен. Я был пассивный среднестатистический москвич, энергетически плохо заряженный. А в Перми началась какая-то перестройка в организме. Мне был 21 год, я стал бешено работать для газеты, рисовать карикатуры - и они печатались. Стал заниматься концертной деятельностью, и потом, когда оказался в студенческой самодеятельности, понял окончательно, что я тот человек, которого могут слушаться. И могу формировать то, что хочу. Заканчивая ГИТИС, я таким человеком не был. Это мне дали Пермь и Пермский университет с его драматическим коллективом.
- Но вы могли бы остаться в Москве и начинать в театре МГУ.
- Просто так постучаться в театр МГУ я не мог. Когда я вернулся в Москву, мы с женой оказались на мели, и меня устроили руководить драмкружком в Станкоинструментальный институт. Мы поставили спектакль по пьесе Штока «Чертова мельница», он имел резонанс в студенческой среде, и Сергей Иосифович Юткевич, которому доложили, что есть талантливый коллектив, сказал: «Пусть приходят». Так что для этого нужно, чтобы было стечение обстоятельств. Если бы я не поехал в Пермь, думаю, сценарий моей жизни был бы другим.
- Вы давно не ставите музыкальных спектаклей и фильмов. Почему?
- Мы с Алексеем Рыбниковым пробовали - получалась матрица, снятая с «Юноны». Это как если бы после успеха моих телефильмов сделать «Мюнхгаузена-2». Чтобы опять были Королева, Король, придворные... Опасность повторять и цитировать самого себя была, и я ее вовремя узрел.
- Я-то думаю, что вам удалось создать свой, новый для нас кинематограф, со своей эстетической системой. Я бы его назвал теа-кино. На грани двух искусств родилось что-то новое и уникальное.
- Я попрошу, чтобы эти слова обязательно были напечатаны. Потому что это песня.
- Вы осознанно шли к этому симбиозу или это получилось просто потому, что вы человек театральный, условность - способ вашего мышления?
Захаров: Если заниматься самопознанием, наверное, многое можно обнаружить. Во-первых, я понимал, что не имею права снимать фильм на полку…
- …И взялись за «Дракона», который лежал на полке всегда!
- «Дракон» - это когда уже пахнуло новым временем, уже вышло «Покаяние»… Во-вторых, я снимал фильм для телевидения и подсознательно формировал свои сочинения для домашнего экрана. Геннадий Гладков сочинял музыку, и она звучала во время съемок. Это влияло и на оператора, и на актеров. На темпы. Даже на работу художников по свету. Процентов восемьдесят я сочинял в голове, прочее оставлял для импровизации. Когда в «Обыкновенном чуде» Король торжественно выходил на венчание, я просил Евгения Павловича Леонова поднять руку, как это обычно делали члены Политбюро на мавзолее. Леонов, уже имевший большой опыт в фильмах Данелии, сказал: «Маркуша, это мы все будем переснимать. Причем за те же деньги!». Но фильм планировался как новогодний подарок зрителям, к нему уже относились с симпатией, и телевизионное начальство все приняло. Но в Доме кино это поднятие руки вызвало не просто аплодисменты - состоялось какое-то радостное братание.
«Артисты - нервные люди»
- В своем последнем интервью Саша Абдулов рассказал мне о репетициях «Женитьбы». Какое это счастье, говорил он, когда столько талантов собирается вместе, и каждый вносит что-то свое! Как вам удалось собрать в своем театре такую семью?
- Наверное, во мне сидит если не талант, то способность к созданию питательной среды. Я пришел, когда после вынужденного ухода Эфроса в театре был тяжелый период. Люди устали от полупустого зала, пришлось положить много сил, чтобы исключить пьянство во всех цехах и сферах. И чтобы люди приходили вовремя на репетицию. Я даже совершил подвиг, когда сказал народной артистке: «Вы опоздали - отдыхайте!». Это, правда, было один раз в жизни, и тогда, когда я пришел драться. Сейчас я бы, наверное, сделал вид, что не заметил.
- А народная артистка перестала с вами разговаривать…
- Нет. Она была хорошей актрисой - Елена Алексеевна Фадеева. Она потом подарила мне замечательную работу в «Трех девушках в голубом». Так что дело, наверное, в питательной среде, где формируются и вырастают люди. Становятся достоянием не только Ленкома, но и кино, и телевидения. Это очень важно.
- Внутритеатральные дрязги всегда каким-то образом видны на сцене. А «Ленкоме» такое ощущение, что все друг друга любят. Это они так хорошо играют?
- То же самое, слово в слово, мне сказал Андрей Максимов. Он был на спектакле и сказал комплименты Чуриковой. Чурикова растаяла и попросила то же самое сказать Захаровой. Захарова тоже растаяла и попросила то же самое сказать Чонишвили. Он был потрясен. Я далек от идеализации: в любом театре есть свои болезни, их бациллы все равно витают в воздухе. Просто надо, чтобы был легкий фон. Чтобы они не могли размножаться и превратиться в эпидемию.
- Вам часто приходилось идти на компромиссы?
- Наверное, они были, но не запомнились. Помню, как мы готовились к одному компромиссу - с «Юноной» и «Авось». Прикидывали, что мы отдадим цензурному аппарату. А что не отдадим - как в «Трех девушках в голубом», которые четыре года не могли выйти на сцену. Но случилось чудо, спектакль приняли. Впрочем, был один компромисс. Меня уже решили снимать с должности, и директор театра сказал: «Надо ставить «Оптимистическую трагедию». И тогда у нас впервые состоялся бунт на корабле. Збруев заявил: «Не хочу участвовать в этих играх!». Тогда я написал сценарий, как для кино, провел большую подготовительную работу, нашел для Збруева замечательную роль белого офицера, которого ведут на расстрел. Спектакль шел недолго, но мы его долго вспоминали. В нем возник в новом качестве Абдулов - он играл Сиплого. Было много хороших находок - когда, например, противоборствующие стороны пели одну и ту же песню с разницей в полтора такта. Или когда Евгений Павлович Леонов в роли Вожака собрал все свои наблюдения над номенклатурными работниками: как они сидят в президиуме, и как переговариваются, и как что-то записывают, когда говорит начальство.( Это я усвоил очень быстро и при встречах с цензурным аппаратом тоже доставал блокнот и делал вид, что записываю, - это всегда производило благоприятное впечатление). И была Инна Михайловна Чурикова в роли Комиссара - на тоненьких каблучках и с зонтиком. Все испортил наш знаменитый кутюрье Слава Зайцев. Он вошел в каком-то легкомысленном шарфике и сказал при начальстве: «Ну, Маркуша, ты им всем и врезал!». И закатил поцелуй, как Брежнев Хонеккеру. И тогда началось трехмесячное исследование: а вот у вас на сцене висят фотографии - что это за люди? Может, меньшевики, эсеры, анархисты? Но спектакль все-таки вышел и был хорош.
- Почему цензура была к вам особенно подозрительна?
- От меня ничего хорошего не ждали - понимали, что должны быть какие-то скрытые колючки и шипы, направленные в сторону нашей действительности. Эфрос, например, был мало озабочен политическими проблемами, но ему не простили того, что он был свободным человеком. И от него можно было ждать чего-то непредсказуемого. Мне это после 90-х объяснил историк Волкогонов: «в инстанциях» существовал список людей, которые могли представлять угрозу. С ними поступали весьма радикально. Но порядка не было и в этом, и я как-то уцелел.
- Есть вещи, о которых вы жалеете как о чем-то упущенном?
- Я некоторых хороших артистов не разглядел. Оказывается, ко мне приходил показываться Максим Суханов - а я как-то не обратил внимания.
- А как насчет знаменитого сожжения партбилета перед телекамерами? Вы по-прежнему считаете это правильным?
- Нет, я так не считаю после того, как мне жена сказала: «Это твой самый безвкусный поступок!». Называться умом, честью и совестью нашей эпохи я после событий в Белом доме не мог, и на меня подействовало заявление Назарбаева о том, что ГКЧП поддержали все секретари райкомов и обкомов. Но надо было уходить достойно, как Ельцин. А то, что было сделано - сделано с дурацкой театральностью, о которой я сожалею. А о самом поступке - нет, не жалею.
- Ваш театр поэтический и романтический, ваш типичный герой - рыцарь, Ланцелот. Но романтический театр, принято считать, иссякает. Романтика сменилась чем-то прямо противоположным. Вы с этим согласны?
- То, что во мне бушует дурацкий романтизм, даже иногда беспочвенный и бессмысленный, - это безусловно. Как-то мои студенты показали фрагмент одной пьесы, где мама пьет, сын наркоман, и вообще ужас на ужасе. Я им сказал: ребята, у нас такая трудная жизнь, так много обрушивается на нас негативной информации, и для обострения давайте сделаем так, чтобы отец жил с дочкой, а мама тоже наркоманка, и показать, как она шприц загоняет себе в вену, - и так доведем эту историю до логического конца. Больше мне ужасов не показывали. Есть известная формула: люди идут в театр удивляться новой правде. А не просто новым ужасам. Ужасов сейчас хватает на улицах, и напугать зрителя окончательно - я такой цели не ставлю.