Сказочник (часть 2)
Летом 1918 года Писахов, которому тогда было тридцать восемь лет, демобилизовался из армии, и решил вернуться домой, в Архангельск. От Москвы до Вологды он доехал на поезде, а в Вологде узнал, что пассажирские поезда в сторону Архангельска уже не ходят. От Вологды до Великого Устюга пришлось добираться на пароходе «Зырянин», а из Устюга в сторону Архангельска на пароходе «Рюрик».
Северная Двина в начале прошлого века была полноводной, и пароходов по ней ходило много. Фотографии «Рюрика» у меня нет, но большинство пароходов были похожи друг на друга, и, возможно, Писахов плыл на подобном пароходе. Путь был тяжелым, и довольно опасным.
Молодой журналист Леонид Леонов, будущий советский писатель, классик и лауреат, жил в то время в Архангельске со своим отцом, попавшим на Север в ссылку. Кстати, главный роман Леонова «Русский лес» я в студенческие годы так и не смог прочитать, уж больно тяжелым показался леоновский язык.
О том, как Писахов добирался до Архангельска, Леонов написал очерк «Путешествие из Москвы в Архангельск». Очерк был напечатан в одной из архангельских газет. Правда, немного непонятно, то ли это рассказ самого Писахова (Леонов пишет «его впечатления»), то ли рассказ одного из его спутников, потому что в тексте Писахов упоминается в третьем лице.
(этот очерк и другие газетные заметки были напечатаны в вышедшей в 2005 году книге Ирины Пономаревой «Главы из жизни Степана Писахова»)
«Совсем недавно, третьего дня, приехал из Москвы известный художник С. Г. Писахов. Его впечатления о тех перипетиях, какие пришлось испытать ему в дороге, я и представляю вниманию читателей.
(…)
Уже к прибытию нашему в Пучугу - одну из деревень, лежавших на пути нашего путешествия, - женщины продавали обручальные кольца, по¬душки и драгоценности, не зная, что будет дальше.
А день был мокрый и пасмурный. Дул знобящий, пронизывающий ветер, и если вспомнить плач женщин, крики ребятишек, тревожные гудки парохода - мы ехали на "Рюрике", примешивавшиеся к похоронному визгу ветра, то станет понятно то отвратительное ощущение заброшенности и неизвестности, с каким мы добирались от Котласа почти до самого Архангельска. На палубе были свалены чемоданы, ящики и узлы, и колючий осенний дождь сеялся на эту убогую обывательскую рухлядь.
Итак, в Пучуге нас высадили снова. Снова была найдена баржа, и снова недовольные "робинзоны" принуждены были устраиваться кто как мог. Степан Григорьевич снова устроился на каком-то подобии стола.
- Второй стол в моей жизни, - шутил он.
Но шутки не прививались уже к общему настроению нашей компании.
(...)
В этот день мы успели отдохнуть и подыскать лошадей и к вечеру смогли выехать в направлении к Березнику. Туда мы прибыли ночью.
Среди улицы какие-то люди, вооруженные до зубов, крикнули:
- Стой! Показывай бумаги!
Некоторым из нас вместо "бумаги" послышалось "бумажники", и они покорно полезли за ними.
Один из сих "громовержцев", человек чуть ли не с десятком гранат у пояса, узнал художника Писахова и сразу же переменил тон, и даже самый обыск происходил в крайне любезной и почтительной форме.
Впрочем, он заявил, что в случае продолжения нашей поездки он не может ручаться за наши жизни. "Но до Пянды ехать можете!" - добавил он, указывая куда-то на иссиня-серую грозовую тучу.
Мы тронулись дальше.
(...)
Уехало нас из Пянды лишь пятеро.
Четверо из нас решили дальше ехать в лодке и спустились к берегу найти и купить какую-нибудь лодчонку для дальнейшего путешествия в стольный град Архангельск. И в ту же минуту, как они, четверо, обсуждали вопрос, как быть дальше, вынырнула откуда-то моторная лодка с красноармейцами и подошла совсем близко - чуть ли не на 8-10 шагов.
Потом в лодке показались люди в солдатских шинелях с пятиугольными красными звездами на фуражках, с винтовками и без прицела дали залп в стоявших на берегу четырех безоружных человек. Один из четырех упал раненый (некто М., архангелогородец), другой свалился с простреленной головой - пуля вошла в висок и вышла в затылок. Один из оставшихся бросился бежать зигзагами от берега и упал куда-то в ржаное поле и этим спасся от ожидавшей его печальной участи.
Впрочем, пуля ему успела немного задеть ногу.
(...)
Степан Григорьевич повел раненого (один был убит) к местному священнику. О. Александр ласково и спокойно, очевидно привыкнув к подобным перепалкам, мягко и любезно принял пришедших, успокоил и видом своим, и своим радушным приемом и рассказал, что красноармейцы разгневаны на Пянду за то, что крестьяне, не будучи в состоянии далее выдерживать реквизиции, грабежи и поборы, смешанные с хулиганскими выходками со стороны "рабоче-крестьянской" армии, несколько раз сами выступали против державных негодяев и вступали с ними в довольно решительные стычки на Березнике.
О. Александр предложил чай, но мы были принуждены отказаться за поздним временем и пошли обратно домой, в те крестьянские хаты, в которых мы разместились.
А к Пянде уже подходила красноармейская дружина, успевшая съездить за подкреплением в Березник, и, воинственно бряцая оружием, опрашивали, где находятся приехавшие недавно люди.
Наш дом оцепили вооруженные, и в комнату, где помещались мы, широко размахивая красными руками, вошел комиссар (фамилия его, как мы после узнали, - Виноградов, один из "архангельских"), постоял в дверях, плюнул в угол, грубо бросил:
- Здравствуйте, товарищи! - и, несколько меняя тон, свертывая "цыгарку", небрежно заметил, обращаясь к нам:
- Вы чего от берега-то убежали? По какой причине?
Наша хозяйка, сморщенная, седая, но крепкая старушонка, не выдержала.
- Что ты, батюшка, окстись, в живых людей стреляете, а еще спрашиваешь?
Комиссар самодовольно улыбнулся, сплюнул еще раз и двинул свою тушу к дверям, вероятно, "углублять революцию" в соседних деревнях, в среде рабочих и крестьян, начинать водворение "большевистского символа веры"...
Осада с дома была снята. И мы были рады, что наконец-то сможем двинуться в дальнейший путь.
Мы поехали. Вернее, поехал-то наш багаж, а мы шли около подвод и сосредоточенно думали о чем-то далеком от действительности. Нас было уже только пятеро. Двое остались в Пянде. Один, "господин с пробитой головой", как назвал его социал-палач, остался навсегда в земле, другой в больнице.
А вверху уже реяли английские гидропланы. (...)
В июне 1918 года в Архангельске открылась персональная выставка Писахова, а 2 августа на двинском рейде появились военные корабли союзников, и началась жизнь без большевиков.
Борис Соколов в книге «Падение Северной области» писал:
«Архангельск, залитый солнцем, со своими деревянными тротуарами и широкими, наполовину не замощенными улицами, с низкими домами, показался мне русской деревней.- Особенно силен был контраст с оставленными позади Лондоном и Парижем.
Впечатление первое - всюду иностранцы. Больше всего английских солдат...
Все лучшие дома заняты под их штабы, правления и лавки.
Всюду английские флаги и английская речь.
А российские обыватели, архангельские мещане и мещанки - во множестве заполняют в вечерние часы городской сад. Играет скверный военный оркестр. Семечки. Скучные, обыкновенные, провинциальные разговоры.
Немало русских офицеров. Среди них попадаются часто-в генеральских погонах. Все в английских френчах».
Писахов продолжал писать картины, печатался в газетах, часто встречался с Леоновым и Шергиным. Писахов не был ни революционером, ни монархистом. Как многие русские интеллигенты, он считал себя демократом и думал, что большевики пришли к власти ненадолго, а Советское правительство сидящее в Москве, это всего лишь досадное недоразумение в многовековой истории России.
На улице Поморской, знакомой Писахову с детства, ничего не изменилось, только немного непривычно было видеть иностранных солдат, фотографирующих Рождественскую церковь, в которой его крестили.
В особняке купца Калинина, стоявшем неподалеку от дома Писахова, разместился американский консул.
В родном доме на Поморской было тепло, тихо и хорошо. В комнатах, где все было знакомо с малых лет, тревожные мысли на время уходили, и Писахову казалось, что все не так уж и плохо, а потом, Бог даст, будет еще лучше.
Иностранные солдаты маршировали по Соборной площади, с удовольствием фотографировались с извозчиками, лихо катались на оленях по замерзшей Двине, но постепенно становилось ясно, что большевики, откатившись осенью 1918 года до Шенкурска и Обозерской, дальше отступать не собирались.
В январе 1919 года до Архангельска дошли тревожные слухи о том, что американцы понесли большие потери на Ваге, во время боев за Усть-Паденьгу и Высокую Гору, а потом стало известно, что красные заняли Шенкурск.
В 1919 году англичане решили сформировать воинскую часть из пленных красноармейцев. Северин Добровольский в книге «Борьба в Северной области» описал, как это происходило:
«…тюремные сидельцы засыпали высшее английское командование жалобами на якобы несправедливое их содержание под стражей, чем и вывели из себя плохо разбиравшихся в наших делах практичных англичан. В один прекрасный день ген. Айронсайд решил разрубить гордиев узел и, забрав с собой прокурора Архангельского окружного суда и других высших административных лиц, отправился лично в тюрьму набирать там... добровольцев. Без всякого разбора, не обращая внимания на протесты прокурорского надзора и тюремной администрации, указывавших ему на всю недопустимость и опасность такого опыта, он забрал из тюрьмы всех выразивших «желание» служить у него и тут же «раскаявшихся в своих прежних заблуждениях» и направил их на службу в Дайеровский батальон, носивший это имя в честь погибшего на Северном фронте в боях английского капитана Дайера, зачатки какового батальона состояли из забранных в плен красноармейцев.
Всех их прекрасно обмундировали и устроили на «английский паек», превосходивший по качествам получаемый нашими войсками, но подвергали строгой дисциплине под руководством лучших русских и английских офицеров, причем высшее командование принадлежало последним.
Можно себе представить чувства этих людей, когда они с русским национальным знаменем, врученным знаменщику - уездному комиссару из коммунистов, кричали в честь английского короля вместе с остальными войсками троекратное «ура».
Какая может быть связь между Писаховым и этой историей? Дело в том, что знамя Дайровского батальона (или полка, все называют его по разному) было изготовлено по эскизу Писахова.
Вот что было написано в июне 1919 года в небольшой заметке «Знамя полка Дайера» неизвестным архангельским журналистом:
«В воскресенье 1-го июня, как мы уже сообщали, при торжественной обстановке было вручено знамя геройскому полку имени капитана английской службы Дайера.
Как известно, полк этот сорганизован капитаном Дайером из бывших красноармейцев и, участвуя в боях против советских войск, оказал чудеса храбрости, проявив геройский дух и крепкое мужество, искони присущие русскому солдату.
Английское командование в знак того, что герои дайеровцы своей неустрашимой храбростью в борьбе с большевиками вернули себе доброе имя, выразило желание дать полку имени Дайера знамя, которое и было исполнено по проекту нашего талантливого художника С. Г. Писахова.
Знамя, очень красиво исполненное, изображает на фоне трехцветного русского национального флага меч, обвитый лаврами, - символ: мечом "возвращается доброе имя". На трехцветных национальных лентах надпись: "полк имени Дайера" и "г. Архангельск. 1919 г." На древке очень красиво копье с орлом, хищно раскинувшим крылья, в лапах орла меч и бомба. На голове орла изображен крест, как символ победы - "сим победиши".
Тот же Северин Добровольский писал: «В конце июля произошло восстание Дайеровского батальона, расположенного в Двинском районе. Оно началось ночью, причем восставшие, прежде всего, бросились на штаб своего батальона и убили спящими 4 английских и 3 русских офицеров. Та же участь постигла бы и штаб Двинского района, если бы не осталась верной пулеметная команда батальона, отогнавшая от штаба наступавших бунтовщиков. Большинству из них удалось бежать к большевикам, пойманных же ликвидировали на месте англичане».
А знамя было красивое. Я помню его, висевшим на втором этаже, почти под потолком, в старом здании музея, неподалеку от нынешнего перекрестка Троицкий-Карла Маркса. Интересно, где сейчас это знамя?
Судя по тексту неподписанной газетной заметки «У художника С. Г. Писахова», в 1919 году Писахов выезжал из Архангельска и на места боевых действий.
«Вчера мы посетили недавно вернувшегося с Двинского фронта ездившего туда в качестве добровольца-ополченца художника С. Г. Писахова, который познакомил нас с его новыми произведениями - рисунками на этом фронте.
Их целая огромная папка. Здесь и портреты наших ополченцев, и разные виды Двинского фронта, и целая серия церквей Двинского побережья. Белые лебеди - как их называет художник.
Все рисунки представляют безусловный интерес как прекрасная иллюстрация к истории войны на нашем Севере.
Война на нашем Севере - событие исключительной важности и, безусловно, требует, чтобы она была отмечена изданием особого художе¬ственного альбома с описанием этой войны и той великой роли, которую суждено было играть Русскому Северу в деле возрождения Великой России. Такое издание необходимо, и успех его вполне обеспечен. Рисунки нашего талантливого художника как нельзя более подходят для этого издания - лучшего памятника войны на Русском Севере.
Среди массы рисунков - могила героя-поручика Казакова, целая серия портретов героев Северного фронта и... знакомые лица - архангельские ополченцы на фронте во всех видах. Художник не ограничивается этой работой и будет продолжать ее и на других фронтах, куда он также намеревается отправиться в качестве ополченца-добровольца.
Следовало бы обратить внимание на рисунки художника С. Г. Писахова и на издание альбома в память войны на Севере».
Интересно, эти рисунки? Сожжены в печке самим художником в феврале 1920 года, или лежат в музейных запасниках?
В конце лета всем стало ясно, что англичане, основная военная сила союзников на Русском Севере, начали подготовку к эвакуации. Из книги Северина Добровольского:
«Английское командование открыто объявило населению и войскам о своем предстоящем уходе из области. Всюду на видных местах города появились специально выстроенные деревянные подставки для плакатов, ярко освещенные по ночам электричеством. На них каждый день стали появляться аншлаги английского командования самых разнообразных ярких цветов с призывами к населению спешить покинуть область вместе с союзниками. В этих объявлениях несколько раз повторялось предложение генерала Айронсайда «поторопиться с отъездом, так как последний пароход» отходит тогда-то, после чего английское командование снимает с себя всякую ответственность за безопасность оставшихся жителей, не пожелавших эвакуироваться вместе с союзниками. … Однако пароходы уходили с большим количеством пустых мест, так как воспользоваться советом эвакуироваться могли только или люди со средствами, могущие рассчитывать устроиться за границей, или те, кто имел интересы на Юге и в новообразовавшихся окраинных государствах; средний же обыватель, связанный с Архангельском своей служебной или частной деятельностью, хотя и трепетал за свою судьбу, мог только с завистью смотреть на отъезд счастливчиков».
Трудно сказать, думал ли Писахов о том, чтобы оставить Россию. Может быть, и думал, но чужбина есть чужбина. Если тебе прямо не угрожает смертельная опасность, если у тебя есть дом, в котором ты родился и вырос, в котором тебе всегда было хорошо, трудно уехать в неизвестность, перечеркнуть всю ранее прожитую жизнь и начать все с нуля.
Настроение архангелогородцев в 1919 году хорошо описал Борис Соколов:
«Я не знаю, каково оно было при занятии области союзниками. Вероятно, была радость, но умеренная и отнюдь не бурная. Я же застал архангелогородцев в состоянии совершеннейшего и глубочайшего безразличия к судьбам Северной области. Словно все это - и защита области, и уход союзников, и возможный приход большевиков - меньше всего касалось именно их. Угрюмые по своей природе, смесь великороссов с местными туземными полярными племенами, архангелогородцы живут замкнуто, чуждаясь общения, не тяготея нисколько к общественности.
Чем они интересуются? Что их волнует, спрашивал я местных старожилов, из бывших ссыльных.- «Бог их знает».
Действительно, театр наполовину пустовал даже тогда, когда играл В. Давыдов; концерты и собрания заполнялись почти исключительно приезжими, попавшими в Архангельск уже во время большевизма.
Происходила курьезная вещь: защищали область, управляли ею, делали высшую и прочую политику люди чуждые, далекие Северному краю, приехавшие из Парижа, Финляндии и Совдепии.
(…)
Посланные на фронт ополченцы тотчас же утекали оттуда в тыл под самыми благовидными предлогами, заполняя лазареты, эвакуационные пункты и санитарные поезда.
Можно было прийти в отчаяние от такой пассивнос¬ти тех, кто, казалось, должен был быть в центре борьбы, являться ее стимулом.
На упреки, бросаемые местному купечеству, что оно интересуется только ценами на треску, что оно спекулирует английскими товарами и мехами, оно спокойно в свою очередь спрашивало: «А мы разве просили вас приходить защищать нас от большевиков? Нам и с ними было не скверно. Но, конечно, с союзниками лучше».
Обыватели были как будто довольны пребыванием союзников в области, они чувствовали себя за ними как «за каменной стеной».
Но когда была объявлена эвакуация англичан, то архангелогородцы немного поволновались, понервничали, пытались упрашивать союзников остаться, но скоро успокоились. Настолько успокоились, что редко кто из местных жителей поехал с англичанами: уехал главным образом пришлый элемент и несколько семейств местных богачей. Меньше всего верили архангелогородцы в прочность Северного фронта и в возможность защиты Северной области собственными российскими силами. Для них не было сомнений, что «придут большевики». И купец, и мелкий мещанин говорили с одинаковой убежденностью, что «большевик не может не прийти». «Где уж нам?» Насколько сильна была эта вера, показывает тот факт, что еще за четыре месяца до падения Северной области, в дни блестящих побед на Железнодорожном фронте, в Архангельске началась скупка советских денег, а также керенок, причем их расценивали по весьма вы¬сокому курсу. Вместе с тем все набросились на меха, стали их покупать, только чтобы сбыть северные день¬ги: «чайковские» и «моржовки».- «Придут большеви¬ки, куда мы их денем?»
Тем более удивительно, что когда в Архангельске все больше и больше людей считали неизбежным приход большевиков, Писахов едет на Железнодорожный фронт в качестве журналиста, и пишет статьи, полные верой в победу над большевиками. Что это? Интеллигентская слепота? Объяснить этот парадокс я не могу.
Итак, что писал Писахов в ноябре 1919 года с Железнодорожного фронта:
Первый день боя (Впечатления)
(От нашего специального корреспондента)
От станции Плесецкой до 377-й версты я ехал на поезде тяжелой артиллерии "Деникин".
Поезд двинулся ранним утром, слегка покачиваясь, встряхивая. День распахнулся морозно солнечный, яркий.
Заговорили орудия, гул далеко покатился по лесу и где-то далеко ба¬хали разрывы.
Горные орудия скатились с платформ, оттуда от ж. д. пути в лес и оттуда вторят тяжелым.
Солдаты весело возятся около орудий.
А лес кругом белый, снежный. Через белые кружева заиндевевших пушистых веток виднеется небо, вверху синее, к горизонту бледнеющее и переходящее в зеленоватый тон, облака, мягкие, пушистые, протянулись над горизонтом и почти неподвижны.
Так весело ухают орудия, так весело работают артиллеристы, кажется, это только маневры.
В лесу костры горят, около блокгаузов пулеметчики кипятят чай. Снег под ногами хрустит, вторя общему настроению, - пулеметчики, едва подошел к ним, предлагают чаю. Около костра веселый разговор, шутки.
По лесу раскатывается гул от выстрелов орудий, да с высоких деревьев снег сыплется белыми звездочками.
С разрешения капитана С-го я пустил снаряд к большевикам, встав на место стреляющего.
Но трудно быть в одном месте. Хочется двигаться, принимать участие в общей веселой работе.
Пошел с поручиком Т-дзе вперед по полотну железной дороги.
Навстречу шли пленные большевики партиями. Одеты тепло, часто в новые полушубки, в валенки, с котомками, с запасными полушубками, валенками, сапогами, если бы не конвой - походили бы на богомольцев, едущих в Соловецкий монастырь.
Пленные рассказали, что теплую одежду только что подвезли на передовые линии.
Около поезда видны большевики, скачут, как будто их ошпарили кипятком; ближе между броневиком и мостиком видна кучка людей без винтовок.
Нерешительно мнутся, то сбегут с насыпи, то снова вылезут, не стреляют.
Наши тоже не стреляют, и вместе с командиром 2-го батальона и еще два-три офицера и несколько солдат пошли к кучке большевиков - я иду, дабы, подойдя ближе, зарисовать горящий броневик.
На полпути останавливаемся, зовем красных к себе. Но среди красных вертится какая-то юркая фигура, что-то шумит.
Большевики тоже зовут к себе, но неуверенно, чувствуется, что они не верят, что кто-либо из нас к ним придет.
Юркая фигура устроила митинг.
Непонятно как, какими словами смог оратор еще раз обмануть, ослепить красных? Ведь среди встречных пленных коммунистов было очень мало. Пленные говорили, что коммунисты удрали при первых артиллерийских выстрелах. Коммунисты хорошо помнят, что все последние наступления для них кончались печально!
Но какой речью лживой юркая фигура еще раз загипнотизировала красных?
И когда я собрался рисовать - раздались крики.
Вперед!
Затрещали пулеметы, засвистели пули. Пришлось сойти с насыпи. Пули щелкали по кустам, стряхивая снег, иногда сбивая ветки. Наши еще раньше цепью двинулись по лесу.
К пулеметам прибавились шрапнельные разрывы. Это очень красиво: в синем небе яркая золотая вспышка и бледное облако медленно тает...
Подобрал винтовку, брошенную красными (японского образца), набрал патронов, присоединился к солдатам у мостика.
Первый раз пришлось быть под пулеметным огнем. Солдаты спокойно ждут, приготовив пулеметы. Солдаты так спокойны, как будто это только маневры, только лица стали строгими.
Тяжелые снаряды красных сравнительно мало рвутся, пули то затихнут, то завизжат, как с цепи срываются.
Солдаты спокойно делают свое дело, санитары вывозят раненых, саперы починяют дорогу. Раненых на носилках, иногда на лошадях, переправляют к санитарному поезду.
Есть убитые...
А природа кажется безучастной. Зимний день короткий уже проходит, заканчивается симфония. И если бы не убитые, не раненые, то день этот был бы до конца праздничным.
По пути зашел на блиндированный поезд "Муха" по приглашению командира поезда Чал-го.
Как и всюду, встретили радушно, про Чал-го рассказывают, что при взятии станции Емца он с поездом влетел на станцию впереди пехоты. Обогревшись, пошел "домой" на "Деникина". Заботливые хозяева сейчас же стали хлопотать об обеде, чае.
Если бы не темно, снова побрел бы куда-либо еще.
Ст. Писахов.
Разъезд 377 версты. 13 ноября.
На фронте (Впечатления)
(От нашего специального корреспондента)
В предыдущей статье пропущена одна сценка.
Когда мы с поручиком Т-дзе шествовали к передовой линии, из лесу вышли большевики; офицер, начальник пулеметной команды и несколько солдат с пулеметом.
Вышли сдаваться в плен.
- Там, в лесу, еще есть наши (большевики), тоже хотят сдаться - крикните им, - говорят красные.
К нам подошли солдаты 2-й роты 6-го полка.
Оставшихся в лесу позвали. Все это так мало походило на войну, на враждующих!
Встретили как заблудившихся в лесу. Оглянули, дали сигарет, поговорили и отправили в тыл "подкормить".
Офицер одет хорошо, шуба романовского покроя с меховым воротником. Невольно сказался вопрос:
- Что же вы так долго не переходили?
Офицер улыбнулся доброй улыбкой, как на детский вопрос.
- До января был в германском плену, потом в тюрьме. Сегодня первый случай перейти.
Пленные, довольные, что благополучно сдались, охотно отвечали на вопросы. Один показал кусок хлеба. Хлеб черный, с какой-то примесью, и пояснил:
- Это-то хороший хлеб. На передовых стараются кормить, а в тылу едва живы!
У многих запасные валенки или сапоги, один с гармошкой. Они уже давно решили перейти и таскали с собой все свое. А запасные валенки взяли.
- Чтобы не пропадало.
Разговор отрывистый, быстрый, многое хотелось спросить. Жаль, что комиссары и им сочувствующие не видели этой маленькой "мирной сценки"!
По дороге много винтовок японского образца, брошенных большеви¬ками, много патронов, подсумков, видно, что удирали во все лопатки.
Мостик на 373-й версте, за ним стоит большевистский поезд, подби¬тый "Деникиным" (тяжелая батарея). "Деникин" же подбил "черепаху" 18 октября.
У поезда прыгают красные, как будто их кипятком ошпарили. Чувствуется, что они боятся взрывов и трусливо мечутся вокруг.
Зарисовать горящий поезд помешали пулеметы.
16 ноября. С утра началась пристрелка. Редкие удары тяжелыми толчками раздвинули тишину.
Им откликнулись разрывы.
Выстрелы беспощадно учащаются.
Медные звери, подвластные людям, стали среди людей и, откатыва¬ясь, как бы размахнувшись, бросают снаряды. Медные звери уничтожают людей...
Наша батарея открыла ураганный огонь. Поднялся шум, крик - тяжелый, широкий. Большевики отвечают.
Наши блиндированные поезда - "Муха" под командой Ч., "Француз" под командой Г., "Деникин" под командой А. вышли вперед и бросают снаряды в зубы красным.
Легкие батареи и горная, скатившись с платформ, удобно устроились в лесу и оттуда вторят тяжелым. "Колчак" остался позади и оттуда, выкидывая зеленовато-желтое пламя, бросает снаряды в красных.
Для стрельбы "Колчак" останавливается на приличном расстоянии от домов и вагонов, чтобы не вышибить стекла в окнах.
Большевики "снарядов не жалеют". Разрывы шрапнели кружатся над головой, а тяжелые снаряды кружат со всех сторон, выкидывают темные столбы земли, щепок, веток...
Снаряды красных часто не рвутся, стукнется в землю и замолчит сразу. Один снаряд дико завизжал, казалось у самого уха, упал очень близко и затих, как будто задумался, хотелось подойти посмотреть, но солдаты остановили: кто его знает, а не ровен час, еще разорвется!
На передовой линии у мостика собралось много народу: наблюдатели, телефонисты, доктор, все знакомые.
Если 13 ноября день казался праздничным, то сегодня день очередной работы, будничный. И небо серо, и лес как-то отодвинулся.
Красные пристрелялись, их снаряды стали кружить около поездов, разрывы стали подбираться близко, то справа, то слева выкинется темный столб.
Солдаты спокойно делают свое дело. Глядя на них, просто не верится, что опасно! И снаряды, рвущиеся кругом, нас не касаются. Как будто наши батареи стоят под невидимым громадным зонтиком.
Рабочая команда, составленная из пленных красных, что-то делала около полотна ж. д. Большевистский тяжелый снаряд разорвался рядом. Бывшие красные кто как бросились бежать в лес. Строгий окрик остановил их. Вернулись, удивленно посмотрели на добродушно-насмешливые ли¬ца солдат и успокоились, перестали обращать внимание на разрывы.
Но при этом спокойствии наружном нервы слишком напрягаются. Особенно тяжело пехоте. Приходится быть по несколько суток без прикрытия на мерзлой земле. Костер греет только с одной стороны. Заснувшие у костра прожигают валенки, шубы, уже есть с сильными ожогами.
На разъезде... версты - штаб 6-го полка, как и везде на фронте, встре¬тили радушно. Командир полка полковник Г. помещается в маленькой проходной тесной и холодной комнате. В комнате так холодно, что посоветовали не снимать пальто. Сам полк. Г. сидит в шинели, разговаривает с офицером, только что вернувшимся из разведки, он был в тылу у большевиков. В комнате тесно, едва можно повернуться. Невольно явился вопрос.
- Где же Вы спите? Полковник показал на стол.
- Вот моя кровать.
На столе лежит свернутый спальный мешок. При всех неудобствах, тесноте, холоде, все веселы, как будто на охоте остановились в лесной избушке.
Полк. Г. жалеет, что уже отправил и не может показать одного "перебежчика". Некий Козлов, бывший чиновник путей сообщений, у красных заведовал отделом пропаганды и внешкольным образованием. Его послали в окопы. Козлов обиделся и перешел к белым. По словам Козлова, он привык "жить хорошо", привык к удобствам. На вопрос, чем он думает заняться, ответил:
- Коммерцией.
Этот "сознательный, идейный" коммунист, по словам видевших, очень типичен по своей наглости.
На обратном пути остановился на ст. Плесецкой, прошел до церкви. Церковь срочно приводят в порядок, работают солдаты 3-го стр. полка. Кресты поставлены на купол и колокольню. Кресты из белого железа блестят на солнце, как серебряные.
В церковь привезли иконостас разобранный, частью поломанный. Собрать еще не успели. Хоры, устроенная большевиками "галерка" в бытность театра здесь тоже пока не убраны. Иконы прислонены к стенам.
Посреди церкви на полу три гроба. Поручик Варагин и два красноармейца...
О. Иоанн (священник из села Дениславья), спасшийся от большеви¬ков, сказал, как он спас святыни.
25 ноября прошлого года о. Иоанна позвали на Плесецкую венчать красноармейца. После венчания о. Иоанн собрал все святыни с престола и жертвенника: антиминс, дарохранительницу, сосуды, крест, Евангелие. Хотел снять покровы с престола, но побоялся, что заметят. Все спасенное увязал в узел с облачением и увез в Дениславье. Большевики, устроив театр в церкви, иконостас сломали, выкинули и престол на улицу. Многие из местных жителей хотели взять, сохранить выкинутый иконостас, но боль¬шевики запретили подходить под страхом смертной казни. Наконец, разрешили о. Иоанну взять иконостас в Дениславье.
Ст.Писахов
Железнодорожный фронт
Так писал Писахов в ноябре 1919 года. А в феврале 1920 года фронт рухнул в одночасье. План эвакуации белых войск полетел ко всем чертям. Позабыв про фронтовых офицеров, про многих офицеров и чиновников, которые находились в городе, генерал Миллер со своим штабом в ночь на 19 февраля разместился на ледоколе «Минин».
Борис Соколов писал:
«Минин», легко разрезая двинской лед, начал пробираться к морю.
Проходит мимо Соломбалы. Видит отдельные черные точки, бегут по льду к нему - это офицеры, настигшие ледокол в Соломбале.
Вот одна фигура падает в полынью, ее хотят вытащить, вода ледяная, замерзает.
В конце концов, тонущий офицер вытянут и принят на борт «Ярославны». Это - полковник Козлов.
Полным ходом идет «Минин». Позади него по свободной воде - «Ярославна». На обоих суднах полно. Набиты все каюты, проходы, палуба и трюмы. В большинстве среди пассажиров - штабные, сухопутные и морские офицеры. Фронтовиков почти нет. Если и есть, то как исключение. Кроме них сто датчан, 127 раненых и несколько богатых коммерсантов, известных своею спекуляцией.
Множество дам. Это все родственницы, близкие и дальние, а то и прямо знакомые белого генералитета. И здесь с самого начала досадное неравенство. Отдельные каюты заняты генералами и их женами, а раненые и все прочие лежат вповалку в коридорах, на полу».
Красные войска в это время находились в 100 верстах от города, и первое время просто не верили сообщениям о том, что генерал Миллер бежал из Архангельска.
В городе перестали выходить газеты. Выпущенные из городской тюрьмы уголовники начали грабежи и погромы. 19 февраля был убит инженер Петр Герардович Минейко, отец будущей почетной жительницы Архангельска Ксении Гемп, которой тогда было 26 лет
В эти смутные дни междувластия Писахов оставался в городе, хотя многие, архангелогородцы сочли за лучшее переждать опасное время в деревнях, где у многих были родственники.
Красные вошли в Архангельск на третий день после бегства генерала Миллера.
Писахову надо было учиться жить при новой власти.
Было ему сорок лет. Прожил он при этой власти еще сорок лет.
Но об этом в другой раз.