«Жизнь пропитана чудесами»
На Новый год, сколько бы мы не лукавили с самим собой и не притворялись взрослыми, все равно ждешь, извините, чуда. Сказки. Это такое специальное время для того, чтобы все мы, смущаясь и неловко хихикая, приоткрыли-таки где-то внутри те толстые двери, за которыми заначили когда-то остатки нерастраченной романтики. На пару дней отворяем, конечно, не дольше, но зато все одновременно. Бродим по улицам, машем-улыбаемся и разглядываем придурков с елками в красных шапочках на босу голову.
Поэтому тема для новогоднего постинга никакой альтернативы не предполагала. Писать надо про сказку. Ну или про сказочников. Слава богу, они еще не вывелись. Поехали…
Давным-давно, когда вода была мокрой, а я - маленьким, мне подарили книгу, на обложке которой улыбался мальчик в стильном белом свитере.
Книжка называлась «Тим Талер или Проданный смех», а написал ее неизвестный мне писатель по имени Джеймс Крюс. Название обещало чудеса и приключения, и я тут же погрузился в нее с головой.
Когда я вынырнул, мне было страшно. Нет, не так - жутко.
Это была страшная сказка. Реально страшная, из тех, что потом не дают детям спать, заставляя паниковать от каждой тени и подскакивать от каждого шороха за окном. Знаете, бывают такие книги - ни крови рекой, ни страшных чудищ, и вроде ничего экстраординарного не происходит, а тебе в желудок как будто жидкий азот потихоньку заливают. Они очень похожи на правду - этим и страшны. Они приходят к тебе, маленькому и слабому, и неспешно, но уверенно раздирают уютный кокон, сплетенный из всесильных мамы-папы, данных в школе гарантий на счастливое детство и передачи «Спокойной ночи, малыши». Раздвигают эту оболочку из счастья, солнца и бесконечной жизни, а ты и не хочешь смотреть на то, что там, за ней, но глаз отвести не можешь. А тебе, оцепенелому, шепчут в ухо - не металлическим голосом, а очень мягко и по-доброму: «Не отворачивайся, смотри. Это - жизнь, она бывает и такой». Потом оболочка затягивается вновь, и все вроде становится как прежде, но то, что увидел, ты помнишь всегда.
Таких страшных сказок у меня в моем детстве было несколько. Некоторые врезались в память навсегда. Например, сказки Оскара Уайльда - «Счастливый принц», «Мальчик-звезда», «День рождения Инфанты» и прочее издевательство над детской психикой.
Или уже отечественные сказки Александра Шарова - странные, ни на что не похожие, пугающие и притягивающие одновременно. Там было много чего неожиданного: бабушка-черепаха у вполне себе человеческого мальчика; чудовище вида ужасного, идущее по дну моря и дышащее через пальму; страшные ножницы в образе старой девы и прочее в том же духе. Не было там только одного - сюсюканья, которое так раздражало меня в детстве. Автор говорил с тобой как со взрослым… Нет, не так.
Как с ребенком, конечно, это же все-таки сказки, но говорил очень честно. Тихим, чуть виноватым голосом, как будто бы поглядывая на тебя с грустной доброй улыбкой, он рассказывал тебе о мире, в котором есть и смерть, и страх, и предательство. И мне частенько было просто жутко, и хотелось бросить книжку - но никак не получалось этого сделать. Кстати, по сказке Шарова «Мальчик-Одуванчик и три ключика» Юрий Клепацкий потом сделал мультфильм «Одуванчик». Который, судя по отзывам, стал для многих детей чуть не психологической травмой - интернет-обсуждение этой философской притчи пестрит воспоминаниями вроде «Я потом ночью спать не мог».
Я долго думал - а нужно ли пугать детей, зачем им эти страшные сказки? Зачем торопить события, если жизнь все равно потом все доходчиво объяснит, повозив лицом об асфальт? Не лучше ли дать им возможность наслаждаться счастливой безмятежностью, пока она возможна?
Я так и не мог - пусть даже для себя - ответить однозначно. А ответ нашел буквально на днях, в воспоминаниях еще одного великого сказочника, аниматора Федора Хитрука, который одними мультфильмами про Винни-Пуха заслужил если не бессмертие, то, по крайней мере, долгую добрую память. Вот что он пишет о своих детских впечатлениях:
«Но настоящее потрясение пришло от первой прочитанной книги (читать я начал лет с шести). Вернее, от второй - первой была сказка «Принцесса на горошине», которую я совершенно не понял: кто такая принцесса, почему она не могла заснуть на двадцати пуховиках? (…) А вот вторая книга действительно потрясла.
Это была старинная восточная притча о том, как подружились два могучих гордых существа - царь зверей Лев и вольный Бык. И дружба их была такая же сильная, как они сами. Но появился Шакал и стал разжигать между ними вражду. Кончилось тем, что Лев и Бык сошлись в жестоком бою и оба погибли. Лишь перед самой смертью они узнали, что ни один из них не хотел нападать на другого. Собрав последние силы, Лев задушил Шакала…
Я много раз перечитывал эту сказку, все надеялся, что гордые звери не поверят Шакалу. А они верили и погибали, и я ревел от горя. В конце концов у меня эту книжку отобрали, и долгое время она не попадалась мне на глаза. Но я помню ее до сих пор, и - кто знает? - может быть, она впоследствии предостерегла меня от каких-то подлостей. (спустя 60 лет я нашел эту сказку и сделал по ней свой последний фильм «Лев и Бык»)
«Лев и Бык» - трагедия, равносильная (если конвертировать на детское восприятие) шекспировскому «Отелло». Здесь страсти предельно обнажены, характеры доведены до символов: подлость - так уж самая отвратительная, доверчивость - абсолютная, подозрительность - самая мучительная. Уберите из сказки гибельную развязку, и она потеряет свою силу, не станет уроком на всю жизнь. Я считаю, что не нужно бояться показывать детям трагедию. Но трагедию высокой нравственной силы, а не те жуткие триллеры, которые без нашего (а иногда и с нашего) смотрят по телевизору».
Именно так. Не важно, страшная сказка или веселая, главное - чтобы она была талантливой. Я забыл массу прочитанных тогда «гладеньких» сказок, а вот сказки Шарова запомнил навсегда. И уже позже, взрослым, я начал искать и сами сказки, и хоть какую-то информацию об этом столь повлиявшем на меня человеке. И то, и другое оказалось не так просто.
Эти сказки уже много лет не переиздавали, более того - как я недавно узнал, множество сказок Александра Шарова вообще ни разу не издавались, так и оставшись в его рукописях. Даже в наше время, когда, казалось бы, даже в детской литературе никаких запретов не осталось. Издают все - и детские книги про смерть, и детские книги про говно, и детские книги про необходимость истребления соседних народов. А вот Шарова - не издают.
Почему - не возьмусь судить. Наверное, они слишком чужеродны нашему угождающему, «чегоизволитестому» времени, с его сахарно-сиропной учтивостью к Его Величеству Потребителю. Не извольте беспокоиться, все сделаем в лучшем виде: вот вам, уже подслащенное, мякенькое, тепленькое, жеванное - открывай рот и глотай, малыш.
А книжки Шарова можно найти только у букинистов. Причем классические сборники его сказок - «Кукушонок, принц с нашего двора», «Человек - горошина и простак», «Малыш Стрела - Победитель Океанов» стоят очень и очень недешево. Нежданно-негаданно Шаров стал одним из самых дорогих наших сказочников.
Это что касается книг. Что же до автора, то получить информацию о самом сказочнике оказалось не так затратно. Но и здесь Шаров умудрился меня удивить. Все-таки биографии писателей ан масс немногим отличаются от биографий художников - в процессе многолетнего тюкания по клавишам пишущей машинки мало героического. Исключений немного, но Шаров оказался одним из них.
Его настоящее имя - Шер Израилевич Нюренберг, и родился он в семье профессиональных революционеров. Тех самых, воспетых в сотнях книг серии «Пламенные революционеры» дореволюционных нелегалов-марксистов. В годы гражданской войны, пока родители мотались по фронтам, устанавливая Советскую власть, мальчик воспитывался в Московской опытно-экспериментальной школе-коммуне им. Лепешинского, о которой позже написал книгу «Маленькие становятся большими». Родители, кстати, как и большинство их коллег, кончили плохо. Отец - Израиль Исакович Нюренберг, журналист и историк, был арестован и погиб в заключении. Мать, Фани Ефимовна Липец - расстреляна в 1937-м.
Сам Шаров по образованию был генетиком - закончил в 1932 году биологический факультет МГУ. Но всего, что получили позже адепты «продажной девки империализма», ему, по счастью не досталось - он довольно быстро ушел в журналистику, печатался то Шаров со студенческих пор, с 1928 года. В 1937-м, уже корреспондентом «Правды», участвовал в зимнем арктическом перелете вдоль побережья Ледовитого океана. Ну, вы помните эту эпоху беспосадочных перелетов и героев-летчиков. Участники этого перелета едва не погибли - на участке «Анадырь - Портленд» в воздухе оказал мотор и сели они чудом. Потом все было как в кинохронике - встреча героев, большие ордена (Шарову достался орден Боевого Красного знамени), кремлевские приемы и т.п. Может, так и ходил бы в народных героях, но для Александра Израилевича весь этот официоз закончился довольно быстро - в том же 1937-м, после расстрела матери, в Кремль его звать перестали.
На фронт писатель ушел в июне сорок первого. Добровольцем. Поначалу был единственным орденоносцем в полку, но война это быстро поправила. В 1943-м Шаров был уже майором, войну закончил, изрядно пополнив свой «иконостас». А после войны - писал. Переплавлял то, что увидел в буквы. Писал и традиционную прозу, и сатирические памфлеты, и фантастику. Но больше всего почему-то людям запомнились сказки.
Его сын Владимир Шаров, ныне тоже известный писатель, вспоминает: «Мне кажется, до последних своих дней был он ребенком. Я не говорю ни о каком упрощении, ни о каком детском эгоизме или беспечности. Отец прожил очень нелегкую жизнь, вообще человеческую жизнь считал страшной, до краев полной горя и слез. И в то же время, как ребенок, всё - и хорошее, и плохое - видел необыкновенно ярко и будто впервые: хорошему сразу верил, готов был идти за ним, куда угодно. Наверное, эта вечная, никогда не преходящая детскость - то, без чего настоящие сказки писать невозможно».
Я отвлекся, извините меня. Просто, начав рыться в забытом, в тех же художниках-иллюстраторах, очень быстро обнаруживаешь, сколько же всего ценного там, в прошлом, осталось. Что неудивительно, кстати. Мы, как пелось в песне, «из детства убежали без оглядки», побросав все с детской беспечностью и юношеским оптимизмом, и лишь сейчас соображаем - как много ценного позабыли. Все-все, возвращаюсь к магистральной, как говорится, линии повествования.
Хитрук, рассказав про свои детские книжные страхи, тут же добавляет: «Книжку «Лев и Бык» я запомнил еще и благодаря замечательным иллюстрациям художника В. Лебедева. Пожалуй, рисунки подействовали на меня даже более, чем само повествование».
У меня, признаюсь, была та же самая история. Все эти три книги, овеществленная статья УК «жестокое обращение с несовершеннолетними» были с картинками, вклад которых в травлю меня я оцениваю приблизительно процентов в пятьдесят.
Честно признаюсь - то, что и «Тима Талера» и Уайльда, и Шарова иллюстрировал один и тот же художник, я обнаружил уже взрослым. Думаю, посмотрев на иллюстрации, вы меня простите.
Более того, я понял, что и виденный, но так и не прочитанный в детстве «Тяпкин и Леша» Майи Ганиной,
и страшный Крошка Цахес Гофмана, и сказки индейцев «Сын утренней звезды» и многие другие мои детские книжки - это тоже он.
Вернее, она - Ника Георгиевна Гольц.
И открытие это совершенно закономерно привело однажды сорокалетнего мужчину, в котором где-то глубоко прятался тот 12-летний мальчик, к подъезду старого сталинского дома, стоящего на холме над Москвой-рекой. Потому как Ника Георгиевна оказалась, во-первых, жива (а ведь те книжки и во времена моего детства были уже далеко не новыми), а, во-вторых, в ответ на просьбу об интервью первым делом оговорилась: «Только, если можно, после четырех. Видите ли, я рисую только при естественном свете, а зимой темнеет рано и времени для работы очень не хватает». Художнице Нике Гольц, на секунду, скоро 84 года.
Уже встретившись и поговорив, я наконец-то нащупал никак не дававшийся мне образ Ники Гольц. Видите ли, писать очерки про художников очень сложно. Мало того, что биография у них, как правило, довольно однообразна - «родился, учился, всю жизнь рисовал». Так еще и открываются они по настоящему не в интервью и не в разговорах. Художник приучен воплощать себя в картинах, он знает только этот язык, а другими обычно владеет плохо. А мне-то что делать? Писать про живопись это, извините за пошлое сравнение, и впрямь примерно то же, что танцевать архитектуру. Поэтому я обычно пытаюсь примерить каждому из своих героев некую маску, найти подходящий ему образ. Вот когда он находится - дело обычно тут же идет на лад.
Пока я собирал материал, я никак не мог поймать образ для Ники Гольц. Маялся, маялся, а встретился - и осенило. На самом деле Ника Гольц - вдовствующая королева из сказки. Знаете, эдакая не властительница даже, а хозяйка своего «маленького-премаленького», как у ее любимого Андерсена, королевства. Правит она им все уже забыли сколько лет, ей уже давно никому и ничего доказывать не надо, свое право быть здесь хозяйкой она подтвердила тысячу раз. Поэтому вроде как и можно бы позволить себе немного отойти от норм этикета.
Но - нет. Во первых, ноблес, извините, соближ, а во-вторых - порода мешает.
Знаете, есть такие дамы, которых, сколько бы им не было лет, назвать «старушкой» язык не повернется. Безукоризненно прямая спина не даст, да пропитавшее насквозь чувство собственного достоинства - несмотря на искреннюю доброжелательность хозяйки, о дистанции вы не забудете никогда. Это не спесь - упаси боже - это именно что достоинство, право на которое выслужено долгой и непростой жизнью. Вот Ника Георгиевна - из этой когорты.
Этот аристократический образ пришелся впору очень впору еще и потому, что Ника Георгиевна, в отличие от большинства моих героев, почти сплошь детей машинистов да библиотекарей, что называется, «из приличной семьи». Ее отец, Георгий Павлович Гольц, был знаменитым архитектором 20-х - 40-х годов, академиком архитектуры и удивительно разноплановым художником. Как вспоминала сама Ника Георгиевна: «Меня всегда поражало, как он мог одновременно и полноценно работать над несколькими проектами. Это было и восстановление Смоленска, и мемориальный центр в Сталинграде, адмиралтейство в Москве, постановка "Электры" для Театра им. Вахтангова, кукольный спектакль для Ленинградского театра "Золушка" и т.д.».
В общем, знаменитая «сталинская аристократия», те самые стальные центурионы и легаты Империи, с их квартирами в «высотках», служебными ЗИСами, загородными дачами, властным голосом, ночными бдениями, работой на износ и ежеминутной готовностью ответить головой за любой промах. Мир этих когда-то всемогущих, а потом потерявшихся во времени людей художница знает не понаслышке - училась маленькая Ника в знаменитой «Московской опытно-показательной школе имени П. Н. Лепешинского» в Обыденском переулке. Это был уже не тот интернат-коммуна, в котором учился Александр Шаров - он стал школой, где получали среднее образование многие дети вождей из «Дома на набережной», и в классных журналах мелькали те же фамилии, что и в официальных передовицах газеты «Правда».
Вот как об этой школе вспоминает одноклассница Ники Георгиевны: «Надо сказать, что дети наших вождей в поведении ничем не отличались от нас и в наших глазах не были КЕМ-ТО. Многие же из них уже тогда были по-своему несчастны: директор школы Николай Яковлевич Сикачев частенько кричал расшалившемуся Алешке Микояну (учился со мной в параллельном классе): "Смотри у меня! Отца вызову!".
Мать Алешки часто бывала в школе - она была в родительском комитете. Звали ее Ашхен - скромная и красивая седая женщина. Юра Жданов, как, и его папа, любил пианино и на переменах частенько играл на нем. Сережа Аллилуев учился с Янкой в классе, на переменах тихонько ходила кругами по залу Талочка Андреева с толстой длинной косой под руку со своей подругой Дездемоной. Помню и Юрочку Каменева - чудесного мальчика…
Когда ехали к монастырю, я рассказала Ляле и Саше про Нику Гольц, что была вот такая высокая худенькая девочка в классе, которая всегда оформляла стенгазеты и любила рисовать стройных коней с длинными тонкими ногами, и что она теперь известный художник. Рассказала Ляле с Сашей, как один раз Ника «выручила» меня на биологии, и мы долго хохотали... Ника подсказала мне, лучшей ученице по биологии, какое "отличие пчелы от осы". Она не думала, что я повторю ее шутку и зашептала: "Пчела более цивилизованное животное". А я, дура, повторила. Весь класс ржал, Ника была в отчаянии, а Мария Николаевна, преподаватель биологии, стояла в потрясении и молчала...».
Кстати, если вы посчитали мою героиню «папиной дочкой» вроде тусовщиков из заполонивших телеэкран отпрысков советской элиты, то ошибаетесь.
Во-первых, у «сынков» и «дочек» есть один родовой признак, от которого им не избавиться при всем старании - они навсегда остаются «младшими». Они всегда в тени родителей, и эту приставку - «Бондарчук-младший», «Алексей Герман-младший» им не содрать даже вместе с кожей. Ника Гольц же если и не превзошла отца в известности, то по крайней мере встала рядом с ним. Я своими ушами слышал, как на выставке "Мастера русской графики XX столетия: Георгий Павлович Гольц" в ГМИИ имени А.С. Пушкина одна из посетительниц громко объясняла по сотовому: «Я на выставке. На выставке, говорю. Гольца. Голь-ца! Да нет, не Ники Гольц, а ее отца, он тоже художник, оказывается, был».
Возможность выбраться из клетки «громкой фамилии» зависит от множества факторов, в том числе, наверное, и от того, какую судьбу вытянет отпрыску аристократического рода провидение. Если так, то Нику Георгиевну можно назвать «лишенной наследства». Судьба ей и впрямь выпала не самая простая.
Она рисовала с детства, а потом окончательно стало понятно, что это не блажь и не хобби, у ребенка действительно есть талант. Тогда в 1939 году Ника Гольц переходит из своей элитной в среднюю художественную школу. А потом…
Здесь я опять вынужден немного отвлечься. Когда я разговаривал с замечательным художником Анатолием Елисеевым, я спросил его мнения - как он объясняет себе знаменитую «волну 60-х» в нашей детской иллюстрации. Ведь тогда действительно появилась великая, не побоюсь этого слова, плеяда детских художников. Помимо самого Елисеева и его частого соавтора Михаила Скобелева, тогда в искусство иллюстрации детской книги пришли Май Митурич и Борис Диодоров, Генрих Вальк и Евгений Мигунов, Ника Гольц и Геннадий Калиновский, братья Трауготы и Виктор Чижиков, Эрик Булатов и Олег Васильев, Сергей Алимов и Виктор Пивоваров… Такого одновременно вспыхнувшего созвездия талантов просто не было ни в одной стране мира.
Анатолий Михайлович подумал и сказал: «Знаешь, мы все были детьми войны, большинство - буквально, остальные - по духу. С физической точки зрения наше поколение было, наверное, не самым лучшим - вечно голодные, недокормленные, болеющие… Но вот с точки зрения духовной, с точки зрения творчества… В общем, нам было о чем рассказать людям. К тому моменту, когда мы стали взрослыми, мы уже многое видели».
Когда я пересказал это объяснение Нике Георгиевне, она согласно кивнула:
- После войны и в конце войны было огромное моральное напряжение, причем очень положительное, тянущее человека вверх. Я училась в художественной школе, еще во время войны и была эвакуирована на Урал со школой, без родителей. И вот работы детей-художников того времени - абсолютно потрясающие. Вот это военное напряжение, какое-то сопротивление внутреннее - оно вызвало такой подъем! Это же было! Это сейчас как-то модно снижать, говорить чуть ли не про пораженческие настроения во время войны, но это не так. Был моральный подъем. Мы как сумасшедшие работали. Мы работали в колхозе, мы вязали снопы, мы молотили хлеб, мы резали подсолнухи, и мы работали и как художники. Вот это напряжение, наверное, осталось в нас и после войны. И это нельзя преуменьшать. Это нельзя преуменьшать.
Мы как-то вспоминаем только то, что было плохого - а плохого было очень много, были просто страшные вещи. Да что далеко ходить - моя тетя, мне было 12 лет, когда ночью пришли и ее увели, и она не вернулась. В школе Лепешинского в 1938-м чуть не половина детей осталась сиротами. Так что все это было.
Но параллельно был какой-то огромный подъем духа. Были надежды. Была какая-то, не религия, но вера во что-то хорошее. Между прочим, я была пионеркой, но я не была комсомолкой, я не пошла в комсомол. Я не была политически активной, совсем не была, и все равно - повторюсь, подъем какой-то национальный был.
Ну а после войны стали рождаться дети, им нужны были книги. Правда, сначала надо было художником стать. У меня в выборе профессии особых сомнений не было. Я рисовала, рисовала всегда и знала, что буду рисовать всегда. Я помню, когда мы в десятом классе с моими товарищами думали - куда идти… Я ведь кончала не художественную школу, я переехала к родителям и кончала обыкновенную казахстанскую школу в городе Чимкенте. И вот я тогда всем заявила, что буду поступать в художественный институт, а если меня не примут - я пойду работать в зоопарк. Я очень люблю животных и пойду работать в зоопарк. А потом опять буду поступать. Но меня приняли».
И действительно - в 1943 году Ника Гольц становится студенткой Московского государственного художественного института имени В.И.Сурикова.
- Я не думала заниматься иллюстрацией. Я училась на монументальном отделении в мастерской Чернышова. Думала, пойду, как папа, по архитектурной части, мечтала расписывать здания и вообще заниматься монументальной живописью - мы писали фрески, делали сграффито. Но вышло так, что нашу мастерскую закрыли, там был переворот в институте. Выгнали Герасимова, убрали нашего преподавателя монументального отделения Николая Михайловича Чернышова - потрясающего педагога и прекрасного художника и человека. И я закончила институт в 1950 году не как художник-монументалист, а просто как живописец - хотя мой диплом был написан темперой и был вполне монументальным.
Хотя по крайней мере одна монументальная работа в послужном списке Ники Георгиевны есть - роспись фойе Музыкального театра для детей им. Н.И.Сац, с включением двух панно по эскизам академика архитектуры Г.П.Гольца, отца художницы.
- Но монументалиста из меня не вышло. Дело в том, что когда я училась на третьем курсе, погиб отец. Автомобильная катастрофа, его сбила машина. Нужно было как-то зарабатывать на жизнь - мы остались с мамой, мне 20 лет, я еще учусь, и жили мы на мамину пенсию. Тогда я пошла делать какие-то открытки, календари.
А иллюстрации я рисовала с детства, в общем-то. Когда я была маленькой, я сама придумывала какие-то истории, рисовала к ним картинки и даже сама издавала книги - я их склеивала и писала: «Никаиздат». Но работать в книжных изданиях я не думала, это вышло случайно. Хотя, если вдуматься, связь между монументальной живописью и книжной иллюстрацией, как ни странно, есть. И те и другие работают над вещью - одни рисуют в книге, другие расписывают стены.
- Как иллюстратор я начинала в «Детгизе», у Бориса Дехтерева, который был главным художником издательства и одновременно вел отделение книжной графики в Суриковском институте. Просто пришла с улицы, правда, пришла с художественным образованием. Но связей у меня не было никаких. И мне пришлось, в общем-то, выхаживать, выхаживать несколько лет. Я приходила, мне давали в каком-то сборнике нарисовать какого-нибудь бегемота или что-то такое. Года два, наверное, я приходила, что-то получала, параллельно делала открытки.
И это, в общем-то, было в порядке вещей - тогда действительно можно было прийти прямо с улицы и даже диплома, по-моему, не спрашивали, были художники вообще без образования. Но, правда, можно было как прийти, так и уйти. Я как-то случайно присутствовала, когда Дехтерев - вежливо, элегантно - но окончательно отбрил одну молодую, успешную и очень уверенную в себе художницу. Объяснил ей, что иллюстрация книг - это не халтура, а большое, серьезное, настоящее искусство. Так что требования были, и они были серьезными.
Так ведь и сейчас то же самое - можно прийти с улицы. Другое дело, что сейчас таких «уличных» слишком много, такое впечатление, что идут люди не умеющие, не знающие элементарных вещей - и ничего. Рисуют. Издаются.
- Ника Георгиевна, а когда это перестало быть чистым заработком и стало чем-то большим?
- После «Стойкого оловянного солдатика». Наверное, однажды Борис Александрович решил, что я уже заработала себе книжку, и дал мне эту сказку Андерсена. Тоненькую, в серии «Мои первые книжки» - помните такую? Получить первую книжку - это было абсолютное счастье. Потом-то я делала много, но я очень хорошо помню свой тогдашний абсолютный восторг, такое совершенное счастье - я иду с этими двумя листиками машинописного текста и понимаю - у меня будет книжка! Моя собственная книжка!
Никогда потом я больше такого счастья не испытывала.
Ну и пошло потихоньку - мне давали книжки, я их иллюстрировала. В «Детгизе», я считаю, мне очень повезло с Дехтеревым - хотя я у него не училась, но он был прекрасный редактор. И, надо сказать, очень терпимый человек, очень высокой культуры и с ним было очень хорошо. Хотя как художник я работала совершенно в ином плане, нежели он сам - это я потом уже поняла, - он был терпим. Он ничего мне не навязывал. И вообще в «Детгизе», который потом стал «Детской литературой», мне ничего не навязывали.
Здесь я опять, надеюсь, в последний раз уже, отвлекусь, и немного поясню ситуацию тем, кто не имеет прямого отношения к истории живописи. Терпимость Бориса Александровича Дехтерева особенно показательна на фоне тех событий, что в это время происходили. Дело в том, что именно в те годы шла очень жаркая дискуссия между двумя школами детской иллюстрации. Дехтерев был главой так называемого «реалистического направления», а антиподом школы Б. Дехтерева была школа Андрея Гончарова и его ученика - Дмитрия Бисти.
Вы не представляете, какие страстные споры об оформлении книги шли тогда. И в это время протежировать в своем издательстве человека, который де-факто работает в манере «идеологических противников» - согласитесь, это многое говорит о человеке. Особенно на фоне сегодняшних времен, когда оппонентов травят чуть не собаками. Чтобы было понятно, какие принципы в иллюстрации отстаивал Дехтерев и его ученики, вот вам для примера две работы. Это - сам Дехтерев,
А это - пара недавних иллюстраций одного из его учеников, Анатолия Иткина. Согласитесь - совершенно иная манера.
Кстати, Анатолий Зиновьевич, которому уже 77 лет, тоже до сих пор рисует. И, надо сказать, все так же блестяще. Ника Георгиевна когда-то отозвалась о нем так: «Когда мне нужно нарисовать прялку, я иду к Толе, и он мне рисует европейскую прялку, вот ту, что мне нужна. Когда я его спрашиваю: «Сколько ножек у паука и откуда они растут - мне для «Дюймовочки» нужен паук» - он мне рисует этого паука, и откуда у него ножки, и сколько этих ножек.
Я наблюдала, как он делал иллюстрации к Жюлю Верну. Анатолий Иткин удивительно как-то вникает именно в того автора, именно в ту книгу, которую иллюстрирует в данный момент. Вот это именно Жюль Верн и больше это никто не может быть. Толя решил переделать картинку, потому что ему не нравилась фигура на переднем плане, сзади там был подплывающий корабль. Он был маленький-маленький. И я говорю: «Ты же можешь переделать - смыть переднюю фигуру и сделать новую». «Нет! Потому что вот там - кораблик, а теперь я хочу, чтобы он не уплывал, а подплывал». Я говорю: «Ну, какая разница - ну, парус, ну и всё». «Нет! Совершенно другая оснастка! У него же там поднят какой-то бом-брамс…, а он должен быть опущен». Ну, в общем, он знает все. И мне кажется, что это не дотошность какая-то мелкая, а это, наоборот, очень большая культура».
Но - все, все! Замолкаю и больше вас не отвлекаю. Слушайте Нику Георгиевну.
окончание - следующим постом
Поэтому тема для новогоднего постинга никакой альтернативы не предполагала. Писать надо про сказку. Ну или про сказочников. Слава богу, они еще не вывелись. Поехали…
Давным-давно, когда вода была мокрой, а я - маленьким, мне подарили книгу, на обложке которой улыбался мальчик в стильном белом свитере.
Книжка называлась «Тим Талер или Проданный смех», а написал ее неизвестный мне писатель по имени Джеймс Крюс. Название обещало чудеса и приключения, и я тут же погрузился в нее с головой.
Когда я вынырнул, мне было страшно. Нет, не так - жутко.
Это была страшная сказка. Реально страшная, из тех, что потом не дают детям спать, заставляя паниковать от каждой тени и подскакивать от каждого шороха за окном. Знаете, бывают такие книги - ни крови рекой, ни страшных чудищ, и вроде ничего экстраординарного не происходит, а тебе в желудок как будто жидкий азот потихоньку заливают. Они очень похожи на правду - этим и страшны. Они приходят к тебе, маленькому и слабому, и неспешно, но уверенно раздирают уютный кокон, сплетенный из всесильных мамы-папы, данных в школе гарантий на счастливое детство и передачи «Спокойной ночи, малыши». Раздвигают эту оболочку из счастья, солнца и бесконечной жизни, а ты и не хочешь смотреть на то, что там, за ней, но глаз отвести не можешь. А тебе, оцепенелому, шепчут в ухо - не металлическим голосом, а очень мягко и по-доброму: «Не отворачивайся, смотри. Это - жизнь, она бывает и такой». Потом оболочка затягивается вновь, и все вроде становится как прежде, но то, что увидел, ты помнишь всегда.
Таких страшных сказок у меня в моем детстве было несколько. Некоторые врезались в память навсегда. Например, сказки Оскара Уайльда - «Счастливый принц», «Мальчик-звезда», «День рождения Инфанты» и прочее издевательство над детской психикой.
Или уже отечественные сказки Александра Шарова - странные, ни на что не похожие, пугающие и притягивающие одновременно. Там было много чего неожиданного: бабушка-черепаха у вполне себе человеческого мальчика; чудовище вида ужасного, идущее по дну моря и дышащее через пальму; страшные ножницы в образе старой девы и прочее в том же духе. Не было там только одного - сюсюканья, которое так раздражало меня в детстве. Автор говорил с тобой как со взрослым… Нет, не так.
Как с ребенком, конечно, это же все-таки сказки, но говорил очень честно. Тихим, чуть виноватым голосом, как будто бы поглядывая на тебя с грустной доброй улыбкой, он рассказывал тебе о мире, в котором есть и смерть, и страх, и предательство. И мне частенько было просто жутко, и хотелось бросить книжку - но никак не получалось этого сделать. Кстати, по сказке Шарова «Мальчик-Одуванчик и три ключика» Юрий Клепацкий потом сделал мультфильм «Одуванчик». Который, судя по отзывам, стал для многих детей чуть не психологической травмой - интернет-обсуждение этой философской притчи пестрит воспоминаниями вроде «Я потом ночью спать не мог».
Я долго думал - а нужно ли пугать детей, зачем им эти страшные сказки? Зачем торопить события, если жизнь все равно потом все доходчиво объяснит, повозив лицом об асфальт? Не лучше ли дать им возможность наслаждаться счастливой безмятежностью, пока она возможна?
Я так и не мог - пусть даже для себя - ответить однозначно. А ответ нашел буквально на днях, в воспоминаниях еще одного великого сказочника, аниматора Федора Хитрука, который одними мультфильмами про Винни-Пуха заслужил если не бессмертие, то, по крайней мере, долгую добрую память. Вот что он пишет о своих детских впечатлениях:
«Но настоящее потрясение пришло от первой прочитанной книги (читать я начал лет с шести). Вернее, от второй - первой была сказка «Принцесса на горошине», которую я совершенно не понял: кто такая принцесса, почему она не могла заснуть на двадцати пуховиках? (…) А вот вторая книга действительно потрясла.
Это была старинная восточная притча о том, как подружились два могучих гордых существа - царь зверей Лев и вольный Бык. И дружба их была такая же сильная, как они сами. Но появился Шакал и стал разжигать между ними вражду. Кончилось тем, что Лев и Бык сошлись в жестоком бою и оба погибли. Лишь перед самой смертью они узнали, что ни один из них не хотел нападать на другого. Собрав последние силы, Лев задушил Шакала…
Я много раз перечитывал эту сказку, все надеялся, что гордые звери не поверят Шакалу. А они верили и погибали, и я ревел от горя. В конце концов у меня эту книжку отобрали, и долгое время она не попадалась мне на глаза. Но я помню ее до сих пор, и - кто знает? - может быть, она впоследствии предостерегла меня от каких-то подлостей. (спустя 60 лет я нашел эту сказку и сделал по ней свой последний фильм «Лев и Бык»)
«Лев и Бык» - трагедия, равносильная (если конвертировать на детское восприятие) шекспировскому «Отелло». Здесь страсти предельно обнажены, характеры доведены до символов: подлость - так уж самая отвратительная, доверчивость - абсолютная, подозрительность - самая мучительная. Уберите из сказки гибельную развязку, и она потеряет свою силу, не станет уроком на всю жизнь. Я считаю, что не нужно бояться показывать детям трагедию. Но трагедию высокой нравственной силы, а не те жуткие триллеры, которые без нашего (а иногда и с нашего) смотрят по телевизору».
Именно так. Не важно, страшная сказка или веселая, главное - чтобы она была талантливой. Я забыл массу прочитанных тогда «гладеньких» сказок, а вот сказки Шарова запомнил навсегда. И уже позже, взрослым, я начал искать и сами сказки, и хоть какую-то информацию об этом столь повлиявшем на меня человеке. И то, и другое оказалось не так просто.
Эти сказки уже много лет не переиздавали, более того - как я недавно узнал, множество сказок Александра Шарова вообще ни разу не издавались, так и оставшись в его рукописях. Даже в наше время, когда, казалось бы, даже в детской литературе никаких запретов не осталось. Издают все - и детские книги про смерть, и детские книги про говно, и детские книги про необходимость истребления соседних народов. А вот Шарова - не издают.
Почему - не возьмусь судить. Наверное, они слишком чужеродны нашему угождающему, «чегоизволитестому» времени, с его сахарно-сиропной учтивостью к Его Величеству Потребителю. Не извольте беспокоиться, все сделаем в лучшем виде: вот вам, уже подслащенное, мякенькое, тепленькое, жеванное - открывай рот и глотай, малыш.
А книжки Шарова можно найти только у букинистов. Причем классические сборники его сказок - «Кукушонок, принц с нашего двора», «Человек - горошина и простак», «Малыш Стрела - Победитель Океанов» стоят очень и очень недешево. Нежданно-негаданно Шаров стал одним из самых дорогих наших сказочников.
Это что касается книг. Что же до автора, то получить информацию о самом сказочнике оказалось не так затратно. Но и здесь Шаров умудрился меня удивить. Все-таки биографии писателей ан масс немногим отличаются от биографий художников - в процессе многолетнего тюкания по клавишам пишущей машинки мало героического. Исключений немного, но Шаров оказался одним из них.
Его настоящее имя - Шер Израилевич Нюренберг, и родился он в семье профессиональных революционеров. Тех самых, воспетых в сотнях книг серии «Пламенные революционеры» дореволюционных нелегалов-марксистов. В годы гражданской войны, пока родители мотались по фронтам, устанавливая Советскую власть, мальчик воспитывался в Московской опытно-экспериментальной школе-коммуне им. Лепешинского, о которой позже написал книгу «Маленькие становятся большими». Родители, кстати, как и большинство их коллег, кончили плохо. Отец - Израиль Исакович Нюренберг, журналист и историк, был арестован и погиб в заключении. Мать, Фани Ефимовна Липец - расстреляна в 1937-м.
Сам Шаров по образованию был генетиком - закончил в 1932 году биологический факультет МГУ. Но всего, что получили позже адепты «продажной девки империализма», ему, по счастью не досталось - он довольно быстро ушел в журналистику, печатался то Шаров со студенческих пор, с 1928 года. В 1937-м, уже корреспондентом «Правды», участвовал в зимнем арктическом перелете вдоль побережья Ледовитого океана. Ну, вы помните эту эпоху беспосадочных перелетов и героев-летчиков. Участники этого перелета едва не погибли - на участке «Анадырь - Портленд» в воздухе оказал мотор и сели они чудом. Потом все было как в кинохронике - встреча героев, большие ордена (Шарову достался орден Боевого Красного знамени), кремлевские приемы и т.п. Может, так и ходил бы в народных героях, но для Александра Израилевича весь этот официоз закончился довольно быстро - в том же 1937-м, после расстрела матери, в Кремль его звать перестали.
На фронт писатель ушел в июне сорок первого. Добровольцем. Поначалу был единственным орденоносцем в полку, но война это быстро поправила. В 1943-м Шаров был уже майором, войну закончил, изрядно пополнив свой «иконостас». А после войны - писал. Переплавлял то, что увидел в буквы. Писал и традиционную прозу, и сатирические памфлеты, и фантастику. Но больше всего почему-то людям запомнились сказки.
Его сын Владимир Шаров, ныне тоже известный писатель, вспоминает: «Мне кажется, до последних своих дней был он ребенком. Я не говорю ни о каком упрощении, ни о каком детском эгоизме или беспечности. Отец прожил очень нелегкую жизнь, вообще человеческую жизнь считал страшной, до краев полной горя и слез. И в то же время, как ребенок, всё - и хорошее, и плохое - видел необыкновенно ярко и будто впервые: хорошему сразу верил, готов был идти за ним, куда угодно. Наверное, эта вечная, никогда не преходящая детскость - то, без чего настоящие сказки писать невозможно».
Я отвлекся, извините меня. Просто, начав рыться в забытом, в тех же художниках-иллюстраторах, очень быстро обнаруживаешь, сколько же всего ценного там, в прошлом, осталось. Что неудивительно, кстати. Мы, как пелось в песне, «из детства убежали без оглядки», побросав все с детской беспечностью и юношеским оптимизмом, и лишь сейчас соображаем - как много ценного позабыли. Все-все, возвращаюсь к магистральной, как говорится, линии повествования.
Хитрук, рассказав про свои детские книжные страхи, тут же добавляет: «Книжку «Лев и Бык» я запомнил еще и благодаря замечательным иллюстрациям художника В. Лебедева. Пожалуй, рисунки подействовали на меня даже более, чем само повествование».
У меня, признаюсь, была та же самая история. Все эти три книги, овеществленная статья УК «жестокое обращение с несовершеннолетними» были с картинками, вклад которых в травлю меня я оцениваю приблизительно процентов в пятьдесят.
Честно признаюсь - то, что и «Тима Талера» и Уайльда, и Шарова иллюстрировал один и тот же художник, я обнаружил уже взрослым. Думаю, посмотрев на иллюстрации, вы меня простите.
Более того, я понял, что и виденный, но так и не прочитанный в детстве «Тяпкин и Леша» Майи Ганиной,
и страшный Крошка Цахес Гофмана, и сказки индейцев «Сын утренней звезды» и многие другие мои детские книжки - это тоже он.
Вернее, она - Ника Георгиевна Гольц.
И открытие это совершенно закономерно привело однажды сорокалетнего мужчину, в котором где-то глубоко прятался тот 12-летний мальчик, к подъезду старого сталинского дома, стоящего на холме над Москвой-рекой. Потому как Ника Георгиевна оказалась, во-первых, жива (а ведь те книжки и во времена моего детства были уже далеко не новыми), а, во-вторых, в ответ на просьбу об интервью первым делом оговорилась: «Только, если можно, после четырех. Видите ли, я рисую только при естественном свете, а зимой темнеет рано и времени для работы очень не хватает». Художнице Нике Гольц, на секунду, скоро 84 года.
Уже встретившись и поговорив, я наконец-то нащупал никак не дававшийся мне образ Ники Гольц. Видите ли, писать очерки про художников очень сложно. Мало того, что биография у них, как правило, довольно однообразна - «родился, учился, всю жизнь рисовал». Так еще и открываются они по настоящему не в интервью и не в разговорах. Художник приучен воплощать себя в картинах, он знает только этот язык, а другими обычно владеет плохо. А мне-то что делать? Писать про живопись это, извините за пошлое сравнение, и впрямь примерно то же, что танцевать архитектуру. Поэтому я обычно пытаюсь примерить каждому из своих героев некую маску, найти подходящий ему образ. Вот когда он находится - дело обычно тут же идет на лад.
Пока я собирал материал, я никак не мог поймать образ для Ники Гольц. Маялся, маялся, а встретился - и осенило. На самом деле Ника Гольц - вдовствующая королева из сказки. Знаете, эдакая не властительница даже, а хозяйка своего «маленького-премаленького», как у ее любимого Андерсена, королевства. Правит она им все уже забыли сколько лет, ей уже давно никому и ничего доказывать не надо, свое право быть здесь хозяйкой она подтвердила тысячу раз. Поэтому вроде как и можно бы позволить себе немного отойти от норм этикета.
Но - нет. Во первых, ноблес, извините, соближ, а во-вторых - порода мешает.
Знаете, есть такие дамы, которых, сколько бы им не было лет, назвать «старушкой» язык не повернется. Безукоризненно прямая спина не даст, да пропитавшее насквозь чувство собственного достоинства - несмотря на искреннюю доброжелательность хозяйки, о дистанции вы не забудете никогда. Это не спесь - упаси боже - это именно что достоинство, право на которое выслужено долгой и непростой жизнью. Вот Ника Георгиевна - из этой когорты.
Этот аристократический образ пришелся впору очень впору еще и потому, что Ника Георгиевна, в отличие от большинства моих героев, почти сплошь детей машинистов да библиотекарей, что называется, «из приличной семьи». Ее отец, Георгий Павлович Гольц, был знаменитым архитектором 20-х - 40-х годов, академиком архитектуры и удивительно разноплановым художником. Как вспоминала сама Ника Георгиевна: «Меня всегда поражало, как он мог одновременно и полноценно работать над несколькими проектами. Это было и восстановление Смоленска, и мемориальный центр в Сталинграде, адмиралтейство в Москве, постановка "Электры" для Театра им. Вахтангова, кукольный спектакль для Ленинградского театра "Золушка" и т.д.».
В общем, знаменитая «сталинская аристократия», те самые стальные центурионы и легаты Империи, с их квартирами в «высотках», служебными ЗИСами, загородными дачами, властным голосом, ночными бдениями, работой на износ и ежеминутной готовностью ответить головой за любой промах. Мир этих когда-то всемогущих, а потом потерявшихся во времени людей художница знает не понаслышке - училась маленькая Ника в знаменитой «Московской опытно-показательной школе имени П. Н. Лепешинского» в Обыденском переулке. Это был уже не тот интернат-коммуна, в котором учился Александр Шаров - он стал школой, где получали среднее образование многие дети вождей из «Дома на набережной», и в классных журналах мелькали те же фамилии, что и в официальных передовицах газеты «Правда».
Вот как об этой школе вспоминает одноклассница Ники Георгиевны: «Надо сказать, что дети наших вождей в поведении ничем не отличались от нас и в наших глазах не были КЕМ-ТО. Многие же из них уже тогда были по-своему несчастны: директор школы Николай Яковлевич Сикачев частенько кричал расшалившемуся Алешке Микояну (учился со мной в параллельном классе): "Смотри у меня! Отца вызову!".
Мать Алешки часто бывала в школе - она была в родительском комитете. Звали ее Ашхен - скромная и красивая седая женщина. Юра Жданов, как, и его папа, любил пианино и на переменах частенько играл на нем. Сережа Аллилуев учился с Янкой в классе, на переменах тихонько ходила кругами по залу Талочка Андреева с толстой длинной косой под руку со своей подругой Дездемоной. Помню и Юрочку Каменева - чудесного мальчика…
Когда ехали к монастырю, я рассказала Ляле и Саше про Нику Гольц, что была вот такая высокая худенькая девочка в классе, которая всегда оформляла стенгазеты и любила рисовать стройных коней с длинными тонкими ногами, и что она теперь известный художник. Рассказала Ляле с Сашей, как один раз Ника «выручила» меня на биологии, и мы долго хохотали... Ника подсказала мне, лучшей ученице по биологии, какое "отличие пчелы от осы". Она не думала, что я повторю ее шутку и зашептала: "Пчела более цивилизованное животное". А я, дура, повторила. Весь класс ржал, Ника была в отчаянии, а Мария Николаевна, преподаватель биологии, стояла в потрясении и молчала...».
Кстати, если вы посчитали мою героиню «папиной дочкой» вроде тусовщиков из заполонивших телеэкран отпрысков советской элиты, то ошибаетесь.
Во-первых, у «сынков» и «дочек» есть один родовой признак, от которого им не избавиться при всем старании - они навсегда остаются «младшими». Они всегда в тени родителей, и эту приставку - «Бондарчук-младший», «Алексей Герман-младший» им не содрать даже вместе с кожей. Ника Гольц же если и не превзошла отца в известности, то по крайней мере встала рядом с ним. Я своими ушами слышал, как на выставке "Мастера русской графики XX столетия: Георгий Павлович Гольц" в ГМИИ имени А.С. Пушкина одна из посетительниц громко объясняла по сотовому: «Я на выставке. На выставке, говорю. Гольца. Голь-ца! Да нет, не Ники Гольц, а ее отца, он тоже художник, оказывается, был».
Возможность выбраться из клетки «громкой фамилии» зависит от множества факторов, в том числе, наверное, и от того, какую судьбу вытянет отпрыску аристократического рода провидение. Если так, то Нику Георгиевну можно назвать «лишенной наследства». Судьба ей и впрямь выпала не самая простая.
Она рисовала с детства, а потом окончательно стало понятно, что это не блажь и не хобби, у ребенка действительно есть талант. Тогда в 1939 году Ника Гольц переходит из своей элитной в среднюю художественную школу. А потом…
Здесь я опять вынужден немного отвлечься. Когда я разговаривал с замечательным художником Анатолием Елисеевым, я спросил его мнения - как он объясняет себе знаменитую «волну 60-х» в нашей детской иллюстрации. Ведь тогда действительно появилась великая, не побоюсь этого слова, плеяда детских художников. Помимо самого Елисеева и его частого соавтора Михаила Скобелева, тогда в искусство иллюстрации детской книги пришли Май Митурич и Борис Диодоров, Генрих Вальк и Евгений Мигунов, Ника Гольц и Геннадий Калиновский, братья Трауготы и Виктор Чижиков, Эрик Булатов и Олег Васильев, Сергей Алимов и Виктор Пивоваров… Такого одновременно вспыхнувшего созвездия талантов просто не было ни в одной стране мира.
Анатолий Михайлович подумал и сказал: «Знаешь, мы все были детьми войны, большинство - буквально, остальные - по духу. С физической точки зрения наше поколение было, наверное, не самым лучшим - вечно голодные, недокормленные, болеющие… Но вот с точки зрения духовной, с точки зрения творчества… В общем, нам было о чем рассказать людям. К тому моменту, когда мы стали взрослыми, мы уже многое видели».
Когда я пересказал это объяснение Нике Георгиевне, она согласно кивнула:
- После войны и в конце войны было огромное моральное напряжение, причем очень положительное, тянущее человека вверх. Я училась в художественной школе, еще во время войны и была эвакуирована на Урал со школой, без родителей. И вот работы детей-художников того времени - абсолютно потрясающие. Вот это военное напряжение, какое-то сопротивление внутреннее - оно вызвало такой подъем! Это же было! Это сейчас как-то модно снижать, говорить чуть ли не про пораженческие настроения во время войны, но это не так. Был моральный подъем. Мы как сумасшедшие работали. Мы работали в колхозе, мы вязали снопы, мы молотили хлеб, мы резали подсолнухи, и мы работали и как художники. Вот это напряжение, наверное, осталось в нас и после войны. И это нельзя преуменьшать. Это нельзя преуменьшать.
Мы как-то вспоминаем только то, что было плохого - а плохого было очень много, были просто страшные вещи. Да что далеко ходить - моя тетя, мне было 12 лет, когда ночью пришли и ее увели, и она не вернулась. В школе Лепешинского в 1938-м чуть не половина детей осталась сиротами. Так что все это было.
Но параллельно был какой-то огромный подъем духа. Были надежды. Была какая-то, не религия, но вера во что-то хорошее. Между прочим, я была пионеркой, но я не была комсомолкой, я не пошла в комсомол. Я не была политически активной, совсем не была, и все равно - повторюсь, подъем какой-то национальный был.
Ну а после войны стали рождаться дети, им нужны были книги. Правда, сначала надо было художником стать. У меня в выборе профессии особых сомнений не было. Я рисовала, рисовала всегда и знала, что буду рисовать всегда. Я помню, когда мы в десятом классе с моими товарищами думали - куда идти… Я ведь кончала не художественную школу, я переехала к родителям и кончала обыкновенную казахстанскую школу в городе Чимкенте. И вот я тогда всем заявила, что буду поступать в художественный институт, а если меня не примут - я пойду работать в зоопарк. Я очень люблю животных и пойду работать в зоопарк. А потом опять буду поступать. Но меня приняли».
И действительно - в 1943 году Ника Гольц становится студенткой Московского государственного художественного института имени В.И.Сурикова.
- Я не думала заниматься иллюстрацией. Я училась на монументальном отделении в мастерской Чернышова. Думала, пойду, как папа, по архитектурной части, мечтала расписывать здания и вообще заниматься монументальной живописью - мы писали фрески, делали сграффито. Но вышло так, что нашу мастерскую закрыли, там был переворот в институте. Выгнали Герасимова, убрали нашего преподавателя монументального отделения Николая Михайловича Чернышова - потрясающего педагога и прекрасного художника и человека. И я закончила институт в 1950 году не как художник-монументалист, а просто как живописец - хотя мой диплом был написан темперой и был вполне монументальным.
Хотя по крайней мере одна монументальная работа в послужном списке Ники Георгиевны есть - роспись фойе Музыкального театра для детей им. Н.И.Сац, с включением двух панно по эскизам академика архитектуры Г.П.Гольца, отца художницы.
- Но монументалиста из меня не вышло. Дело в том, что когда я училась на третьем курсе, погиб отец. Автомобильная катастрофа, его сбила машина. Нужно было как-то зарабатывать на жизнь - мы остались с мамой, мне 20 лет, я еще учусь, и жили мы на мамину пенсию. Тогда я пошла делать какие-то открытки, календари.
А иллюстрации я рисовала с детства, в общем-то. Когда я была маленькой, я сама придумывала какие-то истории, рисовала к ним картинки и даже сама издавала книги - я их склеивала и писала: «Никаиздат». Но работать в книжных изданиях я не думала, это вышло случайно. Хотя, если вдуматься, связь между монументальной живописью и книжной иллюстрацией, как ни странно, есть. И те и другие работают над вещью - одни рисуют в книге, другие расписывают стены.
- Как иллюстратор я начинала в «Детгизе», у Бориса Дехтерева, который был главным художником издательства и одновременно вел отделение книжной графики в Суриковском институте. Просто пришла с улицы, правда, пришла с художественным образованием. Но связей у меня не было никаких. И мне пришлось, в общем-то, выхаживать, выхаживать несколько лет. Я приходила, мне давали в каком-то сборнике нарисовать какого-нибудь бегемота или что-то такое. Года два, наверное, я приходила, что-то получала, параллельно делала открытки.
И это, в общем-то, было в порядке вещей - тогда действительно можно было прийти прямо с улицы и даже диплома, по-моему, не спрашивали, были художники вообще без образования. Но, правда, можно было как прийти, так и уйти. Я как-то случайно присутствовала, когда Дехтерев - вежливо, элегантно - но окончательно отбрил одну молодую, успешную и очень уверенную в себе художницу. Объяснил ей, что иллюстрация книг - это не халтура, а большое, серьезное, настоящее искусство. Так что требования были, и они были серьезными.
Так ведь и сейчас то же самое - можно прийти с улицы. Другое дело, что сейчас таких «уличных» слишком много, такое впечатление, что идут люди не умеющие, не знающие элементарных вещей - и ничего. Рисуют. Издаются.
- Ника Георгиевна, а когда это перестало быть чистым заработком и стало чем-то большим?
- После «Стойкого оловянного солдатика». Наверное, однажды Борис Александрович решил, что я уже заработала себе книжку, и дал мне эту сказку Андерсена. Тоненькую, в серии «Мои первые книжки» - помните такую? Получить первую книжку - это было абсолютное счастье. Потом-то я делала много, но я очень хорошо помню свой тогдашний абсолютный восторг, такое совершенное счастье - я иду с этими двумя листиками машинописного текста и понимаю - у меня будет книжка! Моя собственная книжка!
Никогда потом я больше такого счастья не испытывала.
Ну и пошло потихоньку - мне давали книжки, я их иллюстрировала. В «Детгизе», я считаю, мне очень повезло с Дехтеревым - хотя я у него не училась, но он был прекрасный редактор. И, надо сказать, очень терпимый человек, очень высокой культуры и с ним было очень хорошо. Хотя как художник я работала совершенно в ином плане, нежели он сам - это я потом уже поняла, - он был терпим. Он ничего мне не навязывал. И вообще в «Детгизе», который потом стал «Детской литературой», мне ничего не навязывали.
Здесь я опять, надеюсь, в последний раз уже, отвлекусь, и немного поясню ситуацию тем, кто не имеет прямого отношения к истории живописи. Терпимость Бориса Александровича Дехтерева особенно показательна на фоне тех событий, что в это время происходили. Дело в том, что именно в те годы шла очень жаркая дискуссия между двумя школами детской иллюстрации. Дехтерев был главой так называемого «реалистического направления», а антиподом школы Б. Дехтерева была школа Андрея Гончарова и его ученика - Дмитрия Бисти.
Вы не представляете, какие страстные споры об оформлении книги шли тогда. И в это время протежировать в своем издательстве человека, который де-факто работает в манере «идеологических противников» - согласитесь, это многое говорит о человеке. Особенно на фоне сегодняшних времен, когда оппонентов травят чуть не собаками. Чтобы было понятно, какие принципы в иллюстрации отстаивал Дехтерев и его ученики, вот вам для примера две работы. Это - сам Дехтерев,
А это - пара недавних иллюстраций одного из его учеников, Анатолия Иткина. Согласитесь - совершенно иная манера.
Кстати, Анатолий Зиновьевич, которому уже 77 лет, тоже до сих пор рисует. И, надо сказать, все так же блестяще. Ника Георгиевна когда-то отозвалась о нем так: «Когда мне нужно нарисовать прялку, я иду к Толе, и он мне рисует европейскую прялку, вот ту, что мне нужна. Когда я его спрашиваю: «Сколько ножек у паука и откуда они растут - мне для «Дюймовочки» нужен паук» - он мне рисует этого паука, и откуда у него ножки, и сколько этих ножек.
Я наблюдала, как он делал иллюстрации к Жюлю Верну. Анатолий Иткин удивительно как-то вникает именно в того автора, именно в ту книгу, которую иллюстрирует в данный момент. Вот это именно Жюль Верн и больше это никто не может быть. Толя решил переделать картинку, потому что ему не нравилась фигура на переднем плане, сзади там был подплывающий корабль. Он был маленький-маленький. И я говорю: «Ты же можешь переделать - смыть переднюю фигуру и сделать новую». «Нет! Потому что вот там - кораблик, а теперь я хочу, чтобы он не уплывал, а подплывал». Я говорю: «Ну, какая разница - ну, парус, ну и всё». «Нет! Совершенно другая оснастка! У него же там поднят какой-то бом-брамс…, а он должен быть опущен». Ну, в общем, он знает все. И мне кажется, что это не дотошность какая-то мелкая, а это, наоборот, очень большая культура».
Но - все, все! Замолкаю и больше вас не отвлекаю. Слушайте Нику Георгиевну.
окончание - следующим постом