Как столичный чиновник за взятку в Уварово должность получал. 1918 год.
Как столичный чиновник за взятку в Уварово должность получал. 1918 год.
Семеновка - Уварово - Подгорное.
Две коробки папирос, пара больших сигар и две коробки спичек (всё дореволюционного изготовления) - большое богатство.
Глава VI
Весь первый день нашего пребывания в Семеновке мы провели в еде и отдыхе и
никуда не выходили.
Вечером этого дня, только что мы сели пить чай, входит к нам хозяин и говорит
мне, что пришли несколько его односельчан и хотели бы кое о чем меня спросить.
Когда я вхожу с хозяином в избу, со скамьи подымаются человек шесть
сидевших на ней бородачей - народ все не моложе пятидесяти лет, - отвешивают мне
низкий поклон и опять садятся. Я спрашиваю их, что они хотят от меня узнать. Вместо
ответа сначала они сами задают мне вопросы: откуда я, кто буду такой, почему приехал
к ним в село, правда ли, что во всех городах голод, и некоторые другие.
После получения моих ответов на эти вопросы они некоторое время молчат,
переглядываются между собой, вздыхают, и наконец один из них, по внешности самый
старый, задает мне вопрос:
- Вот кругом говорят, что царь наш со всей семьей убит. Нам хотелось бы
знать, правда ли это?
- Наше нынешнее правительство об этом объявило во всех газетах,
следовательно, правда, - отвечаю я.
- А кто же на такое дело решился, кто убивцы?
«Те, кто Октябрьскую революцию делал», - готов был я уже ответить. Но...
место для разговора было новое для меня и люди, меня спрашивавшие, были мне
совершенно незнакомы. Нужно было соблюдать осторожность, так как при желании
легко можно было обвинить меня в контрреволюционной агитации среди крестьян. Все
эти мысли мелькнули у меня, и я сказал, выбросив слово «Октябрьскую»:
- Думаю, что те, кто революцию делал.
- Так... А для чего убили-то?
- Полагаю, что отчасти для того, чтобы не отстать в этом отношении от
французов, убивших своих короля и королеву около ста двадцати пяти лет тому назад.
- Так хранцузы-то нехристи, а мы ведь православные и царь наш
православный. Эх, греховное это дело. Не быть добру...
Потом, как бы спохватившись, встает и кланяется, а за ним и остальные, и,
сказав: «Благодарим вас, господин, за ваши слова. Простите», уходят.
После их ухода хозяин говорит мне:
- Энто всё наши богатеи, исправный народ, мужики основательные и добрые.
Им энта леворюция не нравится. Если вы с ними встретитесь у нас на селе, то могете с
ними говорить слободно, о чем душе вашей угодно. Так же слободно могете говорить и
с тремя моими братьями (он назвал их имена), а с четвертым, самым младшим, таким-
то, опасайтесь говорить, как бы чего не вышло: он партийный (т.е. коммунист).
На следующий день мои дочери пошли за молоком к крестьянке, которую
указала наша хозяйка. За четвертную очень хорошего парного молока пришлось
платить каждый раз пять рублей царскими деньгами, тогда как до революции четверть
молока продавалась за гривенник. Но делать было нечего, приходилось платить -
такая уже была тогда в селе цена за молоко у всех крестьян. У наших же хозяев молока
не хватало для самих. У них имелись две коровы и годовалый теленок, и хотя они
кормили коров достаточно хорошо, но молока получали от них очень мало, не только
потому, что коровы должны были отелиться, но я думаю, что также и потому, что их
держали вместо хлева на дворе под навесом круглый год, даже и в сильные морозы.
Кроме молока, мы покупали еще жирную баранину по 1½ рубля за фунт и свинину по
2½ рубля за фунт. Через неделю мы уже почувствовали, что начинаем оживать и
крепнуть.
На третий день по приезде, около 8 часов утра, когда мы еще лежали на наших
постелях, мы услышали сначала шепот у наших легких двустворчатых дверей без
запора, а затем двери стали раз за разом немножко приоткрываться, и в них стали
показываться попеременно разные молоденькие рожицы в больших головных платках,
которые окидывали нас любопытными взглядами. Это продолжалось несколько минут.
Затем послышался сниженный до шепота голос хозяина: «Пошли, пошли; уходите.
Чего смотреть: люди, как все. Уходите». Оказалось, что это пришли ближних соседей
дочери посмотреть на голодающих из Петрограда.
Дня через четыре после приезда в Семеновку, по совету хозяина, я пошел в
сельский совет просить нам по казенной цене ржи. Мне тотчас же указали, у кого я
могу ее получить, и я получил по 30 фунтов зерна на каждого из нас, а всего 3 пуда 30
фунтов, за что уплатил 57 рублей с копейками.(Прим: т.е. 15,20 рублей за пуд) (В Петрограде в то же время пуд ржаной муки с трудом можно было достать за 1500 рублей.) 30 фунтов зерна на
человека было нормой на один месяц. Когда это зерно увидел наш хозяин, то он тотчас
же взял его себе на семя, а мне за него дал столько же муки, не вычтя ничего за помол.
Выдавая в сельском совете мне ордер на получение зерна, вместе с тем сказали
мне, что у них есть предписание начальства выдавать по казенной цене зерно лишь
один раз таким лицам, как мы, т.е. интеллигентным, так как такие лица должны искать
себе занятий в каких-либо канцеляриях, где большой недостаток не только в
образованных, но и в хорошо грамотных людях.
Наш квартирный хозяин оказался человеком развитым, неглупым и грамотным.
Поэтому тем более поражала нас та грязь, среди которой он жил со своим семейством.
Насколько в нашей горнице было чисто, настолько же в его избе было грязно. Печь
была закоптелой; на ней и вокруг нее на стенах тараканы; лавки давно не мытые; пол
грязный и плохо подметаемый. Белье на всех них заношенное и, наверное, с
насекомыми, потому что все они постоянно чесали себя в разных местах тела и что-то
там ловили. Поэтому проходить через избу было неприятно, особенно вечером, когда
приходилось переступать через спящих на полу на соломе вповалку пятерых детей,
покрытых грязными лохмотьями. При этом дверь из избы выходила не в сени, как у
некоторых других крестьян, а прямо на двор; она разбухла и внизу плотно не
притворялась, так что когда дул в нее ветер, то холодный воздух по полу через спящих
детей доходил до нас.
Все это заставило нас подумать о перемене квартиры. Но предварительно
перемены ее в Семеновке нужно было выяснить вопрос о том, где мы, т.е. я и старшая
дочь, можем получить занятия. С этой целью, по указанию сельского совета, мне и
старшей дочери следовало съездить в большое село Уварово, имевшее до 25 000
жителей, где при волостном исполкоме находилось отделение Борисоглебского союза
канцелярских служащих. От Семеновки до Уварова, местное население считало, около
16 верст, да еще главным «порядком» (улицей) самого Уварова до его волостного
исполкома 3 версты, следовательно, 19 верст. Стояли значительные морозы, а у меня и
у дочери не было достаточно теплой одежды для столь дальнего пути, поэтому для этой
поездки нужно было выждать потепления погоды, да, кроме того, и хотелось еще
насладиться как следует отдыхом после беспокойной петроградской жизни. Но вот во
второй половине ноября один день выдался тихий и солнечный, с небольшим
морозцем, и мы с дочерью поехали в Уварово.
Член правления, он же и секретарь союза служащих, узнав, что я бывший
начальник отделения одного из учреждений Министерства юстиции, хотел было
сообщить обо мне тотчас же телефонограммой в Борисоглебск, «а там, может быть, -
сказал он, - назначат вас даже в Тамбов, так как в Тамбове очень нужны образованные
люди». Так как я уже хорошо знал на примере Петрограда, что подобное назначение
обозначало для меня получение какой-нибудь незначительной канцелярской
должности, вроде делопроизводителя, с неудачно умничающим начальником из
полуинтеллигентов-социалистов, во всем, кроме своих партийных дел,
невежественных, или даже из малограмотных рабочих-большевиков, что не мешало,
однако, всем им твердо помнить свое начальническое над сотрудниками положение, то
я стал просить члена правления союза не сообщать обо мне в Борисоглебск, а найти
места мне и дочери в любом из волостных исполкомов уезда, объясняя, что мы
приехали сюда нарочно, чтобы пожить на лоне природы в каком-нибудь селе; если же
мы хотели бы жить в городе, то могли бы остаться и в Петрограде или устроиться
недалеко от него, в каком-либо другом городе, а не ехать в такую даль для того только,
чтобы снова попасть в город. Но он оставался непреклонен, ссылаясь на правила,
требования которых он должен выполнить. Когда же я дал ему две коробки папирос, а
затем добавил к ним еще пару больших сигар и две коробки спичек (разумеется, всё
дореволюционного изготовления и в то время почти неполучимое), то он смягчился и
сообщил о том, что лично он не только ничего не имеет против удовлетворения нашего
желания, но, наоборот, склонен его удовлетворить, если бы только не эти строгие
правила... «Ну да уж согрешу: нарушу раз эти правила, - сказал он, - вы мне
понравились». Посмотрев затем в списке вакансий, он сообщил, что в Подгорнском
волостном исполкоме, всего в трех верстах от Уварова, имеются свободные должности
счетовода и машинистки, которые мы можем занять, если пожелаем. Мы согласились
занять эти должности, а он предложил нам сейчас же съездить в село Подгорное с его
запиской.
В Подгорном мы застали председателя волисполкома и заведующего
хозяйственной частью, которые выразили полное удовлетворение нашим к ним
назначением и просили нас приехать к ним не позднее 10 декабря.
Глава VII
В Подгорное мы приехали 6 декабря, когда уже начинало смеркаться. Ехали что-
то около пяти часов и порядочно замерзли, хотя и получили на дорогу от нашего
квартирного хозяина в Семеновке валенки и полушубки. Мы приехали прямо к дому
волостного совета.
На мою просьбу отвести нам квартиру заведующий хозяйственной частью и
председатель сельского совета сейчас же изъявили готовность дать нам приличную
квартиру и, отойдя немного от нас, стали совещаться о том, к кому бы нас поместить.
До нас долетали отдельные фразы их разговора: «К такому-то», - говорил один. «Нет,
туда неспособно, далече от исполкома». - «Ну, а к такому-то?» - «Нельзя, очень уж
грязно». - «А к такому?» - «Тоже нельзя, у него и своя семья большая». -
«Нашел, - говорит председатель сельского совета. - Поместим их к Акиму
Нестерову. Хотя оно и немного далече, за рекой, зато у него есть большая чистая
горница». И мы поехали к Акиму Нестерову в сопровождении обоих упомянутых лиц.
Самого Нестерова мы дома не застали: он уехал с женой к ее родителям верст за
пятьдесят от Подгорного. А на время его отсутствия у него в доме находилась его мать-
старуха с молодой девушкой, его племянницей. Когда мы вошли, эти две женщины
ужинали щами и молоком с хлебом.
Вошедшие власти прямо направились к горнице и хотели в нее войти, но дверь
оказалась запертой на замок. Когда на требование председателя сельского совета
отпереть дверь старуха ответила отказом, то он закричал на нее: «Сейчас давай сюда
ключ, а не то мы сломаем замок, а тебя посадим в холодную!» Старуха, не ожидавшая
такого окрика, но знавшая, что с новым начальством шутить нельзя, так как они могут
все сделать, что захотят, выдала ключ. Председатель отпер дверь и пригласил нас войти
в горницу. «Это ваша горница, - сказал он нам. - Вы имеете всякое полное право
жить в ней, пока будете у нас работать. На кровати можете спать, на столах обедать и
вообще делать что захотите». Об этом же он сообщил и старухе. Комната была с двумя
большими окнами и имела совсем городской вид. На окнах были кружевные занавески;
на полу холстяные дорожки.
В одном углу имелась двуспальная никелированная кровать с пружинным
матрацем, периной и горой подушек. Кровать сверху была покрыта белым пикейным
одеялом; на подушках - кружевные покрывала, все - безукоризненной чистоты.
В другом углу большой приличный комод с туалетным зеркалом. На одном из
простенков большое зеркало. Кроме того, два стола, покрытых узорчатыми скатертями,
стулья и два больших сундука. Имелась и изразцовая печь, по-местному «голландка», в
отличие от русской печи, имевшейся в избе и служившей для варки пищи и печки
хлеба. Голландка была еще сильно тепла, в комнате было тепло, а следовательно, и
уютно.
Когда мы разложили наши вещи, старуха угостила нас отличным молоком и на
вид пшеничным хлебом, который, однако, оказался испеченным из особым способом
приготовленной ржаной муки.
Мы, разумеется, сочли невозможным отнимать у хозяев их кровати, и поэтому
трое из нас улеглись спать на полу, а двое - на сундуках. Пол был теплый и чистый,
ниоткуда не дуло, кругом была тишина, и мы отлично выспались. Через неделю мы
получили от совета две большие кровати с матрацами.
Занятия в зимнее время во всех советских канцеляриях проводились с 9 часов
утра до 3 часов дня по нормальному времени. Поэтому мы, двое новых сослуживцев,
поспешили прийти в канцелярию совета к 9 часам, где застали уже членов волостного
совета, а вскоре стали подходить и канцелярские служащие. Меня удивило такое
раннее нахождение на месте работы членов исполкома, которое я сначала приписал их
рвению к исполнению своих обязанностей.
Однако вскоре я убедился, что это было вовсе не следствием их рвения к
службе, а объяснялось просто тем, что в волостном доме имелись две жилые комнаты,
в которых они постоянно и пребывали, проводя все время в игре в карты и в распитии
самогона и не делая вне присутственных часов различия во времени этих своих
полезных для населения волости занятий между своим жилым помещением и
канцелярией.
Я стал работать вместе с заведующим хозяйством, он же и казначей, неким
Куксовым, крестьянином села Моисеева, в достаточной степени грамотным мужиком,
задолго до мировой войны служившим, по его словам, вахмистром в гвардейских
кирасирах в Гатчине (в 40 верстах от С.-Петербурга - место постоянного жительства
императора Александра III) и в означенной войне не участвовавшим как вышедшим в
то время уже из призывного, из запаса и ополчения возраста. Он был из крестьян-
бедняков и попал в заведующие хозяйством благодаря своему односельчанину,
председателю волисполкома по имени Петр (фамилию его я забыл), о котором мною
будет сказано дальше.
В общем Куксов был не худой человек и, хотя не состоял в партии большевиков,
был очень доволен советской властью, стоял за нее горой и часто говорил, что он
теперь свободный гражданин, не то, чем был раньше, при царском режиме. В этом его
свободном гражданстве ему пришлось в конце 1919 года жестоко разочароваться, о чем
я расскажу потом.
Кроме хозяйственного отдела (какое громкое название!), состоявшего до моего
прибытия из одного Куксова, и отдела записей актов гражданского состояния,
представленного одним заведующим этим отделом, имелись еще отделы: военный,
состоявший из военного комиссара (он же и заведующий военным волостным
всеобучем), делопроизводителя, двух сотрудников и двух помощников комиссара по
делу всеобуча (всеобщего военного обучения): один поручик из офицеров военного
времени, а другой - прапорщик; отдел учебный с заведующим отделом и
делопроизводителем и отдел управления, которым сначала заведовал сам председатель
волисполкома, а потом была образована особая должность заведующего этим отделом
на правах помощника председателя. К этому последнему отделу, которому
принадлежала вся распорядительная часть в волости, принадлежал и секретарь
волисполкома, а также имелись в нем два делопроизводителя. Одно время существовал
еще волостной комитет бедноты (комбед), затем упраздненный.
Подгорнская волость была небольшая и состояла: из села Подгорного с 3500
жителей, находившегося в 2½ верстах от станции Обловки; деревни Чуевско-
Подгорной, с числом жителей около 400; сел Первого и Второго Верхне-Чуевых, с
общим числом жителей около 3000, и сел Моисеева, Средней Яруги и Чуевской
Алабушки с таким же числом жителей каждое.
Село Подгорное было расположено в котловине, на скотопрогонном тракте,
ведущем, как говорили, до Ростова-на-Дону. Через Подгорное протекала маленькая
речка без названия, летом в мелких местах почти совсем высыхавшая.
Оба Верхне-Чуевы и Моисеево были расположены на правом высоком берегу
реки Вороны. Ворона летом местами была легко переходима и переезжаема вброд, а
местами была до полутора саженей глубины.
Редкий лесок имелся только по берегам Вороны то с правой, то с левой ее
стороны. Деревья же в группах или маленькими рощицами росли большей частью
позади крестьянских дворов, примыкавших к речкам. А дальше за селами во все
стороны расстилались поля. Последние преимущественно засевались рожью, затем
просом, подсолнухом, гречихой. Когда я спрашивал крестьян, почему они не сеют
пшеницы, которая на их полях должна хорошо расти, то они отвечали: «Как ей не
расти, росла бы хорошо, да ее никто у нас не сеет. Так уж завсегда было».
Когда я приехал в Подгорное, то в нем было три ветрянки для размола ржи, две
мельницы для обработки проса с лошадиной тягой и одна с такой же тягой для
приготовления подсолнечного масла.
Так продолжалось до осени 1919 года. Этой же осенью вследствие
последовавшего распоряжения о неуклонной сдаче хлебных остатков зерном на
сдаточных пунктах, а также о запрещении перерабатывать в селах просо в муку для
печения блинцов и бить подсолнечное масло по волостям были посланы мельничные
надзиратели для закрытия ставших ненужными мельниц.
Один из таких надзирателей прибыл и в Подгорнскую волость. Он закрыл в
Подгорном две ветрянки и все три мельницы для проса и подсолнуха. Причем первые
две он закрыл совсем, а последним трем, закрыв их также официально, частным
образом разрешил работать по ночам, потихоньку. Само собой разумеется, что такое
разрешение обошлось не дешево владельцам трех последних мельниц, как равно и
владельцу той ветрянки, которой разрешено было работать и впредь. Так как прилив в
село мешочников, отвозивших в Москву муку, пшено и подсолнечное масло, с каждым
днем все возрастал, то думаю, что владельцы четырех продолжавших работать мельниц
скоро возместили себе на мешочниках те потери, которые они понесли на мельничном
надзирателе.
Ноябрь 1924 года
Окнинский. "Два года среди крестьян."
Семеновка - Уварово - Подгорное.
Две коробки папирос, пара больших сигар и две коробки спичек (всё дореволюционного изготовления) - большое богатство.
Глава VI
Весь первый день нашего пребывания в Семеновке мы провели в еде и отдыхе и
никуда не выходили.
Вечером этого дня, только что мы сели пить чай, входит к нам хозяин и говорит
мне, что пришли несколько его односельчан и хотели бы кое о чем меня спросить.
Когда я вхожу с хозяином в избу, со скамьи подымаются человек шесть
сидевших на ней бородачей - народ все не моложе пятидесяти лет, - отвешивают мне
низкий поклон и опять садятся. Я спрашиваю их, что они хотят от меня узнать. Вместо
ответа сначала они сами задают мне вопросы: откуда я, кто буду такой, почему приехал
к ним в село, правда ли, что во всех городах голод, и некоторые другие.
После получения моих ответов на эти вопросы они некоторое время молчат,
переглядываются между собой, вздыхают, и наконец один из них, по внешности самый
старый, задает мне вопрос:
- Вот кругом говорят, что царь наш со всей семьей убит. Нам хотелось бы
знать, правда ли это?
- Наше нынешнее правительство об этом объявило во всех газетах,
следовательно, правда, - отвечаю я.
- А кто же на такое дело решился, кто убивцы?
«Те, кто Октябрьскую революцию делал», - готов был я уже ответить. Но...
место для разговора было новое для меня и люди, меня спрашивавшие, были мне
совершенно незнакомы. Нужно было соблюдать осторожность, так как при желании
легко можно было обвинить меня в контрреволюционной агитации среди крестьян. Все
эти мысли мелькнули у меня, и я сказал, выбросив слово «Октябрьскую»:
- Думаю, что те, кто революцию делал.
- Так... А для чего убили-то?
- Полагаю, что отчасти для того, чтобы не отстать в этом отношении от
французов, убивших своих короля и королеву около ста двадцати пяти лет тому назад.
- Так хранцузы-то нехристи, а мы ведь православные и царь наш
православный. Эх, греховное это дело. Не быть добру...
Потом, как бы спохватившись, встает и кланяется, а за ним и остальные, и,
сказав: «Благодарим вас, господин, за ваши слова. Простите», уходят.
После их ухода хозяин говорит мне:
- Энто всё наши богатеи, исправный народ, мужики основательные и добрые.
Им энта леворюция не нравится. Если вы с ними встретитесь у нас на селе, то могете с
ними говорить слободно, о чем душе вашей угодно. Так же слободно могете говорить и
с тремя моими братьями (он назвал их имена), а с четвертым, самым младшим, таким-
то, опасайтесь говорить, как бы чего не вышло: он партийный (т.е. коммунист).
На следующий день мои дочери пошли за молоком к крестьянке, которую
указала наша хозяйка. За четвертную очень хорошего парного молока пришлось
платить каждый раз пять рублей царскими деньгами, тогда как до революции четверть
молока продавалась за гривенник. Но делать было нечего, приходилось платить -
такая уже была тогда в селе цена за молоко у всех крестьян. У наших же хозяев молока
не хватало для самих. У них имелись две коровы и годовалый теленок, и хотя они
кормили коров достаточно хорошо, но молока получали от них очень мало, не только
потому, что коровы должны были отелиться, но я думаю, что также и потому, что их
держали вместо хлева на дворе под навесом круглый год, даже и в сильные морозы.
Кроме молока, мы покупали еще жирную баранину по 1½ рубля за фунт и свинину по
2½ рубля за фунт. Через неделю мы уже почувствовали, что начинаем оживать и
крепнуть.
На третий день по приезде, около 8 часов утра, когда мы еще лежали на наших
постелях, мы услышали сначала шепот у наших легких двустворчатых дверей без
запора, а затем двери стали раз за разом немножко приоткрываться, и в них стали
показываться попеременно разные молоденькие рожицы в больших головных платках,
которые окидывали нас любопытными взглядами. Это продолжалось несколько минут.
Затем послышался сниженный до шепота голос хозяина: «Пошли, пошли; уходите.
Чего смотреть: люди, как все. Уходите». Оказалось, что это пришли ближних соседей
дочери посмотреть на голодающих из Петрограда.
Дня через четыре после приезда в Семеновку, по совету хозяина, я пошел в
сельский совет просить нам по казенной цене ржи. Мне тотчас же указали, у кого я
могу ее получить, и я получил по 30 фунтов зерна на каждого из нас, а всего 3 пуда 30
фунтов, за что уплатил 57 рублей с копейками.(Прим: т.е. 15,20 рублей за пуд) (В Петрограде в то же время пуд ржаной муки с трудом можно было достать за 1500 рублей.) 30 фунтов зерна на
человека было нормой на один месяц. Когда это зерно увидел наш хозяин, то он тотчас
же взял его себе на семя, а мне за него дал столько же муки, не вычтя ничего за помол.
Выдавая в сельском совете мне ордер на получение зерна, вместе с тем сказали
мне, что у них есть предписание начальства выдавать по казенной цене зерно лишь
один раз таким лицам, как мы, т.е. интеллигентным, так как такие лица должны искать
себе занятий в каких-либо канцеляриях, где большой недостаток не только в
образованных, но и в хорошо грамотных людях.
Наш квартирный хозяин оказался человеком развитым, неглупым и грамотным.
Поэтому тем более поражала нас та грязь, среди которой он жил со своим семейством.
Насколько в нашей горнице было чисто, настолько же в его избе было грязно. Печь
была закоптелой; на ней и вокруг нее на стенах тараканы; лавки давно не мытые; пол
грязный и плохо подметаемый. Белье на всех них заношенное и, наверное, с
насекомыми, потому что все они постоянно чесали себя в разных местах тела и что-то
там ловили. Поэтому проходить через избу было неприятно, особенно вечером, когда
приходилось переступать через спящих на полу на соломе вповалку пятерых детей,
покрытых грязными лохмотьями. При этом дверь из избы выходила не в сени, как у
некоторых других крестьян, а прямо на двор; она разбухла и внизу плотно не
притворялась, так что когда дул в нее ветер, то холодный воздух по полу через спящих
детей доходил до нас.
Все это заставило нас подумать о перемене квартиры. Но предварительно
перемены ее в Семеновке нужно было выяснить вопрос о том, где мы, т.е. я и старшая
дочь, можем получить занятия. С этой целью, по указанию сельского совета, мне и
старшей дочери следовало съездить в большое село Уварово, имевшее до 25 000
жителей, где при волостном исполкоме находилось отделение Борисоглебского союза
канцелярских служащих. От Семеновки до Уварова, местное население считало, около
16 верст, да еще главным «порядком» (улицей) самого Уварова до его волостного
исполкома 3 версты, следовательно, 19 верст. Стояли значительные морозы, а у меня и
у дочери не было достаточно теплой одежды для столь дальнего пути, поэтому для этой
поездки нужно было выждать потепления погоды, да, кроме того, и хотелось еще
насладиться как следует отдыхом после беспокойной петроградской жизни. Но вот во
второй половине ноября один день выдался тихий и солнечный, с небольшим
морозцем, и мы с дочерью поехали в Уварово.
Член правления, он же и секретарь союза служащих, узнав, что я бывший
начальник отделения одного из учреждений Министерства юстиции, хотел было
сообщить обо мне тотчас же телефонограммой в Борисоглебск, «а там, может быть, -
сказал он, - назначат вас даже в Тамбов, так как в Тамбове очень нужны образованные
люди». Так как я уже хорошо знал на примере Петрограда, что подобное назначение
обозначало для меня получение какой-нибудь незначительной канцелярской
должности, вроде делопроизводителя, с неудачно умничающим начальником из
полуинтеллигентов-социалистов, во всем, кроме своих партийных дел,
невежественных, или даже из малограмотных рабочих-большевиков, что не мешало,
однако, всем им твердо помнить свое начальническое над сотрудниками положение, то
я стал просить члена правления союза не сообщать обо мне в Борисоглебск, а найти
места мне и дочери в любом из волостных исполкомов уезда, объясняя, что мы
приехали сюда нарочно, чтобы пожить на лоне природы в каком-нибудь селе; если же
мы хотели бы жить в городе, то могли бы остаться и в Петрограде или устроиться
недалеко от него, в каком-либо другом городе, а не ехать в такую даль для того только,
чтобы снова попасть в город. Но он оставался непреклонен, ссылаясь на правила,
требования которых он должен выполнить. Когда же я дал ему две коробки папирос, а
затем добавил к ним еще пару больших сигар и две коробки спичек (разумеется, всё
дореволюционного изготовления и в то время почти неполучимое), то он смягчился и
сообщил о том, что лично он не только ничего не имеет против удовлетворения нашего
желания, но, наоборот, склонен его удовлетворить, если бы только не эти строгие
правила... «Ну да уж согрешу: нарушу раз эти правила, - сказал он, - вы мне
понравились». Посмотрев затем в списке вакансий, он сообщил, что в Подгорнском
волостном исполкоме, всего в трех верстах от Уварова, имеются свободные должности
счетовода и машинистки, которые мы можем занять, если пожелаем. Мы согласились
занять эти должности, а он предложил нам сейчас же съездить в село Подгорное с его
запиской.
В Подгорном мы застали председателя волисполкома и заведующего
хозяйственной частью, которые выразили полное удовлетворение нашим к ним
назначением и просили нас приехать к ним не позднее 10 декабря.
Глава VII
В Подгорное мы приехали 6 декабря, когда уже начинало смеркаться. Ехали что-
то около пяти часов и порядочно замерзли, хотя и получили на дорогу от нашего
квартирного хозяина в Семеновке валенки и полушубки. Мы приехали прямо к дому
волостного совета.
На мою просьбу отвести нам квартиру заведующий хозяйственной частью и
председатель сельского совета сейчас же изъявили готовность дать нам приличную
квартиру и, отойдя немного от нас, стали совещаться о том, к кому бы нас поместить.
До нас долетали отдельные фразы их разговора: «К такому-то», - говорил один. «Нет,
туда неспособно, далече от исполкома». - «Ну, а к такому-то?» - «Нельзя, очень уж
грязно». - «А к такому?» - «Тоже нельзя, у него и своя семья большая». -
«Нашел, - говорит председатель сельского совета. - Поместим их к Акиму
Нестерову. Хотя оно и немного далече, за рекой, зато у него есть большая чистая
горница». И мы поехали к Акиму Нестерову в сопровождении обоих упомянутых лиц.
Самого Нестерова мы дома не застали: он уехал с женой к ее родителям верст за
пятьдесят от Подгорного. А на время его отсутствия у него в доме находилась его мать-
старуха с молодой девушкой, его племянницей. Когда мы вошли, эти две женщины
ужинали щами и молоком с хлебом.
Вошедшие власти прямо направились к горнице и хотели в нее войти, но дверь
оказалась запертой на замок. Когда на требование председателя сельского совета
отпереть дверь старуха ответила отказом, то он закричал на нее: «Сейчас давай сюда
ключ, а не то мы сломаем замок, а тебя посадим в холодную!» Старуха, не ожидавшая
такого окрика, но знавшая, что с новым начальством шутить нельзя, так как они могут
все сделать, что захотят, выдала ключ. Председатель отпер дверь и пригласил нас войти
в горницу. «Это ваша горница, - сказал он нам. - Вы имеете всякое полное право
жить в ней, пока будете у нас работать. На кровати можете спать, на столах обедать и
вообще делать что захотите». Об этом же он сообщил и старухе. Комната была с двумя
большими окнами и имела совсем городской вид. На окнах были кружевные занавески;
на полу холстяные дорожки.
В одном углу имелась двуспальная никелированная кровать с пружинным
матрацем, периной и горой подушек. Кровать сверху была покрыта белым пикейным
одеялом; на подушках - кружевные покрывала, все - безукоризненной чистоты.
В другом углу большой приличный комод с туалетным зеркалом. На одном из
простенков большое зеркало. Кроме того, два стола, покрытых узорчатыми скатертями,
стулья и два больших сундука. Имелась и изразцовая печь, по-местному «голландка», в
отличие от русской печи, имевшейся в избе и служившей для варки пищи и печки
хлеба. Голландка была еще сильно тепла, в комнате было тепло, а следовательно, и
уютно.
Когда мы разложили наши вещи, старуха угостила нас отличным молоком и на
вид пшеничным хлебом, который, однако, оказался испеченным из особым способом
приготовленной ржаной муки.
Мы, разумеется, сочли невозможным отнимать у хозяев их кровати, и поэтому
трое из нас улеглись спать на полу, а двое - на сундуках. Пол был теплый и чистый,
ниоткуда не дуло, кругом была тишина, и мы отлично выспались. Через неделю мы
получили от совета две большие кровати с матрацами.
Занятия в зимнее время во всех советских канцеляриях проводились с 9 часов
утра до 3 часов дня по нормальному времени. Поэтому мы, двое новых сослуживцев,
поспешили прийти в канцелярию совета к 9 часам, где застали уже членов волостного
совета, а вскоре стали подходить и канцелярские служащие. Меня удивило такое
раннее нахождение на месте работы членов исполкома, которое я сначала приписал их
рвению к исполнению своих обязанностей.
Однако вскоре я убедился, что это было вовсе не следствием их рвения к
службе, а объяснялось просто тем, что в волостном доме имелись две жилые комнаты,
в которых они постоянно и пребывали, проводя все время в игре в карты и в распитии
самогона и не делая вне присутственных часов различия во времени этих своих
полезных для населения волости занятий между своим жилым помещением и
канцелярией.
Я стал работать вместе с заведующим хозяйством, он же и казначей, неким
Куксовым, крестьянином села Моисеева, в достаточной степени грамотным мужиком,
задолго до мировой войны служившим, по его словам, вахмистром в гвардейских
кирасирах в Гатчине (в 40 верстах от С.-Петербурга - место постоянного жительства
императора Александра III) и в означенной войне не участвовавшим как вышедшим в
то время уже из призывного, из запаса и ополчения возраста. Он был из крестьян-
бедняков и попал в заведующие хозяйством благодаря своему односельчанину,
председателю волисполкома по имени Петр (фамилию его я забыл), о котором мною
будет сказано дальше.
В общем Куксов был не худой человек и, хотя не состоял в партии большевиков,
был очень доволен советской властью, стоял за нее горой и часто говорил, что он
теперь свободный гражданин, не то, чем был раньше, при царском режиме. В этом его
свободном гражданстве ему пришлось в конце 1919 года жестоко разочароваться, о чем
я расскажу потом.
Кроме хозяйственного отдела (какое громкое название!), состоявшего до моего
прибытия из одного Куксова, и отдела записей актов гражданского состояния,
представленного одним заведующим этим отделом, имелись еще отделы: военный,
состоявший из военного комиссара (он же и заведующий военным волостным
всеобучем), делопроизводителя, двух сотрудников и двух помощников комиссара по
делу всеобуча (всеобщего военного обучения): один поручик из офицеров военного
времени, а другой - прапорщик; отдел учебный с заведующим отделом и
делопроизводителем и отдел управления, которым сначала заведовал сам председатель
волисполкома, а потом была образована особая должность заведующего этим отделом
на правах помощника председателя. К этому последнему отделу, которому
принадлежала вся распорядительная часть в волости, принадлежал и секретарь
волисполкома, а также имелись в нем два делопроизводителя. Одно время существовал
еще волостной комитет бедноты (комбед), затем упраздненный.
Подгорнская волость была небольшая и состояла: из села Подгорного с 3500
жителей, находившегося в 2½ верстах от станции Обловки; деревни Чуевско-
Подгорной, с числом жителей около 400; сел Первого и Второго Верхне-Чуевых, с
общим числом жителей около 3000, и сел Моисеева, Средней Яруги и Чуевской
Алабушки с таким же числом жителей каждое.
Село Подгорное было расположено в котловине, на скотопрогонном тракте,
ведущем, как говорили, до Ростова-на-Дону. Через Подгорное протекала маленькая
речка без названия, летом в мелких местах почти совсем высыхавшая.
Оба Верхне-Чуевы и Моисеево были расположены на правом высоком берегу
реки Вороны. Ворона летом местами была легко переходима и переезжаема вброд, а
местами была до полутора саженей глубины.
Редкий лесок имелся только по берегам Вороны то с правой, то с левой ее
стороны. Деревья же в группах или маленькими рощицами росли большей частью
позади крестьянских дворов, примыкавших к речкам. А дальше за селами во все
стороны расстилались поля. Последние преимущественно засевались рожью, затем
просом, подсолнухом, гречихой. Когда я спрашивал крестьян, почему они не сеют
пшеницы, которая на их полях должна хорошо расти, то они отвечали: «Как ей не
расти, росла бы хорошо, да ее никто у нас не сеет. Так уж завсегда было».
Когда я приехал в Подгорное, то в нем было три ветрянки для размола ржи, две
мельницы для обработки проса с лошадиной тягой и одна с такой же тягой для
приготовления подсолнечного масла.
Так продолжалось до осени 1919 года. Этой же осенью вследствие
последовавшего распоряжения о неуклонной сдаче хлебных остатков зерном на
сдаточных пунктах, а также о запрещении перерабатывать в селах просо в муку для
печения блинцов и бить подсолнечное масло по волостям были посланы мельничные
надзиратели для закрытия ставших ненужными мельниц.
Один из таких надзирателей прибыл и в Подгорнскую волость. Он закрыл в
Подгорном две ветрянки и все три мельницы для проса и подсолнуха. Причем первые
две он закрыл совсем, а последним трем, закрыв их также официально, частным
образом разрешил работать по ночам, потихоньку. Само собой разумеется, что такое
разрешение обошлось не дешево владельцам трех последних мельниц, как равно и
владельцу той ветрянки, которой разрешено было работать и впредь. Так как прилив в
село мешочников, отвозивших в Москву муку, пшено и подсолнечное масло, с каждым
днем все возрастал, то думаю, что владельцы четырех продолжавших работать мельниц
скоро возместили себе на мешочниках те потери, которые они понесли на мельничном
надзирателе.
Ноябрь 1924 года
Окнинский. "Два года среди крестьян."