Михаил Бухарин. Выходец с того света. Ч.2
Часть 1
Провал Челябинского подполья, предатель, допросы с пристрастием, братушки-сербы, суд и расправа, дорога в Сибирь.
АРЕСТ
У меня скрывался мой товарищ по службе Банка Фёдор СКРЕБКОВ, помощник кассира. Он житель города Челябинска, он был послан партией на агитационные курсы в Москву 8-го мая 18 года, а когда вернулся домой, то уже жил нелегально. Потому мне пришлось скрывать его. И вот он всё время скрывался девять месяцев кое где, когда у меня в деревне, а когда и у других товарищей. И вот он ко мне пришол двадцать четвёртого марта деветьнадцатого года, пробыл до вечера. Затем у меня ещё был председатель нашего нелегального комитета, и он тоже был в Челябинске нелегально. И вот оне собрались с товарищем СКРЕБКОВЫМ ехать в город Троицк. СКРЕБКОВ хотел пробраться в Кустанай, а этот председатель побыть некоторое время в городе Троицке. Ещё несколько вернусь, чтобы успокоилось всё, так как его строго преследовали. И что же поручилось? Товарищ СКРЕБКОВ захотел побывать у себя дома, так как назначено ехать 25 марта в 2 часа дня. Вот он и хотел использовать эти часы у себя дома. Но тут то и вышел раковой момент нашей нелегальной партии.
Только они ушли вечером, а утром были замечены шпиками и выданы. В двенадцать часов дня были арестованы и увезены в контр-разведку, и что же получилось, не знаю, как сказать, кто у них прав и кто виноват. Когда у них стали или в доме искать, зачались допросы, то после вскоре начались аресты нашей организации. Значит, 25 оне были арестованы, и уже двадцать восьмого было мало арестованных. Я, товарищи, немного вернусь обратно. Эту неделю, товарищи, у них была большая заготовка удостоверений (паспортов на бесрочной книжке), и когда мы узнали, что они арестованы (первые товарищи), мы и поторопились скрывать наши концы, но было уже поздно. Как раз к нам ещё приехал товарищ КРИВАЯ, и у ней уже на квартире была контрразведка, хотели её арестовать. По ихнему несчастью мы узнаём, что она есть и скоро должна быть, и мы стали её следить на станции, где и дождались. И она была привезена в мою квартиру. Это дело было как раз двадцать седьмого марта (19 года).
Я как раз в этом месяцу должен был быть мобилизован белыми, а так как я, будучи мобилизован, должен оставить свою работу и итти на фронт, поэтому они должны и лишится и меня, и квартиры, так как у меня хотя и свой дом, но в нём были мои родители при мне. Конечно, они не боялись этой работы, которая у меня велась. Даже отец мой даже сам мне всегда помогал печатать листовки, за то и поплатился жизней. Это я потом скажу про его. И вот, товарищи, когда я услышал, что наших товарищей арестовали ещё четыре человека главных товарищей. Назову фамилии всех: товарищ ГЕРЖБЕРГ, Председатель Самарского Совета. Затем товарищ ЛОБКОВ, этот товарищ прибыл через фронт, он тоже был председателем Омсковского Совета, какого правильно не скажу, человек деятельный работник. Затем товарищ Григорьев, тоже ответственный советский работник, он сражался в пределах Троицка с властью Дутова и где действительно совершил действительно гениральное сражение против 25 казаков. Которых было уничтожено две трети в рукопашном бою, но он и сам был сильно поранен. И четвёртый товарищ Шмаков, у которого собирались военно-революционный комитет. Вот эти товарищи были арестованы 28 марта 19. А так как мне нельзя было жить дома, потому что меня могли бы мобилизовать, и уже устроился работать на оборот в ту мастерскую, в которой он. Я раньше работал несколько лет тому назад, где производилась работа […]колок и частная работа. Когда я пришол домой и узнал, что эти товарищи арестованы, а у меня была товарищ КРИВАЯ. Хотелось её сначала отправить в Екатеринбург, а потом скрыться самому, потому что я уже сразу догадался, [7] кто выдаёт. Вот к моему несчастию это не удалось.
Мой дом был окружённый двадцать девятого марта 19 года, половина второго ночи. Я спал и все мои семейные тоже спали. Кто-то постучал в ворота. Отец мой вышел узнать, кто там. Как только […] уже был арестован, а затем в к моей кравате подошол […] неприятельской контр-разведки с наганом в руке и кричит: "Документы!" Когда я встал с кравати, то был тут же арестован. Затем меня вывели в кухню, и я сразу был порожён. Я увидел товарища ЛОБКОВА, который, видно, был сильно мучан и терзан. Как только он заметил меня, и попросил у того кровопивца, который стоял с наганом у моей кравате, это был начальник сыскного отделения. И вот у него то и просил слова товарищ ЛОБКОВ, чтобы переговорить со мной. Тот ему разрешил, и он обратился ко мне и начал со мной говорить. Я сейчас и никогда не забуду этого голоса, как он звучал в его груди, как его глаза устремились на мой взор. Он говорил так. Например, у нас вообще к солидарности и товарищескому отношению мы и раньше называли друг друга товарищем. И вот он меня в это время первое слово было мне сказано с обращением товарища. За это слово звер начальник сыскнова: "Вот", - говорит, - "Вам товарищи, мы их так угощаем". Товарищ ЛОБКОВ поморщился и стал говорить: "Слушай, Михаил, ты и мы все выданы "Марусей" ("Маруся" это тот самый председатель нашего комитета, который был арестован с товарищем СКРЕБКОВЫМ)", - говорит товарищ ЛОБКОВ, - "что у тебя имеется типография, которая у тебя находится за печкой". Я сказал: "Если есть, так пускай оне её и берут за печкой". Контр-разведка начали ломать печку и достали от туда типографию. Товарищи, когда "Маруся", председатель, фамилия его Образцов, был у меня и даже провёл раз цельную неделю, так как его дома искали агенты сыскного отделения. И вот он знал, что у меня эта доска к типографии, и знал другую типографию, станок, потому что я хотел уехать и раньше ему говорил, что если это Вам без меня понадобится, то вот я вам расскажу, где что лежит. Уехать я хотел потому, что если бы меня мобилизовали, я должен был перебратся в Советскую Россию. И вот ему, как видно, и стало нужно, и он зачал выдавать. Когда меня подняли с постели почти рукояткой нагана, и Соню Кривую тоже узнали, которая ночевала тоже в моей квартире. Кривая тоже хорошая политическая работница и старая партийная, её тоже широко знают коммунисты, как и тех товарищей. И вот на первую же минуту у меня в доме были все арестованы. Значит, я, Кривая, отец мой, мать сестра и жена, и брат. Но мать очень старая, а сестра больная тифом, а брат мальчик 12 лет и у жены ребёнок. То оне были освобождены, а мы трое были отправлены в контр-разведку. Дорогой нас сопровождали восемь офицеров и тридцать человек команды волно-определяющихся, вот как нас вели. Даже по тротуарам напротив некому не давали из публики идти.
Когда нас привели в контрразведку и поставили около каждого часового, чтобы не один не мог сказать слова другому. Затем нас привели в другую комнату, где лежали на полу товарищи ЛОБКОВ и ГОРЖБЕРГ, очень избиты. И вот когда вас поставили в разные углы и тут же поставили часового, которому строго наказали, чтобы мы не говорили один с другим. Затем нас стали выводить на допросы. Первой вывели товарища Кривую. При допросах её очень сильно били. Били её в пять розог, дали одну настилку, тоесть штук полсотни, а потом увели в другую комнату врозь от нас. Затем вывели ЛОБКОВА и стали его допрашивать. Его тоже били сильно, ему дали сразу две настилки и били его шомполами. Когда его привели, затем повели и меня.
Когда меня привели к следователю и стали допрашивать, прежде всего, предварительно дали прикладом по шее и спине, а затем стали допрашивать, что у меня ещё есть и так далее. Когда я стал отказываться, то мне один офицер как ляпнул по морде [8] рукоядкой револьвера, я тогда стал молчать. Меня тогда положили на пол, и стали пять человек по обе стороны, и трое взяли шомпула, а остальные взяли резиновые нагайки и хотели меня бить. Я им сказал, что вы можите меня сейчас вывести во двор и там расстрелять. Тогда мне ещё один дал прикладом, а следователь велел привести Образцова ("Марусю"), и его привели. Он стал в дверях и ухмыляется, и говорит: "Здравствуй". Я сразу догадался, что тут дело плохое. К нему обращается следователь:
-Скажи, Образцов, у этого была типография?
- Да, у него.
- А что у него было?
- Доска, на которую выставляли буквы, и касса с буквами, и краска, которою мазали буквы, валики, и ещё мой отец привёз ему два пуда шифры (буквы), которые мы с ним закопали у его в кузнице, и все печати для документов.
- Отведите его.
Его отвели, мне, конечно, опять прилетела плюха.
- Что ещё у тебя есть, сказывай.
Я говорю, что больше у меня ни чего нет. Следователь обратился к агентам, что вы привезли шрифт или нет, а катка тоже нет, а краску тоже нет. Обращается ко мне:
- Ты что врёшь, мерзавец, негодяй, говоришь, что ни чего нет, а это почему не отдал?
Я сказал, что я забыл это, потому что меня скоро увезли, и я из вида опустил.
- А что у тебя ещё есть?
- Больше ничего нет.
- Врёшь, негодяй. Привести Образцова.
Образцова привели.
- Скажи, Образцов, кто был у Вас председателем, а что этот делал у вас?
- Он ничего не делал, только у него находилась типография.
- А что этот старик делал?
- Я его не видал, потому что он дома не был. (Они спрашивали про моего отца).
Образцов обратился ко мне и говорит:
- Ты, Михаил, скажи лучше всю правду, а не смотри на этих жидов, смотри, как их бьют, как сабак, за то, что они молчат.
Он обратился к ним и говорит:
- Больше я ни чего не могу сказать.
Его увели, а меня стали спрашивать про моего отца. Я сказал, что он не виноват, а виноват только я. Отец мой служил в железнодорожном клубе и ничего не знает, потому что мало находился дома. Меня взяли и увели. Затем взяли моего отца и стали его допрашивать, потом он мне говорил, что он говорил, что сын мой ничего не знает, а всему виноват это я. Тогда конечно наплыли, как так сын говорит, что ты ничего не знаешь, и стали допрашивать в месте с ним. И вот я ему и сказал, что Образцов нас выдал и что он показал правильно на меня, а так как он тебя не видал, и ты за меня не заступайся, а то и ты попадёшь безвинно, а меня не выскребешь. И вот тогда следователь его стал ругать:
- Зачем ты старый же врёшь, не в свою пору морду суёшь, тебе надо всю бороду выдергать, так ты не будешь врать, зачем ты врал?
- Я, - говорит отец, - уже стар, а сын мой молодой. Мне пора умереть, а ему можно ещё жить.
Меня и его вывели снова в эту комнату и взяли из другой комнаты Кривую и стали опять её допрашивать и бить. Нам было всё слышно, как она сильно плакала, дали ей сильную настилку и привели к нам её тоже. Их очень сильно били, потому что их узнали, что оне евреи, и их называли правой рукой ЛЕНИНА. Значит, били ЛОБКОВА и ГЕРЖБЕРГА и Кривую, ну и остальных нас тоже били, но не так сильно. Пробыли мы там до утра. Меня взяли и повеяли ко мне на квартиру, отобрали у меня шрифт, краску и валики и ещё нашли библиотеку и всё увезли. Нашли ещё блокады, которые были художественно написаны. Привезли меня обратно и посадили опять в туже комнату.
Мы там просидели до двенадцати часов, и затем нас всех оправили в тюрьму, оставив только одного ЛОБКОВА, и выданных уже оказалось нас порядочно. Оказывается, нас повели четырнадцать человек, а когда мы пришли в тюрьму, там я увидал ещё знакомых товарищей, которые, как я узнал, были арестованы за два дня раньше нас. Привели нас как раз в субботу двадцать девятого марта 19 года. В воскресенье нас стали допрашивать, и я узнал, что ОБРАЗЦОВ и эту типографию, которая у меня была зарытая в земле.
И вот меня снова повезли домой. Мимо меня завезли в контр-разведку, где я снова увидел предателя ОБРАЗЦОВА, и он мне сказал, что я больше терпеть не могу и сказываю, что у тебя есть вторая типография и затворы, и сказал им, чтобы тебя привезли, и ты сам ей выдал её. И вот меня привезли туда и потом повеял [9] домой ко мне. Мне, конечно, сила необходимость пришлось выдать, потому что тут некто не страдал. И вот когда я приехал домой и увидел, печка разломана, везде грязь, сидит караул, и снуют около ворот сфскное бюро. И вот забрали типографию и повезли нас с ней в контр-разведку. Я там просидел до десяти часов вечера, а потом меня казаки увели в тюрьму. Дорогой, конечно, несколько раз попало нагайкой. Я думал что оне меня не доведут до тюрьмы, но нечего всётаки добежал, где и снова был посажен в одиночку.
Просидел я до среды следующей недели, и сново стали снимать допросы, но уже допросы были в тюрьме. На допросах пробыл, и сново отвели в одиночку. А отца моего выпустили, и он был у меня на сведанке в следующее воскресенье. Затем ещё привели несколько арестованных, но мне были незнакомы. Просидел я в одиночке две недели, а потом меня перевели в общую камеру, где я и пробил ровно неделю. А двадцать второго апреля, как раз в первый день Пасхи, меня и ещё несколько товарищей с угольных копей, которых тоже, как я узнал от них, выдал ОБРАЗЦОВ, значит, меня с ними вместе и перевели в пересыльную камеру.
Когда я пришёл туда, то я увидел там товарища СКРЕБКОВА, и я спросил его, как оне засыпались. Он мне рассказал, что их ктото выдал, но он не знает. Он стал меня спрашивать, как я попал. Я сказал, что выдал меня Образцов. Тогда он мне и говорит, что меня бы так строго не судили, если бы меня тоже он не выдал, а то он мой мандат им показал, с которым я хотел ехать в Троицк, и вот меня, говорит, считают как военного организатора. Значит, я узнал, что он ни одного меня выдал, а уже порядочно, и когда ко мне приходили на сведанку, то сказывали, что ОБРАЗЦОВ выдаёт всех, а у нас цельную неделю сидели агенты в квартире и около угла. Так как я жил на углу, то солдаты все ходили мимо моего дома, так как там за углом была казарма. И вот, кто только проходит мимо угла, того и арестовывали и уводили в контр-разведку. Когда контр-разведка сняла пост, то дом мой был снят на фотографическую карточку, и кузницу, и где была типография, значит, всё было снято. И даже дома вот, где всё сохранялось, я тогда не был арестован, я читал газету и приказ Колчака, что если где найдётся большевическое скрытое оружие, имущество, то эти дома и постройки сжигать. И вот я думал, что скоро мой дом скоро засветится от пожара, но этого не было.
Когда нас перевели в пересыльную камеру, мы пробыли в ней до вечера. Вечером сделали поверку, а после поверки открывается дверь камеры и заходит мент (надзератель) и кричит: "Вставай, одевай и выходи с вещами". Мы живо соскочили и моментально оделись, вещи забрали. Дверь открылась и сново кричат: "Выходи". Мы зачали выходить на главный пост, где и начался обыск, и мы узнали, что нас хотят вести в другой город или куда либо. И вот мы стали спрашивать, куда нас хотят вести, но нам не кто не сказал, и вскоре нас стали отправлять на станцию. Сопровождали нас сербы. Нас сопровождалось пятьдесят шесть человек. Когда нас привели на станцию, посадили в столыпинский вагон. В этом вагоне было ещё четырнадцать человек арестованных из деревни тоже ОБРАЗЦОВЫМ.
Нас привели вечером в семь с половиной. Охраняли нас сербы, они и должны нас сопровождать в пути. Нас, как мы узнали, что нас хотят вести в город Уфу. Как вы знаите, что в это время в Уфе была фронтовая полоса, и мы узнали, что нас там будут судить. С нашим поездом как раз и контр-разведка тоже переезжает в Уфу. В вагоне мы были рассажены по камерам. В нашей камере было двенадцать человек, так что кто стояли, а кто сидел.
Когда мы ехали дорогой, я узнал ещё много товарищей, которые тоже были арестованы. Оказывается, он ездил и всех выдавал. Например, с нами попали в одну камеру три товарища, которых выдал Образцов. Они из завода Миньяра Уфимской губернии. И вот нас уже оказалось арестовано шестьдесят девять человек. [10]
Когда мы переначивали, на утро к нам рано пришли наши родные с передачей. Сербы принимали и передавали нам. Мы писали записки, они передовали и от родных тоже приносили. Словом мы получали всё, что приносили раньше, а потом пришла контр-разведка, и моментально всех угнали от вагона, и ни кому не стали давать передачу. Но сербы заходили с другой стороны вагона и приносили передачи.
Поезд наш отправился около обеда, и мы двинулись в путь несчастья ближе к Уфе. Дорогой нас старые солдаты очень грустно принимали, тоесть жалели и писали нам записки, что мы тоже только как доедем до фронта и перейдём на сторону совета. На одной станции нас остановили и хотели вести солдат, но оне окружили и хотели к нам зайтти в вагон, чтобы посмотреть, нет ли своих в этом вагоне. И вот они стали напирать. Тогда к нашему составу приципили паравоз и потащили дальше. Ночами нас не везли.
Когда нас привезли на станцию, там оказалось масса казаков, которые просили у сербов, чтобы им дали хотя одного большевика, мы с ним расправимся, но сербы не давали, и поезд пошол дальше. Сербы, конечно, нас сопровождали хорошо. Когда мы пели революционные песни, и Интернационал, и похоронный революционный марш, сербы нам помогали петь, даже сербский офицер пел. Когда нас привезли в город Уфу, нам конечно сделали поверку и стали выводить нас из вагона. Казаки, которые находились при контр-разведке, стали нас сопровождать в город в месте с сербами. Казаки были на лошадях, и сербы пеши. И вот казаки просили их, чтобы они здали казачьему начальнику и сами бы ехали обратно, но сербы не соглашались и шли до самого города, а как только зашли в город, то тогда сдали и пошли обратно. И вот как только казаки приняли нас, то сейчас же погнали нас быстрее. Шашки обнажили, и вот, где больше грязи, они и гонят туда. Все пришли почти босы, потому что грязь такая густая, чтобы ноги нельзя вытащить. И вот поэтому и пришли много босых, потому что каждый боялся наклониться, чтобы не попало нагайкой по горбу. И вот на конец и перешли в свою новую квартиру в тюрьму Губернскую.
В УФИМСКОЙ ГУБЕРНСКОЙ ТЮРЬМЕ
В Уфимскую тюрьму мы прибыли двадцать четвёртого вечером. Рассадили нас по одиночкам. Мы попали в первый одиночный корпус, корпус, а половина во второй одиночный корпус, в каждую камеру по два и три человека. И вот мы начали в новой тюрьме, но пришла ночь и этих 3-х товарищей не стало. Их увели в контр-разведку и там очень били при пытке. Те товарищи, как раз, про которых я и говорил, взяты в Миньяре: ЖИЛОВ и НОВИКОВ, и ГРАЧЁВ. И вот опять всё стихло. Нас стали выпускать на прогулку, и мы так прожили неделю, а потом сразу обыск и опять … А двенадцатого мая 19 года нас перевели всех на второй этаж второго одиночного корпуса. Всех вместе посадили. Это дело было в понедельник, а во вторник начался суд Шемякина.
СУД
Суд нам начался 13-го. Зачались допросы с обеда во вторник 13-го мая. И нас, конечно, уже не стали кормить, как полагается, а стали кормить, если сегодня сварят, а на завтра прокислым и холодным кормят, но не подумайте, что мясом, а прокислыми пропками (печёнкой) и ногами. И хлеба давали через день один фунт и это половино соломы.
И вот зачали нас вызывать по одиночке. Сначала вызвали Гежберга, а затем Лобкова и затем Григорьева, я пошёл одиннадцатым на второй [11] день 14-го мая. И вот когда нас судили, и мы все голодом сидели. Суд у нас продолжался долго, до пятницы. В пятницу вечером нас снова стали водить уже не по одному, а по пять и десять. Выводили и вычитывали приговор, кому какой срок. Сорок один человек были приговорены к смертной казне. Могу сказать их фамилии: 1) Гержберг, 2) Лобков, 3) Кривая, 4) Григорьев, 5) Тихов, 6) Лепёшкин, 7) Скребков, 8) Смирнов, 9) Ветров, 10) Преджелковский, 11) Джоковский, 12) Комеляк, 13) Кудрявцев, 14) Лозовский, 15) Берестов, 16) Свинцов, 17) Зыков, 18) Сокович, 19) Петрушин, 20) Бургуев, 21) Кузнецов, 22) Стрыганов, 23) Тихонов, 24) Якимов, 25) Карабанов, 26) Сазанов, 27) Царегородцев, 28) Полещук, 29) Широков, 30) Масленников, 31) Горшков, 32) Петряков, 33) Лихачёв, 34) Жилов, 35) Новиков, 36) Грачёв, 37) это будет я. И остальных фамилии забыл, и эти три последние убиты раньше, про которых я уже говорил. Когда нас присудили к смертной казне через повешание, ммы все решили писать прошения о помиловании. Написали все, не исключая ни кого, и вот передали все прошения начальнику тюрьмы, провели первую ночь в письме, закончили уже утром.
В пятницу вечером не дождались ответа, легли спать, все, не думая, конечно о помиловании, заснули. И уже было далеко ночь, я вдруг проснулся от шума быстрых шагов, подскочил к волчку узнать, в чём там дело. И что же я увидел? Идёт быстрыми шагами по корридору и спрашивает, где камера Гержерга. Надзиратель повёл его по корридору взад, защёлкал замок и его стали выводит. Я разбудил своих товарищей, нас было три смертных в одно камере. Мои товарищи скоро спрыгнули и оделись. У моих товарищей оказалось у одного какой то яд, и вот они моментально его приняли. Я у них просил, но они мне не дали, потому что его было очень мало и поэтому не дали. Я стал продолжать далее смотреть и прислушиваться. Когда Гержберга вывели, то его сейчас же увели. Казаки затем стали выводить Лобкова, а затем вызывали Кривую, но она находилась в женской тюрьме. Стали выводить Григорьева. И вот выводили всех по списку, один за другим, вот и из нашей камеры взяли Царегородцева. Он травился, но оказывается, что этот яд уже не действует. Выводить зачали ровно в час ночи.
И вот когда их вывели несколько человек и вычитали смертный приговор на лестнице, значит, им заменили вешалку - и дали расстрел. И вот зачали выводить во двор. Окно в моей камере как раз было с той стороны, где зачинялась расправа присужденных. Я залез на подвесную койку и стал смотреть в окно, и что я видел, прямо у меня волосы стали дыбом. Увидал следущее: я увидел, как бьют наших товарищей прикладами, рубят шашками, колют штыками. Я видел, как одного товарища рубили шашкой - сначала ему отрубили руку, а потом уже рубили где попало, а затем срубили голову, и он остался лежать около моего окна, истекая кровью. И вот, товарищи, в таком виде зачался расстрел. Значит, пока вели до стены, как четыре приклада было сломано. Значил, товарищи, нас судили в тюрьме и стреляли тут же у стены во дворе.
Когда я увидел такие зверства, мне просто не хотелось выходить на расстрел. Я задумал покончить с собой не в их руках, а от своих собственных рук. Конечно, я уже не самовольно хотел покончить себя, а насильственно. И вот я взял столовую ложку и отточил у ней конец. Ручка ложки была хотя аллюминовая, но я надеялся ей проколоть своё собственное тело, чтобы после его было можно и проколоть сердце, которое для меня дороже всего. И вот товарищ мой лежал и всё наблюдал за мной. Он, как вам уже известно, травился, но яд оказался слишком слаб, и он оставался жить. Вот когда я стал примеривать её против сердца, он мне и говорит: "Ты что делаешь? Разве ты проколешь этой ложкой? Она сломается, и ты ничего не сделаешь". Я, конечно, с ним немного подундил: "Хорошо тебе, что ты отравился, а мне тоже не хочется умирать от такого зверства". Расстрел и убийство продолжались, и я стал изобретать себе новую смерть. Смерть ту самую, к которой я и был приговорён, т.е. я стал искать верёвочку, хотя бы [12] хватило как раз на шею. И вот я её скоро нашёл. У меня была простая корзина, в этой корзине ручка была сломана и связана кручёным шнуром. Вот этот шнур я и снял с корзины и сделал из него петлю, петлю крепкую и длинную. Так что теперь мне не чего выходить и подвергаться ихним терзаниям. И вот я стал поджидать, когда меня только будут вызывать, то я конечно не пойду, а помру лучше в своём доме, т.е. в камере, от своей руки. Так я и решил. Залез я опять на кровать и стал смотреть, но мне стало жутко, и скоро слез и стал смотреть в волчок.
Стреляли и били до трёх часов с половиной. В три с половиной час застучали колёса и стало тихо. Я взглянул опять в окно и увидел, что подкатили два фургона и стали накладывать трупы и увезли. Я долго смотрел и прислушивался, и всё стихло, но потом пришёл надзиратель и приказывает ложиться. Я спрашиваю:
- Что это значит? Почему ложиться? А когда нас будут вешать?
- Вас вешать не будут сегодня, а почему не будут, не знаю.
Мы долго метались с товарищем, но потом заснули, ничего не понимая, зачем нас не повесили.
Я утром спросил надзирателя, много ли нас всех смертников ещё живых осталось. Он говорит, что ещё много осталось, кажется, девять или восемь человек. Когда нас вывели на оправку, тогда мы узнали, сколько нас живых таким образом - когда я шёл мимо последней камеры, я сказал Соковичу, который там находился, чтобы он посчитал, сколько нас пройдёт. Конечно, известно, что не так, и написал записку и положил её в колазет и показал ему на пальцах. Когда он пошёл и взял эту записку, и следующим ходом положил другую (свою), и мы узнали, сколько нас осталось. Осталось нас всего восемь человек. Значит, СОКОВИЧ, ПЕТРУШИН, ЛОЗОВСКИЙ, БЕРЦЕВ, КАРАБАНОВ, КУЗНЕЦОВ, ПОЛЕЩУК и я, всех, значит, восемь.
Было очень и очень трудно ждать смерти. Я, товарищи, нечуть не скрываю своей неприятности. Если кто был приговорён к смерте, тот, конечно, знает, как товарищей расстреляют или повешают, а он останется и мучится. Целый день и ночь ходит по одиночке и стучит головой по стенам и некак не может дождаться роковой секунды. И вот мне тоже пришлось испытать такого ужаса. Я совершенно был спокоен первый раз, когда растреливали моих товарищей. Даже на оборот, я думал, что вот в эти минуты я кончаю своё существование и больше уже я не буду в этих лапах, а буду лежать спокойно. Но когда я провёл эту ночь и пришёл другой день, то мне так стало грустно, что меня сразу не растреляли, а оставили ещё жить и голодать. И вот, товарищи, нам пришлось испытывать семь суток эти самые тяжёлые дни в моей жизне.
Просидели мы четверо суток, и потом нас повели в баню, тут же во дворе. Выгнали нас во двор, но я думаю, конечно, что мы отмучались, сейчас мы будем умерать, но не тут то было. Нас взял конвой сербы и повели в баню. Конвой был очень большой - двадцать пять человек, а нас очень мало. С ними ещё было несколько человек присужденных к каторге. В бане вымылись и опять сидим.
Прошла неделя, нас вызывают в контору, и вот там я и узнал в бумагах, что смертная казнь заменена вечной каторгой всем восьми человекам. Мы немножко вздохнули легче. И вот в то время мы смерти не получили. Помилования мы узнали двадцать четвёртого мая, но это неинтересно, что мы помилованы, потому что хлеба всётаки не дают.
Просидели мы до двадцать седьмого, получили газету и стали её читать и в ней мы нашли, что Красные войска в пятидесяти верстах находятся от Уфы и идут очень быстро, но вы, граждане, не бойтесь, Уфу мы не сдадим, а только вот всё везём казённое имущество для всякой принадлежности. Вот что было написано в этой газете. На другой день у нас взяли всю медную посуду и закрыли нас, и сделалась тишина. Нечего нам не дают: не воды и не купать, и не оправлятся. Вечером поздно уже принесли нам обратно посуду, потому что красная армия отступила. На другой день нас повели в кузнецу и заковали нас в цепи.
Двадцать девятого мая тюрьма вакуируется очень рано. В два часа ночи нас разбудили и стали выгонять во двор тюрьмы. Там нас стали обыскивать и [13] отправлять в разные отделения по приступлению. Нас было всего сорок человек, заковано двадцать шесть нас в месте с кородко срочными каторжниками и остальные красноармейцы четырнадцать человек. Вот нас отделили в розь ото всех, и вот я тогда и узнал, как мы почему остались живы. Когда нас выстроили, то подошол один офицер и спрашивает, кто из нас смертники. Ему показали, он говорит:
- Молитесь вашим богам, что я приехал на автомобиле, и если бы мне не дали тогда автомобиль, я бы не особенно беспокоился о вас. Вот вас эти каких небудь две минуты спасли.
К нему подошёл ещё один офицер и спросил его:
- А что, разве их помиловали?
- Да, - он говорит, - их помиловал ХОНЖИН десять человек, но было уже только восемь, но вот и их помиловали, а остальных два, - говорит он, - помиловали, которые были расстреляны. Мне говорил начальник тюрьмы, что оказались помилованы ПЕТРЯКОВ и ГУЛИКОВ.
Вот чем, как видно, мы не были расстреляны. Потому что им надо было показать, что вот, мол, мы какие добры - тридцать четыре расстреляли, а остальных восемь милуем.
Когда нас всех выстроили, и стали тут же производить обыск и передавать конвою. Нас передали Томскому конвою всех кандальных, которых было всего сорок человек. Когда мы стояли во дворе, то наши товарищи красноармейцы авиаторы летали перед нами - четыре аэроплана.
Очень нам нехотелось уходить из Уфы, но погнали, значит, нас 29 мая после обеда. Когда нас гнали по улицам города Уфы по направлению к вагзалу, то стояли две цепи белой армии, как от тюрьмы так и до самого вагзала, держа винтовки наизготовке, но не к нам штыками, а в противоположную сторону, то есть в другие улицы и переулки. А нас уже вели сербы и русские, но тоже громадное количество. Нас было всего арестованных одна тысяча пятьсот человек. И вот нас кандальных сорок человек шли, конечно, в перёд. Как видно, занимали видное место около штыков. Когда нас вели то публики было очень много, стояла в дали и провожало глазами, а аэропланы нас тоже провожали. Мы слышали, как звучали пушки, и знали, что советская власть очень близко, но не чего не сделаеш, пришлось идти, гремя кандалами, всё дальше и дальше от этого долгожданного и радостного гостя советской власти в глубину Сибири.
И вот нас привели на вокзал и загнали всех кандальных в один вагон. Нар не было, навоз конский не убран, нам ещё наставили один водонос бочек и два судно, так называемые по тюремному параши. И вот когда нас загнали в этот вагон и приказали закрыть все люки у вагона, а двери уже были закрыты на замках, и вот какая сделалась духота, жара, что прямо не как нельзя выносить, а тут ещё и навоз разапрел и поднял свой газ, что и было не выносимо. Мы стали стучать в стенки вагона, чтобы нам открыли хотя два люка или лучше пускай нас расстреляют, а то мы сами все подохнем. Нам позволили открыть два люка, но с условием, если только увидят чью либо голову, хотя и посредине вагона, через люк будут стрелять. Но мы, конечно, и сами уже лежали от жары.
Вот скоро нас оттолкнули на раз"езд Воронки в близе станции Уфы, где мы и начевали, а потом повезли дальше к Челябинску. Везли нас только днём, а ночью стояли. Мы хотели в Урале бежать, тут как раз в одном месте поезд шол очень тихо, но одна беда и не удача - с нами сидели старые крестьяне, которые были присуждены по четыре и шесть лет, тоже за нашу организацию, вот оне то и помешали нам. Оне сразу завопили, что вы от нас не уйдёте, от нас если пойдёте, то мы будем кричать конвоя, и вы не куда не уйдёте, а мы с Вами тоже не пойдём, потому что мы стары и нам не уйти, и к чему же нам уходить, когда мы всего имеем короткий срок. И вот потому то нам пришлось ехать дальше.
Дорогой нам давали передачи. Конвой были старые солдаты, которые и передавали, остерегаясь конвойнаго начальника. На деповских станциях мы всётаки стояли порядочно, где менялся паровоз и брегада, но как мы приехали в Челябинскую станцию тут уже вышло другое.
Когда поезд шол на станцию Челябинск, то жители, как [14] видно знали, что наш поезд должен скоро быть, потому что их было очень много. Например, моя мать, которая как раз была в то время дома одна и успела притти к поезду, ходу пять вёрст. А кто ей сказал, она сама не знает, говорит какаято женщина, что Уфимская Тюрьма вся целиком проезжает через Челябинск. Мать, конечно, не думала, что я жив, но всётаки она побежала узнать от моих товарищей, что они скажут. К удивлению она меня увидела самого. Отец мой был в деревне, и жена моя тоже в деревне. И вот как она только пришла, и тутже подали паровоз, а брегада уже стояла на платформе. Паравоз подцепил и пошол дальше. Не смотря на то, что было уже поздно, нас всётаки провезли ещё на пятдесят вёрст дальше. И мы были в Челябинске первого июня девятьнадцатого года. На раз"езде мы начевали и поехали дальше, всё в глубь и в глубь Сибири.
Скоро мы доехали до Кургана. Там из нашего поезда высадили шесть сот человек красноармейцев в лагерь военно-пленных, а нас в Кургане не приняли и повезли дальше. Привезли в город Омск, там тоже не принимают. В Омске мы оставлены на начёвку. Вот какое вышло впечатление. Я только подумал о том, если нас рабочие Омска здумали освободить, вдруг бы загудели паравозы и депо, вот наши-то наделали-бы. Только мы заснули, и в друг нестого нессего загудели гутки паравозов и депо. Наш поезд был окружён солдатами и нашим конвоем. Ну, думаю, сейчас под предлогом чего либо будут нас выводить и стрелять. Верно, скоро стали ходить и стучать по вагонам: "Слушайте, сейчас вас будут выводить по списку". И в скоре стали вызывать по списку, вызвано было пятьдесят четыре человека.
- Куда их, - слышится голос, - вести прикажете?
- На опушку.
Я думал, ну, значит верно стрелять, но потом мы узнали, что их увели в тюрьму, ведя их около опушки.
Когда прошла ночь, утром нас вывели на оправку, а потом первый раз на прогулку. Окружили нас круглым кольцом конвоиры, и вот мы в этом кольце и разгуливались, гремя подаренными Колчаком бруслетами, наследством Романовых. Перегоняли нас из вагона в вагон за малейшее подозрение к неисправносте вагона. И вот на конец загнали нас в такой вагон, где действительно чуть стенка держится. И вот мы и хотели сново попробывать удрать. Я уже организовал своих семь товарищей, которые хотели с удовольствием удрать. И вот когда мы приготовилась к ноче, то опять несчастье наше. У дверей стоял красноармеец и чтото скребался, и вот часовой заслышал и моментально дал знать разводящему, и наш вагон был моментально открыт, и произведён тщательный обыск и осмотр кандалов. И пересадили нас в очень крепкий вагон и повезли дальше в глубь Сибири.
Приехали в Ново-Николаевск. Там нас тоже не принимают. И вот в конце концов нас завезли в город Томск, то нам нас то же самое не приняли. На станции Томск конвой сменился и заступил новый Ячерского полка, который стоял в городе Томске. На станции Томске мы стояли долго, четверо суток, где не получали не хлеба, ни воды, а жара была порядочная. И вот я как раз был старостой нашего вагона, хотел попросить воды, выгленул или вернее стал к окну и хотел просить у часового, чтобы нам дали воды, а тут как раз ходил начальник конвоя, следил, не глядит ли кто где из арестованных. И вот меня он увидел, тихо подкрался под вагоны и выскачил, взвёл курок нагана, который тоскал всё время под мышкой, и прицелился прямо в меня. Я его сразу не заметил, но когда курок он взвёл, я услышал и взглянул в ту сторону, и сразу отскочил, но уже было поздно. Я видел, как вылетел огонь из нагана ствола револьвера и раздамся удар. Я упал на пол от сильного толчка, руками в стенку, и вот он закричал, чтобы открыли вагон. Вагон скоро был открыт разводящим, и он стал спрашивать, всели живы и здоровы. Я говорю:
- Пока все.
- Кто это смотрел в окно? Я видел.
- Вы сами приказали, начальник, чтобы некто не смотрел и не лез к тебе в глаза, кроме старшего вагона, я [15] как являюсь старшим и вот хотел просить воды у часового.
- Но, ладно, я только попугал, чтобы вы на другой рас не смотрели, а если что надо, то стучите в стенку, а когда часовой отзавётся, тогда можно смотреть.
Пуля попала в стенку вагона, проколола её на сквоз и ушла обратно. Зделала дырочку как раз против моей груди. Есле бы она не дала рекашет, тогда могла бы убить. И вот поголодали мы тут четверо суток, повезли нас дальше в Сибирь.
Долго мы ездили. Было очень не удобно. Я уже говорил, что нар нет, две параши, один водонос. Лежать было очень плохо. Ноги один другому клали на ноги, и вот если бы не было цепей, конечно, было бы не так больно, как с цепями. Они сильно бьют другому ноги.
И вот в конце концов нас привезли в город Иркуцк, но там нас тоже не приняли и нас хотели вести в Некольск-Усуримск, но почему то не повезли, а вернули обратно на станцию Ангару, ближе Иркуцка на шестьдесят вёрст. Тут нам сделали вторую прогулку мы тут переначевали, а утром рано в три часа нас повели в Александровскую Центральную Каторжную тюрьму. И вот пришли мы туда уже вечером, это было двадцать пятого июня девятнадцатого года.
Соня Кривая
Часть 3
Провал Челябинского подполья, предатель, допросы с пристрастием, братушки-сербы, суд и расправа, дорога в Сибирь.
АРЕСТ
У меня скрывался мой товарищ по службе Банка Фёдор СКРЕБКОВ, помощник кассира. Он житель города Челябинска, он был послан партией на агитационные курсы в Москву 8-го мая 18 года, а когда вернулся домой, то уже жил нелегально. Потому мне пришлось скрывать его. И вот он всё время скрывался девять месяцев кое где, когда у меня в деревне, а когда и у других товарищей. И вот он ко мне пришол двадцать четвёртого марта деветьнадцатого года, пробыл до вечера. Затем у меня ещё был председатель нашего нелегального комитета, и он тоже был в Челябинске нелегально. И вот оне собрались с товарищем СКРЕБКОВЫМ ехать в город Троицк. СКРЕБКОВ хотел пробраться в Кустанай, а этот председатель побыть некоторое время в городе Троицке. Ещё несколько вернусь, чтобы успокоилось всё, так как его строго преследовали. И что же поручилось? Товарищ СКРЕБКОВ захотел побывать у себя дома, так как назначено ехать 25 марта в 2 часа дня. Вот он и хотел использовать эти часы у себя дома. Но тут то и вышел раковой момент нашей нелегальной партии.
Только они ушли вечером, а утром были замечены шпиками и выданы. В двенадцать часов дня были арестованы и увезены в контр-разведку, и что же получилось, не знаю, как сказать, кто у них прав и кто виноват. Когда у них стали или в доме искать, зачались допросы, то после вскоре начались аресты нашей организации. Значит, 25 оне были арестованы, и уже двадцать восьмого было мало арестованных. Я, товарищи, немного вернусь обратно. Эту неделю, товарищи, у них была большая заготовка удостоверений (паспортов на бесрочной книжке), и когда мы узнали, что они арестованы (первые товарищи), мы и поторопились скрывать наши концы, но было уже поздно. Как раз к нам ещё приехал товарищ КРИВАЯ, и у ней уже на квартире была контрразведка, хотели её арестовать. По ихнему несчастью мы узнаём, что она есть и скоро должна быть, и мы стали её следить на станции, где и дождались. И она была привезена в мою квартиру. Это дело было как раз двадцать седьмого марта (19 года).
Я как раз в этом месяцу должен был быть мобилизован белыми, а так как я, будучи мобилизован, должен оставить свою работу и итти на фронт, поэтому они должны и лишится и меня, и квартиры, так как у меня хотя и свой дом, но в нём были мои родители при мне. Конечно, они не боялись этой работы, которая у меня велась. Даже отец мой даже сам мне всегда помогал печатать листовки, за то и поплатился жизней. Это я потом скажу про его. И вот, товарищи, когда я услышал, что наших товарищей арестовали ещё четыре человека главных товарищей. Назову фамилии всех: товарищ ГЕРЖБЕРГ, Председатель Самарского Совета. Затем товарищ ЛОБКОВ, этот товарищ прибыл через фронт, он тоже был председателем Омсковского Совета, какого правильно не скажу, человек деятельный работник. Затем товарищ Григорьев, тоже ответственный советский работник, он сражался в пределах Троицка с властью Дутова и где действительно совершил действительно гениральное сражение против 25 казаков. Которых было уничтожено две трети в рукопашном бою, но он и сам был сильно поранен. И четвёртый товарищ Шмаков, у которого собирались военно-революционный комитет. Вот эти товарищи были арестованы 28 марта 19. А так как мне нельзя было жить дома, потому что меня могли бы мобилизовать, и уже устроился работать на оборот в ту мастерскую, в которой он. Я раньше работал несколько лет тому назад, где производилась работа […]колок и частная работа. Когда я пришол домой и узнал, что эти товарищи арестованы, а у меня была товарищ КРИВАЯ. Хотелось её сначала отправить в Екатеринбург, а потом скрыться самому, потому что я уже сразу догадался, [7] кто выдаёт. Вот к моему несчастию это не удалось.
Мой дом был окружённый двадцать девятого марта 19 года, половина второго ночи. Я спал и все мои семейные тоже спали. Кто-то постучал в ворота. Отец мой вышел узнать, кто там. Как только […] уже был арестован, а затем в к моей кравате подошол […] неприятельской контр-разведки с наганом в руке и кричит: "Документы!" Когда я встал с кравати, то был тут же арестован. Затем меня вывели в кухню, и я сразу был порожён. Я увидел товарища ЛОБКОВА, который, видно, был сильно мучан и терзан. Как только он заметил меня, и попросил у того кровопивца, который стоял с наганом у моей кравате, это был начальник сыскного отделения. И вот у него то и просил слова товарищ ЛОБКОВ, чтобы переговорить со мной. Тот ему разрешил, и он обратился ко мне и начал со мной говорить. Я сейчас и никогда не забуду этого голоса, как он звучал в его груди, как его глаза устремились на мой взор. Он говорил так. Например, у нас вообще к солидарности и товарищескому отношению мы и раньше называли друг друга товарищем. И вот он меня в это время первое слово было мне сказано с обращением товарища. За это слово звер начальник сыскнова: "Вот", - говорит, - "Вам товарищи, мы их так угощаем". Товарищ ЛОБКОВ поморщился и стал говорить: "Слушай, Михаил, ты и мы все выданы "Марусей" ("Маруся" это тот самый председатель нашего комитета, который был арестован с товарищем СКРЕБКОВЫМ)", - говорит товарищ ЛОБКОВ, - "что у тебя имеется типография, которая у тебя находится за печкой". Я сказал: "Если есть, так пускай оне её и берут за печкой". Контр-разведка начали ломать печку и достали от туда типографию. Товарищи, когда "Маруся", председатель, фамилия его Образцов, был у меня и даже провёл раз цельную неделю, так как его дома искали агенты сыскного отделения. И вот он знал, что у меня эта доска к типографии, и знал другую типографию, станок, потому что я хотел уехать и раньше ему говорил, что если это Вам без меня понадобится, то вот я вам расскажу, где что лежит. Уехать я хотел потому, что если бы меня мобилизовали, я должен был перебратся в Советскую Россию. И вот ему, как видно, и стало нужно, и он зачал выдавать. Когда меня подняли с постели почти рукояткой нагана, и Соню Кривую тоже узнали, которая ночевала тоже в моей квартире. Кривая тоже хорошая политическая работница и старая партийная, её тоже широко знают коммунисты, как и тех товарищей. И вот на первую же минуту у меня в доме были все арестованы. Значит, я, Кривая, отец мой, мать сестра и жена, и брат. Но мать очень старая, а сестра больная тифом, а брат мальчик 12 лет и у жены ребёнок. То оне были освобождены, а мы трое были отправлены в контр-разведку. Дорогой нас сопровождали восемь офицеров и тридцать человек команды волно-определяющихся, вот как нас вели. Даже по тротуарам напротив некому не давали из публики идти.
Когда нас привели в контрразведку и поставили около каждого часового, чтобы не один не мог сказать слова другому. Затем нас привели в другую комнату, где лежали на полу товарищи ЛОБКОВ и ГОРЖБЕРГ, очень избиты. И вот когда вас поставили в разные углы и тут же поставили часового, которому строго наказали, чтобы мы не говорили один с другим. Затем нас стали выводить на допросы. Первой вывели товарища Кривую. При допросах её очень сильно били. Били её в пять розог, дали одну настилку, тоесть штук полсотни, а потом увели в другую комнату врозь от нас. Затем вывели ЛОБКОВА и стали его допрашивать. Его тоже били сильно, ему дали сразу две настилки и били его шомполами. Когда его привели, затем повели и меня.
Когда меня привели к следователю и стали допрашивать, прежде всего, предварительно дали прикладом по шее и спине, а затем стали допрашивать, что у меня ещё есть и так далее. Когда я стал отказываться, то мне один офицер как ляпнул по морде [8] рукоядкой револьвера, я тогда стал молчать. Меня тогда положили на пол, и стали пять человек по обе стороны, и трое взяли шомпула, а остальные взяли резиновые нагайки и хотели меня бить. Я им сказал, что вы можите меня сейчас вывести во двор и там расстрелять. Тогда мне ещё один дал прикладом, а следователь велел привести Образцова ("Марусю"), и его привели. Он стал в дверях и ухмыляется, и говорит: "Здравствуй". Я сразу догадался, что тут дело плохое. К нему обращается следователь:
-Скажи, Образцов, у этого была типография?
- Да, у него.
- А что у него было?
- Доска, на которую выставляли буквы, и касса с буквами, и краска, которою мазали буквы, валики, и ещё мой отец привёз ему два пуда шифры (буквы), которые мы с ним закопали у его в кузнице, и все печати для документов.
- Отведите его.
Его отвели, мне, конечно, опять прилетела плюха.
- Что ещё у тебя есть, сказывай.
Я говорю, что больше у меня ни чего нет. Следователь обратился к агентам, что вы привезли шрифт или нет, а катка тоже нет, а краску тоже нет. Обращается ко мне:
- Ты что врёшь, мерзавец, негодяй, говоришь, что ни чего нет, а это почему не отдал?
Я сказал, что я забыл это, потому что меня скоро увезли, и я из вида опустил.
- А что у тебя ещё есть?
- Больше ничего нет.
- Врёшь, негодяй. Привести Образцова.
Образцова привели.
- Скажи, Образцов, кто был у Вас председателем, а что этот делал у вас?
- Он ничего не делал, только у него находилась типография.
- А что этот старик делал?
- Я его не видал, потому что он дома не был. (Они спрашивали про моего отца).
Образцов обратился ко мне и говорит:
- Ты, Михаил, скажи лучше всю правду, а не смотри на этих жидов, смотри, как их бьют, как сабак, за то, что они молчат.
Он обратился к ним и говорит:
- Больше я ни чего не могу сказать.
Его увели, а меня стали спрашивать про моего отца. Я сказал, что он не виноват, а виноват только я. Отец мой служил в железнодорожном клубе и ничего не знает, потому что мало находился дома. Меня взяли и увели. Затем взяли моего отца и стали его допрашивать, потом он мне говорил, что он говорил, что сын мой ничего не знает, а всему виноват это я. Тогда конечно наплыли, как так сын говорит, что ты ничего не знаешь, и стали допрашивать в месте с ним. И вот я ему и сказал, что Образцов нас выдал и что он показал правильно на меня, а так как он тебя не видал, и ты за меня не заступайся, а то и ты попадёшь безвинно, а меня не выскребешь. И вот тогда следователь его стал ругать:
- Зачем ты старый же врёшь, не в свою пору морду суёшь, тебе надо всю бороду выдергать, так ты не будешь врать, зачем ты врал?
- Я, - говорит отец, - уже стар, а сын мой молодой. Мне пора умереть, а ему можно ещё жить.
Меня и его вывели снова в эту комнату и взяли из другой комнаты Кривую и стали опять её допрашивать и бить. Нам было всё слышно, как она сильно плакала, дали ей сильную настилку и привели к нам её тоже. Их очень сильно били, потому что их узнали, что оне евреи, и их называли правой рукой ЛЕНИНА. Значит, били ЛОБКОВА и ГЕРЖБЕРГА и Кривую, ну и остальных нас тоже били, но не так сильно. Пробыли мы там до утра. Меня взяли и повеяли ко мне на квартиру, отобрали у меня шрифт, краску и валики и ещё нашли библиотеку и всё увезли. Нашли ещё блокады, которые были художественно написаны. Привезли меня обратно и посадили опять в туже комнату.
Мы там просидели до двенадцати часов, и затем нас всех оправили в тюрьму, оставив только одного ЛОБКОВА, и выданных уже оказалось нас порядочно. Оказывается, нас повели четырнадцать человек, а когда мы пришли в тюрьму, там я увидал ещё знакомых товарищей, которые, как я узнал, были арестованы за два дня раньше нас. Привели нас как раз в субботу двадцать девятого марта 19 года. В воскресенье нас стали допрашивать, и я узнал, что ОБРАЗЦОВ и эту типографию, которая у меня была зарытая в земле.
И вот меня снова повезли домой. Мимо меня завезли в контр-разведку, где я снова увидел предателя ОБРАЗЦОВА, и он мне сказал, что я больше терпеть не могу и сказываю, что у тебя есть вторая типография и затворы, и сказал им, чтобы тебя привезли, и ты сам ей выдал её. И вот меня привезли туда и потом повеял [9] домой ко мне. Мне, конечно, сила необходимость пришлось выдать, потому что тут некто не страдал. И вот когда я приехал домой и увидел, печка разломана, везде грязь, сидит караул, и снуют около ворот сфскное бюро. И вот забрали типографию и повезли нас с ней в контр-разведку. Я там просидел до десяти часов вечера, а потом меня казаки увели в тюрьму. Дорогой, конечно, несколько раз попало нагайкой. Я думал что оне меня не доведут до тюрьмы, но нечего всётаки добежал, где и снова был посажен в одиночку.
Просидел я до среды следующей недели, и сново стали снимать допросы, но уже допросы были в тюрьме. На допросах пробыл, и сново отвели в одиночку. А отца моего выпустили, и он был у меня на сведанке в следующее воскресенье. Затем ещё привели несколько арестованных, но мне были незнакомы. Просидел я в одиночке две недели, а потом меня перевели в общую камеру, где я и пробил ровно неделю. А двадцать второго апреля, как раз в первый день Пасхи, меня и ещё несколько товарищей с угольных копей, которых тоже, как я узнал от них, выдал ОБРАЗЦОВ, значит, меня с ними вместе и перевели в пересыльную камеру.
Когда я пришёл туда, то я увидел там товарища СКРЕБКОВА, и я спросил его, как оне засыпались. Он мне рассказал, что их ктото выдал, но он не знает. Он стал меня спрашивать, как я попал. Я сказал, что выдал меня Образцов. Тогда он мне и говорит, что меня бы так строго не судили, если бы меня тоже он не выдал, а то он мой мандат им показал, с которым я хотел ехать в Троицк, и вот меня, говорит, считают как военного организатора. Значит, я узнал, что он ни одного меня выдал, а уже порядочно, и когда ко мне приходили на сведанку, то сказывали, что ОБРАЗЦОВ выдаёт всех, а у нас цельную неделю сидели агенты в квартире и около угла. Так как я жил на углу, то солдаты все ходили мимо моего дома, так как там за углом была казарма. И вот, кто только проходит мимо угла, того и арестовывали и уводили в контр-разведку. Когда контр-разведка сняла пост, то дом мой был снят на фотографическую карточку, и кузницу, и где была типография, значит, всё было снято. И даже дома вот, где всё сохранялось, я тогда не был арестован, я читал газету и приказ Колчака, что если где найдётся большевическое скрытое оружие, имущество, то эти дома и постройки сжигать. И вот я думал, что скоро мой дом скоро засветится от пожара, но этого не было.
Когда нас перевели в пересыльную камеру, мы пробыли в ней до вечера. Вечером сделали поверку, а после поверки открывается дверь камеры и заходит мент (надзератель) и кричит: "Вставай, одевай и выходи с вещами". Мы живо соскочили и моментально оделись, вещи забрали. Дверь открылась и сново кричат: "Выходи". Мы зачали выходить на главный пост, где и начался обыск, и мы узнали, что нас хотят вести в другой город или куда либо. И вот мы стали спрашивать, куда нас хотят вести, но нам не кто не сказал, и вскоре нас стали отправлять на станцию. Сопровождали нас сербы. Нас сопровождалось пятьдесят шесть человек. Когда нас привели на станцию, посадили в столыпинский вагон. В этом вагоне было ещё четырнадцать человек арестованных из деревни тоже ОБРАЗЦОВЫМ.
Нас привели вечером в семь с половиной. Охраняли нас сербы, они и должны нас сопровождать в пути. Нас, как мы узнали, что нас хотят вести в город Уфу. Как вы знаите, что в это время в Уфе была фронтовая полоса, и мы узнали, что нас там будут судить. С нашим поездом как раз и контр-разведка тоже переезжает в Уфу. В вагоне мы были рассажены по камерам. В нашей камере было двенадцать человек, так что кто стояли, а кто сидел.
Когда мы ехали дорогой, я узнал ещё много товарищей, которые тоже были арестованы. Оказывается, он ездил и всех выдавал. Например, с нами попали в одну камеру три товарища, которых выдал Образцов. Они из завода Миньяра Уфимской губернии. И вот нас уже оказалось арестовано шестьдесят девять человек. [10]
Когда мы переначивали, на утро к нам рано пришли наши родные с передачей. Сербы принимали и передавали нам. Мы писали записки, они передовали и от родных тоже приносили. Словом мы получали всё, что приносили раньше, а потом пришла контр-разведка, и моментально всех угнали от вагона, и ни кому не стали давать передачу. Но сербы заходили с другой стороны вагона и приносили передачи.
Поезд наш отправился около обеда, и мы двинулись в путь несчастья ближе к Уфе. Дорогой нас старые солдаты очень грустно принимали, тоесть жалели и писали нам записки, что мы тоже только как доедем до фронта и перейдём на сторону совета. На одной станции нас остановили и хотели вести солдат, но оне окружили и хотели к нам зайтти в вагон, чтобы посмотреть, нет ли своих в этом вагоне. И вот они стали напирать. Тогда к нашему составу приципили паравоз и потащили дальше. Ночами нас не везли.
Когда нас привезли на станцию, там оказалось масса казаков, которые просили у сербов, чтобы им дали хотя одного большевика, мы с ним расправимся, но сербы не давали, и поезд пошол дальше. Сербы, конечно, нас сопровождали хорошо. Когда мы пели революционные песни, и Интернационал, и похоронный революционный марш, сербы нам помогали петь, даже сербский офицер пел. Когда нас привезли в город Уфу, нам конечно сделали поверку и стали выводить нас из вагона. Казаки, которые находились при контр-разведке, стали нас сопровождать в город в месте с сербами. Казаки были на лошадях, и сербы пеши. И вот казаки просили их, чтобы они здали казачьему начальнику и сами бы ехали обратно, но сербы не соглашались и шли до самого города, а как только зашли в город, то тогда сдали и пошли обратно. И вот как только казаки приняли нас, то сейчас же погнали нас быстрее. Шашки обнажили, и вот, где больше грязи, они и гонят туда. Все пришли почти босы, потому что грязь такая густая, чтобы ноги нельзя вытащить. И вот поэтому и пришли много босых, потому что каждый боялся наклониться, чтобы не попало нагайкой по горбу. И вот на конец и перешли в свою новую квартиру в тюрьму Губернскую.
В УФИМСКОЙ ГУБЕРНСКОЙ ТЮРЬМЕ
В Уфимскую тюрьму мы прибыли двадцать четвёртого вечером. Рассадили нас по одиночкам. Мы попали в первый одиночный корпус, корпус, а половина во второй одиночный корпус, в каждую камеру по два и три человека. И вот мы начали в новой тюрьме, но пришла ночь и этих 3-х товарищей не стало. Их увели в контр-разведку и там очень били при пытке. Те товарищи, как раз, про которых я и говорил, взяты в Миньяре: ЖИЛОВ и НОВИКОВ, и ГРАЧЁВ. И вот опять всё стихло. Нас стали выпускать на прогулку, и мы так прожили неделю, а потом сразу обыск и опять … А двенадцатого мая 19 года нас перевели всех на второй этаж второго одиночного корпуса. Всех вместе посадили. Это дело было в понедельник, а во вторник начался суд Шемякина.
СУД
Суд нам начался 13-го. Зачались допросы с обеда во вторник 13-го мая. И нас, конечно, уже не стали кормить, как полагается, а стали кормить, если сегодня сварят, а на завтра прокислым и холодным кормят, но не подумайте, что мясом, а прокислыми пропками (печёнкой) и ногами. И хлеба давали через день один фунт и это половино соломы.
И вот зачали нас вызывать по одиночке. Сначала вызвали Гежберга, а затем Лобкова и затем Григорьева, я пошёл одиннадцатым на второй [11] день 14-го мая. И вот когда нас судили, и мы все голодом сидели. Суд у нас продолжался долго, до пятницы. В пятницу вечером нас снова стали водить уже не по одному, а по пять и десять. Выводили и вычитывали приговор, кому какой срок. Сорок один человек были приговорены к смертной казне. Могу сказать их фамилии: 1) Гержберг, 2) Лобков, 3) Кривая, 4) Григорьев, 5) Тихов, 6) Лепёшкин, 7) Скребков, 8) Смирнов, 9) Ветров, 10) Преджелковский, 11) Джоковский, 12) Комеляк, 13) Кудрявцев, 14) Лозовский, 15) Берестов, 16) Свинцов, 17) Зыков, 18) Сокович, 19) Петрушин, 20) Бургуев, 21) Кузнецов, 22) Стрыганов, 23) Тихонов, 24) Якимов, 25) Карабанов, 26) Сазанов, 27) Царегородцев, 28) Полещук, 29) Широков, 30) Масленников, 31) Горшков, 32) Петряков, 33) Лихачёв, 34) Жилов, 35) Новиков, 36) Грачёв, 37) это будет я. И остальных фамилии забыл, и эти три последние убиты раньше, про которых я уже говорил. Когда нас присудили к смертной казне через повешание, ммы все решили писать прошения о помиловании. Написали все, не исключая ни кого, и вот передали все прошения начальнику тюрьмы, провели первую ночь в письме, закончили уже утром.
В пятницу вечером не дождались ответа, легли спать, все, не думая, конечно о помиловании, заснули. И уже было далеко ночь, я вдруг проснулся от шума быстрых шагов, подскочил к волчку узнать, в чём там дело. И что же я увидел? Идёт быстрыми шагами по корридору и спрашивает, где камера Гержерга. Надзиратель повёл его по корридору взад, защёлкал замок и его стали выводит. Я разбудил своих товарищей, нас было три смертных в одно камере. Мои товарищи скоро спрыгнули и оделись. У моих товарищей оказалось у одного какой то яд, и вот они моментально его приняли. Я у них просил, но они мне не дали, потому что его было очень мало и поэтому не дали. Я стал продолжать далее смотреть и прислушиваться. Когда Гержберга вывели, то его сейчас же увели. Казаки затем стали выводить Лобкова, а затем вызывали Кривую, но она находилась в женской тюрьме. Стали выводить Григорьева. И вот выводили всех по списку, один за другим, вот и из нашей камеры взяли Царегородцева. Он травился, но оказывается, что этот яд уже не действует. Выводить зачали ровно в час ночи.
И вот когда их вывели несколько человек и вычитали смертный приговор на лестнице, значит, им заменили вешалку - и дали расстрел. И вот зачали выводить во двор. Окно в моей камере как раз было с той стороны, где зачинялась расправа присужденных. Я залез на подвесную койку и стал смотреть в окно, и что я видел, прямо у меня волосы стали дыбом. Увидал следущее: я увидел, как бьют наших товарищей прикладами, рубят шашками, колют штыками. Я видел, как одного товарища рубили шашкой - сначала ему отрубили руку, а потом уже рубили где попало, а затем срубили голову, и он остался лежать около моего окна, истекая кровью. И вот, товарищи, в таком виде зачался расстрел. Значит, пока вели до стены, как четыре приклада было сломано. Значил, товарищи, нас судили в тюрьме и стреляли тут же у стены во дворе.
Когда я увидел такие зверства, мне просто не хотелось выходить на расстрел. Я задумал покончить с собой не в их руках, а от своих собственных рук. Конечно, я уже не самовольно хотел покончить себя, а насильственно. И вот я взял столовую ложку и отточил у ней конец. Ручка ложки была хотя аллюминовая, но я надеялся ей проколоть своё собственное тело, чтобы после его было можно и проколоть сердце, которое для меня дороже всего. И вот товарищ мой лежал и всё наблюдал за мной. Он, как вам уже известно, травился, но яд оказался слишком слаб, и он оставался жить. Вот когда я стал примеривать её против сердца, он мне и говорит: "Ты что делаешь? Разве ты проколешь этой ложкой? Она сломается, и ты ничего не сделаешь". Я, конечно, с ним немного подундил: "Хорошо тебе, что ты отравился, а мне тоже не хочется умирать от такого зверства". Расстрел и убийство продолжались, и я стал изобретать себе новую смерть. Смерть ту самую, к которой я и был приговорён, т.е. я стал искать верёвочку, хотя бы [12] хватило как раз на шею. И вот я её скоро нашёл. У меня была простая корзина, в этой корзине ручка была сломана и связана кручёным шнуром. Вот этот шнур я и снял с корзины и сделал из него петлю, петлю крепкую и длинную. Так что теперь мне не чего выходить и подвергаться ихним терзаниям. И вот я стал поджидать, когда меня только будут вызывать, то я конечно не пойду, а помру лучше в своём доме, т.е. в камере, от своей руки. Так я и решил. Залез я опять на кровать и стал смотреть, но мне стало жутко, и скоро слез и стал смотреть в волчок.
Стреляли и били до трёх часов с половиной. В три с половиной час застучали колёса и стало тихо. Я взглянул опять в окно и увидел, что подкатили два фургона и стали накладывать трупы и увезли. Я долго смотрел и прислушивался, и всё стихло, но потом пришёл надзиратель и приказывает ложиться. Я спрашиваю:
- Что это значит? Почему ложиться? А когда нас будут вешать?
- Вас вешать не будут сегодня, а почему не будут, не знаю.
Мы долго метались с товарищем, но потом заснули, ничего не понимая, зачем нас не повесили.
Я утром спросил надзирателя, много ли нас всех смертников ещё живых осталось. Он говорит, что ещё много осталось, кажется, девять или восемь человек. Когда нас вывели на оправку, тогда мы узнали, сколько нас живых таким образом - когда я шёл мимо последней камеры, я сказал Соковичу, который там находился, чтобы он посчитал, сколько нас пройдёт. Конечно, известно, что не так, и написал записку и положил её в колазет и показал ему на пальцах. Когда он пошёл и взял эту записку, и следующим ходом положил другую (свою), и мы узнали, сколько нас осталось. Осталось нас всего восемь человек. Значит, СОКОВИЧ, ПЕТРУШИН, ЛОЗОВСКИЙ, БЕРЦЕВ, КАРАБАНОВ, КУЗНЕЦОВ, ПОЛЕЩУК и я, всех, значит, восемь.
Было очень и очень трудно ждать смерти. Я, товарищи, нечуть не скрываю своей неприятности. Если кто был приговорён к смерте, тот, конечно, знает, как товарищей расстреляют или повешают, а он останется и мучится. Целый день и ночь ходит по одиночке и стучит головой по стенам и некак не может дождаться роковой секунды. И вот мне тоже пришлось испытать такого ужаса. Я совершенно был спокоен первый раз, когда растреливали моих товарищей. Даже на оборот, я думал, что вот в эти минуты я кончаю своё существование и больше уже я не буду в этих лапах, а буду лежать спокойно. Но когда я провёл эту ночь и пришёл другой день, то мне так стало грустно, что меня сразу не растреляли, а оставили ещё жить и голодать. И вот, товарищи, нам пришлось испытывать семь суток эти самые тяжёлые дни в моей жизне.
Просидели мы четверо суток, и потом нас повели в баню, тут же во дворе. Выгнали нас во двор, но я думаю, конечно, что мы отмучались, сейчас мы будем умерать, но не тут то было. Нас взял конвой сербы и повели в баню. Конвой был очень большой - двадцать пять человек, а нас очень мало. С ними ещё было несколько человек присужденных к каторге. В бане вымылись и опять сидим.
Прошла неделя, нас вызывают в контору, и вот там я и узнал в бумагах, что смертная казнь заменена вечной каторгой всем восьми человекам. Мы немножко вздохнули легче. И вот в то время мы смерти не получили. Помилования мы узнали двадцать четвёртого мая, но это неинтересно, что мы помилованы, потому что хлеба всётаки не дают.
Просидели мы до двадцать седьмого, получили газету и стали её читать и в ней мы нашли, что Красные войска в пятидесяти верстах находятся от Уфы и идут очень быстро, но вы, граждане, не бойтесь, Уфу мы не сдадим, а только вот всё везём казённое имущество для всякой принадлежности. Вот что было написано в этой газете. На другой день у нас взяли всю медную посуду и закрыли нас, и сделалась тишина. Нечего нам не дают: не воды и не купать, и не оправлятся. Вечером поздно уже принесли нам обратно посуду, потому что красная армия отступила. На другой день нас повели в кузнецу и заковали нас в цепи.
Двадцать девятого мая тюрьма вакуируется очень рано. В два часа ночи нас разбудили и стали выгонять во двор тюрьмы. Там нас стали обыскивать и [13] отправлять в разные отделения по приступлению. Нас было всего сорок человек, заковано двадцать шесть нас в месте с кородко срочными каторжниками и остальные красноармейцы четырнадцать человек. Вот нас отделили в розь ото всех, и вот я тогда и узнал, как мы почему остались живы. Когда нас выстроили, то подошол один офицер и спрашивает, кто из нас смертники. Ему показали, он говорит:
- Молитесь вашим богам, что я приехал на автомобиле, и если бы мне не дали тогда автомобиль, я бы не особенно беспокоился о вас. Вот вас эти каких небудь две минуты спасли.
К нему подошёл ещё один офицер и спросил его:
- А что, разве их помиловали?
- Да, - он говорит, - их помиловал ХОНЖИН десять человек, но было уже только восемь, но вот и их помиловали, а остальных два, - говорит он, - помиловали, которые были расстреляны. Мне говорил начальник тюрьмы, что оказались помилованы ПЕТРЯКОВ и ГУЛИКОВ.
Вот чем, как видно, мы не были расстреляны. Потому что им надо было показать, что вот, мол, мы какие добры - тридцать четыре расстреляли, а остальных восемь милуем.
Когда нас всех выстроили, и стали тут же производить обыск и передавать конвою. Нас передали Томскому конвою всех кандальных, которых было всего сорок человек. Когда мы стояли во дворе, то наши товарищи красноармейцы авиаторы летали перед нами - четыре аэроплана.
Очень нам нехотелось уходить из Уфы, но погнали, значит, нас 29 мая после обеда. Когда нас гнали по улицам города Уфы по направлению к вагзалу, то стояли две цепи белой армии, как от тюрьмы так и до самого вагзала, держа винтовки наизготовке, но не к нам штыками, а в противоположную сторону, то есть в другие улицы и переулки. А нас уже вели сербы и русские, но тоже громадное количество. Нас было всего арестованных одна тысяча пятьсот человек. И вот нас кандальных сорок человек шли, конечно, в перёд. Как видно, занимали видное место около штыков. Когда нас вели то публики было очень много, стояла в дали и провожало глазами, а аэропланы нас тоже провожали. Мы слышали, как звучали пушки, и знали, что советская власть очень близко, но не чего не сделаеш, пришлось идти, гремя кандалами, всё дальше и дальше от этого долгожданного и радостного гостя советской власти в глубину Сибири.
И вот нас привели на вокзал и загнали всех кандальных в один вагон. Нар не было, навоз конский не убран, нам ещё наставили один водонос бочек и два судно, так называемые по тюремному параши. И вот когда нас загнали в этот вагон и приказали закрыть все люки у вагона, а двери уже были закрыты на замках, и вот какая сделалась духота, жара, что прямо не как нельзя выносить, а тут ещё и навоз разапрел и поднял свой газ, что и было не выносимо. Мы стали стучать в стенки вагона, чтобы нам открыли хотя два люка или лучше пускай нас расстреляют, а то мы сами все подохнем. Нам позволили открыть два люка, но с условием, если только увидят чью либо голову, хотя и посредине вагона, через люк будут стрелять. Но мы, конечно, и сами уже лежали от жары.
Вот скоро нас оттолкнули на раз"езд Воронки в близе станции Уфы, где мы и начевали, а потом повезли дальше к Челябинску. Везли нас только днём, а ночью стояли. Мы хотели в Урале бежать, тут как раз в одном месте поезд шол очень тихо, но одна беда и не удача - с нами сидели старые крестьяне, которые были присуждены по четыре и шесть лет, тоже за нашу организацию, вот оне то и помешали нам. Оне сразу завопили, что вы от нас не уйдёте, от нас если пойдёте, то мы будем кричать конвоя, и вы не куда не уйдёте, а мы с Вами тоже не пойдём, потому что мы стары и нам не уйти, и к чему же нам уходить, когда мы всего имеем короткий срок. И вот потому то нам пришлось ехать дальше.
Дорогой нам давали передачи. Конвой были старые солдаты, которые и передавали, остерегаясь конвойнаго начальника. На деповских станциях мы всётаки стояли порядочно, где менялся паровоз и брегада, но как мы приехали в Челябинскую станцию тут уже вышло другое.
Когда поезд шол на станцию Челябинск, то жители, как [14] видно знали, что наш поезд должен скоро быть, потому что их было очень много. Например, моя мать, которая как раз была в то время дома одна и успела притти к поезду, ходу пять вёрст. А кто ей сказал, она сама не знает, говорит какаято женщина, что Уфимская Тюрьма вся целиком проезжает через Челябинск. Мать, конечно, не думала, что я жив, но всётаки она побежала узнать от моих товарищей, что они скажут. К удивлению она меня увидела самого. Отец мой был в деревне, и жена моя тоже в деревне. И вот как она только пришла, и тутже подали паровоз, а брегада уже стояла на платформе. Паравоз подцепил и пошол дальше. Не смотря на то, что было уже поздно, нас всётаки провезли ещё на пятдесят вёрст дальше. И мы были в Челябинске первого июня девятьнадцатого года. На раз"езде мы начевали и поехали дальше, всё в глубь и в глубь Сибири.
Скоро мы доехали до Кургана. Там из нашего поезда высадили шесть сот человек красноармейцев в лагерь военно-пленных, а нас в Кургане не приняли и повезли дальше. Привезли в город Омск, там тоже не принимают. В Омске мы оставлены на начёвку. Вот какое вышло впечатление. Я только подумал о том, если нас рабочие Омска здумали освободить, вдруг бы загудели паравозы и депо, вот наши-то наделали-бы. Только мы заснули, и в друг нестого нессего загудели гутки паравозов и депо. Наш поезд был окружён солдатами и нашим конвоем. Ну, думаю, сейчас под предлогом чего либо будут нас выводить и стрелять. Верно, скоро стали ходить и стучать по вагонам: "Слушайте, сейчас вас будут выводить по списку". И в скоре стали вызывать по списку, вызвано было пятьдесят четыре человека.
- Куда их, - слышится голос, - вести прикажете?
- На опушку.
Я думал, ну, значит верно стрелять, но потом мы узнали, что их увели в тюрьму, ведя их около опушки.
Когда прошла ночь, утром нас вывели на оправку, а потом первый раз на прогулку. Окружили нас круглым кольцом конвоиры, и вот мы в этом кольце и разгуливались, гремя подаренными Колчаком бруслетами, наследством Романовых. Перегоняли нас из вагона в вагон за малейшее подозрение к неисправносте вагона. И вот на конец загнали нас в такой вагон, где действительно чуть стенка держится. И вот мы и хотели сново попробывать удрать. Я уже организовал своих семь товарищей, которые хотели с удовольствием удрать. И вот когда мы приготовилась к ноче, то опять несчастье наше. У дверей стоял красноармеец и чтото скребался, и вот часовой заслышал и моментально дал знать разводящему, и наш вагон был моментально открыт, и произведён тщательный обыск и осмотр кандалов. И пересадили нас в очень крепкий вагон и повезли дальше в глубь Сибири.
Приехали в Ново-Николаевск. Там нас тоже не принимают. И вот в конце концов нас завезли в город Томск, то нам нас то же самое не приняли. На станции Томск конвой сменился и заступил новый Ячерского полка, который стоял в городе Томске. На станции Томске мы стояли долго, четверо суток, где не получали не хлеба, ни воды, а жара была порядочная. И вот я как раз был старостой нашего вагона, хотел попросить воды, выгленул или вернее стал к окну и хотел просить у часового, чтобы нам дали воды, а тут как раз ходил начальник конвоя, следил, не глядит ли кто где из арестованных. И вот меня он увидел, тихо подкрался под вагоны и выскачил, взвёл курок нагана, который тоскал всё время под мышкой, и прицелился прямо в меня. Я его сразу не заметил, но когда курок он взвёл, я услышал и взглянул в ту сторону, и сразу отскочил, но уже было поздно. Я видел, как вылетел огонь из нагана ствола револьвера и раздамся удар. Я упал на пол от сильного толчка, руками в стенку, и вот он закричал, чтобы открыли вагон. Вагон скоро был открыт разводящим, и он стал спрашивать, всели живы и здоровы. Я говорю:
- Пока все.
- Кто это смотрел в окно? Я видел.
- Вы сами приказали, начальник, чтобы некто не смотрел и не лез к тебе в глаза, кроме старшего вагона, я [15] как являюсь старшим и вот хотел просить воды у часового.
- Но, ладно, я только попугал, чтобы вы на другой рас не смотрели, а если что надо, то стучите в стенку, а когда часовой отзавётся, тогда можно смотреть.
Пуля попала в стенку вагона, проколола её на сквоз и ушла обратно. Зделала дырочку как раз против моей груди. Есле бы она не дала рекашет, тогда могла бы убить. И вот поголодали мы тут четверо суток, повезли нас дальше в Сибирь.
Долго мы ездили. Было очень не удобно. Я уже говорил, что нар нет, две параши, один водонос. Лежать было очень плохо. Ноги один другому клали на ноги, и вот если бы не было цепей, конечно, было бы не так больно, как с цепями. Они сильно бьют другому ноги.
И вот в конце концов нас привезли в город Иркуцк, но там нас тоже не приняли и нас хотели вести в Некольск-Усуримск, но почему то не повезли, а вернули обратно на станцию Ангару, ближе Иркуцка на шестьдесят вёрст. Тут нам сделали вторую прогулку мы тут переначевали, а утром рано в три часа нас повели в Александровскую Центральную Каторжную тюрьму. И вот пришли мы туда уже вечером, это было двадцать пятого июня девятнадцатого года.
Соня Кривая
Часть 3