Из Рассказов Облачной страны: Олень и демон (2)
(Продолжение. Начало: 1)
5. Хуже людоеда
Утром костоправка и впрямь явилась. Рю и барышня Намма к тому времени уже выспросили у младшего советника, что надо разведывать - хотя он и старался быть сдержан в изложении. Барышня очень жалела, что ей самой поучаствовать не удастся, но тут уже ничего поделать нельзя - неприлично! А младший советник не удержался: погодил немного и занял место за занавесом, где вчера сидели девочки. Двигаться бесшумно он мог бы и в полной тишине, а когда трещат кости и кряхтит Урасака - это и вовсе не мудрено.
Впрочем, хотя возчик и громко сетовал сперва на свою участь, но постепенно, кажется, приспособился и даже начал осторожно любезничать с костоправкой. Её, как выяснилось, зовут Ясия, хотя Рю исправно обращалась только «наставница».
Но ни лесть, ни усердие ученицы особо не помогли: про госпожу Нанкан костоправка молчала. Зато о самом помощнике хранителя сокровищницы высказалась крепко:
- Он на вид-то кроток да сладок, а сам - хуже людоеда!
- То есть людей не ест, а даже хуже? А кого? Монахов?
- С монахами-то он как раз ладит прекрасно. Они тут в силе. Слабым - хуже приходится.
- Ах! И супруга от него, видать, натерпелась? Бедная!
- Что мне до его супруги! А вот как попадётся ему какая дура беззащитная…
- Ну, это ты точно не о себе! - простонал Урасака. - Рю, ты болтать-то болтай, да смотри, что делаешь!
- Ой, извини…
Выяснилось в итоге вот что. Есть у костоправки подружка по имени Нурико, сирота, но девушка дельная. Она - из старой здешней семьи, её предки уже чуть ли не с основания Южного города тут по лаку работают. И дерево пропитывают, и расписывают, и по твёрдому лаку режут. Девочек тоже учат. Работа хорошая, в храмах часто требуется. Одна беда - лак этот, по сути, отрава, кто с ним возится - долго не живёт. Вот и Нурико осиротела рано. Братьев у неё нет, но получилось договориться: она работала, а числилось, будто ещё её отец жив и заказы принимает. И все эту мастерицу ценили, даже в государевой сокровищнице. Только лучше бы ей с той сокровищницей век дела не иметь…
- Пристают? - со знанием дела спрашивает Рю.
- Да не то чтобы… Она сама втюрилась. При сокровищнице мастерские есть, там со всякими старинными драгоценностями работают, чинят, когда те от ветхости начинают разваливаться. Кусочек сгниёт или соржавеет - тотчас и заменят, не отличить. Всё всегда - как новое! Вот есть там один мастер, Ранкэем зовут, они и раньше знакомы были, потому что он с деревом работает. Не со всяким, а из которого музыкальные снасти делают. А они бывают из таких пород, которые тут вообще не растут, из-за моря везти надо!
Рю являет чудо: в другой раз она бы не удержалась и начала перечислять, какие у неё на родине есть деревья - не здешним чета! Это она часами может. А так только кивает, хлопает глазами и изображает внимание. Даже Урасаку в покое оставила.
- Ну так вот, мастер этот, Ранкэй, очень ей понравился. И всё у них уже пошло было на лад, но тут дали ему чинить старую-престарую лютню из сокровищницы. Знаменитую какую-то, со своим именем - «Оленем» зовётся. Он работает себе, вроде всё получается - или это он только так говорил, - а Нурико повадилась к нему в гости ходить. Ему во время работы из мастерской никуда нельзя, так она ему еду носила. Вот и доносилась…
- Начальство засекло и запретило им встречаться? - подаёт голос Урасака.
- Кабы так! Хуже. Как-то Нурико к своему приятелю зашла, покормила его, отправилась к себе лак варить. Тут хватились - а лютни этой и нету! Как в воду канула. Господин Нанкан стал трясти мастеров, кто тут был посторонний, они Нурико и выдали. Тут уж Нанкан за неё взялся - и допрос учинил, и обыск; ничего не нашёл, конечно - только так запугал девчонку, что та взяла и призналась.
- Так она лютню-то спёрла или нет?
- Ты лежи давай! Вот смотри, Рю, как нужно потянуть…
- Ох!
- Ничего она, конечно, не крала, - продолжает Ясини, не покладая рук. - Зачем ей этот Олень-то? Да и как бы она его вынесла из мастерской - мимо мастеров, мимо охраны? Эта ж лютня - она, считай, с полменя!
- Я видела, какие они бывают, - кивает Рю. - Здоровенные.
- А Нурико сама-то немногим тебя крупнее. И в одёжке была в рабочей. Но вот - призналась. То ли хахаля своего отмазывает, то ли просто перепугалась. Её - под замок, каждый день пытают: куда дела, кому сбыла? Дома-то у неё, конечно, ничего не нашли - ни лютни, ни денег. Она - молчит: не придумала, видать! Только Нанкан этот её всё равно не выпустил - и чую я, загубит. Уже бы казнил, злодей этакий, что ему наши слёзы-то? Только, небось, надеется, что она всё ж таки что-то ему скажет, чтоб лютню эту проклятую разыскать. К нам же Властитель Земель собрался. Вот приедет он, зайдёт в сокровищницу и молвит: «А подать мне Оленя - хочу богов и будд игрою потешить!» И тогда Нанкану этому - конец! Только ведь и Нурико-то - тоже…
- А что ж он настоящего вора не ищет?
- Ну так, может, и ищет, только что проку, коли не находит? На худой конец, есть кого обвинить - сама, мол, призналась… Только и ему это не поможет, помяните моё слово! Государь-то справедлив - не даст ему невинной головою откупиться. Головы, они как начнут лететь - чай, одною не обойдётся…
- Страх какой! - таращит глаза Рю. - И глупость.
- Вот то-то и оно, что глупость!
- Девицы! - жалобно вопиет Урасака. - Ну, понятно, что сволочь этот господин Нанкан, а лакировщица эта - дура. Но меня-то за что?
- Извини. Зря я это вообще, - хмуро ворчит костоправка. - Всё, на сегодня закончили. Не дело учить да учиться в расстроенных чувствах. Нужно - холодное сосредоточение!
Ушла, а Рю понеслась докладывать господину и молодой госпоже. Намма, хоть и сам всё слышал, пересказ тоже принял: в одной и той же речи порой разные люди и слышат разное.
- Может, господин Нанкан сам эту звериную лютню и украл? Или поломал нечаянно? - размышляет Рю. - А для вида валит на мастерицу. А для отвода глаз сетует на жену. Чтоб все говорили, что у него жена - ходячий мертвец, а не что он сам - вор.
Барышня Намма качает головой:
- Так тут одно другим не прикроешь. Только хуже. О, а если это правда он лютню взял - она ж, небось, чудесная, раз такая древняя? Пробовал госпожу лечить от безумия дивными звуками. А лютня от ветхости и рассыпалась…
Это вряд ли, конечно. Но сломать и впрямь мог кто угодно - а свалили на самую безответную из тех, кто рядом оказался. С другой стороны, не приложили ли к пропаже руку люди Нанканова тестя? Решили его проучить за что-то - но для этого простых неладов между мужем и женою мало, и одержимость - если она есть - оказывается ни при чём. Или тесть решил сперва подставить зятя, потом спасти - «Вот твоя лютня, а за это…» А что, собственно, за это? В любом случае, об этом Юиме наших дней стоит разузнать подробнее.
Кстати. Нанкан сам не уверен, не убил ли он кого спьяну или в беспамятстве. Если сейчас в сокровищнице - не первые неприятности, уже что-то и раньше пропадало или было испорчено… Не прикончил ли Нанкан или не извёл в темнице кого-то из своих подчинённых? Тогда дух погибшего вполне мог бы действительно вселиться в его жену, подобные случаи засвидетельствованы. Но что ж здешние монахи, на всю страну знаменитые, этого не заметили? Или заметили, но почему-то скрывают? Нет, лучше пока попробовать обойтись без гневных духов.
- Если господин дозволит молвить, - встревает Урасака, уже одевшийся и, кажется, оправившийся, - то как насчёт самого-то этого малого, который лютню чинил? Уж если влюблённая девица кого и прикрывает - так не иначе своего милого!
- А он и рад! - негодует барышня. И голос у неё сейчас совершенно как у её матери.
- С мастером потолковать действительно не помешало бы, - соглашается младший советник. - Господин Нанкан уже наверняка это сделал - но, видимо, бесплодно.
- И ещё, - говорит барышня. - А насколько эта лютня была поломана ко времени пропажи? Ну, или насколько починена? На ней играть-то можно было?
Между прочим, непраздный вопрос. Намма понятия не имеет, что это за сокровище - но если лютня очень старая, то могла уже испортиться и необратимо. Вот его собственная пролежала не десятилетия, а всего пятнадцать лет - и то звук уже не тот. Или это кажется?
К тому же, если в ходе починки лютня была разобрана на части, то части эти, наверное, вынести из мастерской незаметно было бы проще.
В общем, придётся потолковать с Нанканом начистоту. Вообще-то хищение из Государевой сокровищницы - преступление, о котором должно было бы знать Полотняному приказу. Мало ли какую порчу и на кого можно навести через этого Оленя!
6. Олени
Государева сокровищница - мощный сруб на столбах-опорах. Издали кажется приземистой из-за низкой длинной крыши, а подойдёшь - и до порога рукою стоя не дотянешься. Брёвна стен отёсаны на три грани, топорщатся рёбрами; широкие двери - из толстых досок, как в темнице; даже в Полотняном приказе, пожалуй, хлипче.
Рядом бродят дюжие молодцы, явные охранники; несколько - привычным, размеренным шагом, а некоторые - ещё петляя и озираясь: похоже, ими усилили прежнюю стражу после недавних неприятностей. Увидев незнакомого чиновника, насторожились, направились к Намме неторопливо, но решительно.
Младший советник назвался, известил, что он - к господину старшему помощнику блюстителя. Охранники поклонились, один пошёл докладывать, остальные столпились, с Наммы глаз не спускают. Если бы он был злоумышленником, в это время его сообщники как раз зашли бы сзади сокровищницы и занялись чем захотели бы…
Из кустов у забора выбрался олень - довольно крупный, рыжий с белым. Приблизился, деловито растолкал стражников, принюхался к новому человеку. Увы, у младшего советника в рукавах нет ничего вкусного. Фыркнул и величаво удалился. Гордость Южного города, любимый зверь Просветлённого. Они тут всюду ходят, где ограды не настолько прочны, как в Конопляной усадьбе, но предпочитают храмовые подворья и казённые места.
Тяжёлые двери наверху так и не отворились - Нанкан показался из-за угла, обогнул сокровищницу, дал отмашку стражникам - только после этого склонился в поклоне. Младший советник ответил на приветствие, тихо произнёс:
- Хотелось бы потолковать без твоих подчинённых.
Плечи старшего помощника поникают:
- А… Конечно, ты уже знаешь. Пойдём.
Служебный покой у него в соседнем доме, куда более новой постройки. Нанкан услал письмоводителя, достаёт бутыль и чарки. Брага едва не расплёскивается. Надо бы отказаться - пост, но тогда у Нанкана уже точно не останется сомнений, что старый товарищ явился его хватать и вязать…
- Слушай, - говорит Намма. - Этот давешний разговор насчёт твоей супруги… С нею правда беда - или это ты так пытался привлечь моё внимание к своим здешним неприятностям?
- Правда, - вздыхает Нанкан. - Где пожар, там и потоп…
- Тогда начнём с потопа. Потому что про госпожу твою я пока понял одно: она умеет внушать преданность простолюдинам. Так что стряслось с твоим деревянным Оленем и при чём тут лакировщица?
- Увели Оленя, - мрачно отвечает Нанкан. - Я, грех сказать, сперва надеялся, что - чудо, пусть и дурное. Нет, не похоже.
С его слов получается вот что: к скорому приезду Государя взялись подновлять всё, что обветшало в сокровищнице. В том числе и эту лютню - древнюю, заморскую, присланную в дар прежнему Властителю Земель самим китайским императором. Чинили её, конечно, не впервые, но до нынешнего раза не трогали уже лет двадцать-тридцать. Надо было натянуть новые струны, вычистить раковинные узоры на передней стенке, заменить ослабшие колки… Работы много и работа тонкая, доверена был искусному знатоку музыкальных снастей. Тот работал споро, уложился даже раньше срока - кроме струн, всё уже было готово. И тут лютня пропала прямо из мастерской, среди бела дня.
- А мастер куда смотрел? - Намма не спрашивает даже, куда смотрела охрана и начальство.
- Так на эту самую лакировщицу, скорее всего. Не надо было её пускать, моя ошибка.
- То есть она отвлекала внимание, а какой-то её спутник…
- Да одна она была, в том-то и дело!
Намма отхлёбывает из чарки:
- Ну, всяко не одна, а с мастером. То есть - эта парочка, получается, в сговоре?
Нанкан молчит, потом качает головою:
- Конечно, мои слова сейчас стоят недорого. Но я уверен: Ранкэй не вор. Я его давно знаю, из лучших здешних ремесленников - и честен. Да я уже и расспрашивал, и стороною узнавал - нет ли у него долгов, не готовится ли к большим тратам… Нет! В любом случае, пока Олень был у него в работе - он за него отвечал. Если бы украл - и сам бы поспешил скрыться, а он первым поднял тревогу.
- Он у тебя заперт сейчас?
- Ну… в общем, да. Под присмотром. Но работает - кроме Оленя, ещё много что подновить требуется.
- Я хотел бы с ним поговорить сам, - молвит младший советник. - Не казённым порядком пока, а чтобы разобраться.
- Мне ли возражать…
- Ладно. А что с признанием этой девицы?
Нанкан раздражённо взмахивает веером:
- А ничего! То есть ничего, кроме собственно признания. Я, мол, взяла. Как? Молчит. Для кого? Молчит. Где лютня сейчас? Молчит! Я уж и по-хорошему с нею, и по-плохому - всё без толку. Объясняю: если ты Ранкэя прикрываешь, толку от того не будет, коли лютню не найдём. Всё равно отвечать придётся не только ей, но и ему, и мне…
- А она?
- Молчит!
- Да… Город молчаливых женщин, - Намма отказывается от следующей предложенной чарки, усаживается плотнее. - Ладно, а если зайти с другого конца? Похищена всё же вещь диковинная, редкая. Кто бы мог на неё польститься, да так, чтобы пойти на отчаянное дело? Не боясь, что исполнители его выдадут, или презрев такую опасность?
- Я уже об этом думал, - мрачно отвечает Нанкан. - Перепродать Оленя - дело немыслимое, если кто заказал кражу, то для себя. Может быть, кто-то, кто так ценит старинные снасти, древнее звучание… В общем, подозреваемых у меня два - и оба… не очень убедительные.
- И всё-таки - кто они?
- Двое лучших здешних музыкантов. Лютнист и лютнистка, если точнее. Один - монах, досточтимый Тэмборин из храма Великого Мира. Уже старик, едва ли не все игрецы Южного города у него учились. Знает такие напевы, каких уже никто не упомнит. И, как мне кажется, человек он не то чтобы бесстрашный - но если что в голову себе вобьёт, так уже не оставит.
- О нём я, кажется, даже слышал. Он ведь уже был тут в наши школярские годы?
- Да, конечно.
- А женщина?
- Её ты, наверное, знаешь лучше, чем я - она из Срединной Столицы. Отец её в прошлое царствование был наставником царевичей.
Да, был такой учёный муж. Говорили о нём разное, в том числе и то, что он свою дочь пытался пристроить в наложницы к одному из своих высочайших учеников. Если и так - то не получилось. А после воцарения нынешнего Властителя Земель его бывший наставник удалился от двора, принял постриг в Южном городе и, кажется, вскоре умер.
- Так стало быть, она ещё жива?
- А что бы ей не быть живой? - с некоторым пренебрежением поводит плечами Нанкан. - И мать-то её ещё довольно бодра. Обе тут живут, в Южном городе, монашествуют в миру. О старшей госпоже Убаи ничего дурного сказать не могу: слывёт женщиной нелюдимой, но очень благочестивой. Не такова дочь.
- А чем она отличилась?
- Ну, как сказать… Мало того что она учениц берёт, за плату - как раз по лютневой части. Это можно понять, живут-то они очень небогато. Но её, знаешь ли, видели… в общем, в городе, на улице - одну. Без челяди, без матушки, без какой ни на есть монахини! Прилично ли?
- Ах, - говорит Намма. Да кто бы сомневался: нравы в старой Столице никак не могут быть вольнее, чем в нынешней. Над чем в Срединном городе посмеялись бы, тут осуждают. Надо будет усугубить присмотр за дочкой. Впрочем, с нею всегда - верная дикарка…
- И хуже того, - поднимает сложенный веер Нанкан. - Ходят слухи… ну, будто госпожа Убаи удалилась сюда не просто вслед за отцом. А оттого, что иные из его старых замыслов…
Так. Один из тех царевичей, учеников его отца - ныне Властитель Земель. Другой - мятежник и смутьян, нашедший свою кончину в дальней ссылке. При том, что и в смерть-то этого последнего, царевича Кандзана, не все верят. Действительно нехорошо. Но…
- Погоди. Старый монах, обедневшая дама - откуда у них средства заплатить за такое лихое дело, как ограбление сокровищницы?
- Вот потому я и говорю, - опять вздыхает Нанкан, - не очень-то годные подозреваемые. И ничего я не сумел узнать об их связях с мастером или с лакировщицей.
Понимай - ты-то, Полотняный чиновник, сумеешь.
Правый голос
В наш век ищут блага через соперничество, учреждают чины и разряды. Но разве неверно, что в древности ─ она же наш вечный образец ─ каждый сам сознавал своё место в державе? Самого себя не обманешь, а гнаться за другими или рваться вперёд, чтоб не догнали, - не обойдёшься без уловок. Составляется Государев изборник - и выясняется, что лучшие стихотворцы своего времени либо родня составителю, либо друзья, либо безымянны. Выбирают лучшего гусляра - и судят не по звуку, а по виду, по поясу и шапке. Кто состязается: искусники? Их семьи? Их покровители? Или сам Властитель Земель соревнуется с собой: кого же он оделил большей милостью или кому его высшее покровительство более пошло впрок?
Что есть музыка? Колебание струн, дуновение воздуха? Или этим всем лишь как средством выражает себя сердце человеческое? Или сама сердцевина Неба и Земли в её движении, мирном или бурном, горестном или радостном? Говорят: музыка уравновешивает нравы, смиряет гордых, ободряет робких. Но - когда? Только если слушатель не закоснел в безнравственности, если гордыня его не вполне пожрала смирение, а под робостью скрывается тайная доблесть. Гусли или лютня - не резец, а ключ. Можно открыть ключом запертый ларец с сокровищами - но наполнить пустой ларец невозможно. И тем более невозможно обратить сор в драгоценности.
Или наоборот. Если достойным мужем пренебрегают вышестоящие - в этом нет урона его сути. Если глупца или нечестивца вознесли высоко - он не станет от того умнее и добродетельнее. Искусство управления и впрямь подобно музыке - в том, чтобы разглядеть, как кто себя ценит по совести, и следовать за сердцем человека, а не за повадкой или славой. Только тогда мудрец будет заседать в совете, а злодей разбойничать на большой дороге. Пусть эта картина несовершенна - но обратное много хуже.
То же - в семье. Можно по закону усыновить приёмыша - но если нет в нём любви и почтения к приёмным родителям, закон их ему в сердце не вложит. Можно отречься от родича - но нельзя заставить этого родича считать тебя чужим. Можно назначить человеку место, но его ли это место на самом деле, знает только он. Если нет, любое назначение будет половинчато, неполно либо даже ложно.
Старший родич выделяет младшего, дарует ему новое прозвание, - возник ли новый род? Для тех из выделенной ветви, кто превыше всех чтит этого старшего родича, - так, или им кажется, что так. Для тех же, кто превыше всех чтит Родоначальника - невозможно отчуждение от него. А сам Родоначальник не отвергает никого из своих потомков, как не отвергал своих злых братьев.
Примета времени - в том, что мало кто всё это понимает. Мой покойный дед, мой отец, братья - все они радостно и гордо ощущали и ощущают себя одной новой семьёй, сподвижниками, а не родичами Государя, сановниками, но не царевичами. И в этой семье я один знаю: мой род шире и древнее, в нём не три поколения, а шестьдесят. Один. Как обычно - один.
Сравнимо ли одно одиночество с другим? Я почти всю жизнь прожил в Столице, и узкий, и широкий круг моей родни - здесь же, я выполняю службу, к которой чувствую способности, и не чураюсь близких мне забав. Тяжелее, думается, тому, кто не только отлучён от семьи - но и изгнан с родины, отдан в чужие руки, да и те руки его не касаются. Вместо дома - чужбина, вместо службы - заточение, вместо радости… понятно, что вместо радости.
Скажут: вот и ты оцениваешь со стороны, чьё горе горше и чья тоска глубже. Отвечу: отнюдь не так. Чувствуя своё подобие кому-либо, опираешься не на внешние мерила, а на собственное сердце. И только так можно услышать и сердце другого. Человека ли, бога - или, скажем, оленя.
(Продолжение будет)
5. Хуже людоеда
Утром костоправка и впрямь явилась. Рю и барышня Намма к тому времени уже выспросили у младшего советника, что надо разведывать - хотя он и старался быть сдержан в изложении. Барышня очень жалела, что ей самой поучаствовать не удастся, но тут уже ничего поделать нельзя - неприлично! А младший советник не удержался: погодил немного и занял место за занавесом, где вчера сидели девочки. Двигаться бесшумно он мог бы и в полной тишине, а когда трещат кости и кряхтит Урасака - это и вовсе не мудрено.
Впрочем, хотя возчик и громко сетовал сперва на свою участь, но постепенно, кажется, приспособился и даже начал осторожно любезничать с костоправкой. Её, как выяснилось, зовут Ясия, хотя Рю исправно обращалась только «наставница».
Но ни лесть, ни усердие ученицы особо не помогли: про госпожу Нанкан костоправка молчала. Зато о самом помощнике хранителя сокровищницы высказалась крепко:
- Он на вид-то кроток да сладок, а сам - хуже людоеда!
- То есть людей не ест, а даже хуже? А кого? Монахов?
- С монахами-то он как раз ладит прекрасно. Они тут в силе. Слабым - хуже приходится.
- Ах! И супруга от него, видать, натерпелась? Бедная!
- Что мне до его супруги! А вот как попадётся ему какая дура беззащитная…
- Ну, это ты точно не о себе! - простонал Урасака. - Рю, ты болтать-то болтай, да смотри, что делаешь!
- Ой, извини…
Выяснилось в итоге вот что. Есть у костоправки подружка по имени Нурико, сирота, но девушка дельная. Она - из старой здешней семьи, её предки уже чуть ли не с основания Южного города тут по лаку работают. И дерево пропитывают, и расписывают, и по твёрдому лаку режут. Девочек тоже учат. Работа хорошая, в храмах часто требуется. Одна беда - лак этот, по сути, отрава, кто с ним возится - долго не живёт. Вот и Нурико осиротела рано. Братьев у неё нет, но получилось договориться: она работала, а числилось, будто ещё её отец жив и заказы принимает. И все эту мастерицу ценили, даже в государевой сокровищнице. Только лучше бы ей с той сокровищницей век дела не иметь…
- Пристают? - со знанием дела спрашивает Рю.
- Да не то чтобы… Она сама втюрилась. При сокровищнице мастерские есть, там со всякими старинными драгоценностями работают, чинят, когда те от ветхости начинают разваливаться. Кусочек сгниёт или соржавеет - тотчас и заменят, не отличить. Всё всегда - как новое! Вот есть там один мастер, Ранкэем зовут, они и раньше знакомы были, потому что он с деревом работает. Не со всяким, а из которого музыкальные снасти делают. А они бывают из таких пород, которые тут вообще не растут, из-за моря везти надо!
Рю являет чудо: в другой раз она бы не удержалась и начала перечислять, какие у неё на родине есть деревья - не здешним чета! Это она часами может. А так только кивает, хлопает глазами и изображает внимание. Даже Урасаку в покое оставила.
- Ну так вот, мастер этот, Ранкэй, очень ей понравился. И всё у них уже пошло было на лад, но тут дали ему чинить старую-престарую лютню из сокровищницы. Знаменитую какую-то, со своим именем - «Оленем» зовётся. Он работает себе, вроде всё получается - или это он только так говорил, - а Нурико повадилась к нему в гости ходить. Ему во время работы из мастерской никуда нельзя, так она ему еду носила. Вот и доносилась…
- Начальство засекло и запретило им встречаться? - подаёт голос Урасака.
- Кабы так! Хуже. Как-то Нурико к своему приятелю зашла, покормила его, отправилась к себе лак варить. Тут хватились - а лютни этой и нету! Как в воду канула. Господин Нанкан стал трясти мастеров, кто тут был посторонний, они Нурико и выдали. Тут уж Нанкан за неё взялся - и допрос учинил, и обыск; ничего не нашёл, конечно - только так запугал девчонку, что та взяла и призналась.
- Так она лютню-то спёрла или нет?
- Ты лежи давай! Вот смотри, Рю, как нужно потянуть…
- Ох!
- Ничего она, конечно, не крала, - продолжает Ясини, не покладая рук. - Зачем ей этот Олень-то? Да и как бы она его вынесла из мастерской - мимо мастеров, мимо охраны? Эта ж лютня - она, считай, с полменя!
- Я видела, какие они бывают, - кивает Рю. - Здоровенные.
- А Нурико сама-то немногим тебя крупнее. И в одёжке была в рабочей. Но вот - призналась. То ли хахаля своего отмазывает, то ли просто перепугалась. Её - под замок, каждый день пытают: куда дела, кому сбыла? Дома-то у неё, конечно, ничего не нашли - ни лютни, ни денег. Она - молчит: не придумала, видать! Только Нанкан этот её всё равно не выпустил - и чую я, загубит. Уже бы казнил, злодей этакий, что ему наши слёзы-то? Только, небось, надеется, что она всё ж таки что-то ему скажет, чтоб лютню эту проклятую разыскать. К нам же Властитель Земель собрался. Вот приедет он, зайдёт в сокровищницу и молвит: «А подать мне Оленя - хочу богов и будд игрою потешить!» И тогда Нанкану этому - конец! Только ведь и Нурико-то - тоже…
- А что ж он настоящего вора не ищет?
- Ну так, может, и ищет, только что проку, коли не находит? На худой конец, есть кого обвинить - сама, мол, призналась… Только и ему это не поможет, помяните моё слово! Государь-то справедлив - не даст ему невинной головою откупиться. Головы, они как начнут лететь - чай, одною не обойдётся…
- Страх какой! - таращит глаза Рю. - И глупость.
- Вот то-то и оно, что глупость!
- Девицы! - жалобно вопиет Урасака. - Ну, понятно, что сволочь этот господин Нанкан, а лакировщица эта - дура. Но меня-то за что?
- Извини. Зря я это вообще, - хмуро ворчит костоправка. - Всё, на сегодня закончили. Не дело учить да учиться в расстроенных чувствах. Нужно - холодное сосредоточение!
Ушла, а Рю понеслась докладывать господину и молодой госпоже. Намма, хоть и сам всё слышал, пересказ тоже принял: в одной и той же речи порой разные люди и слышат разное.
- Может, господин Нанкан сам эту звериную лютню и украл? Или поломал нечаянно? - размышляет Рю. - А для вида валит на мастерицу. А для отвода глаз сетует на жену. Чтоб все говорили, что у него жена - ходячий мертвец, а не что он сам - вор.
Барышня Намма качает головой:
- Так тут одно другим не прикроешь. Только хуже. О, а если это правда он лютню взял - она ж, небось, чудесная, раз такая древняя? Пробовал госпожу лечить от безумия дивными звуками. А лютня от ветхости и рассыпалась…
Это вряд ли, конечно. Но сломать и впрямь мог кто угодно - а свалили на самую безответную из тех, кто рядом оказался. С другой стороны, не приложили ли к пропаже руку люди Нанканова тестя? Решили его проучить за что-то - но для этого простых неладов между мужем и женою мало, и одержимость - если она есть - оказывается ни при чём. Или тесть решил сперва подставить зятя, потом спасти - «Вот твоя лютня, а за это…» А что, собственно, за это? В любом случае, об этом Юиме наших дней стоит разузнать подробнее.
Кстати. Нанкан сам не уверен, не убил ли он кого спьяну или в беспамятстве. Если сейчас в сокровищнице - не первые неприятности, уже что-то и раньше пропадало или было испорчено… Не прикончил ли Нанкан или не извёл в темнице кого-то из своих подчинённых? Тогда дух погибшего вполне мог бы действительно вселиться в его жену, подобные случаи засвидетельствованы. Но что ж здешние монахи, на всю страну знаменитые, этого не заметили? Или заметили, но почему-то скрывают? Нет, лучше пока попробовать обойтись без гневных духов.
- Если господин дозволит молвить, - встревает Урасака, уже одевшийся и, кажется, оправившийся, - то как насчёт самого-то этого малого, который лютню чинил? Уж если влюблённая девица кого и прикрывает - так не иначе своего милого!
- А он и рад! - негодует барышня. И голос у неё сейчас совершенно как у её матери.
- С мастером потолковать действительно не помешало бы, - соглашается младший советник. - Господин Нанкан уже наверняка это сделал - но, видимо, бесплодно.
- И ещё, - говорит барышня. - А насколько эта лютня была поломана ко времени пропажи? Ну, или насколько починена? На ней играть-то можно было?
Между прочим, непраздный вопрос. Намма понятия не имеет, что это за сокровище - но если лютня очень старая, то могла уже испортиться и необратимо. Вот его собственная пролежала не десятилетия, а всего пятнадцать лет - и то звук уже не тот. Или это кажется?
К тому же, если в ходе починки лютня была разобрана на части, то части эти, наверное, вынести из мастерской незаметно было бы проще.
В общем, придётся потолковать с Нанканом начистоту. Вообще-то хищение из Государевой сокровищницы - преступление, о котором должно было бы знать Полотняному приказу. Мало ли какую порчу и на кого можно навести через этого Оленя!
6. Олени
Государева сокровищница - мощный сруб на столбах-опорах. Издали кажется приземистой из-за низкой длинной крыши, а подойдёшь - и до порога рукою стоя не дотянешься. Брёвна стен отёсаны на три грани, топорщатся рёбрами; широкие двери - из толстых досок, как в темнице; даже в Полотняном приказе, пожалуй, хлипче.
Рядом бродят дюжие молодцы, явные охранники; несколько - привычным, размеренным шагом, а некоторые - ещё петляя и озираясь: похоже, ими усилили прежнюю стражу после недавних неприятностей. Увидев незнакомого чиновника, насторожились, направились к Намме неторопливо, но решительно.
Младший советник назвался, известил, что он - к господину старшему помощнику блюстителя. Охранники поклонились, один пошёл докладывать, остальные столпились, с Наммы глаз не спускают. Если бы он был злоумышленником, в это время его сообщники как раз зашли бы сзади сокровищницы и занялись чем захотели бы…
Из кустов у забора выбрался олень - довольно крупный, рыжий с белым. Приблизился, деловито растолкал стражников, принюхался к новому человеку. Увы, у младшего советника в рукавах нет ничего вкусного. Фыркнул и величаво удалился. Гордость Южного города, любимый зверь Просветлённого. Они тут всюду ходят, где ограды не настолько прочны, как в Конопляной усадьбе, но предпочитают храмовые подворья и казённые места.
Тяжёлые двери наверху так и не отворились - Нанкан показался из-за угла, обогнул сокровищницу, дал отмашку стражникам - только после этого склонился в поклоне. Младший советник ответил на приветствие, тихо произнёс:
- Хотелось бы потолковать без твоих подчинённых.
Плечи старшего помощника поникают:
- А… Конечно, ты уже знаешь. Пойдём.
Служебный покой у него в соседнем доме, куда более новой постройки. Нанкан услал письмоводителя, достаёт бутыль и чарки. Брага едва не расплёскивается. Надо бы отказаться - пост, но тогда у Нанкана уже точно не останется сомнений, что старый товарищ явился его хватать и вязать…
- Слушай, - говорит Намма. - Этот давешний разговор насчёт твоей супруги… С нею правда беда - или это ты так пытался привлечь моё внимание к своим здешним неприятностям?
- Правда, - вздыхает Нанкан. - Где пожар, там и потоп…
- Тогда начнём с потопа. Потому что про госпожу твою я пока понял одно: она умеет внушать преданность простолюдинам. Так что стряслось с твоим деревянным Оленем и при чём тут лакировщица?
- Увели Оленя, - мрачно отвечает Нанкан. - Я, грех сказать, сперва надеялся, что - чудо, пусть и дурное. Нет, не похоже.
С его слов получается вот что: к скорому приезду Государя взялись подновлять всё, что обветшало в сокровищнице. В том числе и эту лютню - древнюю, заморскую, присланную в дар прежнему Властителю Земель самим китайским императором. Чинили её, конечно, не впервые, но до нынешнего раза не трогали уже лет двадцать-тридцать. Надо было натянуть новые струны, вычистить раковинные узоры на передней стенке, заменить ослабшие колки… Работы много и работа тонкая, доверена был искусному знатоку музыкальных снастей. Тот работал споро, уложился даже раньше срока - кроме струн, всё уже было готово. И тут лютня пропала прямо из мастерской, среди бела дня.
- А мастер куда смотрел? - Намма не спрашивает даже, куда смотрела охрана и начальство.
- Так на эту самую лакировщицу, скорее всего. Не надо было её пускать, моя ошибка.
- То есть она отвлекала внимание, а какой-то её спутник…
- Да одна она была, в том-то и дело!
Намма отхлёбывает из чарки:
- Ну, всяко не одна, а с мастером. То есть - эта парочка, получается, в сговоре?
Нанкан молчит, потом качает головою:
- Конечно, мои слова сейчас стоят недорого. Но я уверен: Ранкэй не вор. Я его давно знаю, из лучших здешних ремесленников - и честен. Да я уже и расспрашивал, и стороною узнавал - нет ли у него долгов, не готовится ли к большим тратам… Нет! В любом случае, пока Олень был у него в работе - он за него отвечал. Если бы украл - и сам бы поспешил скрыться, а он первым поднял тревогу.
- Он у тебя заперт сейчас?
- Ну… в общем, да. Под присмотром. Но работает - кроме Оленя, ещё много что подновить требуется.
- Я хотел бы с ним поговорить сам, - молвит младший советник. - Не казённым порядком пока, а чтобы разобраться.
- Мне ли возражать…
- Ладно. А что с признанием этой девицы?
Нанкан раздражённо взмахивает веером:
- А ничего! То есть ничего, кроме собственно признания. Я, мол, взяла. Как? Молчит. Для кого? Молчит. Где лютня сейчас? Молчит! Я уж и по-хорошему с нею, и по-плохому - всё без толку. Объясняю: если ты Ранкэя прикрываешь, толку от того не будет, коли лютню не найдём. Всё равно отвечать придётся не только ей, но и ему, и мне…
- А она?
- Молчит!
- Да… Город молчаливых женщин, - Намма отказывается от следующей предложенной чарки, усаживается плотнее. - Ладно, а если зайти с другого конца? Похищена всё же вещь диковинная, редкая. Кто бы мог на неё польститься, да так, чтобы пойти на отчаянное дело? Не боясь, что исполнители его выдадут, или презрев такую опасность?
- Я уже об этом думал, - мрачно отвечает Нанкан. - Перепродать Оленя - дело немыслимое, если кто заказал кражу, то для себя. Может быть, кто-то, кто так ценит старинные снасти, древнее звучание… В общем, подозреваемых у меня два - и оба… не очень убедительные.
- И всё-таки - кто они?
- Двое лучших здешних музыкантов. Лютнист и лютнистка, если точнее. Один - монах, досточтимый Тэмборин из храма Великого Мира. Уже старик, едва ли не все игрецы Южного города у него учились. Знает такие напевы, каких уже никто не упомнит. И, как мне кажется, человек он не то чтобы бесстрашный - но если что в голову себе вобьёт, так уже не оставит.
- О нём я, кажется, даже слышал. Он ведь уже был тут в наши школярские годы?
- Да, конечно.
- А женщина?
- Её ты, наверное, знаешь лучше, чем я - она из Срединной Столицы. Отец её в прошлое царствование был наставником царевичей.
Да, был такой учёный муж. Говорили о нём разное, в том числе и то, что он свою дочь пытался пристроить в наложницы к одному из своих высочайших учеников. Если и так - то не получилось. А после воцарения нынешнего Властителя Земель его бывший наставник удалился от двора, принял постриг в Южном городе и, кажется, вскоре умер.
- Так стало быть, она ещё жива?
- А что бы ей не быть живой? - с некоторым пренебрежением поводит плечами Нанкан. - И мать-то её ещё довольно бодра. Обе тут живут, в Южном городе, монашествуют в миру. О старшей госпоже Убаи ничего дурного сказать не могу: слывёт женщиной нелюдимой, но очень благочестивой. Не такова дочь.
- А чем она отличилась?
- Ну, как сказать… Мало того что она учениц берёт, за плату - как раз по лютневой части. Это можно понять, живут-то они очень небогато. Но её, знаешь ли, видели… в общем, в городе, на улице - одну. Без челяди, без матушки, без какой ни на есть монахини! Прилично ли?
- Ах, - говорит Намма. Да кто бы сомневался: нравы в старой Столице никак не могут быть вольнее, чем в нынешней. Над чем в Срединном городе посмеялись бы, тут осуждают. Надо будет усугубить присмотр за дочкой. Впрочем, с нею всегда - верная дикарка…
- И хуже того, - поднимает сложенный веер Нанкан. - Ходят слухи… ну, будто госпожа Убаи удалилась сюда не просто вслед за отцом. А оттого, что иные из его старых замыслов…
Так. Один из тех царевичей, учеников его отца - ныне Властитель Земель. Другой - мятежник и смутьян, нашедший свою кончину в дальней ссылке. При том, что и в смерть-то этого последнего, царевича Кандзана, не все верят. Действительно нехорошо. Но…
- Погоди. Старый монах, обедневшая дама - откуда у них средства заплатить за такое лихое дело, как ограбление сокровищницы?
- Вот потому я и говорю, - опять вздыхает Нанкан, - не очень-то годные подозреваемые. И ничего я не сумел узнать об их связях с мастером или с лакировщицей.
Понимай - ты-то, Полотняный чиновник, сумеешь.
Правый голос
В наш век ищут блага через соперничество, учреждают чины и разряды. Но разве неверно, что в древности ─ она же наш вечный образец ─ каждый сам сознавал своё место в державе? Самого себя не обманешь, а гнаться за другими или рваться вперёд, чтоб не догнали, - не обойдёшься без уловок. Составляется Государев изборник - и выясняется, что лучшие стихотворцы своего времени либо родня составителю, либо друзья, либо безымянны. Выбирают лучшего гусляра - и судят не по звуку, а по виду, по поясу и шапке. Кто состязается: искусники? Их семьи? Их покровители? Или сам Властитель Земель соревнуется с собой: кого же он оделил большей милостью или кому его высшее покровительство более пошло впрок?
Что есть музыка? Колебание струн, дуновение воздуха? Или этим всем лишь как средством выражает себя сердце человеческое? Или сама сердцевина Неба и Земли в её движении, мирном или бурном, горестном или радостном? Говорят: музыка уравновешивает нравы, смиряет гордых, ободряет робких. Но - когда? Только если слушатель не закоснел в безнравственности, если гордыня его не вполне пожрала смирение, а под робостью скрывается тайная доблесть. Гусли или лютня - не резец, а ключ. Можно открыть ключом запертый ларец с сокровищами - но наполнить пустой ларец невозможно. И тем более невозможно обратить сор в драгоценности.
Или наоборот. Если достойным мужем пренебрегают вышестоящие - в этом нет урона его сути. Если глупца или нечестивца вознесли высоко - он не станет от того умнее и добродетельнее. Искусство управления и впрямь подобно музыке - в том, чтобы разглядеть, как кто себя ценит по совести, и следовать за сердцем человека, а не за повадкой или славой. Только тогда мудрец будет заседать в совете, а злодей разбойничать на большой дороге. Пусть эта картина несовершенна - но обратное много хуже.
То же - в семье. Можно по закону усыновить приёмыша - но если нет в нём любви и почтения к приёмным родителям, закон их ему в сердце не вложит. Можно отречься от родича - но нельзя заставить этого родича считать тебя чужим. Можно назначить человеку место, но его ли это место на самом деле, знает только он. Если нет, любое назначение будет половинчато, неполно либо даже ложно.
Старший родич выделяет младшего, дарует ему новое прозвание, - возник ли новый род? Для тех из выделенной ветви, кто превыше всех чтит этого старшего родича, - так, или им кажется, что так. Для тех же, кто превыше всех чтит Родоначальника - невозможно отчуждение от него. А сам Родоначальник не отвергает никого из своих потомков, как не отвергал своих злых братьев.
Примета времени - в том, что мало кто всё это понимает. Мой покойный дед, мой отец, братья - все они радостно и гордо ощущали и ощущают себя одной новой семьёй, сподвижниками, а не родичами Государя, сановниками, но не царевичами. И в этой семье я один знаю: мой род шире и древнее, в нём не три поколения, а шестьдесят. Один. Как обычно - один.
Сравнимо ли одно одиночество с другим? Я почти всю жизнь прожил в Столице, и узкий, и широкий круг моей родни - здесь же, я выполняю службу, к которой чувствую способности, и не чураюсь близких мне забав. Тяжелее, думается, тому, кто не только отлучён от семьи - но и изгнан с родины, отдан в чужие руки, да и те руки его не касаются. Вместо дома - чужбина, вместо службы - заточение, вместо радости… понятно, что вместо радости.
Скажут: вот и ты оцениваешь со стороны, чьё горе горше и чья тоска глубже. Отвечу: отнюдь не так. Чувствуя своё подобие кому-либо, опираешься не на внешние мерила, а на собственное сердце. И только так можно услышать и сердце другого. Человека ли, бога - или, скажем, оленя.
(Продолжение будет)