Возвращение Телегона
Это - стихи из длинного цикла монологов разных героев (и героинь) греческих мифов, который сочинял Келл. Весь цикл называется "Когда кончается время".
Вот я и вернулся, мама. Я-таки доплыл до Итаки,
странного и заветного острова сказочной были
моего детства, давней полуреальной мечты
из непонятной и грубой песни случайного странника,
до острова моего отца. Нашел ли его я? не знаю.
В сущности, я ведь не столько хотел отыскать Одиссея,
сколько его диковинный мир - без чудес, с одними богами,
где хлеб растят на полях и мелют на мельницах прежде
чем подают на стол, где глаза у зверей другие,
чем у наших зверей, где люди ходят в доспехах и совершают подвиги,
а женщины любят их только за это и за странные резкие песни,
совсем не твои и не птичьи - песни силы и крови, соленого пота и мужества.
Помню, когда ты однажды застала меня в свинарнике -
мне было двенадцать лет, и я впервые услышал от какого-то блудного ветра
отголоски греческих песен, - ты очень рассердилась,
увидев, что я стою на коленях перед свиньею,
вглядываюсь в ее кроваво-карие глазки и спрашиваю об отце.
Ты даже покраснела от гнева - я в первый раз увидел,
как наливаются розовым твои мраморные щеки
и глаза расширяются широко и тоскливо-тоскливо, -
и сказала: “Ступай-ка в дом. Они ничего не помнят,
кроме своих помоев. Ничего, зато они счастливы”.
Я ушел, но тебе не поверил. Сидя на скалах, смотрел
в сине-зеленую даль и искал полосатый парус -
ведь должен отец приплыть и показаться мне?
Чайки кричали, и я не знал, что звучит в их крике -
голод, свобода или воспоминанье о прошлом,
когда они были людьми, храбрыми моряками, похожими на титанов.
Но парус все не показывался, и до своего отъезда
я представлял корабль чем-то очень обычным, живым и крылатым.
Помнишь, как я удивился, когда в то яркое утро
после долгой бессонной ночи и пустых уговоров
ты со вздохом меня привела на берег и сказала,
указав на лануну: “Вот твой корабль. Я вырастила его
из ветхой доски Арго, вырванной Синими Скалами, “ -
он был совсем деревянный, хотя и умел говорить
и слушался меня, как собака, и все-таки был
не совсем настоящий... я даже не удивился, когда он потом исчез.
Впрочем, другой корабль - такой, как был у отца, а потом у меня -
не мог бы, конечно, проплыть со мною сквозь серый утес к феакам.
Царь меня принял ласково и печально,
от него я узнал, что это из-за отца
разгневанный морской бог отгородил их мир от остального света
серым утесом. “Впрочем, - сказал царь, - я не жалею,
так нам даже спокойнее. Тогда я уже боялся, что мы станем совсем людьми
и начнем убивать друг друга, совершать ненужные подвиги
и ценить тяжелое золото. Все обернулось к лучшему. Передай привет матери.”
Его дочь на меня смотрела зеленым прозрачным взором,
словно пыталась что-то вспомнить, потом махнула
рукою и убежала по берегу, и следы ее зализала волна.
Я хотел расспросить об отце, но она отказалась слушать.
Я приплыл на остров киклопов, когда уже пришла осень,
и все жители были заняты на виноградниках
и в винодельнях. Они возвращались к пещерам веселые, потные,
из середины лба глаза весело сверкали,
они угостили меня вином и накормили сыром,
рассказали легенду о Великх Киклопах, ковавших небесные молнии
и казненных безумным богом ни за что ни про что.
Я спросил их об Одиссее. “Мы не знаем такого, - отвечали они, -
из-за моря к нам приплывал только великий бог -
там его зовут Дионисом, а у нас его имя - Никто,
он даровал нам вино и осенил благодатью нашего слепого пророка...” -
но к нему меня не пустили, он был уже очень стар,
и я успел уехать прежде, чем остальные принесли меня в жертву,
как они все поступают с сыновьями своих богов.
Я приплыл к Калипсо - она-то отца еще помнила,
сказала, что я не очень похож на него, однако тоже красивый мальчик,
и пригласила остаться и погостить у нее;
я отказался. “Ну да, конечно, - вздохнула она, -
вы всегда уплываете, идиллия - это так скучно,
уж я-то знаю...” Внезапно лицо ее исказилось,
и она закричала: “Плыви, убирайся отсюда, щенок,
знать тебя не хочу! Возвращайся обратно, на свой счастливый остров,
ты не сын Одиссея - он был бесплоден, слышишь, он ничего не мог!
Иначе бы не у Кирки, а у меня был бы сын, семеро сыновей!”
Уплывая, я оглянулся: она неподвижно стояла на берегу, как дерево,
и плакала.
Я приплыл на развалины Трои - местные пастухи
едва не убили меня, услышав мои расспросы, и сообщили мне,
что Одиссей - это страшный, чудовищный медный колдун,
ездивший в животе у деревянной лошади,
и я ужасно расстроился - так это было знакомо,
так обычно-волшебно... Думаю, они лгали.
Я побывал в Египте. Местный оборотень Протей
принял меня радушно, заколол на обед упитанного тюленя
и рассказал о том, как он сражался с отцом
в виде змея, и льва, и огня, и текучей воды,
и как отец его пересилил и перехитрил.
“Мне не обидно, - сказал он, смеясь. - Он был умный и крепкий,
но ни во что не умел превращаться. Мы потом помирились,
ия устроил веселый пир и кормил их с Еленой, оба они обжоры”.
По его бороде струились капли нильской воды
и расплывались лужицами на тюленьем жире,
время от времени радужно переменяя цвет.
Когда я уже уходил в море, Протей неожиданно вынырнул рядом с бортом
и крикнул: “А все-таки, парень, ты чего-то напутал, его звали по-другому”.
Я побывал в Колхиде, и кузина Медея
выслушала меня с неподвижным лицом, темная и сухая,
словно обугленный ствол; потом резко рассмеялась
и сказала: “Ты гонишься за призраком, Телегон.
Одиссей - это миф или в лучшем случае неудачник,
не постыдившийся приписать себе чужие подвиги;
впрочем, все греки - мерзавцы”. Я не поверил ей,
в тот раз, а потом поверил, а теперь уже снова не верю.
Тот мир - совсем не такой, как я думал; я не нашел
медных героев, и медного неба, и виноцветного моря,
хотя и море и небо там правда совсем другие,
не синие, как у нас, а густые и серо-зеленые.
Из бравших Трою почти никого не осталось в живых, из троянцев один еще жив -
я прослышал о мореходе, который плыл из Пергама
и где-то в Африке бросил царицу, тоскующую о нем,
и решил, что это отец; к сожалению, оказалось,
что это другой человек, но царица уже умерла, и я все равно едва ли его отыскал бы.
В Италии я попал к старику Диомеду - он еще помнил отца
и очень его не любил, говорил о нем только дурное
и прежде всего отрицал, что мой отец был героем, а не дипломатом.
Огромный, прямой, как сосна, корявый и лысый,
он путал Трою и Фивы, которые тоже когда-то
разорил (и на месте Фив до сих пор ровное место,
я видел), путал все подвиги, и все-таки первым из всех,
кого я встретил в том мире, говорил, как герои из песен
и, кажется, правда был им. На прощанье он обнял меня,
подарил старинный клинок и глухо сказал: “Паренек,
если найдешь отца, хотя он, наверное, тоже не слишком любит меня,
передай привет... и скажи: когда я вспоминаю Трою,
то не битвы, и не пожар, и не осадную скуку,
а как мы с ним стояли вдвоем, со статуей на руках,
а перед нами стояла Елена... Я мог тогда стать предателем,
если бы твой отец не увел меня. И хотя я почти ненавидел его,
даже хотел убить, но пусть он знает: за это я ему благодарен.
Иногда бывает полезно, когда человек настолько не умеет любить, как он”.
Юольшой и бурый, как башня, он смотрел на меня сверху вниз,
словно что-то желая добавить и не находя нужных слов -
у него вообще со словами было неважно -
потом вдруг махнул рукою, повернулся и ушел в дом.
Я побывал в Афинах и Микенах, в Коринфе и в Спарте.
Царь Орест был занят какими-то государственными делами,
и ему было недосуг - он правит почти всей Элладой, и очень жестко правит,
словно бы вымещая на ней какое-то горе,
а пахари на полях Аргоса и рыбаки на Коринфском заливе
вспоминают о добрых временах Эгисфа, Пелопа и прочих древних царей.
Об Одиссее они уже ничего не знают - говорят, был приказ
царя позабыть о нем, и даже остров Итаку успели переименовать,
потому что царь не хотел иметь у своих границ или в своих границах
остров, где ждут второго пришествия мудреца.
Может быть, это и ложь, но Итаку найти очень сложно.
Впрочем, всем не до Итаки - ожидают варваров с севера,
зарывают деньги, точат клинки или бегут подальше -
в Египте и Финикии резко выросла численность населения за счет приезжих.
В Спарте я разыскал Елену - это старуха, дряхлая, в парике и румянах,
очень усталая и уже почти все позабывшая:
“Одиссей... - говорила она, шамкая сухими губами, -
кто такой Одиссей? Жених? ну, их было так много...
Брал Трою? Я отдавала ему статую? может быть...
хотя нет, я тогда жила в Египте, так всюду написано”.
Так правда всюду написано. В Спарте запрещено упоминать о том,
что Троянский поход не был цивилизаторским продвижением в страну варваров,
и поэтому большинство считает, что это была просто царская свара
из-за черноморских проливов и завышенных цен на зерно.
Там вообще говорят о ценах гораздо больше, чем о героях и подвигах,
даже больше, чем о богах. И никто не помнит отца,
это - вчерашний деньб, а, как говорят их ораторы,
нужно жить сегодняшним днем и готовиться к завтрашнему -
или стать рабами дорян (это кочевники с севера,
их вождь утверждает, что приходится внуком Гераклу,
а кроме Геракла героев не было никогда. С ним было очень скучно).
Однажды, переправляясь на какой-то очередной остров,
глядя, как смуглые спины гребцов разгибаются и сгибаются
под рабочую песню и резкий посвист бича,
слизывая соленые брызги с обветревших губ и щуря глаза от солнца -
там оно ярче и жестче, - я упомянул об отце,
и черный моряк, со свалявшейся жесткой седой бородою
и помешанными глазами поглядел на меня из-под густых бровей
и сказал: “Я помню его. Он казнил моего сына,
подло оклеветав”. - “Зачем?” - спросил я. “Из зависти, -
хмуро и как-то почти равнодушно ответил старик. -
Они оба были умны, но мой сын был умен по-новому
и когда-то заставил Одиссея стать полугероем, а тому очень не хотелось.
Он оговорил сына, подделал документы, и Паламеда казнили.
И все-таки своего Одиссей не добился:
этот мир стал таким, каким ожидал мой сын. Ты напрасно ищещь героев,
их уже не осталось. Никто в этом не виноват,
просто кончилось время легенд и началась история -
я-то уж это вижу, я знал еще Сизифа и встречался с Хироном.
А теперь не осталось Хиронов, Гераклов, Фесеев, даже Ахиллов нету,
нет даже Одиссеев. И иногда я рад, что мой сын не дожил до этого -
так неприятно видеть свои пророчества сбывшимися...”
Он спокойно смотрел на солнце, этот нелепый старик из нелепого мира,
и его руки были руками древнего воина и великого морехода.
“А ты разве не герой?” - несмело спросил я его. Он даже не усмехнулся,
только пожал плечеми: “Нету больше героев.
А я никогда им и не был - я так... потому и выжил,
потому и дожил до этой мерзости, пережив свое время”.
На обратном пути я хотел увидеться с ним, но он куда-то пропал,
утонул, или умер, или сделался морским полубогом, не все ли равно?
Вот ему я поверил. И мне еще больше захотелось пусть не найти,
так создать мир героев и песен. Таких еще было достаточно,
голодающих по былому, неприжившихся в новом мире,
ищущих своей Трои и своих Минотавров, да, их было достаточно
на команду одного судна. И мы подняли черный парус - ты не поверишь, мать,
но мы, опоздавшие сделаться героями, стали пиратами.
Это было сначала похоже - потопленные корабли казались нам судами
древнего Миноса; полыхающие деревни на выжженных берегах
отбрасывали на наши загоревшие лица точно такие отблески,
как когда-то троянский пожар на лицо моего отца,
и выли рыбачки-Гекубы, и сельские кузнецы были сильны, как Гектор, -
до тех пор, пока нам удавалось в этом себя убедить.
Да, это была игра, кровавая и жестокая, как все игры того мира,
мы играли в великих витязей, как переростки-дети,
и мы не спрашивали, почем в такой-то округе хлеб
и насколько почетен брак с дочкой соседа-помещика -
мы брали хлеб, брали женщин и платили своею кровью, и она была настоящей.
Я потом попрошу тебя посмотреть мою ногу - ее задело копье,
разрезало мышцу, и колено плохо сгибается, а там ведь никто не умеет
лечить наложением рук, я и сам разучился,
позабыл, как все это делается - потому что мои герои тоже этого не умели.
Много мне здесь придется вспомнить - ведь там я себе запрещал творить чудеса,
и отвык. Ты будешь смеяться, но даже огонь теперь
я едева ли сумею развести, как бывало, взглядом,
потому что в том сказочном мире это совсем не принято,
а я так старался быть сыном своего отца... быть своим
если не для древних воителей, которых я не застал,
то для их полудиких потомков. Как ни странно, меня немного
любили и очень боялись - может быть, потому, что я лучше всех умел
верить в нашу игру... Да, глупо, конечно, я все понимаю,
но все равно не жалею.
Мы высадились на берег скалистого островка, нищего и убогого.
Тощие козы косились на нас фиолетовыми глазами,
насмешливыми и влажными. Вокруг усадьбы не было даже тына,
и мой приятель с усмешкой вздохнул, потерев щетину на подбородке:
“Да, это вам не Троя”, - и, охнув, завалился на правый бок,
а в левом дрожала стрела. Два десятка крестьян с дрекольем
и несколько стариков в тусклых помятых касках двигались от усадьбы,
двое с луками. Я поднял копье - то, тобою дареное,
с ядовитым шипом, - и метнул его в самого меткого.
Он упал, остальные бросились наутек, мои ребята за ними.
Стрелок лежал на песке, тощий, коротконогий,
рыжеватая синева топорщилась вокуг лысины. Ногой я перевернул его -
он был слеп, и мне стало жутко. Сухая рука ощупала рану,
копье: “Скат, - шепнул он, - шип ядовитого ската,
боги очень удачно выбрали из тех двух
предсказаний: все-таки смерть от моря, а не от сына”.
Он тяжело дышал - до смерти оставались минуты,
скорчились ноги, на поджарых ляжках белели старые шрамы,
а беззубый рот ухмылялся. По годам он мог быть под Троей,
и я спросил: “Старик, не знавал ли ты Одиссея?
Может, хоть слышал о нем?” Тот поднял седую бровь
и прохрипел: “Зачем тебе?” - Сам не пойму, почему,
я сказал ему правду. Он молчал - я решил, что он умер,
но внезапно он сел и выдохнул, сплюнув кровью:
“Тебя обманули, парень, возвращайся домой.
Был такой Одиссей, порядочный сукин сын,
но он умер. Плыви домой и дай людям о нем забыть,
потому что он сам так хотел перед смертью.” - “А как он умер?” -
спросил я; старик уже осел на песок, дрожа,
губы его шевельнулись: “Умер, как надо - от моря”, -
дернулся и затих. И я поверил ему, собрал ребят и отчалил.
“Нищий остров эта Итака, - проворчал мой рулевой, - не стоило и высаживаться”.
Вот я и вернулся, мама. Спутники разбрелись
по портам пропивать добычу - им надоела игра,
кое-кто утонул, кое-кого повесили, мой кормчий торгует маслом.
Капитанскую долю добычи я отдал слепому певцу,
чтобы он все же придумал что-нибудь про отца - он обещал постараться.
Теперь я останусь здесь, с тобою. Наверное, навсегда,
потому что на нашем острове “навсегда” еще может быть,
а я не хочу больше видеть, как кончается время.
Вот я и вернулся, мама. Я-таки доплыл до Итаки,
странного и заветного острова сказочной были
моего детства, давней полуреальной мечты
из непонятной и грубой песни случайного странника,
до острова моего отца. Нашел ли его я? не знаю.
В сущности, я ведь не столько хотел отыскать Одиссея,
сколько его диковинный мир - без чудес, с одними богами,
где хлеб растят на полях и мелют на мельницах прежде
чем подают на стол, где глаза у зверей другие,
чем у наших зверей, где люди ходят в доспехах и совершают подвиги,
а женщины любят их только за это и за странные резкие песни,
совсем не твои и не птичьи - песни силы и крови, соленого пота и мужества.
Помню, когда ты однажды застала меня в свинарнике -
мне было двенадцать лет, и я впервые услышал от какого-то блудного ветра
отголоски греческих песен, - ты очень рассердилась,
увидев, что я стою на коленях перед свиньею,
вглядываюсь в ее кроваво-карие глазки и спрашиваю об отце.
Ты даже покраснела от гнева - я в первый раз увидел,
как наливаются розовым твои мраморные щеки
и глаза расширяются широко и тоскливо-тоскливо, -
и сказала: “Ступай-ка в дом. Они ничего не помнят,
кроме своих помоев. Ничего, зато они счастливы”.
Я ушел, но тебе не поверил. Сидя на скалах, смотрел
в сине-зеленую даль и искал полосатый парус -
ведь должен отец приплыть и показаться мне?
Чайки кричали, и я не знал, что звучит в их крике -
голод, свобода или воспоминанье о прошлом,
когда они были людьми, храбрыми моряками, похожими на титанов.
Но парус все не показывался, и до своего отъезда
я представлял корабль чем-то очень обычным, живым и крылатым.
Помнишь, как я удивился, когда в то яркое утро
после долгой бессонной ночи и пустых уговоров
ты со вздохом меня привела на берег и сказала,
указав на лануну: “Вот твой корабль. Я вырастила его
из ветхой доски Арго, вырванной Синими Скалами, “ -
он был совсем деревянный, хотя и умел говорить
и слушался меня, как собака, и все-таки был
не совсем настоящий... я даже не удивился, когда он потом исчез.
Впрочем, другой корабль - такой, как был у отца, а потом у меня -
не мог бы, конечно, проплыть со мною сквозь серый утес к феакам.
Царь меня принял ласково и печально,
от него я узнал, что это из-за отца
разгневанный морской бог отгородил их мир от остального света
серым утесом. “Впрочем, - сказал царь, - я не жалею,
так нам даже спокойнее. Тогда я уже боялся, что мы станем совсем людьми
и начнем убивать друг друга, совершать ненужные подвиги
и ценить тяжелое золото. Все обернулось к лучшему. Передай привет матери.”
Его дочь на меня смотрела зеленым прозрачным взором,
словно пыталась что-то вспомнить, потом махнула
рукою и убежала по берегу, и следы ее зализала волна.
Я хотел расспросить об отце, но она отказалась слушать.
Я приплыл на остров киклопов, когда уже пришла осень,
и все жители были заняты на виноградниках
и в винодельнях. Они возвращались к пещерам веселые, потные,
из середины лба глаза весело сверкали,
они угостили меня вином и накормили сыром,
рассказали легенду о Великх Киклопах, ковавших небесные молнии
и казненных безумным богом ни за что ни про что.
Я спросил их об Одиссее. “Мы не знаем такого, - отвечали они, -
из-за моря к нам приплывал только великий бог -
там его зовут Дионисом, а у нас его имя - Никто,
он даровал нам вино и осенил благодатью нашего слепого пророка...” -
но к нему меня не пустили, он был уже очень стар,
и я успел уехать прежде, чем остальные принесли меня в жертву,
как они все поступают с сыновьями своих богов.
Я приплыл к Калипсо - она-то отца еще помнила,
сказала, что я не очень похож на него, однако тоже красивый мальчик,
и пригласила остаться и погостить у нее;
я отказался. “Ну да, конечно, - вздохнула она, -
вы всегда уплываете, идиллия - это так скучно,
уж я-то знаю...” Внезапно лицо ее исказилось,
и она закричала: “Плыви, убирайся отсюда, щенок,
знать тебя не хочу! Возвращайся обратно, на свой счастливый остров,
ты не сын Одиссея - он был бесплоден, слышишь, он ничего не мог!
Иначе бы не у Кирки, а у меня был бы сын, семеро сыновей!”
Уплывая, я оглянулся: она неподвижно стояла на берегу, как дерево,
и плакала.
Я приплыл на развалины Трои - местные пастухи
едва не убили меня, услышав мои расспросы, и сообщили мне,
что Одиссей - это страшный, чудовищный медный колдун,
ездивший в животе у деревянной лошади,
и я ужасно расстроился - так это было знакомо,
так обычно-волшебно... Думаю, они лгали.
Я побывал в Египте. Местный оборотень Протей
принял меня радушно, заколол на обед упитанного тюленя
и рассказал о том, как он сражался с отцом
в виде змея, и льва, и огня, и текучей воды,
и как отец его пересилил и перехитрил.
“Мне не обидно, - сказал он, смеясь. - Он был умный и крепкий,
но ни во что не умел превращаться. Мы потом помирились,
ия устроил веселый пир и кормил их с Еленой, оба они обжоры”.
По его бороде струились капли нильской воды
и расплывались лужицами на тюленьем жире,
время от времени радужно переменяя цвет.
Когда я уже уходил в море, Протей неожиданно вынырнул рядом с бортом
и крикнул: “А все-таки, парень, ты чего-то напутал, его звали по-другому”.
Я побывал в Колхиде, и кузина Медея
выслушала меня с неподвижным лицом, темная и сухая,
словно обугленный ствол; потом резко рассмеялась
и сказала: “Ты гонишься за призраком, Телегон.
Одиссей - это миф или в лучшем случае неудачник,
не постыдившийся приписать себе чужие подвиги;
впрочем, все греки - мерзавцы”. Я не поверил ей,
в тот раз, а потом поверил, а теперь уже снова не верю.
Тот мир - совсем не такой, как я думал; я не нашел
медных героев, и медного неба, и виноцветного моря,
хотя и море и небо там правда совсем другие,
не синие, как у нас, а густые и серо-зеленые.
Из бравших Трою почти никого не осталось в живых, из троянцев один еще жив -
я прослышал о мореходе, который плыл из Пергама
и где-то в Африке бросил царицу, тоскующую о нем,
и решил, что это отец; к сожалению, оказалось,
что это другой человек, но царица уже умерла, и я все равно едва ли его отыскал бы.
В Италии я попал к старику Диомеду - он еще помнил отца
и очень его не любил, говорил о нем только дурное
и прежде всего отрицал, что мой отец был героем, а не дипломатом.
Огромный, прямой, как сосна, корявый и лысый,
он путал Трою и Фивы, которые тоже когда-то
разорил (и на месте Фив до сих пор ровное место,
я видел), путал все подвиги, и все-таки первым из всех,
кого я встретил в том мире, говорил, как герои из песен
и, кажется, правда был им. На прощанье он обнял меня,
подарил старинный клинок и глухо сказал: “Паренек,
если найдешь отца, хотя он, наверное, тоже не слишком любит меня,
передай привет... и скажи: когда я вспоминаю Трою,
то не битвы, и не пожар, и не осадную скуку,
а как мы с ним стояли вдвоем, со статуей на руках,
а перед нами стояла Елена... Я мог тогда стать предателем,
если бы твой отец не увел меня. И хотя я почти ненавидел его,
даже хотел убить, но пусть он знает: за это я ему благодарен.
Иногда бывает полезно, когда человек настолько не умеет любить, как он”.
Юольшой и бурый, как башня, он смотрел на меня сверху вниз,
словно что-то желая добавить и не находя нужных слов -
у него вообще со словами было неважно -
потом вдруг махнул рукою, повернулся и ушел в дом.
Я побывал в Афинах и Микенах, в Коринфе и в Спарте.
Царь Орест был занят какими-то государственными делами,
и ему было недосуг - он правит почти всей Элладой, и очень жестко правит,
словно бы вымещая на ней какое-то горе,
а пахари на полях Аргоса и рыбаки на Коринфском заливе
вспоминают о добрых временах Эгисфа, Пелопа и прочих древних царей.
Об Одиссее они уже ничего не знают - говорят, был приказ
царя позабыть о нем, и даже остров Итаку успели переименовать,
потому что царь не хотел иметь у своих границ или в своих границах
остров, где ждут второго пришествия мудреца.
Может быть, это и ложь, но Итаку найти очень сложно.
Впрочем, всем не до Итаки - ожидают варваров с севера,
зарывают деньги, точат клинки или бегут подальше -
в Египте и Финикии резко выросла численность населения за счет приезжих.
В Спарте я разыскал Елену - это старуха, дряхлая, в парике и румянах,
очень усталая и уже почти все позабывшая:
“Одиссей... - говорила она, шамкая сухими губами, -
кто такой Одиссей? Жених? ну, их было так много...
Брал Трою? Я отдавала ему статую? может быть...
хотя нет, я тогда жила в Египте, так всюду написано”.
Так правда всюду написано. В Спарте запрещено упоминать о том,
что Троянский поход не был цивилизаторским продвижением в страну варваров,
и поэтому большинство считает, что это была просто царская свара
из-за черноморских проливов и завышенных цен на зерно.
Там вообще говорят о ценах гораздо больше, чем о героях и подвигах,
даже больше, чем о богах. И никто не помнит отца,
это - вчерашний деньб, а, как говорят их ораторы,
нужно жить сегодняшним днем и готовиться к завтрашнему -
или стать рабами дорян (это кочевники с севера,
их вождь утверждает, что приходится внуком Гераклу,
а кроме Геракла героев не было никогда. С ним было очень скучно).
Однажды, переправляясь на какой-то очередной остров,
глядя, как смуглые спины гребцов разгибаются и сгибаются
под рабочую песню и резкий посвист бича,
слизывая соленые брызги с обветревших губ и щуря глаза от солнца -
там оно ярче и жестче, - я упомянул об отце,
и черный моряк, со свалявшейся жесткой седой бородою
и помешанными глазами поглядел на меня из-под густых бровей
и сказал: “Я помню его. Он казнил моего сына,
подло оклеветав”. - “Зачем?” - спросил я. “Из зависти, -
хмуро и как-то почти равнодушно ответил старик. -
Они оба были умны, но мой сын был умен по-новому
и когда-то заставил Одиссея стать полугероем, а тому очень не хотелось.
Он оговорил сына, подделал документы, и Паламеда казнили.
И все-таки своего Одиссей не добился:
этот мир стал таким, каким ожидал мой сын. Ты напрасно ищещь героев,
их уже не осталось. Никто в этом не виноват,
просто кончилось время легенд и началась история -
я-то уж это вижу, я знал еще Сизифа и встречался с Хироном.
А теперь не осталось Хиронов, Гераклов, Фесеев, даже Ахиллов нету,
нет даже Одиссеев. И иногда я рад, что мой сын не дожил до этого -
так неприятно видеть свои пророчества сбывшимися...”
Он спокойно смотрел на солнце, этот нелепый старик из нелепого мира,
и его руки были руками древнего воина и великого морехода.
“А ты разве не герой?” - несмело спросил я его. Он даже не усмехнулся,
только пожал плечеми: “Нету больше героев.
А я никогда им и не был - я так... потому и выжил,
потому и дожил до этой мерзости, пережив свое время”.
На обратном пути я хотел увидеться с ним, но он куда-то пропал,
утонул, или умер, или сделался морским полубогом, не все ли равно?
Вот ему я поверил. И мне еще больше захотелось пусть не найти,
так создать мир героев и песен. Таких еще было достаточно,
голодающих по былому, неприжившихся в новом мире,
ищущих своей Трои и своих Минотавров, да, их было достаточно
на команду одного судна. И мы подняли черный парус - ты не поверишь, мать,
но мы, опоздавшие сделаться героями, стали пиратами.
Это было сначала похоже - потопленные корабли казались нам судами
древнего Миноса; полыхающие деревни на выжженных берегах
отбрасывали на наши загоревшие лица точно такие отблески,
как когда-то троянский пожар на лицо моего отца,
и выли рыбачки-Гекубы, и сельские кузнецы были сильны, как Гектор, -
до тех пор, пока нам удавалось в этом себя убедить.
Да, это была игра, кровавая и жестокая, как все игры того мира,
мы играли в великих витязей, как переростки-дети,
и мы не спрашивали, почем в такой-то округе хлеб
и насколько почетен брак с дочкой соседа-помещика -
мы брали хлеб, брали женщин и платили своею кровью, и она была настоящей.
Я потом попрошу тебя посмотреть мою ногу - ее задело копье,
разрезало мышцу, и колено плохо сгибается, а там ведь никто не умеет
лечить наложением рук, я и сам разучился,
позабыл, как все это делается - потому что мои герои тоже этого не умели.
Много мне здесь придется вспомнить - ведь там я себе запрещал творить чудеса,
и отвык. Ты будешь смеяться, но даже огонь теперь
я едева ли сумею развести, как бывало, взглядом,
потому что в том сказочном мире это совсем не принято,
а я так старался быть сыном своего отца... быть своим
если не для древних воителей, которых я не застал,
то для их полудиких потомков. Как ни странно, меня немного
любили и очень боялись - может быть, потому, что я лучше всех умел
верить в нашу игру... Да, глупо, конечно, я все понимаю,
но все равно не жалею.
Мы высадились на берег скалистого островка, нищего и убогого.
Тощие козы косились на нас фиолетовыми глазами,
насмешливыми и влажными. Вокруг усадьбы не было даже тына,
и мой приятель с усмешкой вздохнул, потерев щетину на подбородке:
“Да, это вам не Троя”, - и, охнув, завалился на правый бок,
а в левом дрожала стрела. Два десятка крестьян с дрекольем
и несколько стариков в тусклых помятых касках двигались от усадьбы,
двое с луками. Я поднял копье - то, тобою дареное,
с ядовитым шипом, - и метнул его в самого меткого.
Он упал, остальные бросились наутек, мои ребята за ними.
Стрелок лежал на песке, тощий, коротконогий,
рыжеватая синева топорщилась вокуг лысины. Ногой я перевернул его -
он был слеп, и мне стало жутко. Сухая рука ощупала рану,
копье: “Скат, - шепнул он, - шип ядовитого ската,
боги очень удачно выбрали из тех двух
предсказаний: все-таки смерть от моря, а не от сына”.
Он тяжело дышал - до смерти оставались минуты,
скорчились ноги, на поджарых ляжках белели старые шрамы,
а беззубый рот ухмылялся. По годам он мог быть под Троей,
и я спросил: “Старик, не знавал ли ты Одиссея?
Может, хоть слышал о нем?” Тот поднял седую бровь
и прохрипел: “Зачем тебе?” - Сам не пойму, почему,
я сказал ему правду. Он молчал - я решил, что он умер,
но внезапно он сел и выдохнул, сплюнув кровью:
“Тебя обманули, парень, возвращайся домой.
Был такой Одиссей, порядочный сукин сын,
но он умер. Плыви домой и дай людям о нем забыть,
потому что он сам так хотел перед смертью.” - “А как он умер?” -
спросил я; старик уже осел на песок, дрожа,
губы его шевельнулись: “Умер, как надо - от моря”, -
дернулся и затих. И я поверил ему, собрал ребят и отчалил.
“Нищий остров эта Итака, - проворчал мой рулевой, - не стоило и высаживаться”.
Вот я и вернулся, мама. Спутники разбрелись
по портам пропивать добычу - им надоела игра,
кое-кто утонул, кое-кого повесили, мой кормчий торгует маслом.
Капитанскую долю добычи я отдал слепому певцу,
чтобы он все же придумал что-нибудь про отца - он обещал постараться.
Теперь я останусь здесь, с тобою. Наверное, навсегда,
потому что на нашем острове “навсегда” еще может быть,
а я не хочу больше видеть, как кончается время.