Чаадаев, философические письма и тайна сумасшедшей одноногой женщины-философа
Как-то до меня раньше не доходило что знаменитое философическое письмо Чаадаева (1794-1856) адресовано конкретной женщине. А ведь оно начинается словами:
«Сударыня.
Прямодушие и искренность именно те черты, которые я в вас более всего люблю и ценю. Судите же сами, как меня должно было поразить ваше письмо. Эти самые любезные свойства ваши и очаровали меня при нашем знакомстве, они-то и побудили меня заговорить с вами о религии. Все вокруг вас призывало меня к молчанию. Повторяю, посудите каково же было мое удивление при получении вашего письма. Вот все, что я имею вам сказать, сударыня, по поводу выраженных там предположений об оценке мною вашего характера. Не будем говорить более об этом и прямо перейдем к существенной части вашего письма.
И, прежде всего, откуда в вашем уме берется это смятение, до того вас волнующее и утомляющее, что оно, по вашим словам, отражается и на здоровье? Неужели это печальное следствие наших бесед? Вместо успокоения и мира, которое должно было бы внести пробужденное в сердце чувство, оно вызвало тревогу, сомнения, чуть ли не угрызения совести. Впрочем, чему удивляться? Это естественное следствие того печального положения вещей, которому подчинены у нас все сердца и все умы. Вы просто поддались действию сил, которые приводят у нас в движение все, начиная с самых высот общества и кончая рабом, существующим лишь для утехи своего владыки.
Да и как могли бы вы этому противиться? Те самые свойства, которыми вы выделяетесь из толпы, должны сделать вас тем более подверженной вредному воздействию воздуха, которым вы дышите. Среди всего окружающего вас, могло ли сообщить устойчивость вашим идеям то немногое, что мне было позволено вам поведать? Мог ли я очистить атмосферу, в которой мы живем? Последствия я должен был предвидеть, да я их и предвидел. Отсюда частые умолчания, мешавшие убеждениям проникнуть вам в душу и вводившие вас, естественно, в заблуждение. И если бы только я не был уверен, что религиозное чувство, пробужденное хотя бы частично в чьем-либо сердце, какие бы оно ни причиняло ему муки, все же лучше полного его усыпления, мне бы пришлось раскаиваться в своем усердии. Тем не менее, я надеюсь, что облака, омрачающие сейчас ваше небо, однажды превратятся в благодатную росу и она оплодотворит семя, брошенное в ваше сердце; и произведенное на вас действие нескольких ничего не стоящих слов служит мне верной порукой более значительных результатов, их непременно вызовет в будущем работа вашего собственного сознания. Смело ввертесь, сударыня, волнениям, вызываемым в вас мыслями о религии: из этого чистого источника могут вытекать только чистые чувства…».
Ну а дальше там все про Россию и русских: «Внутреннего развития, естественного прогресса у нас нет, прежние идеи выметаются новыми, потому что последние не вырастают из первых, а появляются у нас откуда-то извне. Мы воспринимаем идеи только в готовом виде; поэтому те неизгладимые следы, которые отлагаются в умах последовательным развитием мысли и создают умственную силу, не бороздят наших сознаний. Мы растем, но не созреваем... Мы подобны тем детям, которых не заставляли самих рассуждать, так что, когда они вырастают, своего в них нет ничего, все их знание на поверхности, вся их душа - вне их.
Первое «Философическое письмо» (1836).».
Всего Чаадаев написал 8 философических писем в 1828-1831, а опубликовано было только первое из них в 1836 году в журнале «Телескоп».
Николай I, ознакомившись с "Письмом" и докладом о нем министра просвещения Уварова, написал: "Прочитав статью, нахожу, что содержание оной смесь дерзостной бессмыслицы, достойной умалишенного".
После этого у Чаадаева начались неприятности: его на год поместили под надзор врача. Впрочем, он находился дома, а врач относился к нему по-дружески. Никто не считал всерьез, что Чаадаев - сумасшедший.
Но вначале производилось дознание, и в ходе него Чаадаев сообщил, что у него есть знакомая - Екатерина Панова, с которой он беседовал на религиозные и философские темы. Но Чаадаев полагает, что она не в своем уме.
Чтобы успокоить женщину, Чаадаев писал ей письма. Но первое письмо ему самому так понравилось, что он давал его читать знакомым, а знакомые уже пустили его по свету и без его ведома опубликовали в «Телескопе».
Вот показания Чаадаева московскому полицмейстеру Л. М. Цынскому 7 января 1837 года: «Я познакомился с госпожой Пановой в 1827 году в подмосковной, где она и муж ее были мне соседями. Там я с нею видался часто, потому что в бездомстве находил в этих свиданиях развлечение. На другой год, переселившись в Москву, куда и они переехали, продолжал я с нею видаться… Все это пишу к Вашему превосходительству, потому что в городе много говорят о моих сношениях с нею, прибавляя разные нелепости…Что касается до того, что эта несчастная женщина теперь в сумасшествии, говорит, например, что она республиканка, что она молилась за поляков и прочий вздор, то я уверен, что если спросить ее, говорил ли я с ней когда-либо про что-нибудь подобное, то она, несмотря на свое жалкое положение, несмотря на то, что почитает себя бессмертною… конечно, скажет, что нет».
Вероятно, Чаадаеву сообщили, что Панова помещена в сумасшедший дом и спрашивали, согласен ли с мнением Пановой по политическим вопросам.
Корреспондентку Петра Яковлевича звали Екатерина Дмитриевна Панова, урожденная Улыбышева. Она родилась в 1804 году (на 10 лет младше Чаадаева) в Дрездене, где ее отец был посланником. Через 6 лет семья вернулась в Россию.
У Екатерины была сестра - поэтесса Елизаветы Улыбышева, автор довольно широко известных в свое время сборников стихов на французском языке, и брат Александр Улыбышев (1794-1858), талантливый писатель-музыковед, получивший известность своими книгами о Моцарте и Бетховене.
А. Д. Улыбышев был активным членом «Зеленой лампы». Таким образом, Улыбышев был хорошо знаком с Пушкиным. Кстати, ему предлагали должность посла в Персии после убийства Грибоедова, но он отказался.
Еще в семье был брат Владимир, о котором мне ничего неизвестно.
Екатерина была особенно близка была с братом Александром, а он писал романтические статьи. Среди них особенно характерна утопия «Сон», в которой автор рисует картину желанного будущего: Михайловский замок в Петербурге стал «Дворцом собрания сословий», в бывших казармах - школы, академии, библиотеки, Александро-Невская лавра превращена в храм истинной религии, основанной на вере во всемогущество бога и бессмертие души,- храм без священников и монахов. В России деспотизм рухнул, возник «феникс свободы и истинной веры».
Можно предположить, что все эти идеи и мечты брата так или иначе должны были повлиять на мировосприятие юной девушки.
Республиканские взгляды Екатерины Пановой, ее интерес к политике («молилась за поляков потому, что они сражались за вольность») - все это, несомненно, традиции улыбышевской семьи.
В 17 лет Екатерина вышла замуж за агронома Василия Максимовича Панова. Детей у них не было.
Летом 1827 г. Екатерина знакомится с П. Я. Чаадаевым, жившим по соседству у своей тетки А. М. Щербатовой.
М. Н. Лонгинов (1823-1875), хорошо знавший Чаадаева, говорит о «близкой приязни» Пановой, «молодой, любезной женщины», и Чаадаева. «Ее дом, - пишет он, - был почти единственным привлекавшим его <Чаадаева> местом...».
В конце 20-х годов между Пановой и Чаадаевым завязывается переписка, деловая (В. М. Панов занял у Чаадаева деньги), а затем дружеская. Панова пишет по поводу мучивших ее идейных сомнений, в частности по вопросам религии: она приняла католичество и сомневалась в правильности своего выбора. Ответом Чаадаева явились «Философические письма». Но к этому времени между ним и Василием Пановым возникли трения из-за возврата долга, они поссорились, и эти письма Чаадаев Екатерине не посылал.
Между тем, отношения Екатерины с мужем испортились. В 1836 году она написала Чаадаеву письмо:
«Прежде всего я должна бы просить у Вас прощения за то, что я хочу, так сказать, принудить Вас заниматься мною; в самом деле, эгоистическое чувство заставляет меня писать это письмо. Но будьте снисходительны; ведь всякое превосходство снисходительно. Я столько страдала и жизнь моя остается столь тревожной, что я ищу немного спокойствия и отдыха там, где надеюсь их найти. Я хорошо помню то время, когда несколько знаков внимания с Вашей стороны, несколько слов, сказанных так, как Вы умеете их сказать, возвращали мир и покой в сердце, уже потерявшее всякую надежду обрести счастье на этой земле!..
Вчера я не имела возможности говорить с Вами; я испытывала лишь крайнее волнение в Вашем присутствии; мне хотелось, не прибегая к словам, раскрыть перед Вами и мои чувства, и все мучения, выпавшие мне на долю. Простите, ради бога, мое неуместное чистосердечие; мне казалось, что Вы были предубеждены против меня, и эта, может быть, ложная мысль заставляла меня леденеть; присутствие посторонних также мешало говорить с Вами, как мне уже давно хотелось. Мне хочется поэтому написать Вам; прочтите это письмо и поверьте мне, если не думаете, что я низкая и презренная женщина, как, может быть, старался утверждать Панов; но, прочитав это письмо, бросьте его в огонь. Содержание его не известно никому, кроме моей матери, которой эта безжалостная откровенность, быть может, сократила жизнь; мои братья и сестра не знают о нем по причине, которую Вы, без сомнения, поймете. Если Вас, сударь, удивит, почему я сообщаю Вам об этих ужасных подробностях, - то я скажу со всей искренностью, что нет человека, к которому я питала бы столь высокое уважение. У меня возникло горделивое, безумное желание пренебречь судом общества. Может быть, я слишком полагалась на свои силы, но предположить, что и Вы, если воспоминание обо мне случайно возникнет у Вас, также сочтете меня недостойной внимания, это было бы свыше моих сил. Когда Вы меня знали в прежние годы, у меня еще было какое-то состояние; презренный человек, с которым я связала свою судьбу, выказывал тогда мне уважение и любовь <нрзб...> - считают его неспособным сочувствовать мне. Я чувствовала к нему уважение и была благодарна за его показные чувства. Мало-помалу, из-за его безрассудных предприятий дела совершенно расстроились, его долги почти целиком поглотили мое состояние, братья и маменька не переставали упрекать меня за снисходительность и слабость, но как могла я отказать ему в моей подписи, если он то грозил покончить с собой, то, в другой раз, объявлял мне, что его должны посадить в тюрьму; а потом - сцены отчаяния и раскаяния, разыгранные достаточно искусно, чтобы меня обмануть. Тогда я продала землю, которая у меня была под Москвой, и последовала за ним в Нижегородскую губернию. Там я сделала печальное открытие, что соединила свою судьбу с самым презренным из людей;
способы, какие он применял, чтобы вытягивать деньги у моих несчастных крестьян, - эта смесь лицемерия, жестокости и низости, которые он больше не находил нужным от меня скрывать, провозглашая самые строгие принципы и держа в доме свою любовницу, которую я сама вытащила из нищеты и с которой обращалась вначале, как с сестрой. Все эти бесчестные дела, совершавшиеся у меня на глазах, возмущали меня до такой степени, что я не хотела даже скрывать от него мое презрение. Я заявила ему, что мы больше не сможем жить вместе, а если он будет чинить препятствия, я расскажу о его поведении своим братьям, - то, чего он боялся больше всего на свете. Что же он сделал, по-вашему? Каждый день я с удивлением замечала у себя самые странные симптомы: я не могла сделать шага, не обливаясь потом, руки дрожали так, что скоро для меня стало невозможно писать, я совершенно потеряла сон, а всякий раз, когда мне удавалось на несколько мгновений заснуть, я бывала внезапно разбужена каким-нибудь неожиданным шумом, то швыряли оземь тарелки или хлопали с грохотом дверями, даже среди ночи. Тогда Панов объявил мне, будто я так больна, что жизнь моя в опасности, и предложил подписать письмо, в котором, вознеся самую трогательную хвалу его добродетелям, - я должна была умолять своих братьев оставить ему после моей смерти имение, где мы жили. Я отказалась, я пыталась писать моему брату Александру - все мои письма перехватывались (презренный слуга и его жена, соучастники его преступлений, исчезли, как только я выздоровела, я до сих пор не знаю, где они). Видя, что я противостою и его просьбам, и его угрозам, он заключил меня в комнату, где наглухо забил окна и дверь, и через маленькое отверстие, проделанное в стене, мне давали еду, от которой отказались бы и собаки. Часто оставалась я сидеть на полу, без еды и питья, целыми днями погруженная в глубокую тьму, всю мебель убрали, в 10-12 градусов мороза комнату эту никогда не отапливали. Поверите ли, сударь, что он приходил смотреть на меня через это отверстие, и рассматривал меня с насмешливой улыбкой. Всякий раз он приходил, чтобы сказать мне то, что вернее всего могло разбить мое сердце. Он извещал меня о смерти маменьки, или об отъезде моего брата за границу; я верила всем его ужасным новостям и испускала крики тоски и отчаяния, которые он передразнивал со своею любовницей, издеваясь надо мной! Скажите, неужели Вы считаете меня способной выдумывать такие вещи! Наконец, я почувствовала, что схожу с ума; холод, голод, отчаяние, болезнь - у меня не было больше сил бороться против стольких бед; моей навязчивой идеей стала мысль о смерти. Когда они приходили насладиться моим несчастьем, я на коленях умоляла о смерти, я ничего больше не хотела, я говорила только одно: дай мне умереть. Тогда, надеясь, что я действительно сошла с ума, он сказал своей любовнице - слава богу, да, он сказал «Слава бога!, теперь нам нечего бояться, выздоровеет она или нет, теперь она сумасшедшая, и никто не поверит ей, надо отвезти ее в Москву, поместить в сумасшедший дом, я буду управлять ее состоянием, и все будет кончено!». Это несчастное создание, вспоминая, может быть, мою дружбу, заботу, которую я проявляла к ней, несомненно испытывала угрызения совести и тайком принесла мне маленький флакон, запечатанный желтым воском и содержащий крепкую водку, у меня не хватило мужества в этой ужасной тюрьме, но я долго сохраняла его, спрятав у себя в платье!..
Я измучилась, описывая все эти ужасы! Сколько я выстрадала, и каким чудом бог вернул меня к жизни и разуму! Врач, которому я доверилась, человек знающий и почтенный, сказал, что он не отвечает за меня, если я буду дольше жить с моим палачом. Вот, сударь, истинная причина моего отъезда за границу и разрыва с ним. Пока он не будет искать сближения со мной, он может быть уверен в моем молчании, но если мне придется бояться ужасного несчастья снова попасть в его власть, я разоблачу его поведение, соучастники которого смогут отыскаться! Пожалейте же меня и простите, что я потревожила Вас этим печальным письмом, - если я умру, Вы по крайней мере будете знать все, что я выстрадала.
Вчера я быстро написала эти два листка, а сегодня утром уже не хотела Вам их посылать. Мне казалось, что я ищу мести... но я не хочу иметь ничего общего с этим человеком, полностью, совершенно забыть его, если это для меня возможно, вот все, чего я хочу... Вы сказали мне вчера, что он приходил к Вам! Он знает мое мнение о Вас, может быть, он думает, что Вы уже осведомлены об этих обстоятельствах... Но довольно на эту печальную тему.
Я вновь умоляю Вас, сударь, - пожалуйста, уничтожьте это письмо, и пусть его содержание останется тайной для всех, я не желаю ничьей жалости, а впрочем, пусть меня бранят или притесняют; я такое одинокое существо, что суждение, высказанное обо мне, никого особенно не затронет. - Еще два слова о моем настоящем положении, Вы видите, что господина Глинку привел в восторг Бутошник. почему я не призналась, что Царевич вызвал у меня большой интерес и сочувствие к его несчастьям; ему нужны были деньги, и, не думая о том, сможет ли он когда-нибудь мне вернуть, я дала ему, что имела, пустой страх испортить свою репутацию мне никогда и в голову не приходил, и надо быть глупцом, чтобы вообразить, что в мои годы, после всего того, что я выстрадала, мною двигала также и любовь... мне будет стыдно оправдываться подобной нелепостью. - Если я могла бы иметь удовольствие еще увидеть Вас, то сказала бы откровенно: если бы вы пожелали, Вы, может быть, смогли бы помочь мне выйти из ненадежного и неприятного положения. - Я не жду никакого ответа на свое письмо, но надеюсь снова увидеть Вас в ближайшие дни.
Ек. Панова».
Довольно странно посылать такие письма человеку, с которым не общаешься. Складывается впечатление, что Панова искала участия Чаадаева, как-то надеялась на него.
Некоторые вещи, изложенные в письме вызывают большие сомнения, в частности, заключение в пустой комнате. Другие говорят в пользу психической болезни: «странные симптомы: я не могла сделать шага, не обливаясь потом, руки дрожали так, что скоро для меня стало невозможно писать, я совершенно потеряла сон».
Резко отрицательный отзыв о Пановой дает С. А. Соболевский: «Я до сих пор не могу понять, - заключает он, - как мог Чаадаев компрометироваться письмом к ней и даже признаваться в ее знакомстве». Еще он написал, что она страшная и блядь. Впрочем, вы найдите того, о ком Собалевский сказал бы что-то хорошее.
Во всяком случае, почти в то же время, когда Чаадаеву выносил свой вердикт Николай I, Екатерину Панову по настоянию ее мужа в губернском московском правлении освидетельствовали на предмет ее умственных способностей. Губернское правление признало ее ненормальной и присудило отправить в лечебное заведение.
"17-го декабря московское губернское правление свидетельствовало умственные способности Екатерины Дмитриевны Пановой, урожденной Улыбышевой, по просьбе мужа ея, пожелавшего поместить жену в лечебное заведение Саблера. Из ответов, данных ею на вопросы правления, видно, что Пановой было 32 года, что замужем она пятнадцать лет, детей не имеет; живет всегда в Москве, зимою же иногда в деревне, где владеет 150 душами. На вопрос: "довольна ли она своим местом жительства?", Панова отвечала: "я самая счастливая женщина во всем мире и всем довольна". На вопрос: "чтит ли она и исполняет ли она законы как духовные, так и гражданские?" последовал ответ: "В законах гражданских я, как республиканка, по-религии же я также исполняю законы духовные, как и вы все, господа, а когда была польская война, то я молилась Богу, чтобы Он полякам ниспослал победу". Когда же ей сказали, что она лучше бы сделала, если бы молилась за русских, Панова ответила: "молилась Богу за поляков, потому что они сражались за вольность". О своих нервах она заявила, что они "до того раздражительны, что я дрожу до отчаяния, до исступления, а особенно когда меня начинают бить и вязать". Все это, особенно моление за поляков, дало основание правлению признать Панову "в расстроенном состоянии умственных способностей" и поместить в сумасшедший дом" (Лемке "Николаевские жандармы и русская литература").
Случай этот стал широко известен, и Пушкин в письме к Давыдову спрашивал о судьбе «Католички», как они ее называли.
Неизвестно, сколько пробыла Панова в Преображенской больнице.
Ее брат Александр вел подробный дневник, из которого до нас дошла лишь тоненькая тетрадка за 1843 год и первые три месяца 1844 года.
В этой тетрадке Улыбышев упоминает о своей сестре Екатерине Пановой. В феврале 1843 он посещал свою деревню, и там виделся с сестрами Елизаветой и Екатериной.
Елизавета же только что выпустила книгу своих стихов на французском языке «Pensees et soucis» («Мысли и заботы»). В посвящении она пишет: «Прошу вас остановить свое внимание на песне Сильфиды, которая носит название «Орел и бабочка, или любовь поэта», и заметьте особенно заключительный куплет, которым дорогая Екатерина, женщина умная и с большим вкусом, как вы знаете, была вполне удовлетворена».
В ноябре 1843 года Улыбышев записал свои сожаления о ссоре с братом Владимиром, с которым во сне помирился: «Теперь живет у него с каким-то побродягой старшая сестра моя Катерина Панова, оставившая мужа и совершенно потерянная. Но она, конечно, будет стараться о том, чтобы сон мой осуществился».
Александр умер в 1858 году и оставил свой архив и библиотеку Екатерине. Они не сохранились.
Внук Александра Улыбышева - Н. Н. Вильде, сын актера Малого театра - в газете «Голос Москвы» 1913 года рассказал о последних годах Е. Пановой.
«Я вспоминаю мое раннее детство,- пишет Н. Вильде,- родовое имение моего деда Улыбышева Лукино в Нижегородской губернии, старую дворовую избу и живущую в ней старую безногую женщину, к которой я испытываю чувство любопытства и страха и которую моя бабка, вдова Улыбышева, называет презрительно-насмешливо «философка» - корреспондентка Чаадаева Екатерина Дмитриевна Панова, урожденная Улыбышева, родная сестра моего деда.
Ребенком я не могу разобраться в том, что происходит вокруг меня в отношениях больших. Но я знаю, что странная старуха «философка» нежданно очутилась в усадьбе, где мы гостим каждое лето с матерью, что приехала эта «философка» в простой телеге, нуждаясь заплатить извозчику, что она, безногая, с костылями, чуть не становилась на колени перед моей бабкой Варварой Александровной, вдовой ее брата и владелицей имения, прося в чем- то ее простить и прося пристанища.
После этого она живет в старой дворовой избе, ей носят обед из барского дома, а нас детей все это страшно забавляет.
Сделавшись взрослым, я узнаю от отца о семейном разладе «философки» со своим братом, о смертельной вражде ее к его жене, питаемой в течение многих лет, о переписке с Чаадаевым, о его первом «философическом» письме, написанном в ответ на письмо к нему Екатерины Дмитриевны, но самый ее образ так и остается до сих пор в моей памяти этим кажущимся мне страшным, даже сказочным, образом древней старухи с непонятным мне именем «философки».
Около меня разыгрывалась глухая семейная драма, о которой я не мог и догадаться. Но помню, что моя мать стояла не на стороне своей матери, перед которой приходилось в таком жалком униженном виде явиться «философке» Екатерине Дмитриевне, а сочувствовала ей, и нам, детям, становилось «философку» жалко.
…Эта корреспондентка Чаадаева, эта «философка» остается в моей памяти теперь каким-то несчастным, блуждающим существом. Я не знаю, где ее могила, не знаю, у кого об этом спросить. Род Улыбышевых вымер, в родовом склепе села Лукина Екатерина Дмитриевна не покоится. Куда исчезла она тогда из Лукина старой, безногой старухой - я не знаю.
В лукинском доме, где я не был уже около 20 лет, портрета Екатерины Дмитриевны не сохранилось».
Н.Е. Вильде женился на дочери Александра Улыбышева где-то в 1860 году, их сын Н.Н. Вильде умер в 1918 году. Возможно, он вспоминает события примерно 1870 года.
Как можно из всего этого понять, Екатерина Панова имела конфликтный характер и не могла ужиться с братом и с невестками. Как она оказалась в такой тяжелой ситуации, что пришлось буквально побираться? Почему потеряла ногу - мы не узнаем.
А написал бы Чаадаев свое письмо, если бы Пановой не было? Было бы некому писать - не написал бы, и что бы тогда цитировали западники 19-21 века?
В верхнее тематическое оглавление
Тематическое оглавление (За жизнь)