Дженнифер Уорф. «Вызовите акушерку»
Увидела книгу Дженнифер Уорф - захотелось прочесть. Купила, хотя она есть в Сети. Это воспоминания акушерки о своей работе в 50-х годах в Лондоне. В самом кратком виде сюжет такой: молодому специалисту сначала работа не очень нравится, а пациенты и коллеги раздражают, а потом она проникается важностью своей миссии и даже начинает верить в бога.
Когда читала, поняла, что это что-то знакомое. Действительно, был такой сериал. Я его не смотрела, но, наверное, как-нибудь наткнулась на одну из серий, когда переключала каналы. Оказывается, книга эта очень популярна, издана миллионными тиражами во всем мире, хотя была написана непрофессионалом и только в 2002 году.
Дженнифер Уорф родилась в Эссексе 25 сентября 1935 года. Она выучилась на медсестру, а в 50-х годах работала акушеркой при общине Святого Раймонда Ноннатуса (Nonnatus House). Эта акушерская служба, в которой работают и монахини, принимала до 100 домашних родов в месяц. Кроме того, они осуществляли послеродовый патронаж; обследовали беременных за несколько месяцев до родов. Еще у них была женская консультация , а также что-то вроде терапевтических обходов, когда они обходили хронических больных, делали уколы, ставили клизмы, собирали анализы.
Уорф работала в монастырской общине, но сама монашкой не стала. В 60-е годы она рассталась с общиной. Насколько я поняла, позже Дженнифер вышла замуж. Написала 5 книг, из них три про работу акушеркой.
Дженнифер умерла в возрасте 75 лет в 2011 году. Сериал «Вызовите акушерку» вышел на канале BBC в 2012 года и был посвящен ее памяти.
Больше я о ней ничего не знаю.
Ну, я не в таком восторге от книги, хотя читается она легко. Мне было интересно ее читать в первую очередь потому, что я родилась в 50-х годах на востоке Москвы и вполне могу сравнивать нашу жизнь с жизнью обитателей восточной части Лондона.
Для меня было удивительно узнать, что большинство родов в 50-х годах в восточной части Лондона проходили дома с помощью акушерки (сегодня в Англии таких родов только 2%). Я, все мои знакомые и знакомые знакомых, моя мама, все ее подруги и ровесники родились в роддомах. Почему же в такой развитой и богатой стране дети рождались в квартирах?
Более того, жизнь жителей Ист-Энда описывается как очень бедная, а сами они - темные, неграмотные, дикие люди. Но ведь Лондон - столица государства, о котором у нас всегда было принято говорить с придыханием.
Тот район, где работала героиня книги - это доки. Докеры неплохо зарабатывали. Жены у них не работали, но в семьях было много детей. С одной стороны, это означает, что мужчина мог прокормить семью, с другой - что никакой регуляции рождаемости у них не существовало.
Одна женщина, например, к 40-ка годам родила 24 ребенка! Она была испанка, а муж коренной ист-эндец. Почему-то за 25 лет брака она не овладела английским, а он -испанским. Дети же говорили на 2-х языках.
Муж работал обойщиком, а жили они в трехэтажном доме, но дома там очень узкие, и каждый этаж включает одну небольшую комнату.
Акушерке ставится в обязанность обследовать условия для домашних родов. Если они не подходящие, то роженица направлялась в больницу, но они все этого очень не хотели.
«Узкий коридор был почти, но всё же не совсем непроходимым. Две стремянки и три большие коляски выстроились вдоль стены. В одной коляске беспокойно спал ребёнок семи или восьми месяцев. Вторая была полна чего-то похожего на стираное белье. Третья - угля. Лестница на второй этаж, тоже завешанная выстиранными пелёнками, виднелась прямо по курсу. Омерзительный запах мыла, влажного белья, детских испражнений и молока в сочетании с кухонными запахами казался мне тошнотворным. «Чем скорее я отсюда выберусь, тем лучше», - подумала я.
Шум доносился из полуподвала, но никакой лестницы вниз я пока не видела. Я заглянула в первую комнату по коридору. Около полудюжины бельевых верёвок крепились к рейке для подвеса картин сразу под карнизом красиво оштукатуренного потолка. С каждой свисало бельё. Свет проникал сквозь единственную линялую занавеску, которая, казалось, была приколочена к окну, прикрывая комнату с улицы; отдёрнуть занавеску, очевидно, не представлялось возможным. Деревянный пол был устлан всевозможным хламом: сломанные радиоприёмники, детские коляски, мебель, игрушки, штабель дров, мешок угля, остатки мотоцикла, инструменты, моторное масло, бензин… Помимо всего этого, в комнате обнаружились многочисленные жестянки из-под краски, выстроившиеся на верстаке, кисти, валики, тряпки, банки со спиртом, бутылки с растворителем, рулоны обоев, банки с засохшим клеем и ещё одна стремянка. В одном углу занавеска была подколота английской булавкой дюймов на восемнадцать, пропуская достаточно света, чтобы осветить новую швейную машинку «Зингер» на длинном столе. Выкройки, булавки, ножницы и нитки были разбросаны по всему столу…Покинув комнату, я заглянула в следующую по коридору. Там обнаружился проход в полуподвал. ..
Дверь внизу лестницы была приоткрыта, и мне ничего не оставалось, кроме как толкнуть её и войти.
Тут же воцарилась мёртвая тишина, и я почувствовала, как на меня воззрился десяток пар глаз.
Даже в 1950-х этот полуподвал считался бы убогим. Его беспорядочно заполняли каменная раковина, корыто, кипящий бойлер, каток для белья, висящие повсюду одежда и пелёнки, большой стол, заставленный кружками и тарелками с остатками еды, газовая плита с грязными кастрюлями и сковородками и смесь неприятных запахов…
Мать поговорила с девочкой, и та провела меня наверх, на второй этаж. Передняя спальня оказалась вполне приличной, с просторной двуспальной кроватью. Я проверила её - не более провисающая, чем любая другая. Подойдёт. В комнате располагались три детских кроватки, две деревянных кровати с откидными бортиками, одна люлька, два очень больших комода и маленький шкаф. Освещение было электрическим. Пол - покрыт линолеумом…
Кончита казалась спокойной и сияющей, стоя у котла, в котором стирала утром, а теперь готовила огромное количество пасты. В те времена все пользовались медными котлами: они вмещали около двадцати галлонов и ставились на ножках над газовой горелкой. Опорожнить их можно было через приделанный спереди краник. Такие котлы предназначались для стирки, и я впервые видела, чтобы в них готовили, но, думаю, другого способа накормить такую большую семью не было. Это было необычно, но весьма разумно и практично».
У этой Кончиты Дженни Ли дважды принимала роды. В 25-й раз родился недоношенный ребенок весом в 450 гр., но что интересно, он выжил (мать не отдала его в больницу, а ухаживала за ним сама)! Роды были преждевременные, потому что Кончита упала и получила серьезные повреждения. А упала она из-за смога: в 50-е годы в Лондоне был такой смог, что не было видно ничего на расстоянии вытянутой руки.
25 детей - это рекорд, но семей с 14-ью детьми было достаточно. Они жили в доходных домах.
«Доходные дома всегда выглядели угрюмо, независимо от погоды. Это были прямоугольные постройки с внутренним двором по центру, в который вел единственный проход с улицы и куда выходили двери всех квартир. Дома достигали шести этажей, так что солнечный свет редко проникал внутрь двора - средоточия общественной жизни обитателей. Через весь двор тянулись бельевые верёвки, а так как в каждом доме насчитывались сотни квартир, на них всегда что-то висело, хлопая на ветру. Мусорные баки громоздились всё там же, во дворе.
Во времена, о которых я пишу, в 1950-х, в каждой квартире имелась уборная и холодная вода. До внедрения этих удобств туалеты и вода располагались во дворе, и к ним приходилось каждый раз спускаться. В некоторых домах ещё оставались дощатые туалеты, которые теперь использовались для хранения велосипедов или мопедов. Казалось, их было не слишком много, пожалуй, самое большее - дюжины три, и я удивлялась, как там могло поместиться достаточно туалетов для жителей около пятисот съёмных квартир.
Петляя между свежевыстиранным бельём, я добралась до нужной лестницы. Все лестницы здесь были наружными, с каменными ступеньками, и вели на обращённые во двор балконы, которые шли на каждом этаже по периметру всего здания, не прерываясь и заворачивая в углах. Каждая квартира выходила на такой балкон. Если внутренний двор был центром здешней социальной жизни, то балконы становились переулками, кишащими жизнью и сплетнями. Для «многоквартирных» женщин балконы были словно улицы для жителей таунхаусов. Квартирки располагались так близко, что вряд ли соседям удавалось что-либо друг от друга утаивать. Внешний мир не слишком интересовал ист-эндцев, и житьё-бытьё других людей было главной темой разговоров - для большинства это было единственным интересом, развлечением, приятным времяпрепровождением. Неудивительно, что здесь частенько вспыхивали ожесточённые бои...
Все квартиры были более или менее одинаковыми: две или три комнатки, ведущие одна в другую. Каменная раковина - в одном углу главной комнаты; газовая плитка и шкаф - вот и вся кухня. Когда в квартирах появились уборные, их приходилось располагать рядом с источником воды, так что они ютились в углу, у раковины. Установка уборных в каждой квартире была большим скачком вперед по части общественной гигиены, так как улучшала условия во дворах. Кроме того, отпадала потребность в ночных горшках, которые приходилось ежедневно опорожнять - женщины сносили их вниз к сливам. Я слышала, раньше грязь во внутренних дворах стояла отвратительная.
Многоквартирные дома лондонского Ист-Энда были возведены в 1850-х годах, главным образом, чтобы разместить докеров и их семьи. В своё время они, вероятно, считались достойным жилищем, вполне достаточным для любой семьи. Они, конечно, были всяко лучше едва защищавших от стихий лачуг с земляным полом, которым пришли на смену. Новые дома были кирпичными, с шиферными крышами. Дождь не проникал в них, и внутри всегда было сухо. Не сомневаюсь, что сто пятьдесят лет назад эти дома, как тогда полагали, были роскошны. Двух-трёхкомнатная квартира не считалась перенаселённой, если в ней проживало десять-двенадцать человек… Малышей одевали только сверху, ниже талии они оставались голенькими. Особенно часто так одевали маленьких мальчиков. Говорили, женщины придумали это, чтобы меньше стирать. Дети, ещё не научившиеся ходить на горшок, могли мочиться где угодно - и ни подгузников, ни пелёнок за ними стирать не пришлось бы. Малыши так и бегали целыми днями по балконам многоквартирных домов и дворам».
К 60-м доки закрыли, дома снесли, а жителей переселили в другие районы. Они были очень недовольны, так как привыкли к своим домам, соседям, магазинам и пивным.
Что же, у нас, в Измайлово люди в это время жили в бараках, в коммунальных квартирах, воду брали из колонки, туалет был на улице. У некоторых были огородики, а семья маминой подруги держала корову.
Семей с 14-ю детьми вряд ли было много. По крайне мере я не слышала о таких.
В 60-х годах бараки снесли, построили капитальное жилье. На 4-х человек давали одну комнату в коммуналке. Хрущевские пятиэтажки были уже с горячей водой, но до 4-х комнат на семью было далеко.
Большинство наших женщин работали, а мужчин было мало, так как они погибли на войне.
Жители Ист-Энда о Второй мировой вспоминали реже, чем о Первой мировой, а вот у нас наоборот.
Те, кто родились в 10-х годах и у нас, и у них часто были малограмотными. Но те, кто родились в 20-х-30-х годах уже все окончили школу.
Дженнифер Уорф постоянно подчеркивает неграмотную речь обитателей Ист-Энда: они говорили на кокни. Для диалекта кокни характерно особое произношение, неправильность речи, а также рифмованный сленг. Вот как переводчик пытается воспроизвести эти особенности. Я приведу кусочек, где Уорф рассказывает про одну из монахинь:
«Сестра Евангелина никогда не говорила на кокни, но переняла какие-то словечки и выражения. Она походя говорила о «хартуре», чем меня немало озадачивала, пока я не обнаружила, что на кокни это означает «отхаркивающая микстура», которую готовили из рвотного корня и продавали в каждой аптеке и в народе считали верным средством ото всего на свете. Ещё сестра использовала слова «певмони́ка» вместо «пневмония», «как винт вкрутили» вместо «ревматизм», «дядя Ганя» вместо «недомогание» и «мазок верблюда» вместо «простуда». У неё было великое множество словечек для обозначения кишечного расстройства: «полилося», «пачканулся», «орга́н в кишках», «дрисня», «дать дроботухи» - и все они вызывали взрывы хохота. Очевидно, она понимала многое и из рифмованного сленга кокни, хотя сама не особо им пользовалась. Помню, как я была сбита с толку, услышав, как она просит принести её «молоток», и лишь оцепенело пялилась на неё, не осмеливаясь спросить, как это понимать, пока кто-то другой не восстановил рифму до «молоток и долото» и не принёс ей пальто».
Речь людей, родившихся в Измайлово, ничем не отличалась от речи людей, родившихся в центре Москвы, по крайне мере, по произношению.
В Ист-Энде было много подпольных публичных домов, куда заманивали неопытных девушек. Несколько глав посвящены истории Мэри. Ей было 16, когда она сбежала в Лондон из другого города: жестокий отчим ее насиловал и бил. А в Лондоне она сразу познакомилась с неким красавцем Закиром, который заставил ее работать в публичном доме. Она видела, как еще одной проститутке сделали криминальный аборт, от которого она умерла. Мэри тоже забеременела и убежала из публичного дома. Тут ее и встретила Дженни Ли (так в книге называет себя автор). Девушке помогли до родов, но потом ее ребенка отдали на усыновление. Впоследствии она сошла с ума и пыталась украсть чужого ребенка. Ее посадили в тюрьму.
Уорф пишет, что подпольные публичные дома существуют и сегодня, но разница в том, что сегодня в них работают десятилетние, а не четырнадцатилетние девочки.
Такого в Москве 50-х тоже не было. Дети бедняков ходили в Дом пионеров, занимались в спортивных секциях и театральных студиях.
Персонаж Дженнифер Уорф относится к своим пациентам со смесью отвращения и жалости. Особенно она не любит работать в консультации:
«Что действительно выбивало меня из колеи, так это повышенная концентрация немытых женских тел, пышущих жаром и влагой, бесконечная болтовня и, прежде всего, запах. Как бы я потом ни отмывалась и ни переодевалась, проходила ещё пара дней, прежде чем мне удавалось избавиться от тошнотворных запахов влагалищных выделений, мочи, застарелого пота и нестиранной одежды. Всё это смешивалось с горячим липким паром, пропитывая в мою одежду, волосы, кожу - во всё. Множество раз во время рутинных дородовых консультаций мне приходилось выбегать на свежий воздух и перегибаться через перила у двери, прикладывая все усилия, чтобы меня не стошнило.
Но все мы разные, и я не встречала других акушерок, страдавших тем же недугом. Когда я жаловалась на вонь, ответом мне бывало искреннее удивление. «Какой запах?» или «Ну, возможно, было немного жарковато».
Дженни были противны некоторые ее пациентки. Например, у одной во время осмотра нашли сифилис.
Встречались пациентки, которым требовалось сделать кесарево сечение из-за таза, исковерканного рахитом. Но до того, как назначили операцию, женщине пришлось пережить трое естественных родов, во время которых дети умерли.
Практика монахинь-акушерок производит на меня двойственное впечатление. Они очень старались, но мне кажется, что слишком рисковали.
Уорф описывает, как они на дому приняли роды с тазовым предлежанием - и удачно. Ей удалось поймать предэклампсию, но другая беременная умерла от эклампсии.
Акушерки сами проводили анализы: «Подойдя к мраморной стойке, я зажгла стоявшую там горелку Бунзена. Моча была довольно прозрачной и выглядела нормально, когда я налила немного в пробирку. Я подержала верхнюю часть колбочки над пламенем. Нагревшись, моча побелела, в то время как в нижней, непрогретой части пробирки оставалась прозрачной.
Белок». Уж какова была ценность такого анализа?
Рожениц после родов 14 дней держали в кровати, и каждый день их навещала акушерка.
Но вместе с тем, это ведь не была государственная программа - это была инициатива монашеской общины.
Несколько глав посвящено недавнему прошлому Англии - работным домам.
В Ист-Энде жила одна психически больная старуха миссис Дженкинс. Она не мылась, десятки лет не стригла ногти, не носила нижнее белье, но очень интересовалась младенцами. Всегда как-то узнавала, где будут роды, приходила под окно и ждала до окончания, а потом спрашивала: «Как ребеночек?» и уходила. Дженни Ли взялась ей покровительствовать: вымыла, пригласила педикюрш, добилась, чтобы домовладелец починил старухе крышу. Потом она узнала историю этой женщины.
У нее когда-то был муж и шестеро детей. Потом муж умер. Она стала работать на фабрике по пошиву футболок по 10 часов в день. Плюс к этому она и старшая дочь шили дома. Но руку Дженкинс затянуло в машину, ей перерезало сухожилие. Она пыталась побираться, но это было запрещено, продавала спички, но семья больше не могла платить за аренду жилья, хотя это стоило всего шиллинг в день, т.к. они жили в лачуге у реки. Один из младших детей умер. Денег на похороны не было: тело утопили в воде. Дженкинс пошла в благотворительное общество, но ей отказали в деньгах. Она задолжала за аренду; хозяин грозил избить их кнутом.
Семье пришлось пойти в работный дом. По-видимому, это был 1916 год.
«Система работных домов была запущена «Законом о бедных» 1834 года. Он был отменён в 1929-м, но система сохранялась ещё несколько десятилетий, потому что обитателям работных домов некуда было идти, а прожившие там не один год утратили способность самостоятельно принимать решения и заботиться о себе во внешнем мире.
Работные дома задумывались как акт гуманизма и благотворительности, ибо прежде бедняки и нищие, гонимые с места на место, могли вообще не найти приюта и на законных основаниях могли быть забитыми своими гонителями до смерти. Для хронически бедных 1830-х система работных домов должна была показаться раем: еженощный приют, койка или общая кровать, одежда, пища - не слишком обильная, но достаточная и в обмен - работа, как плата за содержание. Система, должно быть, казалась проявлением чистой христианской добродетели и милосердия. Но всем известно, куда ведёт дорога, вымощенная подобными благими намерениями… Жизнь в работном доме была ужасна. Обитателей запирали в их отделениях, состоявших из рабочей комнаты, спальни и двора. С восьми вечера и до шести утра их держали в общей спальне, со стоком или отверстием в центре, куда они справляли нужду по ночам. Рабочее помещение было ещё и столовой, где они ели, сидя на длинных лавках. Все окна находились выше уровня глаз, чтобы никто не мог посмотреть через них наружу, а подоконники были наклонными, так что на них невозможно было забраться и сесть. Двор был обнесён каменной стеной, в которой не было ни дверей, ни ворот. По сути, это была тюрьма.
Несчастье и монотонность смазывали дни в недели, недели - в месяцы. Женщины трудились весь день, занимаясь, в основном, черной работой: обстирывали весь работный дом в прачечной; надраивали всё - хозяин был просто помешан на чистоте; готовили низкокачественную пищу для остальных обитателей дома; шили мешки, паруса, подстилки и, что самое странное, сортировали паклю. Старые верёвки, как правило, просмолённые, раскручивали и разделяли на пряди, которые потом использовались для конопачения кораблей. Звучит легко, но на деле это далеко не так. Верёвки, особенно пропитанные маслом, смолой или солью, могли быть твёрдыми, как сталь, и, распуская их, женщины раздирали себе руки и стирали пальцы в кровь».
В работном доме семью разлучили: мать поселили отдельно, младших детей отдельно, старшую дочь отдельно. И им больше никогда не разрешали видеться и не сообщали друг о друге. 19 лет Дженкинс перебирала паклю, а все ее дети умерли.
Миссис Дженкинс выпустили в 1935 году, выдав ей швейную машину, которая позволила бы ей обеспечивать себя, и двадцать четыре фунта - накопления за девятнадцать лет в работном доме. Но к этому времени она уже помешалась.
Есть в книге и забавные, по мнению автора, страницы, связанные с рождением у белых женщин детей-мулатов.
В одном случае тревога была ложной, а юмор заключался в том, что это были первые роды девушки из зажиточной семьи, которой справили очень пышную свадьбу, медовой месяц, дорого обставили квартиру для молодоженов (там был даже палас!), муж и ее родители думали, что она - принцесса, а она-то, а она-то...Мать роженицы хотела выгнать акушерку, чтобы удавить негритенка, сразу, как он родится, и быстренько закопать, но Дженни не ушла. Однако малыш оказался белым и был похож на мужа.
В другом случае муж велел немедленно убрать черного ребенка с глаз долой, а иначе он убьет и его и жену (мужчины, кстати, сильно били жен, и никто не мешал им этого делать), и священник его унес после подписания одной-единственной бумажки. Священника позвала Дженни.
В третьем случае муж всю жизнь делал вид, что ничего особенного не произошло, и это его сын. Он был много старше своей жены и не хотел ссор.
Итак, благополучная Англия, о которой так грезят наши креаклы, и проклятый нищий совок в 50-х годах. Тысячелетняя культура и наша азиатская дикость.
Но рожали нас в больницах, дети голыми не бегали, было обязательное образование и много чего другого.
А у нас очень любят мечтать, как бы хорошо жила Россия, если бы не социалистическая революция. Жила бы хуже, чем Англия, намного хуже. С чего бы жить лучше?
Но советская власть, несмотря на огромные потери в войне, все же старалась лечить и учить народ, за что ей теперь никто не хочет сказать спасибо.
Что касается биографического романа, то он производит впечатление чего-то неоконченного. Но, говорят, что есть еще 2 книги, которые у нас еще не перевели.
В верхнее тематическое оглавление
Тематическое оглавление (Рецензии и критика: литература)