БумДо. 35 и 36.
Малыши.
У Долорес есть Хуанито, она его обожает, но он страшно действует ей на нервы.Она отсылает его к родителям, потом забирает, снова отсылает. У Кончиты - Маноло, которого она держит впроголодь, на воде и сухом печенье; он заболевает, его помещают в больницу, он возвращается, снова болеет и снова оказывается в больнице. У Аниты - трехмесячная Сара, она отсылает ее в Испанию с малознакомой испанкой, та соглашается присматривать за девочкой, соблазнившись обещанным вознаграждением. Хуанито - бойкий мальчик, Маноло - умненький и ласковый, Сара - прелестная крошка. Все трое красивы. Загубленное детство. Принято во всем обвинять матерей. Однако Долорес, когда приехала в Париж, была доверчива и неопытна, любовник, с которым она прожила пять лет, бросил ее с грудным младенцем на руках.
- С тех пор, - говорит она с горечью, - мой живот на замке.
Кончита, которая не умеет ни читать, ни считать, гордо заявляет:
- В моей семье никто читать не умеет. - И она не хочет расстаться с Маноло, которого морит голодом.
Анита отдала все свои сбережения метрдотелю из Нейи (для прислуги, живущей в V округе, пусть даже она недурна собой, это что-то вроде сказочного принца), и он, «игрок», спустил все до сантима. Их истории словно сошли со страниц комиксов. И они не отчаиваются, возможно, надеясь, что похожим будет и финал. Любовник Долорес, раскаявшись, попросит ее руки и осыплет золотом с головы до ног. Кончита получит наследство и оденет в шелка своего Маноло (которого, боюсь, все равно будет кормить в лучшем случае сухим печеньем). Анита, обливаясь слезами радости, вернет себе свою Сару, потому что найдет для нее богатого и могущественного отца, сведя его с ума на танцах своей мини-юбкой.
Мечтают они по канонам комиксов. Все три видят себя образцовыми матерями и в то же время богатыми, любимыми, увешанными драгоценностями, в роскошных машинах, с виллами на Лазурном берегу. Их мечты о счастливом материнстве так же несбыточны, как и мечты о роскоши. Бегая по танцулькам, Ло забывает отослать деньги для Хуанито, Кончита оставляет одного трехлетнего Маноло, а он чуть ли не в чахотке, Анита вообще забывает, что у нее есть Сара.
Они считают себя жертвами. Ло винит общество, которое не дало ей получить образование и стать продавщицей или секретаршей. Анита, брошенная своим метрдотелем, пустившим на ветер ее деньги, винит во всем любовь. Только неграмотная Кончита, грязнуля, невежда, воровка, обманщица, обрекающая красивого и умного мальчика на столь же нелепую судьбу, не чувствует себя жертвой. Пожалуй, ее-то мне больше всех и жаль. Конечно, на все это можно сказать, что Ло работает всего три часа в день, встает поздно и все свое время проводит в барах и на террасах кафе; я вижу, как она сидит там в небрежной позе, когда возвращаюсь из библиотеки. Да и то немногое, что она делает в доме, она делает из рук вон плохо. Все, о чем я ее ни попрошу, благополучно забывает, кормит нас консервами, а этой весной я не меньше одиннадцати раз напоминала ей, чтобы она позвала стекольщика вставить разбитое стекло. Она просит меня устроить ее к кому-нибудь убирать квартиру, я договариваюсь, она не является или ссорится со своей временной хозяйкой, которая разговаривала с ней, мол, не тем тоном или «дала ей почувствовать», что она всего лишь прислуга. Правда и то, что в работе ей не хватает аккуратности, упорства, терпения. Все это правда. Как и то, что Кончита определенно не чиста на руку, нечистоплотна, врунья. И что Анита, которая водит дружбу с одними лишь сутенерами, платными танцорами, бывшими барменами и презирает трудолюбивого испанского рабочего, от которого разит луком, вряд ли может рассчитывать, что встретит в этом обществе мужчину, наделенного всеми достоинствами, который облагодетельствует ее вместе с дочкой.
Все это чистая правда. А потом одно слово, один жест, и грош цена всей этой правде. Анита скрывала свою беременность от хозяйки: когда нанималась на работу, она уже была в положении, и хозяйка могла запросто выкинуть ее на улицу.
- Она бы выставила меня за дверь, это ее право, - говорила Анита тем же тоном, что и тетушкина Мари-Луиза.
Это естественно, это в порядке вещей, как и то, что ее обобрали и бросили. В глубине души они в комиксы все-таки не верят: и они сами, и их дети заранее осуждены, так зачем же пытаться что-то сделать, к чему прилагать усилия, если все они бесполезны?
Ло, сговорившись убирать квартиру за тысячу старых франков, берет такси, которое будет стоить ей пятьсот.
- Послушай, Ло, ведь это же целый час твоей работы!
- А что она стоит, моя работа!
Ло, которая терпеть не может вставать рано и, не будь я начеку, приводила бы моих дочерей в школу к третьему уроку, несколько недель подряд поднимается ровно в шесть, чтобы помочь разнести почту маленькому старичку консьержу с улицы Бюси, марокканцу.
- А почему он не разносит ее сам, Ло?
- Он не умеет читать.
- Как не умеет читать?
- Очень просто: когда он устраивался на работу, его об этом не спросили, а сам он не сказал и теперь вот попал в переплет.
- Понятно.
- И жильцы тоже недовольны, они ждут почту, а она все время запаздывает, ну, я быстренько им все раскидаю - и все довольны.
- А он не мог бы заняться чем-нибудь другим, этот старичок марокканец?
- Ох, нет!
- Почему?
- Да он вечно пьян!
- И почему же он вечно пьян, Долорес?
Не почувствовав полного одобрения в моем тоне, Ло отбивается:
- И он имеет на это право! Двух сыновей он потерял в Сопротивлении, - она имеет в виду в Алжире, - а дочь родилась мертвой - выкидыш!
Мне известно, что Долорес воспринимает выкидыш как своего рода военную кампанию женщин, как их борьбу (во всех отношениях достойную) с природой и с несправедливой судьбой. Но в этот день во мне сидит дух противоречия.
- Знаешь, есть люди, которые теряют детей, но не начинают из-за этого пить.
- О! Я знаю, что на свете есть бессердечные люди, - говорит Ло.
- А зачем мне быть честной? - заявляет Кончита, уличенная своей хозяйкой в краже комбинации. - Вы что, платить мне за это больше будете?
Она уволена и жалуется Долорес:
- Эта женщина меня не любила.
Я случайно оказываюсь при этом разговоре.
- Ну, если вы крадете у нее комбинации…
- А если бы я их не крала, она что, меня полюбила бы? - вдруг кричит Кончита, и ее поблекшее, дряблое лицо искажает какое-то свирепое отчаяние.
Нет, Кончита, конечно, нет. Да и сама я, разве я люблю Кончиту? Я бы хотела, видит бог, как бы я хотела этого; если бы можно было любить каждое человеческое существо, это открыло бы ему путь к спасению. Несомненно. Но я могу только испытывать жалость, мучительную, бессмысленную жалость.
Мы взяли Маноло, сына Кончиты, с собой на каникулы. Мы с Ло пичкаем его апельсиновым соком, котлетами и радуемся, видя, как он постепенно оживает, розовеет, веселеет. Отдавая его матери, которая при всех странностях пылко требует его обратно, Ло глядит на него с настоящим отчаянием.
- Знаете, что мы сделали? Дали ему силы, чтобы дальше страдать, только и всего.
Я не осмеливаюсь ей ответить.
И хотя я люблю Ло, очень люблю, но я никак не могу спасти ее от отчаяния. Отчаяния бездонного, подлинного. Если я упрекаю ее в нерадивости, пьянстве, в безумных выходках (в субботу она делает аборт, а в воскресенье вечером идет на танцы, веселится всю ночь и утром, не передохнув, хватается за работу), она говорит:
- У моей матери было шестеро детей, и она являлась в контору, где была уборщицей, минута в минуту. А что, у нее сил больше, чем у меня, спрашиваю я вас? Больше?
Может быть, христианка, лучшая, чем я, ответила бы: «Она счастливее» - или: «У нее спокойнее на душе». Я молчу. Мои друзья находят Ло очень живописной. Богема, одним словом… Но мы-то с Ло знаем. Мы сообщники в молчании, молчание - наша связь.
Молчание.
И потому я чувствую, что так и не решила эту проблему, самую важную для меня. Я безоружна перед Ло, перед ее отчаянием. Возлюби всех и поступай, как хочешь. Но разве одной любви достаточно? Разве любовь - оправдание? А любовь к Богу, разве это не тот же самый комикс, который спасает меня от необходимости заглянуть в бездну?
Один знакомый говорил мне:
- Лучше я усыновлю ребенка, чем заведу собственного. По крайней мере зло уже свершилось без меня.
В этом все дело. Исправлять, стремиться к лучшему, бороться против несправедливости мира - это одно. Принять на себя ответственность за рождение новой жизни и тем самым утверждение этой несправедливости - совсем другое, это вещи разного порядка. И то и другое - риск, но рисковать другим, рисковать ребенком, вскормленным твоим молоком, - значит действительно сжигать корабли, материнство всегда из области сверхъестественного. Может быть, именно потому, что я так глубоко чувствую простую физическую радость материнства, я особенно остро сознаю и всю его рискованность. Эта моя радость, не за чужой ли она счет?
На лугу в Ге-де-ла-Шен семилетнего Венсана укусила оса. Он рыдает.
- За что она так? Я ведь ей ничего не сделал!
И до самого вечера этот мальчик, который совсем не плакса, будет проливать горючие слезы. «За что?» я терпеливо повторяю:
- Это ведь оса, она испугалась, вот и все. Она не поняла, что ты не хочешь причинить ей зло.
Но я знаю, что за этим страдальческим лицом и полными мучительного удивления глазами стоит нечто гораздо более важное, чем осиный укус.
- Почему, - спрашивает мой ласковый Венсан, - весь мир не одна только любовь и гармония?
Он спрашивает у меня, ведь именно благодаря мне он появился в этом мире. Спрашивает в первый раз и уж, конечно, не в последний. Оскорбленный приятелем, обиженный учителем, насмотревшись ужасов по телевизору - именно ко мне он будет всякий раз обращаться. Почему? За словами, которые я произношу, слышит ли он мое молчание? Я не знаю, малыш, пока еще не знаю.
Если бы на месте Венсана была Альберта, она бы в ярости растоптала осу, Полина сразу же забыла бы об укусе, а вот Даниэль никогда не спросил бы меня - почему? Он никогда не задавал мне этого вопроса. Дитя моей безоружной юности, он инстинктивно чувствовал, что каждый должен искать свой собственный ответ. Скорее мой товарищ, чем сын, он рос, а я набиралась ума. Молчание мы поделили между собой.
********
- Что такое выкидыш? - спрашивает Альберта.
- Когда ждешь ребенка и теряешь его прежде, чем он станет достаточно сильным, чтобы жить.
- Но иногда это делают специально?
- Да, иногда специально. Кто тебе это сказал?
- Ло сказала Аните: «Конча-то опять устроила себе выкидыш». А зачем она это сделала?
- Думаю, потому что она несчастна и ей не хотелось, чтобы ребенок стал таким же несчастным, как она…
- Значит, она его убила и она преступница, - заключает Альберта удовлетворенно.
Как всякая здоровая натура, она несколько кровожадна и в общем-то не против, чтобы и мир был таков.
- Да, ее можно было бы назвать преступницей, если бы она сделала это из дурных побуждений. Но я думаю, ей просто не хватило ума понять, что и у ее ребенка есть надежда стать счастливым или чего-нибудь добиться в жизни…
- А ты, мама, ты была уверена, что мы будем счастливы? Да?
- Уверена… Знаешь, никогда ни в чем нельзя быть уверенной.
- Но мы же счастливы!
- Может быть, вы не всегда будете счастливы. Правда, я все же надеюсь, но не могу быть уверенной.
- А тебе будет грустно, если мы будем несчастны?
- Очень.
- И тогда ты, наверное, скажешь себе: лучше бы у меня был выкидыш?
- Вряд ли. Конечно, в минуту отчаяния мне могли бы прийти в голову такие мысли, только это был бы грех. Горе может научить нас многому, сделать богаче, оно может обратить нас к Богу и обернуться радостью.
- Да… но все же лучше быть счастливым.
- Думаю, для настоящего святого это примерно одно и то же. Либо ты живешь в Боге, счастливый или несчастный, и все хорошо. Либо нет…
- Да. Но ведь Богу неприятно, если мы несчастны, правда? Ему не может быть это приятно?
- Конечно, не может. И все же на свете много несчастных людей.
- Наверное, Бог, когда видит это, говорит себе: «Жаль, что я не устроил себе выкидыш».
/Ф. Малле-Жорис "Бумажный домик"/
У Долорес есть Хуанито, она его обожает, но он страшно действует ей на нервы.Она отсылает его к родителям, потом забирает, снова отсылает. У Кончиты - Маноло, которого она держит впроголодь, на воде и сухом печенье; он заболевает, его помещают в больницу, он возвращается, снова болеет и снова оказывается в больнице. У Аниты - трехмесячная Сара, она отсылает ее в Испанию с малознакомой испанкой, та соглашается присматривать за девочкой, соблазнившись обещанным вознаграждением. Хуанито - бойкий мальчик, Маноло - умненький и ласковый, Сара - прелестная крошка. Все трое красивы. Загубленное детство. Принято во всем обвинять матерей. Однако Долорес, когда приехала в Париж, была доверчива и неопытна, любовник, с которым она прожила пять лет, бросил ее с грудным младенцем на руках.
- С тех пор, - говорит она с горечью, - мой живот на замке.
Кончита, которая не умеет ни читать, ни считать, гордо заявляет:
- В моей семье никто читать не умеет. - И она не хочет расстаться с Маноло, которого морит голодом.
Анита отдала все свои сбережения метрдотелю из Нейи (для прислуги, живущей в V округе, пусть даже она недурна собой, это что-то вроде сказочного принца), и он, «игрок», спустил все до сантима. Их истории словно сошли со страниц комиксов. И они не отчаиваются, возможно, надеясь, что похожим будет и финал. Любовник Долорес, раскаявшись, попросит ее руки и осыплет золотом с головы до ног. Кончита получит наследство и оденет в шелка своего Маноло (которого, боюсь, все равно будет кормить в лучшем случае сухим печеньем). Анита, обливаясь слезами радости, вернет себе свою Сару, потому что найдет для нее богатого и могущественного отца, сведя его с ума на танцах своей мини-юбкой.
Мечтают они по канонам комиксов. Все три видят себя образцовыми матерями и в то же время богатыми, любимыми, увешанными драгоценностями, в роскошных машинах, с виллами на Лазурном берегу. Их мечты о счастливом материнстве так же несбыточны, как и мечты о роскоши. Бегая по танцулькам, Ло забывает отослать деньги для Хуанито, Кончита оставляет одного трехлетнего Маноло, а он чуть ли не в чахотке, Анита вообще забывает, что у нее есть Сара.
Они считают себя жертвами. Ло винит общество, которое не дало ей получить образование и стать продавщицей или секретаршей. Анита, брошенная своим метрдотелем, пустившим на ветер ее деньги, винит во всем любовь. Только неграмотная Кончита, грязнуля, невежда, воровка, обманщица, обрекающая красивого и умного мальчика на столь же нелепую судьбу, не чувствует себя жертвой. Пожалуй, ее-то мне больше всех и жаль. Конечно, на все это можно сказать, что Ло работает всего три часа в день, встает поздно и все свое время проводит в барах и на террасах кафе; я вижу, как она сидит там в небрежной позе, когда возвращаюсь из библиотеки. Да и то немногое, что она делает в доме, она делает из рук вон плохо. Все, о чем я ее ни попрошу, благополучно забывает, кормит нас консервами, а этой весной я не меньше одиннадцати раз напоминала ей, чтобы она позвала стекольщика вставить разбитое стекло. Она просит меня устроить ее к кому-нибудь убирать квартиру, я договариваюсь, она не является или ссорится со своей временной хозяйкой, которая разговаривала с ней, мол, не тем тоном или «дала ей почувствовать», что она всего лишь прислуга. Правда и то, что в работе ей не хватает аккуратности, упорства, терпения. Все это правда. Как и то, что Кончита определенно не чиста на руку, нечистоплотна, врунья. И что Анита, которая водит дружбу с одними лишь сутенерами, платными танцорами, бывшими барменами и презирает трудолюбивого испанского рабочего, от которого разит луком, вряд ли может рассчитывать, что встретит в этом обществе мужчину, наделенного всеми достоинствами, который облагодетельствует ее вместе с дочкой.
Все это чистая правда. А потом одно слово, один жест, и грош цена всей этой правде. Анита скрывала свою беременность от хозяйки: когда нанималась на работу, она уже была в положении, и хозяйка могла запросто выкинуть ее на улицу.
- Она бы выставила меня за дверь, это ее право, - говорила Анита тем же тоном, что и тетушкина Мари-Луиза.
Это естественно, это в порядке вещей, как и то, что ее обобрали и бросили. В глубине души они в комиксы все-таки не верят: и они сами, и их дети заранее осуждены, так зачем же пытаться что-то сделать, к чему прилагать усилия, если все они бесполезны?
Ло, сговорившись убирать квартиру за тысячу старых франков, берет такси, которое будет стоить ей пятьсот.
- Послушай, Ло, ведь это же целый час твоей работы!
- А что она стоит, моя работа!
Ло, которая терпеть не может вставать рано и, не будь я начеку, приводила бы моих дочерей в школу к третьему уроку, несколько недель подряд поднимается ровно в шесть, чтобы помочь разнести почту маленькому старичку консьержу с улицы Бюси, марокканцу.
- А почему он не разносит ее сам, Ло?
- Он не умеет читать.
- Как не умеет читать?
- Очень просто: когда он устраивался на работу, его об этом не спросили, а сам он не сказал и теперь вот попал в переплет.
- Понятно.
- И жильцы тоже недовольны, они ждут почту, а она все время запаздывает, ну, я быстренько им все раскидаю - и все довольны.
- А он не мог бы заняться чем-нибудь другим, этот старичок марокканец?
- Ох, нет!
- Почему?
- Да он вечно пьян!
- И почему же он вечно пьян, Долорес?
Не почувствовав полного одобрения в моем тоне, Ло отбивается:
- И он имеет на это право! Двух сыновей он потерял в Сопротивлении, - она имеет в виду в Алжире, - а дочь родилась мертвой - выкидыш!
Мне известно, что Долорес воспринимает выкидыш как своего рода военную кампанию женщин, как их борьбу (во всех отношениях достойную) с природой и с несправедливой судьбой. Но в этот день во мне сидит дух противоречия.
- Знаешь, есть люди, которые теряют детей, но не начинают из-за этого пить.
- О! Я знаю, что на свете есть бессердечные люди, - говорит Ло.
- А зачем мне быть честной? - заявляет Кончита, уличенная своей хозяйкой в краже комбинации. - Вы что, платить мне за это больше будете?
Она уволена и жалуется Долорес:
- Эта женщина меня не любила.
Я случайно оказываюсь при этом разговоре.
- Ну, если вы крадете у нее комбинации…
- А если бы я их не крала, она что, меня полюбила бы? - вдруг кричит Кончита, и ее поблекшее, дряблое лицо искажает какое-то свирепое отчаяние.
Нет, Кончита, конечно, нет. Да и сама я, разве я люблю Кончиту? Я бы хотела, видит бог, как бы я хотела этого; если бы можно было любить каждое человеческое существо, это открыло бы ему путь к спасению. Несомненно. Но я могу только испытывать жалость, мучительную, бессмысленную жалость.
Мы взяли Маноло, сына Кончиты, с собой на каникулы. Мы с Ло пичкаем его апельсиновым соком, котлетами и радуемся, видя, как он постепенно оживает, розовеет, веселеет. Отдавая его матери, которая при всех странностях пылко требует его обратно, Ло глядит на него с настоящим отчаянием.
- Знаете, что мы сделали? Дали ему силы, чтобы дальше страдать, только и всего.
Я не осмеливаюсь ей ответить.
И хотя я люблю Ло, очень люблю, но я никак не могу спасти ее от отчаяния. Отчаяния бездонного, подлинного. Если я упрекаю ее в нерадивости, пьянстве, в безумных выходках (в субботу она делает аборт, а в воскресенье вечером идет на танцы, веселится всю ночь и утром, не передохнув, хватается за работу), она говорит:
- У моей матери было шестеро детей, и она являлась в контору, где была уборщицей, минута в минуту. А что, у нее сил больше, чем у меня, спрашиваю я вас? Больше?
Может быть, христианка, лучшая, чем я, ответила бы: «Она счастливее» - или: «У нее спокойнее на душе». Я молчу. Мои друзья находят Ло очень живописной. Богема, одним словом… Но мы-то с Ло знаем. Мы сообщники в молчании, молчание - наша связь.
Молчание.
И потому я чувствую, что так и не решила эту проблему, самую важную для меня. Я безоружна перед Ло, перед ее отчаянием. Возлюби всех и поступай, как хочешь. Но разве одной любви достаточно? Разве любовь - оправдание? А любовь к Богу, разве это не тот же самый комикс, который спасает меня от необходимости заглянуть в бездну?
Один знакомый говорил мне:
- Лучше я усыновлю ребенка, чем заведу собственного. По крайней мере зло уже свершилось без меня.
В этом все дело. Исправлять, стремиться к лучшему, бороться против несправедливости мира - это одно. Принять на себя ответственность за рождение новой жизни и тем самым утверждение этой несправедливости - совсем другое, это вещи разного порядка. И то и другое - риск, но рисковать другим, рисковать ребенком, вскормленным твоим молоком, - значит действительно сжигать корабли, материнство всегда из области сверхъестественного. Может быть, именно потому, что я так глубоко чувствую простую физическую радость материнства, я особенно остро сознаю и всю его рискованность. Эта моя радость, не за чужой ли она счет?
На лугу в Ге-де-ла-Шен семилетнего Венсана укусила оса. Он рыдает.
- За что она так? Я ведь ей ничего не сделал!
И до самого вечера этот мальчик, который совсем не плакса, будет проливать горючие слезы. «За что?» я терпеливо повторяю:
- Это ведь оса, она испугалась, вот и все. Она не поняла, что ты не хочешь причинить ей зло.
Но я знаю, что за этим страдальческим лицом и полными мучительного удивления глазами стоит нечто гораздо более важное, чем осиный укус.
- Почему, - спрашивает мой ласковый Венсан, - весь мир не одна только любовь и гармония?
Он спрашивает у меня, ведь именно благодаря мне он появился в этом мире. Спрашивает в первый раз и уж, конечно, не в последний. Оскорбленный приятелем, обиженный учителем, насмотревшись ужасов по телевизору - именно ко мне он будет всякий раз обращаться. Почему? За словами, которые я произношу, слышит ли он мое молчание? Я не знаю, малыш, пока еще не знаю.
Если бы на месте Венсана была Альберта, она бы в ярости растоптала осу, Полина сразу же забыла бы об укусе, а вот Даниэль никогда не спросил бы меня - почему? Он никогда не задавал мне этого вопроса. Дитя моей безоружной юности, он инстинктивно чувствовал, что каждый должен искать свой собственный ответ. Скорее мой товарищ, чем сын, он рос, а я набиралась ума. Молчание мы поделили между собой.
********
- Что такое выкидыш? - спрашивает Альберта.
- Когда ждешь ребенка и теряешь его прежде, чем он станет достаточно сильным, чтобы жить.
- Но иногда это делают специально?
- Да, иногда специально. Кто тебе это сказал?
- Ло сказала Аните: «Конча-то опять устроила себе выкидыш». А зачем она это сделала?
- Думаю, потому что она несчастна и ей не хотелось, чтобы ребенок стал таким же несчастным, как она…
- Значит, она его убила и она преступница, - заключает Альберта удовлетворенно.
Как всякая здоровая натура, она несколько кровожадна и в общем-то не против, чтобы и мир был таков.
- Да, ее можно было бы назвать преступницей, если бы она сделала это из дурных побуждений. Но я думаю, ей просто не хватило ума понять, что и у ее ребенка есть надежда стать счастливым или чего-нибудь добиться в жизни…
- А ты, мама, ты была уверена, что мы будем счастливы? Да?
- Уверена… Знаешь, никогда ни в чем нельзя быть уверенной.
- Но мы же счастливы!
- Может быть, вы не всегда будете счастливы. Правда, я все же надеюсь, но не могу быть уверенной.
- А тебе будет грустно, если мы будем несчастны?
- Очень.
- И тогда ты, наверное, скажешь себе: лучше бы у меня был выкидыш?
- Вряд ли. Конечно, в минуту отчаяния мне могли бы прийти в голову такие мысли, только это был бы грех. Горе может научить нас многому, сделать богаче, оно может обратить нас к Богу и обернуться радостью.
- Да… но все же лучше быть счастливым.
- Думаю, для настоящего святого это примерно одно и то же. Либо ты живешь в Боге, счастливый или несчастный, и все хорошо. Либо нет…
- Да. Но ведь Богу неприятно, если мы несчастны, правда? Ему не может быть это приятно?
- Конечно, не может. И все же на свете много несчастных людей.
- Наверное, Бог, когда видит это, говорит себе: «Жаль, что я не устроил себе выкидыш».
/Ф. Малле-Жорис "Бумажный домик"/