БумДо. 28
Религия.
Тетушка вышла замуж в 1914 году. Полгода спустя ее горячо любимый муж пропал без вести.
- Такова была воля Господа нашего, - говорит она. - Не могу сказать, чтобы я была ему благодарна.
Замуж она больше не вышла, да у нее и в мыслях этого не было, так и жила в своей темной и неопрятной трехкомнатной квартире на первом этаже, где находили приют все ее родственники, попавшие в трудное положение, - она кормила их, поила, одевала и немилосердно тиранила, принимая все меры к тому, чтобы в минуту расставания их плечи не давил непосильный груз благодарности: этой цели успешно служили ядовитые замечания и язвительные намеки по поводу их нравов и бескорыстия. Тем самым она отрекалась от возвышенной радости - протягивать руку помощи, - и ее душу, замкнутую, ожесточенную и добрую, точила безжалостные тайная язва. Она признавала только сдержанные отношения, насмешливые и, подавляя в себе тоску по ласке, томившую ее еще со времен ее сиротского детства. Пока здоровье ей позволяло, она каждый год носила цветы на могилу двоюродных братьев, вырастивших ее «из милости».
- Это мой долг, но не могу сказать, чтобы я очень их оплакивала.
Она была очень пунктуальна по части дней рождения, подарков и всяких знаков внимания, которые тоже считала «долгом», и та медленная пытка, на которую ее обрекал паралич, не шла нив какое сравнение с мукой от сознания, что «платить долги» не из чего и некому.
Она была крайне экономна, даже скаредна в отношении самой себя, но свою жалкую пенсию, бывшей почтовой служащей и вдовы солдата, раздавала с какой-то воинственной щедростью. Ей хотелось верить в корыстолюбие своих визитеров (возьмите эти деньги, заберите эту вазу, картину, безделушку, раз она вам понравилась, берите, берите, я так хочу!): любовь, доброта, жалость - она не могла вынести груз этих чувств. И когда после упорного сопротивления, заметив у нее на глазах слезы отчаяния, мы принимали ее насильственный дар, она умела как-то по-особому благодарить, жалобно и одновременно насмешливо, словно позволяя угадать, что и сама не совсем всерьез относится к комедии, которую заставляет нас разыгрывать.
И вот, когда у нее уже ничего другого не оставалось, она посулила в награду небо.
- Помните свой долг по отношению ко мне. Бог вам многое за это простит.
Сама она, неукоснительно соблюдая «свой долг», принимала все меры к тому, чтобы никто не мог отнести ее поступки на счет доброты или приязни - подобные чувства были ниже ее достоинства.
Бог всему ведет счет и за все «воздаст». А больше ей ничего от него не надо, большего она и не решалась бы у него попросить. Она следила за тем, чтобы обрядовая сторона религии строго соблюдалась; аббат, который явился к ней с причастием, не нашел белого плата и решил обойтись без него.
- А разве вот так, без белого покрывала, это будет иметь силу?
Она верила слепо и даже ожесточенно, ревностно следуя букве и глухая к духу. Трудно было найти столь малоделикатного человека. Раз десять в день она умудрялась оскорбить кого-нибудь из окружающих, из маленького мирка душевных, отзывчивых консьержек, дам-патронесс, исполняющих свой долг благотворительности, загнанной прислуги, которая платила ей колкостями и бранью, но не бросала ее, - все они были ей преданы. Это было чудовищно и в то же время завораживало.
Словесные баталии.
Прислуга:
- Что толку мучиться и других изводить, уж лучше бы вам помереть!
Тетушка:
- Вот-вот! А ты приберешь деньги и кое-что из провизии?
Так они переругивались полушутя, полусерьезно. Такие разговоры нам нестерпимо было слушать, мы уходили подавленные. А может быть, напрасно мы так переживали? Грубая консьержка, сварливая прислуга, «посетительницы», затыкавшие нос в зловонной лачуге, пьянчужка, которую тетушка приютила на время и которая ее обкрадывала (а тетушка делала вид, что ничего не замечает), - они не оставляли ее.
У этой пьянчужки, мадам Элен, когда-то подвизавшейся в качестве певицы в мюзик-холле, был, по ее словам, в прошлом богатый покровитель. Когда тетушка ее подобрала, она квартировала вместе со своей кошкой на лестнице, и ходили слухи, что на лестницу ее пустил угольщик в качестве платы за любовные утехи. Распухшая, рыхлая, она иной раз допивались до того, что ползала по тетушкиной квартире на четвереньках, падала в кухне или коридоре и спала, где упала, не выключая ни газа, ни электричества. Мы боялись пожара, отравления газом, мы уговаривали тетушку избавиться от этой обременительной постоялицы. Она отказывалась чуть ли не с ужасом.
- Нельзя выгонять нищую, это приносит несчастье! Не делай этого, Жак!
Жак долго колебался, потом на неделю поселил мадам Элен в гостиницу, откуда она вернулась обратно на лестницу. В день похорон тетушки совершенно пьяная, рыдающая мадам Элен в шляпе набекрень присутствовала на отпевании в церкви; консьержка и прислуга не решились ступить дальше паперти. Мне очень хотелось посадить их в автобус, отвозивший нас на Пер-Лашез, но это было совершенно несовместимо с «приличиями», которые олицетворял собой чопорный служащий похоронного бюро в черном галстуке и с черной повязкой на рукаве, руководивший траурной церемонией.
/Ф. Малле-Жорис "Бумажный домик"/
Тетушка вышла замуж в 1914 году. Полгода спустя ее горячо любимый муж пропал без вести.
- Такова была воля Господа нашего, - говорит она. - Не могу сказать, чтобы я была ему благодарна.
Замуж она больше не вышла, да у нее и в мыслях этого не было, так и жила в своей темной и неопрятной трехкомнатной квартире на первом этаже, где находили приют все ее родственники, попавшие в трудное положение, - она кормила их, поила, одевала и немилосердно тиранила, принимая все меры к тому, чтобы в минуту расставания их плечи не давил непосильный груз благодарности: этой цели успешно служили ядовитые замечания и язвительные намеки по поводу их нравов и бескорыстия. Тем самым она отрекалась от возвышенной радости - протягивать руку помощи, - и ее душу, замкнутую, ожесточенную и добрую, точила безжалостные тайная язва. Она признавала только сдержанные отношения, насмешливые и, подавляя в себе тоску по ласке, томившую ее еще со времен ее сиротского детства. Пока здоровье ей позволяло, она каждый год носила цветы на могилу двоюродных братьев, вырастивших ее «из милости».
- Это мой долг, но не могу сказать, чтобы я очень их оплакивала.
Она была очень пунктуальна по части дней рождения, подарков и всяких знаков внимания, которые тоже считала «долгом», и та медленная пытка, на которую ее обрекал паралич, не шла нив какое сравнение с мукой от сознания, что «платить долги» не из чего и некому.
Она была крайне экономна, даже скаредна в отношении самой себя, но свою жалкую пенсию, бывшей почтовой служащей и вдовы солдата, раздавала с какой-то воинственной щедростью. Ей хотелось верить в корыстолюбие своих визитеров (возьмите эти деньги, заберите эту вазу, картину, безделушку, раз она вам понравилась, берите, берите, я так хочу!): любовь, доброта, жалость - она не могла вынести груз этих чувств. И когда после упорного сопротивления, заметив у нее на глазах слезы отчаяния, мы принимали ее насильственный дар, она умела как-то по-особому благодарить, жалобно и одновременно насмешливо, словно позволяя угадать, что и сама не совсем всерьез относится к комедии, которую заставляет нас разыгрывать.
И вот, когда у нее уже ничего другого не оставалось, она посулила в награду небо.
- Помните свой долг по отношению ко мне. Бог вам многое за это простит.
Сама она, неукоснительно соблюдая «свой долг», принимала все меры к тому, чтобы никто не мог отнести ее поступки на счет доброты или приязни - подобные чувства были ниже ее достоинства.
Бог всему ведет счет и за все «воздаст». А больше ей ничего от него не надо, большего она и не решалась бы у него попросить. Она следила за тем, чтобы обрядовая сторона религии строго соблюдалась; аббат, который явился к ней с причастием, не нашел белого плата и решил обойтись без него.
- А разве вот так, без белого покрывала, это будет иметь силу?
Она верила слепо и даже ожесточенно, ревностно следуя букве и глухая к духу. Трудно было найти столь малоделикатного человека. Раз десять в день она умудрялась оскорбить кого-нибудь из окружающих, из маленького мирка душевных, отзывчивых консьержек, дам-патронесс, исполняющих свой долг благотворительности, загнанной прислуги, которая платила ей колкостями и бранью, но не бросала ее, - все они были ей преданы. Это было чудовищно и в то же время завораживало.
Словесные баталии.
Прислуга:
- Что толку мучиться и других изводить, уж лучше бы вам помереть!
Тетушка:
- Вот-вот! А ты приберешь деньги и кое-что из провизии?
Так они переругивались полушутя, полусерьезно. Такие разговоры нам нестерпимо было слушать, мы уходили подавленные. А может быть, напрасно мы так переживали? Грубая консьержка, сварливая прислуга, «посетительницы», затыкавшие нос в зловонной лачуге, пьянчужка, которую тетушка приютила на время и которая ее обкрадывала (а тетушка делала вид, что ничего не замечает), - они не оставляли ее.
У этой пьянчужки, мадам Элен, когда-то подвизавшейся в качестве певицы в мюзик-холле, был, по ее словам, в прошлом богатый покровитель. Когда тетушка ее подобрала, она квартировала вместе со своей кошкой на лестнице, и ходили слухи, что на лестницу ее пустил угольщик в качестве платы за любовные утехи. Распухшая, рыхлая, она иной раз допивались до того, что ползала по тетушкиной квартире на четвереньках, падала в кухне или коридоре и спала, где упала, не выключая ни газа, ни электричества. Мы боялись пожара, отравления газом, мы уговаривали тетушку избавиться от этой обременительной постоялицы. Она отказывалась чуть ли не с ужасом.
- Нельзя выгонять нищую, это приносит несчастье! Не делай этого, Жак!
Жак долго колебался, потом на неделю поселил мадам Элен в гостиницу, откуда она вернулась обратно на лестницу. В день похорон тетушки совершенно пьяная, рыдающая мадам Элен в шляпе набекрень присутствовала на отпевании в церкви; консьержка и прислуга не решились ступить дальше паперти. Мне очень хотелось посадить их в автобус, отвозивший нас на Пер-Лашез, но это было совершенно несовместимо с «приличиями», которые олицетворял собой чопорный служащий похоронного бюро в черном галстуке и с черной повязкой на рукаве, руководивший траурной церемонией.
/Ф. Малле-Жорис "Бумажный домик"/