Ложь во спасение - Виктория Беломлинская о Бродском
В продолжение предыдущего поста
Иосиф Бродский, Марианна Басманова, Дмитрий Бобышев
Сегодня, в день рождения Бродского, хорошо будет воспомнить о нем и о людях его круга проницательными глазами Виктории Беломлинской, с юности этому самому кругу как раз и принадлежащей. Ведь она, если верить близко знавшему их обоих Лосеву, "умела от души воздать хвалу тому, кто ее заслуживает, и устроить звонкий скандал негодяю".
В ее авторской прозе с бесхитростным названием "Рассказ" она при самых неожиданных обстоятельствах "и воздала и устроила". Интересно, что при сегодняшнем патологическом интересе к любым, самым мельчайшим обстоятельствам жизни Бродского, эта прелестная история почти неизвестна массовому читателю.
Вот отрывок из "Рассказа" (читать полностью по линку вверху):
Я ныла, доставала мужа: «Давай снимем зимнюю дачу, хочу на лыжах, ребенку воздух нужен...» Воздух ребенку нужен, конечно, но я - на лыжах?! Однако он согласился, и наша целиком не спортивная семья влилась в бодрый коллектив заядлых лыжников.
Сняли в складчину целый дом в два этажа. На первом расположили Друскиных, на втором по комнате досталось нам и Шейниным. В остальных расположились одинокие и спортивные. Напяливали на себя и Юлю лыжи. Миша двигал ногами, не сгибая их в коленях, но Юля твердо стояла на месте пока не начинала околевать от холода. Я отважно пускалась вслед друзьям. Из сострадания к моей беспомощной прелести кто-нибудь самый добренький начинал плестись в моем ритме.
...Было весело. Приезжали гости. Я бы рассказала поподробнее, да уж куда там: теперь кто ж не знает, как мы там жили, как однажды Дима Бобышев привез туда Марину Басманову, и что из этого вышло...
Ничего хорошего. А впрочем, может быть и наоборот. Всё- таки это история с поджиганием занавески - довольно дикая. Сами подумайте: новогодняя ночь, все пьяные, Лева Друскин - инвалид - начнись пожар, его же надо на руках со второго этажа вытаскивать. Дом казенный. А тут эта сумасшедшая - лицо круглое, глаза в темных обводьях, замершие - не смеётся, ничего не говорит, и вдруг берет свечку и поджигает занавеску. Хорошо, что мой Миша заметил. Он как всегда по супружеской обязанности был трезвее других. Ему надо было за мной приглядывать, что бы я не перепила. Ну и поймал Марину за её тихим Геростратовым подвигом.
А занавеска уже занялась. Но погасили... И никто её тогда не корил, она для всех была нечто особенное - одно слово: девушка Иосифа. А он в Москве, в Ленинграде за ним гебуха охотится, ему нельзя в Ленинград.
Да гиббона из зоопарка привел бы Дима и сказал бы: «Это любовь Иосифа» и мы на него смотрели бы с обожанием, не знали бы куда посадить.
Потому, наверное, особенно противно было, что эта эпохальная любовная история началась на нашей злополучной даче.
...Счастливая любовь с благополучным воссоединением в конце меня и в книжках-то никак не устраивала. Недаром в школьные годы, приговоренная своей хронической безграмотностью к постоянным дополнительным занятиям по русскому языку, я от руки переписала всю «Анну Каренину». Но от любви к себе, на которую я не могла ответить, я тоже страдала. Как- то Дима Бобышев телефонным звонком вызвал меня в покрытый первым слякотным снежком сад и так жарко, так мучительно говорил о своей любви, как никогда ему не удавалось сказать в стихах. Я пришла домой и горько плакала. Я плакала оттого, что мне нечем ответить на такую прекрасную свалившуюся на меня любовь. А ответить мне действительно было нечем - несмотря на все его старания, я не сумела его полюбить, и это уже было ясно. Не только потому, что в его лице целлулоидного пупса таилось какое-то несоответствие. При пухлогубости и заведомой детскости черт в нем что-то не сошлось: проглядывала какая-то не шуточная не доброта, не детская, хроническая уязвленность. Но, главное, я не могла полюбить его стихи. Он вроде бы и горел, и накалялся, и какие-то пузырьки шипели на колённом - но скатывались к его ногам капелями уже остывшего слова. Жар его стихотворной речи не долетал до слушателя. Огонь его души был холодным огнем. Все-таки одно превосходное стихотворение он написал. И посвятил его мне*. Наверное, поэтому меня так долго мучила вот эта история, к рассказу о которой я так медленно подбираюсь.
....Парня (Иосифа) спасти не удалось никому и именно из-за этой истории на нашей зимней даче. Прослышав об измене, он ринулся из Москвы в Ленинград, стал носится по городу, искать встречи, а на него свирепая охота гебешников, настоящий гон. И был слушок, что явился к нему Дима собственной персоной и так прямо и заявил: «Отныне заботу о судьбе Марины я беру на себя». Одно слово - поэт.
Хотя впрочем, может и не достоверный слушок. А может, Иосиф после этого и порезал себе вены. Нам Белочка позвонила, жена Пизи Лебедева, красавица, безотказная всеутешительница, но тут как раз осечка вышла: она пошла дверь открывать, а за ней подскочил к дверям её свекор, довольно-таки бесноватый мужчина и, увидев стоящего на пороге Иосифа, сходу стал орать: «В семейный дом! Замужняя женщина! В безобразном виде!» Белочка не успела слова вымолвить, как Иосиф испарился, как в воздухе растаял. Но она все-таки заметила на запястьях у него эти ужасные бинты.
И вообще, говорит, вид у него был безумный. «Я, говорит, думаю, его надо найти». Миша сразу перезвонил Петрову. Договорились, что мы ловим такси и к нему, а уж там на его «москвиче» отправимся на поиски. Но пока мы ехали, Иосиф сам позвонил Петруше. Из уличного автомата. Тот велел ему стоять на месте, ждать нас.
Белый он был, аж какая-то голубизна проступала. И от этого особенно в глаза бросалась рыжесть и веснушки. И бинты на запястьях подчеркивали кургузость пиджачка. Встрепанная, подраненная птица. И чувствовалось: одно неверное слово, не точный жест - сорвется с места, и только мы его и видели. Но я не даром пожизненно влюблена в Михаила Петровича Петрова - он человек точных поступков и точных слов. И точных наук.
- Говори, что ты хочешь? Куда ты хочешь? - спросил он.
- В Лавру. - сказал Иосиф
В сумраке слабо расцвеченном мерцанием свечей, лампад, проблесками окладов, отступя метров десять от сгрудившихся подле алтаря старух-прихожанок, мы стоим почему-то ровной шеренгой: Миша, Иосиф, Петров и я. Время от времени то одна, то другая старуха оборачиваются на нас. Явление наше им странно. «Три жида в два ряда» - думаю я. Петров - единственное наше оправдание. Как орден на груди. В те времена не только, что евреи в православной церкви, но и молодые русские были явлением удивительным. А тут еще Иосиф постоит-постоит и вдруг прямым несгибаемым телом начинает клониться вперед - секунда и грохнулся бы о каменный пол. Но Миша с Петровым ловят его, устанавливают и опять несколько минут он стоит прямо, потом опять начинает клониться. Опять стоит. Белый, как чистый лист, на который еще не нанесены струящиеся к нему из-под купола храма звуки... Потом мы поехали к нам. Так Иосиф захотел. Должно быть потому, что мы жили в дико дальнем районе. Похоже было, что совсем из города уезжаем. Может быть, он надеялся, что ни один мерзавец не потащится за нами в такую даль. Купили водку по дороге, мама, проникнувшись, забрала Юлю к себе, я пошла на кухню, готовить закусь, но пришли Миша с Петрушей, сказали: «Мы сами всё сделаем. Иди-ка ты к Иосифу, поговори с ним...» И я пошла.
Я никогда не была его конфидентом. Входя в комнату, не представляла, о чем буду говорить с ним. А все оказалось просто.
-Ты спала с ним? - глядя на меня в упор, спросил Иосиф. И я сразу поняла, что сейчас будет, и бесповоротно согласилась на всё. И понеслось!...
Никогда ни с одной подругой не говорила я на этом языке, сама с собой не мыслила о любви на этом постельном уровне, радость плоти воспринимала лишь как бесплатное, дарованное природой приложение к тому, что более всего ценила в любви - её заведомую обреченность, её порыв в безнадёжность...
Но такой бабы от пивного ларька не найти, которая сумела бы перещеголять меня в постыдной мерзости откровений извергнутых мной в тот день. Я предалась им с такой циничной искренностью, что и тени сомнений не должно было возникнуть: да знаю ли я, о чем говорю? Конечно, знаю. Правда, наше сексуальное образование было поголовно убогим, само по себе слово «секс» практически не знакомо, всё, что я говорила, я выуживала из сумеречных бесед в пропахших несвежей кровью палатах абортария. Но я уничтожала Бобышева, я унижала его и размазывала его, и видела, как жизнь возвращается к Иосифу, как потихоньку к коже приливает тепло - или все-таки ему становилось неловко за меня? - какая разница, ожили его глаза, засветились надеждой, я вливала в него эликсир жизни, как бы отвратительно он не вонял. Нет, не думайте, что я повторю сейчас что-нибудь эдакое, поверьте на слово - я оплевала ни в чем не повинного передо мной Диму самым безобразным образом.
Однажды случилось в нашей семье такое происшествие: я была в командировке, а четырехлетняя Юля жила с моей мамой на даче. И там соседская девочка постарше чистым матом объяснила ей, откуда берутся дети. Окрыленная новыми знаниями Юля побежала к бабушке и стала просвещать её, пользуясь той же, только что услышанной, лексикой. К счастью бабушка стояла возле кресла - она стала медленно оседать в него, а напуганная её реакцией Юля склонилась над ней и попыталась утешить: «Бабушка, что с тобой? Не расстраивайся! Мне Света сказала, что это жизненно!»
Так вот, и я вам скажу: то, что я говорила и как - было «жизненно». Когда Миша с Петровым вошли в комнату они обалдели: Иосифа было не узнать. Он смеялся, и смех его был легким и беззаботным, он с ходу вспомнил какой-то анекдот, никогда больше я не видела его таким счастливым воодушевленным собеседником. И никто меня не спросил, как я этого добилась. И я никому никогда этого не рассказывала. Но помнила. И, как вспомню - аж скрючит меня.
Однако же много воды утекло с тех пор. Она текла, текла, перекатывала камешки, перемывала косточки, и вот уже пролетело моё первое беззаботное деревенское лето, с деревьев так и сыпет жухлый лист, скоро и осень отгорит своим многоцветьем, деревню занесет снегом - а придет ли оно, следующее лето? Кто его знает... Когда-нибудь точно, что не придет... И канет всё в лету... Нет, не всё. Вот эти строчки, наверное, останутся:
*
По черному пришла ко мне любовь.
Как птицы по ночам с насеста
Срываются, нам оборвавши сердце,
Разбив крылом и оцарапав бровь,
Ресницы обломив, пришла любовь
Д.Бобышев. «Портрет»
Иосиф Бродский, Марианна Басманова, Дмитрий Бобышев
Сегодня, в день рождения Бродского, хорошо будет воспомнить о нем и о людях его круга проницательными глазами Виктории Беломлинской, с юности этому самому кругу как раз и принадлежащей. Ведь она, если верить близко знавшему их обоих Лосеву, "умела от души воздать хвалу тому, кто ее заслуживает, и устроить звонкий скандал негодяю".
В ее авторской прозе с бесхитростным названием "Рассказ" она при самых неожиданных обстоятельствах "и воздала и устроила". Интересно, что при сегодняшнем патологическом интересе к любым, самым мельчайшим обстоятельствам жизни Бродского, эта прелестная история почти неизвестна массовому читателю.
Вот отрывок из "Рассказа" (читать полностью по линку вверху):
Я ныла, доставала мужа: «Давай снимем зимнюю дачу, хочу на лыжах, ребенку воздух нужен...» Воздух ребенку нужен, конечно, но я - на лыжах?! Однако он согласился, и наша целиком не спортивная семья влилась в бодрый коллектив заядлых лыжников.
Сняли в складчину целый дом в два этажа. На первом расположили Друскиных, на втором по комнате досталось нам и Шейниным. В остальных расположились одинокие и спортивные. Напяливали на себя и Юлю лыжи. Миша двигал ногами, не сгибая их в коленях, но Юля твердо стояла на месте пока не начинала околевать от холода. Я отважно пускалась вслед друзьям. Из сострадания к моей беспомощной прелести кто-нибудь самый добренький начинал плестись в моем ритме.
...Было весело. Приезжали гости. Я бы рассказала поподробнее, да уж куда там: теперь кто ж не знает, как мы там жили, как однажды Дима Бобышев привез туда Марину Басманову, и что из этого вышло...
Ничего хорошего. А впрочем, может быть и наоборот. Всё- таки это история с поджиганием занавески - довольно дикая. Сами подумайте: новогодняя ночь, все пьяные, Лева Друскин - инвалид - начнись пожар, его же надо на руках со второго этажа вытаскивать. Дом казенный. А тут эта сумасшедшая - лицо круглое, глаза в темных обводьях, замершие - не смеётся, ничего не говорит, и вдруг берет свечку и поджигает занавеску. Хорошо, что мой Миша заметил. Он как всегда по супружеской обязанности был трезвее других. Ему надо было за мной приглядывать, что бы я не перепила. Ну и поймал Марину за её тихим Геростратовым подвигом.
А занавеска уже занялась. Но погасили... И никто её тогда не корил, она для всех была нечто особенное - одно слово: девушка Иосифа. А он в Москве, в Ленинграде за ним гебуха охотится, ему нельзя в Ленинград.
Да гиббона из зоопарка привел бы Дима и сказал бы: «Это любовь Иосифа» и мы на него смотрели бы с обожанием, не знали бы куда посадить.
Потому, наверное, особенно противно было, что эта эпохальная любовная история началась на нашей злополучной даче.
...Счастливая любовь с благополучным воссоединением в конце меня и в книжках-то никак не устраивала. Недаром в школьные годы, приговоренная своей хронической безграмотностью к постоянным дополнительным занятиям по русскому языку, я от руки переписала всю «Анну Каренину». Но от любви к себе, на которую я не могла ответить, я тоже страдала. Как- то Дима Бобышев телефонным звонком вызвал меня в покрытый первым слякотным снежком сад и так жарко, так мучительно говорил о своей любви, как никогда ему не удавалось сказать в стихах. Я пришла домой и горько плакала. Я плакала оттого, что мне нечем ответить на такую прекрасную свалившуюся на меня любовь. А ответить мне действительно было нечем - несмотря на все его старания, я не сумела его полюбить, и это уже было ясно. Не только потому, что в его лице целлулоидного пупса таилось какое-то несоответствие. При пухлогубости и заведомой детскости черт в нем что-то не сошлось: проглядывала какая-то не шуточная не доброта, не детская, хроническая уязвленность. Но, главное, я не могла полюбить его стихи. Он вроде бы и горел, и накалялся, и какие-то пузырьки шипели на колённом - но скатывались к его ногам капелями уже остывшего слова. Жар его стихотворной речи не долетал до слушателя. Огонь его души был холодным огнем. Все-таки одно превосходное стихотворение он написал. И посвятил его мне*. Наверное, поэтому меня так долго мучила вот эта история, к рассказу о которой я так медленно подбираюсь.
....Парня (Иосифа) спасти не удалось никому и именно из-за этой истории на нашей зимней даче. Прослышав об измене, он ринулся из Москвы в Ленинград, стал носится по городу, искать встречи, а на него свирепая охота гебешников, настоящий гон. И был слушок, что явился к нему Дима собственной персоной и так прямо и заявил: «Отныне заботу о судьбе Марины я беру на себя». Одно слово - поэт.
Хотя впрочем, может и не достоверный слушок. А может, Иосиф после этого и порезал себе вены. Нам Белочка позвонила, жена Пизи Лебедева, красавица, безотказная всеутешительница, но тут как раз осечка вышла: она пошла дверь открывать, а за ней подскочил к дверям её свекор, довольно-таки бесноватый мужчина и, увидев стоящего на пороге Иосифа, сходу стал орать: «В семейный дом! Замужняя женщина! В безобразном виде!» Белочка не успела слова вымолвить, как Иосиф испарился, как в воздухе растаял. Но она все-таки заметила на запястьях у него эти ужасные бинты.
И вообще, говорит, вид у него был безумный. «Я, говорит, думаю, его надо найти». Миша сразу перезвонил Петрову. Договорились, что мы ловим такси и к нему, а уж там на его «москвиче» отправимся на поиски. Но пока мы ехали, Иосиф сам позвонил Петруше. Из уличного автомата. Тот велел ему стоять на месте, ждать нас.
Белый он был, аж какая-то голубизна проступала. И от этого особенно в глаза бросалась рыжесть и веснушки. И бинты на запястьях подчеркивали кургузость пиджачка. Встрепанная, подраненная птица. И чувствовалось: одно неверное слово, не точный жест - сорвется с места, и только мы его и видели. Но я не даром пожизненно влюблена в Михаила Петровича Петрова - он человек точных поступков и точных слов. И точных наук.
- Говори, что ты хочешь? Куда ты хочешь? - спросил он.
- В Лавру. - сказал Иосиф
В сумраке слабо расцвеченном мерцанием свечей, лампад, проблесками окладов, отступя метров десять от сгрудившихся подле алтаря старух-прихожанок, мы стоим почему-то ровной шеренгой: Миша, Иосиф, Петров и я. Время от времени то одна, то другая старуха оборачиваются на нас. Явление наше им странно. «Три жида в два ряда» - думаю я. Петров - единственное наше оправдание. Как орден на груди. В те времена не только, что евреи в православной церкви, но и молодые русские были явлением удивительным. А тут еще Иосиф постоит-постоит и вдруг прямым несгибаемым телом начинает клониться вперед - секунда и грохнулся бы о каменный пол. Но Миша с Петровым ловят его, устанавливают и опять несколько минут он стоит прямо, потом опять начинает клониться. Опять стоит. Белый, как чистый лист, на который еще не нанесены струящиеся к нему из-под купола храма звуки... Потом мы поехали к нам. Так Иосиф захотел. Должно быть потому, что мы жили в дико дальнем районе. Похоже было, что совсем из города уезжаем. Может быть, он надеялся, что ни один мерзавец не потащится за нами в такую даль. Купили водку по дороге, мама, проникнувшись, забрала Юлю к себе, я пошла на кухню, готовить закусь, но пришли Миша с Петрушей, сказали: «Мы сами всё сделаем. Иди-ка ты к Иосифу, поговори с ним...» И я пошла.
Я никогда не была его конфидентом. Входя в комнату, не представляла, о чем буду говорить с ним. А все оказалось просто.
-Ты спала с ним? - глядя на меня в упор, спросил Иосиф. И я сразу поняла, что сейчас будет, и бесповоротно согласилась на всё. И понеслось!...
Никогда ни с одной подругой не говорила я на этом языке, сама с собой не мыслила о любви на этом постельном уровне, радость плоти воспринимала лишь как бесплатное, дарованное природой приложение к тому, что более всего ценила в любви - её заведомую обреченность, её порыв в безнадёжность...
Но такой бабы от пивного ларька не найти, которая сумела бы перещеголять меня в постыдной мерзости откровений извергнутых мной в тот день. Я предалась им с такой циничной искренностью, что и тени сомнений не должно было возникнуть: да знаю ли я, о чем говорю? Конечно, знаю. Правда, наше сексуальное образование было поголовно убогим, само по себе слово «секс» практически не знакомо, всё, что я говорила, я выуживала из сумеречных бесед в пропахших несвежей кровью палатах абортария. Но я уничтожала Бобышева, я унижала его и размазывала его, и видела, как жизнь возвращается к Иосифу, как потихоньку к коже приливает тепло - или все-таки ему становилось неловко за меня? - какая разница, ожили его глаза, засветились надеждой, я вливала в него эликсир жизни, как бы отвратительно он не вонял. Нет, не думайте, что я повторю сейчас что-нибудь эдакое, поверьте на слово - я оплевала ни в чем не повинного передо мной Диму самым безобразным образом.
Однажды случилось в нашей семье такое происшествие: я была в командировке, а четырехлетняя Юля жила с моей мамой на даче. И там соседская девочка постарше чистым матом объяснила ей, откуда берутся дети. Окрыленная новыми знаниями Юля побежала к бабушке и стала просвещать её, пользуясь той же, только что услышанной, лексикой. К счастью бабушка стояла возле кресла - она стала медленно оседать в него, а напуганная её реакцией Юля склонилась над ней и попыталась утешить: «Бабушка, что с тобой? Не расстраивайся! Мне Света сказала, что это жизненно!»
Так вот, и я вам скажу: то, что я говорила и как - было «жизненно». Когда Миша с Петровым вошли в комнату они обалдели: Иосифа было не узнать. Он смеялся, и смех его был легким и беззаботным, он с ходу вспомнил какой-то анекдот, никогда больше я не видела его таким счастливым воодушевленным собеседником. И никто меня не спросил, как я этого добилась. И я никому никогда этого не рассказывала. Но помнила. И, как вспомню - аж скрючит меня.
Однако же много воды утекло с тех пор. Она текла, текла, перекатывала камешки, перемывала косточки, и вот уже пролетело моё первое беззаботное деревенское лето, с деревьев так и сыпет жухлый лист, скоро и осень отгорит своим многоцветьем, деревню занесет снегом - а придет ли оно, следующее лето? Кто его знает... Когда-нибудь точно, что не придет... И канет всё в лету... Нет, не всё. Вот эти строчки, наверное, останутся:
*
По черному пришла ко мне любовь.
Как птицы по ночам с насеста
Срываются, нам оборвавши сердце,
Разбив крылом и оцарапав бровь,
Ресницы обломив, пришла любовь
Д.Бобышев. «Портрет»