Памяти сына

[tuchiki]

"И мальчик рос. Ему ерошил кудри
Весенний ветер, зимний - щёки жёг.
И он летел на лыжах в снежной пудре
И плавал в море - бедный мой дружок.
Он музыку любил, её широкий
Скрипичный вихорь..."

У колыбели его гурьбой стояли добрые феи. И каждая наградила его без меры. И божественной миловидностью и блестящим, счастливо приспособленным к решению самых разнообразнейших задач умом. И все, за что он ни брался, давалось ему играючи, без труда, пота и усилий. И линии кода и скрипка, и шахматные задачи и способность завоевывать сердца красивых девушек. А еще умение отличать книги, написанные лучшими из мертвых и умение писать такие письма, которые редко пишут мальчики его возраста и судьбы. Но одна фея, самая главная, та, которая награждает умением использовать все эти дары во благо себе и другим, на его и наше несчастье не явилась к его колыбели в тот день. И поэтому он ушел, не растратив и на йоту того, чем так щедро наградили его добрые феи - добросовестные подруги той легкомысленной прогульщицы.

Он был воспитан в доме, где был культ Толстого. Русскому алфавиту его учили по факсимильной "Азбуке Толстого". Ему было тогда полтора года и две буквы, "твердый знак" и "мягкий знак" он выговаривал еще не совсем четко. До трех лет у него не было ни детских пистолетов, ни танков, ничего, чем мальчики "играют в войну". Он знал, "что человек должен быть добрым" и на четвертом году стал силой отнимать пистолеты и танки у других детей, повторяя страстно: "Отдай, отдай, человек должен быть добрым".

Это было мое первое фиаско.

Дома вместо сладкого ему давали таблетки аскорбинки, лживо называя их конфетками. Но в два года за душевное исполнение эстрадных и народных песен на детской площадке родители и бабушки его сверстников стали щедро одаривать его настоящими конфетами и печеньями. Спев "Киев бомбили, нам объявили что началася война", он приостанавливался и деловито спрашивал: "А печенька-то у тебя еще есть?"

Это было мое второе фиаско, прямо скажем, довольно мелкое в сравнении с первым.

Тогда же он с ревом отказался ходить в детский сад, куда был определен в "Группу раннего возраста". В группе этой было тихо, поскольку участники ее еще не умели говорить. "Не пойду в группу ранних", - орал он по утрам. - "Там со мной никто не хоцет язговаивать".

Нам посоветовали начать учить его музыке как можно раньше. Но мы не торопились и отдали его "на скрипку" в шесть лет. В семь, так же как и его сверстники из районной музыкальной школы - он, страстно раздувая ноздри играл Вивальди и Баха. В "музыкалку", и в это нельзя сегодня поверить, он часто ездил сам. На трамвае. С белокурыми вихрами выбивающимися из под барашковой шапки-ушанки, и в такой же барашковой шубке под ремешек, он был похож на толстовского Филлипка. Только в одной руке у него были ноты, в другой - крошечная скрипка-четвертинка, и сам он был тогда умилительно крошечный для своих шести лет.

К семи годам он писал программы на Бэйсике для самодельного компьютера, вручную собранного его отцом. В обычной дворовой купчинской школе у него были двойки по поведению. Мы делали вид, что сердились. А на самом деле, зная, какие недалекие люди, формалисты и педанты, учили его в этой школе, считали эти двойки вполне закономерным явлением. Его "классная" приходила к нам домой проверять, нет ли в семье антисоветских настроений. Случилось это после того, как его "3-й Б" принимали в пионеры. А он отказался. Сам принял решение. "Они все были в галстуках, как дураки, а я - в кисе, как дирижер", - мне, вечером, расплываясь в широчайшей улыбке. Я сдержанно одобрила его намерение еще утром, повязывая ему галстук-бабочку. А внутри у меня все ликовало.

Это я записала себе как первую победу.

Я тогда занималась мелкой антисоветской деятельностью, в форме хранения и распространения "там" - и "тут" - издата. И тогда поразила меня тщеславная мечта, что мой мальчик вырастет и будет с другими, лучшими людьми его поколения делать то, на что я по трусости оказалась неспособна. Но моим тщеславным мечтам не суждено было сбыться, так как вскорости прогнивший колосс рухнул сам в одночасье, открыв, наконец, глухо забитые ворота стремительно распадающейся на куски империи.

В десять лет мы увезли его в Сан-Франциско. Было начало лета. Опять таки, невозможно в это поверить, но в то лето он читал взятый мной в эмиграцию двухтомник Гоголя. Помню, как он похохатывал, когда дошел до встречи Чичикова с Ноздревым. Но оставлять этого мальчика без дела было опасно. Муж сразу пошел работать и это позволило нам нанять Илюше в учителя такого же как и мы новоприбывшего, но еще безработного молодого программиста. Он обучал мальчика единственно существующей в то время операционной системе - DOS. Через месяц муж зашел с ним в Radio Shack, где были выставлены на продажу PC. Услышав радостное хихиканье он подошел к читающему что-то с монитора Илье. На экране одного из компьютеров была надпись: FUCK YOU ALL. Муж в ужасе очистил экран, на котором после этого появилась другая надпись: PRESS ANY KEY AND YOUR HARD DISK WILL BE ERASED. Муж догадался, что угроза фальшивая, и с изумлением понял, что Илюша самостоятельно изменил prompt. Но продавец понял это не сразу и боялся прикоснуться к keyboard'у. За это время Илюша успел смыться. От дальнейших услуг учителя мы отказались, посчитав, что наш сын достаточно преуспел в компьютерных делах. Он прекрасно успевал в средней школе. Но из последнего класса его изгнали "за поведение" за три месяца до окончания учебного года и выпускного вечера. На дверях школы в тот праздничный день было вывешено объявление: Ilya Tuchinsky is not welcome...

Так как, изгнанного из школы, его немыслимо было оставлять дома одного, муж стал возить его с собой на службу, где он скоро стал выполнять вполне квалифицированную работу - чинил электронные платы, получая за это почасово.

В это время он уже играл в Юношеском Симфоническом Оркестре Сан-Франциско. Поступив туда в 12 лет, он был самым младшим членом этого знаменитого коллектива. Через два года его выгнали за прогулы. Мы не уставали попрекать его этим и однажды, он, прошипев, "достали, достали" взял скрипку, сел на трамвай и поступил в СФ Консерваторию. Через полгода его выгнали и оттуда. В 15 лет он стал концертмейстером Окландского Юношеского Симфонического Оркестра. С ним он, среди других юношеских коллективов, выступал в Карнеги Холл с 3-ей Бетховена. Мы были так счастливы отдохнуть от него хотя бы одну неделю, что дали ему столько денег на "карманные расходы", сколько он потребовал. Хотя сумма была несуразно большой. Ведь он был там на всем готовом. Но он сказал: "Не дадите - никуда не поеду"...

Все это время параллельно описываемым событиям из "мира прекрасного" он дружил с бандой, состоящей из трех братьев-погодков, детей иконописца местного православного собора. Братья воровали церковное вино, а Илюша обещал старшему из них, что научится снимать деньги с папиного банковского счета и купит ему мотороллер. Об этом нас благородно предупредил несчастный многодетный отец-иконописец. Младшего же члена семейной банды, тщедушного 10-летнего Ваню, 12-летний Илюша на постоянной основе угощал у нас дома водкой. Я тогда стала замечать, что уровень водки в бутылке неуклонно падает, но муж сказал, что моя подозрительность в отношении Илюши приобрела маниакальный характер и я замолчала. Кому охота все время выступать в роли ведьмы.

Когда однажды рассвирепевший отец ворвался в наш дом, говоря что его младший лезет на стены, я бросилась на Илюшу с криками, что он мог убить человека. Илюша, отбежав на безопасное расстояние сказал в свою защиту, что всегда ставил закуску и рюмку и не виноват, что Ваня пил из горлышка. Эта была классическая схема спаивания русского народа евреями, так как сам Илюша даже взрослым был совершенно равнодушен к спиртному.

На деньги, снятые с моей карточки, он время от времени кормил пиццей окрестных детей, когда мы были на работе. А потом незаметно подкладывал карточку в мой кошелек. Когда это открылось, он признался, что дни, когда ему это удавалось, были счастливейшими в его жизни. С раннего детства и по любым, часто самым ничтожным поводам, он врал нам вдохновенно и виртуозно, и я была рада когда он, хотя бы задним числом, говорил правду. И прощала его, чтобы он и впредь не боялся делать это (говорить правду).

Я тогда еще почуяла, что только одно может помочь ему - и определила в воскресную еврейскую школу при Синагоге. Но он, одевая кипу, ездил на троллейбусе совершенно в другую сторону, о чем мы узнали только через полгода. Мы сами не соблюдали по настоящему мицвот, а делали то, что делали все вокруг нас, просто, чтобы "поддерживать традиции нашего народа". В Синагогу ходили только на Йом-Кипур. Но и в этот единственный день в году его там с нами не было. Он до конца жизни оставил меня в сомнении: "а если бы он рос в семье истинно "соблюдающих", могло бы это спасти его?"

Я о многом не пишу, и сейчас, когда его нет. Но, к несчастью своему, помню все. Так вот, нельзя было не видеть, что фиаско становилось полным, но я молила Б-га чтобы оно не было окончательным.

В 13 лет мы отправили его в летний лагерь, предвкушая спокойное, без звонков из полиции время. Но через три дня пришлось за ним в это частное заведение поехать. Иначе родители коллективно угрожали забрать из него своих детей. Я стала спать на тяжелых снотворных, но часто и они не помогали. Он жил своей жизнью и мы, и, особенно, я, со своей утонченной системой воспитания, в нее совершенно не вписывались. И даже приезд из Ленинграда деда, когда-то так им любимого, ничего не изменил в его изумительно нескучном и столь же нечистом существовании.

В 14 лет он поступил в школу для художественно одаренных детей в СФ. Охранник этой школы продавал детям марихуану. Он же украл илюшину скрипку, которую полицейские без труда обнаружили в ближайщем Pawn Shope. Учителя этой школы тоже баловались травкой и после большой перемены приходили в классы в приподнятом настроении, с красными глазами и с початой шоколадкой в руке. Но я никого не виню. Там были и другие эмигрантские дети, "русские" в том числе, и их ничего не коснулось. Ему всегда всего было мало. Или скучно. Или надоедало быстрей, чем остальным. Он закончил университет, работал профессионально всегда, кроме последнего года. Вначале на каждой работе его повышали в должности, в зарплате, а потом.... И так на каждой следующей работе, которую он умудрялся легко находить даже после отсидок.

В тюрьме, где не было никакой другой "живой жизни", он читал книги, лучшие из книг, написанные на русском и английском, которые я и мои друзья посылали ему туда. Он прочел там многие тысячи страниц книг Айн Рэнд. Прочел по-русски "Другие Берега" Набокова" и "Анну Каренину". Прочел "Архипелаг Гулаг" Солженицына, прогулки "Вокруг барака" Губермана, и "Шаг влево, шаг вправо" Эдуарда Кузнецова, высланную мне самим автором для передачи Илюше. Таким образом русская лагерная проза благодаря Илюше шагнула за пределы американской пенитенциарной системы. Читал он там и написанное мною. В одной моей вещи есть целая глава, посвященная ему. Она называется "Такой мальчик". Но там, чтобы не пугать читателя, или из трусости, а быстрей всего по мелкости дарования, я писала только об умилительных проделках поры его раннего детства, не смея сказать во что они вылились к его отрочеству, не говоря о трагедии его взрослой жизни. Я писала там, что он, прочтя с восторгом "Анну Каренину" на русском, мне на русском-же отослал восторженную открытку. Да, прочел, да, пришел в восторг, и да, вправду послал, только не открытку, а целое изложение, но послал не из Бостона, как я загадочно упомянула в своем "Опыте эмиграции", а из федеральной тюрьмы в Минесоте. Вот, на фото с цветами мы встречаем его на главной автобусной станции Сан-Франциско, куда он, отбыв срок, добирался из Минесоты на перекладных. (автобусах). Тогда еще была жива надежда. А там, где "С 8-ым марта" - это прожект такой. Скучно очень в тюрьме. Помню он писал мне, что недоволен админстрацией, что это фото не было мне доставлено в точности к 8-му марта, как он просил. В хорошую, добрую страну привезла я своего мальчика.

В одной из калифорнийских тюрем его соседом был бывший премьер-министр Украины Лазаренко. Лазаренко играл с Илюшей в шахматы и преферанс и просил его передать мне, что я вырастила хорошего сына. А я просила передать через Илюшу, что я лазаренковской матери не могу сделать ответный комплимент. На то время Лазаренко считался самым коррумпированным чиновником планеты.

К сожалению о книгах он говорил со мной только, когда звонил из узилищ в коллект. Очутившись на свободе он моментально забрасывал запойное чтение хороших книг и переставал интересоваться историей войн Израиля или мыслями Платона по поводу последних дней Сократа.

Моя извечная и глупая вера в спасительную силу слова потерпела полный крах, и это было, наверное, самым большим моим поражением.

Я все тяну, тяну, не хочу переходить к главному, к страшному, к тому, что собрало более 100 человек на еврейском кладбище под Сан-Франциско. О десяти годах предшествующих этому дню невозможно мне писать. О том, как это происходило день за днем, месяц за месяцем, год за годом. Поэтому я по малодушию пропускаю целое десятилетие.

25 апреля 2014-го года Илюша умер от overdoze. Его roommates делали ему CPR, но вызванная ими "скорая" застала уже только поверхностное дыхание. Илюши уже не было. Thanks G-d, он ушел не испытав смертного ужаса приближающегося конца, так как был без сознания. Он просто заснул и не проснулся. Все это нам рассказали его roommates. Они снимали все на видео с телефонов, чтобы их не обвинили в убийстве потом, но я, опять таки по малодушию отказалась смотреть эти видео, так как это для меня несовместимо с жизнью. Значит я, как это ни странно, хочу жить. И Сережа, мне кажется, тоже.

Слишком долгим был этот путь. И от каждого звонка, раздававшегося в неурочное время я с ужасом ожидала этих двух коротких и страшных слов. Я даже заранее знала "вестника смерти" по имени. Он и позвонил поздним вечером 25-го апреля.

На похоронах было больше 100 человек. Среди них были люди, каких никогда не видело еврейское кладбище под СФ. Одна девушка была в черных ажурных чулках, не доходящих до середины ляжек и в юбке, слегка прикрывающей причинное место. Так у нас обряжаются на Холувин в костюм проститутки. Настоящие проститутки у нас одеваются значительно скромнее. Но когда с ней говоришь, то забываешь об этой ерунде. Тоже трагедия. И Илюша, конечно же, помогал ей избавиться от пагубной страсти к наркотикам, и он ее ангел хранитель, и она взяла его собачку, которую он взял у наркомана, которого, как и Илюши больше нет на свете.

Я хотела похоронить его рядом с отцом. Потому что старик мой любил Илюшу не только больше меня, но и больше всего и всех на свете. Он писал ему в тюрьмы письма своим корявым почерком. Но сначала он писал черновики. Много черновиков. В этих письмах он рассказывал внуку о том, как остался сиротой в 11 лет, так как мать его умерла от болезни молодой, а потом нацисты, зайдя в их местечко, убили там всех, включая его отца Зусю и сестру-погодка - 16-летнюю Сару. А он не скурвился. Не запил. И, пусть Илюша поверит, что и не курил никогда. И даже во время войны, в 18 лет, на передовой не пил и тех 100 граммов, которые полагались каждому бойцу перед боем. Отдавал свою долю товарищам, и за это с ним все хотели дружить. Еще он писал ему о красоте вокального пения. О Шаляпине. О том, что Илюша должен послушать, когда выйдет на волю "Эллегию Массне" в исполнении Шаляпина. Иногда он забывал писать имя на конверте, а только "номер заключенного". Когда я ему на это указывала, он отвечал: "Ничего, бандита и по номеру найдут". И не справившись, начинал плакать и показывал мне рукой, чтобы я ушла, так как стыдился своей слабости передо мной. Он ушел из жизни, рыдая об нем. Если мне есть за что благодарить Б-га, так это за то, что ушел он, не дожив до этого страшного дня.

Рядом с его могилой все было занято. Так что Илюша будет лежать справа от деда, чуть поодаль в том же ряду.

Половина присутствующих были "наши", а половина - молодые американцы и американки самых различных etnisity, которых я никогда до этого не видела. Некоторые сидели с ним в тюрьме. Хорошие лица. Нормальные лица, я бы сказала. Я не позволила опустить гроб, пока не поговорила с каждым из них об Илюше. Все называли его ангелом-спасителем, Всех он ссужал деньгами. Девушки, почему-то все, как одна хорошенькие, дочери разных народов, подчеркивали, что он ничего от них не требовал при этом взамен. Последний год он играл на скрипке каждый день, говорили они. Предыдущие 10 лет он был к скрипке совершенно равнодушен, если только не надо было быстро и эффективно обольстить следующую "жертву". Когда он забрал скрипку, мы были уверены, что "пропьет" ее за 10 долларов в тот же вечер. К счастью мы ошиблись.

Когда, после разговора с каждым из них, я подошла к разверстой могиле, то впервые поняла, что он жил в специальном мире, где жалеют и понимают только своих, а те, кто не из этого мира - чужие сытые благополучные обыватели, недостойные жалости и сострадания. На "Дне" у Горького есть такой герой, носитель "философии ночлежки". Вот мы все, включая папу моего, наверное, были для него эти "чужие". Слово "наркотики" по умолчанию, как и у всех других обывателей, вызывало у нас отвращение. А значит с нас можно было тащить деньги, манипулировать, не отвечать на звонки, лгать, оскорблять, воровать у нас. А среди "своих" у него был имидж загадочного пришельца со скрипкой, начитанного, эрудированного, неотразимо обаятельного и остроумного, благородного утешителя молодых женщин, попавших в беду. Они меня чуть не растерзали на кладбище, эти спасенные им девушки. Обнимали, тащили в разные стороны, рассказывали, что за дивного сына я взрастила....Пришло несколько бывших его "любовей", приходивших когда-то с ним в наш дом . Выглядели они, как модели, Илюша бы остался ими доволен... Я их спросила, как они. ... Слава богу, они сейчас clean.

Что-то необычайно важное поняла я после этих похорон. Раньше для меня все эти люди были как один неразделимый липкий ком пластилина, который долго катился по грязной дороге.

А поговорив с каждым, и увидев их лица и услышав их истории, я поняла, что они люди, и каждый отдельно - человек. Что они страдают. Что всех жалко. Что у каждого своя история, свои отношения с семьей, отвергшей их. В Америке химическим наркоманам семьи помогают до известного предела, потом они остаются одни. Того, что описано у Мелихова в "Чуме" здесь практически не случается. Там сын главного героя, Юра, погибает, а родители, которые спали по очереди, сторожа его, тоже погибают. Один - физически, другой остается только оболочкой, как выпотрошенная кукла. Я не положила свою жизнь на алтарь Илюшиной, рассудив, что если 10 лет поддержки не помогли, а скорее, наоборот, то нельзя продолжать. И последний год его жизни мы его не видели.

Я надеюсь, что все добро, которое он делал этим людям зачтется ему, когда будут рассматриваться те неслыханные, ежедневные и нескончаемые, никому, кроме нас невидимые муки, корчи и слезы, Когда на весы лягут наши вечные из-за него ссоры, до драк, где каждый приводит "поток доказательств несравненной своей правоты": надо было делать "так", и ответить ему "вот так", а не так, как сделал и ответил ты. Когда дойдет до всего этого кошмара, в который он на десятилетие, как в ад вверг нашу жизнь, жизнь моего отца, пока мы все были в вовлечены в его жизнь.

Счастье, что музыка, скрипка, к которой он почти не прикасался все это время, дала ему утешение в последний, и, наверное, самый страшный год его жизни. Хотя они все меня уверяли, что он был счастлив. При помощи музыки он манипулировал не только девушками, но и мною, еще тогда, в Ленинграде. Возвращаясь с работы и вставляя ключ в дверь, я часто слышала быстрый топот его крепких мальчишеских ног. Это он бежал к фортепьяно, резко ударял крышкой и начинал бодро "музицировать", что-нибудь такое, что он наверняка знал, я особенно люблю: "Я клянусь, что буду чище и добрее..." из фильма "Гостья из будущего", в прелестную героиню которого он, как и все мальчишки восьмидесятых был тогда по-детски влюблен. Он знал, что этим он меня обезоружит, я обмякну, и когда он скажет, что завтра меня опять вызывают в школу, я уже не смогу сердиться по-настоящему. Ничто сейчас так не напоминает мне о страшной непоправимой беде, случившейся с нами, как детские голоса выводящие "прекрасное далеко не будь ко мне жестоко..."

Перед тем, как произнести Кадиш, рабай сказал пошлейшую речь, в которой не упомянул о трагедии Илюшиной жизни, а только о музыке, шахматах и роликовых коньках. Ни слова об адской борьбе, которая сжигала его душу. Он сказал, что Илюша был смесью Моцарта, Аристотеля и Жванецкого. Так он интерпретировал мои слова об его природном остроумии и талантах. Я чуть со стула не рухнула. А трагедия была именно в том, что мальчик мой хорошо зная, "как надо", жил как не надо. А значит он жил в аду. Но больше всего на свете Илюша не любил фальшь, да к тому же такую нарядную. И поэтому, пока не опустили его в последнее, бетонированное его узилище и "душа его еще не взошла", я сказала еще несколько слов именно о трагедии его жизни.

Остался огромный архив его переписки с любимыми (любящими его) девушками, с его друзьями, с моими друзьями, с нами, с дедом. Мне предстоит разобрать его (сейчас еще не могу) и может быть написать свою главную книгу - о его жизни, о нем и обо мне, о нас, о наших очень непростых отношениях. Но не изящное развлекалово, как у меня обычно, а в жанре, которым, я и не уверена, что владею. Но может быть боль продиктует единственно верные слова и интонацию.

Кадиш по нему, кроме еврейского кладбища, где он похоронен, читали в тот день в Израиле (в Ариеле), Алма-Ате и Атланте. В этой древней еврейской молитве нет упоминания об усопшем.

Поэтому пусть в конце будет другая, которая мне, мало сведущей в еврейской литургии, понятней и ближе.

Бог, полный милосердия, сущий в высотах!
Дай обрести покой на крылах Духа Твоего, на ступенях святых и чистых, как сияние небосвода, душе Элиягу, сыну  Рахели-Сары, отошедшего в вечность, ради того, что я, не беря обета, пожертвую на благие цели за помин души его, да обретёт она покой в раю.

Посему да укроет его Властелин милосердия под сенью крыл Своих навеки и приобщит к сонму вечно живых душу его. В Господе удел его, и да почиет он на ложе своём в мире!

И скажем: аминь.