Часть 1 --->Часть2--->
Часть3 Птицелов
Со временем образы Розы и Музы потускнели и почти стерлись из нашей памяти. Так же, как из самой студии почти бесследно выветрился нечистый, хотя и вечно волнующий запах ленинградского подъезда. Я продолжала стойко отвечать "нет" на редкие звонки соискателей комнаты за гаражом, пока, в один прекрасный день...
"Недавно приехал... С мамой...Снимал меблированную квартиру... Мама умерла месяц назад... Работы пока нет... Одному квартиру не вытянуть...Разрешите взглянуть на Вашу студию", - нетребовательно, тихо, как будто через силу. Наверное, все дело было именно в этом изумительного тембра и кротости голосе, а не в печальных обстоятельствах чужой жизни. Те, у кого не было "обстоятельств" никогда не звонили. "Наверняка, москвич или, наш, питерский", - подумала я, с ходу распознав привычную уху манеру произносить гласные, и назначила день и время.
В назначенное время раздался робкий звонок. То, что я увидела, заставило меня в изумлении шарахнуться вглубь гаража: на пороге стоял исполинского роста...мальчик. Чудовищный этот ребенок был одет в коротенькую бежевую курточку с капюшоном. Бесполезно-длинные руки выпрастывались из рукавов как у дитяти давно переросшего свои одежки. По-детски обветренные, они безвольно свисали вдоль нескончаемо-долгого туловища. Голова отрока как у гигантских рептилий юрского периода была непропорционально маленькой и терялась где-то в поднебесье. На лице блуждала безобразная в своей неестественной напряженности улыбка. Надо сказать, что рассмотреть это при моем росте не свернув шеи, было непросто.
Спустя мгновение стало понятно, что это вовсе не мальчик, а мужчина лет, эдак, сорока с прямой полуседой челкой поперек лба и скорбными глазами под длинными пушистыми ресницами. Странно, очень странно выглядел этот человек. Как если бы кто-то, дожив до сорока, все это время ни на один час не прекращал вытягиваться в длину. И звали его по-детски - Юлик. Так он, по крайней мере, представился, старомодно склонив голову.
"Юлик" - это, наверняка, мать его так называла. Прожил с нею всю жизнь, вот и привык. Представляю, как она его любила. Как все другие матери, только еще больше. Потому, что ребенок ее такой...не такой, как все, несуразный, нелепый, никому кроме нее ненужный. Знакомила его с дочерьми сослуживцев, подруг...да какое там... как же страшно ей было умирать, зная, что она оставляет его одного " - впала я в то состояние легкого транса, при котором могу угадывать прошлое малознакомых мне людей.
Это способность обнаружилась у меня давно, еще в нежном отроческом возрасте, а со временем сделалась рутиной. Случайной ее жертвой мог стать кто угодно: полубезумная старуха, заговорившая со мной на остановке питерского трамвая или шофер такси с речью и внешностью университетского профессора, а сегодня вот - жильцы, Юлик. Забавно, что глядя на мое враз поглупевшее, с полуоткрытым ртом и немигающими глазами лицо, никто из них не подозревает, что в этот момент в голове моей неясно вырисовывается драматическая канва их единственной и неповторимой жизни.
А, между тем, Юлик, стоящий в проеме гаража, продолжал застенчиво-выжидательно улыбаться. Во время телефонного разговора ему по халатности не были выставлены два сакральных условия - про рост и домашних животных. Так что он еще не знал, что в высоту примерно на полторы головы превосходит положенные размеры, о чем мне и пришлось с сожалением ему сообщить.
- У меня абсолютно безвыходная ситуация, можно я все-таки взгляну на вашу студию? - тихо спросил Юлик, печально взирая на меня откуда-то с высоты птичьего полета.
Чтобы произнести эти слова, ему пришлось сделать над собой видимое усилие. Лицо его приобрело при этом еще более страдальческое выражение.
...Так Юлик стал у нас жить.
Потолок в студии приподняли на пять сантиметров за счет снятия звуковой изоляции. Что касается душевой, то там пришлось поставить стул, а иначе новый постоялец уперся бы затылком в самый ее потолок. О строжайшем эмбарго на внос в дом всех видов домашних животных было объявлено в день въезда. Хотя Юлику было явно не до морских свинок. Переехав к нам с двумя чемоданами, в одном из которых были книги по физике, он немедленно начал искать работу по специальности; кажется, это было что-то связанное с "физикой полимеров" или с чем-то еще абсолютно мне чуждым.
Чтобы получить работу нужно пройти интервью. С этим у нашего жильца возникли вполне предсказуемые трудности. Он никак не мог научиться двум простым, но необходимым вещам: на протяжении всего интервью смотреть в глаза собеседнику и энергично трясти его руку на входе и выходе, сопровождая этот процесс широкой американской улыбкой. "Интервью" проходили у нас так. Робко постучав в дверь, он, нелепо загребая огромными ногами, подходил к столу. Вместо мужественного рукопожатия у него выходило осторожное касание. Вместо белозубого американского оскала - виноватая улыбка. Я продолжала стоять, а он утопал в кресле, как будто хотел уменьшиться в размерах или, лучше того, вообще испариться. При такой расстановке тел в пространстве глаза наши находились примерно на одном уровне. Каждый раз, отвечая на первый и обязательный вопрос любого интервью - расскажите пожалуйста о себе - Юлик, в грубое нарушении инструкции, упорно отводил глаза. По-английски он говорил совершенно свободно, но это не снимало ужасной его скованности. - Не тратьте на меня время, все равно ничего не получится, - говорил он, печально глядя из под пушистых ресниц куда-то в сторону.
Но у него - получилось. Просто население этого непостижимого города настолько близко подпадает под максиму: "Я странен; а не странен кто ж?", что при найме на работу здесь не так уж обращают внимание на индивидуальные чудачества, а иначе пришлось бы отказывать каждому второму.
На работу в центр города мы стали ездить вместе. Пешком шли одну остановку в сторону океанской набережной, где естественным образом завершался маршрут трамвая, связывающего наш "спальный район" с центром города. В трамвае Юлик чудодейственно преображался. Из нелепого, закомплексованного подростка превращался в обычного сорокалетнего мужчину достаточно свойского, чтобы, произвольно меняя темы, болтать с ним о чем угодно. Прошло какое-то время, пока до меня дошло, что когда собеседник сидит рядом, а не напротив, нет необходимости смотреть ему в глаза. Может быть, в прошлой жизни Юлик был каким-нибудь огромным добрым псом, например, сенбернаром, а собаки, как известно, не выносят прямого человеческого взгляда. По-крайней мере, другого разумного объяснения удивительной метаморфозе, приключавшейся в общественном транспорте с нашим постояльцем, у меня нет.
Оказалось, что родились мы в одном и том же ленинградском роддоме на Чернышевского. Оба провели детство на Песках, я - на 10-ой Советской, а он, совсем рядом - на Суворовском. С юности любим ранние рассказы Катаева и поэзию Багрицкого. В первые годы перестройки он, и это меня немало удивило, тоже ходил на контр-митинги у Казанского. Но быстро перестал. Не умел, так же как и я, вместе с толпой скандировать лозунги, какими бы правильными они ему ни казались.
Но многое нас и разнило. К нему, семилетнему, каждую неделю приходил домой учитель музыки и английского, а в шахматный кружок при Дворце Пионеров на Невском возила бабушка. Меня же вообще ничему не учили. Не до того было. А бабушки у меня и вовсе не было как, впрочем, и дедушки. Они все остались лежать там, во рвах, далеко от Ленинграда... Заниматься музыкой он не хотел, но покорно садился за инструмент, чтобы не огорчать маму. Папа ходил с ним по воскресеньям на Птичий Рынок у кинотеатра "Гигант" и покупал ему там канареек и волнистых попугайчиков, и это осталось лучшим воспоминанием его детства (если бы я умела прозревать не только прошлое, но и будущее - в этом месте его рассказа я бы непременно насторожилась). "Мама" и "Папа" звучали из уст этого гиганта нелепо и детски трогательно, но, именно так и только так он их называл.
Лишь об одном он никогда не заговаривал, а я не спрашивала - о своем тотальном одиночестве. Некоторую ясность в этот вопрос внес, как это ни странно, мой отец.
Старик высадил в нашем саду кусты малины какого-то редкостного сорта и, время от времени, наносил нам неожиданные визиты с целью проведать своих питомцев а, заодно, наставить на путь истинный продолжающего "бузить" внука. В один из таких дней я и представила ему Юлика. Пытаясь получше разглядеть его, любопытный старик, который с годами стал одного со мной роста, так резко запрокинул голову, что с головы у него слетела кепка, которую Юлик тотчас бросился поднимать и даже нахлобучивать обеими руками на разоренное старостью темя моего родителя. От своей собственной дерзости постоялец наш так чудовищно смутился, что не знал куда дальше девать ненужные ему руки.
Знакомство с Юликом привело старика в заметное волнение. Он тут же начал донимать меня вопросами о его семейном положении. Чтобы понять причины столь пристального интереса моего отца к личной жизни совершенно незнакомого ему человека, придется рассказать об одном его давнем и бескорыстном увлечении.
Еще в Ленинграде, работая во вредном цеху одного из самых страшных ленинградских предприятий он много лет и вполне успешно исполнял добровольно взваленные на себя обязанности заводской свахи. Причем, заметьте, без брачного агентства, компьютеров, опросных анкет и прочей современной дребедени. Вот эту умилительную историю про корейцев, я помню до сих пор:
- А я познакомил одного корейца из нашего цеха с кореяночкой из галошного. Ей даже фамилию не надо менять. Она - Ким, и он - Ким. Здорово, а ?
- Здорово - не то слово. Но если бы ты знакомил евреев с еврейками, было бы еще лучше.
- Если бы, да кабы...Где я тебе евреев-то у нас возьму. Ну, я, это... все равно, только нацменьшинства знакомлю.
- ?
- А чего, русских и так много, пускай другие нации тоже размножаются.
Вот теперь, я думаю, понятно, почему неугомонный старик так разволновался. Ведь в лице Юлика он заполучал небывалого для него клиента, который был одновременно и холостяком и представителем самого почетного в папиных глазах нацменьшинства. Понимая, что такая удача приходит не часто, старый сводник сделался буквально одержим мыслью женить Юлика "на какой-нибудь хорошей еврейской женщине". Правда, его тут же начали одолевать сомнения: "А где взять такую высокую? У меня на примете пока никого нет". Мне пришлось охладить его пыл строжайшим запретом задавать Юлику какие-либо вопросы, касающиеся этой деликатной темы. Но, упрямый старик, немедля нарушив мое наставление, без труда поставил печальный диагноз: "Прощупал я жильца вашего насчет семейной жизни. Странный он какой-то. Видать, не по этой части".
Увы, то, что Юлик был не "по этой части " приходило в голову не только моему отцу.
Он никогда не упоминал не то, чтобы о женщинах, оставленных в Ленинграде, но и вообще, о каком бы то ни было дружеском круге - приятелях или хотя бы знакомых. Да, и здесь у него никого не было. Даже в выходные никто не приходил к нему в гости. Никто не звал к себе. Получалось, что с первого нашего разговора, я правильно угадала, что единственным его другом была мать.
Для нас же, с какой стороны ни посмотри, лучшего жильца, чем Юлик и вообразить было нельзя. Мы все его полюбили и время от времени приглашали наверх, к чаю или к обеду. Деликатность его была какого-то ангельского свойства. Особенно заметно проявлялась она, когда мы начинали громко выговаривать сыну за участие в очередных, далеко уже недетских шалостях, а он в ответ огрызался еще громче, ну, а мы - еще громче. Юлик в этих случаях переставал двигать челюстями и цепенел, как в игре нашего детства "замри -отомри". При этом в глазах его отражался неподдельный ужас человека, выросшего в семье, где никогда не повышали голоса. Муж играл с ним в шахматы и говорил о всяких недоступных мне научных материях. Поступивший (к нашему изумлению) в университет сын обращался к нему с вопросами по физике, а, заметив, что мы избегаем выяснять отношения с ним в присутствии постояльца, смышленый юноша сам охотно спускался вниз, чтобы позвать Юлика к обеду.
Эта почти семейная идиллия длилась довольно долго, пока я не стала просыпаться на рассвете от непривычно громкого птичьего гомона. Все говорило в пользу того, что рассыпчатые трели доносятся вовсе не из сада, а из нижней комнаты, где обитал Юлик. Решив, что на почве хронического недосыпа у меня начались звуковые галлюцинации, я ни с кем не стала делиться этими тревожными симптомами, понадеявшись, что они каким-то чудодейственным образом исчезнут сами. Но время шло, а зловещая какофония, доносящаяся из нижней комнаты, продолжала неотступно терзать мой измученный бессонницей рассудок.
Радиус темных полукружий под глазами рос угрожающими темпами. Дома я пугала мужа тем, что часто и безо всякой причины стала впадать в плаксивую истерику. На работе грубо оборвала своего сослуживца по поводу какой-то невинной шутки в свой адрес, которая вдруг показалась мне нестерпимо пошлой, хотя раньше мне было бы на это ровным счетом наплевать.
Но, как верно было подмечено две тысячи лет тому назад, "нет ничего тайного, что не сделалось бы явным, ни сокровенного, что не сделалось бы известным и не обнаружилось бы". На мою удачу "сокровенное обнаружилось" до того, как я потеряла работу и мужа.
А произошло это так. Очередным бессонным утром что-то вдруг молнией ударило мне в голову с такой силой, что я вскочила на ноги и стала быстро ходить по комнате, приговаривая в такт шагам:
Труд-но де-ло пти-це-ло-ва
За-у-чи по-вад-ки птичь-и
Пом-ни вре-мя пе-ре-ле-тов
Раз-ным по-свис-том сви-сти
Да, да, конечно, сомнений быть не могло. "Дидель весел, Дидель может песни петь и птиц ловить"... "Птицелов"... Помешательство молодого Багрицкого на птичках. "Бездельник Эдуард" раннего Катаева как раз об этом. И, к тому же, папа, птичий рынок, канарейки-попугайчики, лучшее воспоминание детства. Как же я сразу не догадалась: звуковая изоляция снята... слышимость адская... коварный Юлик...
Ну, что ж, это даже интересно, как все повторяется. Но не бежать же в пять утра вниз, чтобы воочию убедиться в своей правоте. Нет, нужно дождаться вечера и спокойно спросить его, как бы между прочим...
Вечернее дознание напоминало знаменитую сцену в пивбаре из "Берегись автомобиля". В роли следователя Подберезовикова выступала я, в роли "доброго" преступника Деточкина - Юлик.
- Сколько?
- Что "сколько"?
- Сколько канареек и попугаев вы успели развести в нашем доме?
- Пять клеток с волнистыми попугайчиками, по паре в каждой.
Десять клеток с кенарами и еще две - парные, в них ждут птенцов, - чистосердечно признался по-детски правдивый Юлик.
И, неправильно расценив сосредоточенный интерес, с которым я его слушала, продолжил:
- Я держу только отборные певчие породы. Кенар поет лучше самочки. Но если их посадить вместе, кенар почти замолкает. Поэтому их надо держать по одному в клетке. А, вообще, они хорошо размножаются и легко берут русский овсяночный напев...
- Ах, вот в чем дело, - угрожающе тихим голосом прервала я его увлекательный экскурс в историю канареечного дела, - у вас размножаются и берут напев, а у нас была студия, а стал - филиал зоомагазина?
- Просто я никогда вам не говорил... Я не могу жить без птиц. Без певчих птиц, - морщась как от боли, сказал он.
- Вы нарушили условия договора.
- Но, кому, - спросил он, в недоумении разводя огромными, как лопасти снегоуборочной машины, руками, - кому могут помешать певчие птицы? Еще я хотел сказать - внизу развелись мыши, их довольно много, и, наверное, следует что-то предпринять... Это из-за корма, который летит из клеток... Трудно усмотреть...
- О, боже! Только этого... Вообще-то, безличная форма здесь не совсем уместна, - голос мой заметно набирал децибелы, - мыши не раз-во-дят-ся, мышей "РАЗ-ВО-Д-Я-Я-Я-Т", - дурным голосом завопила я в сторону окаменевшего от ужаса Юлика. Видимо, в этот момент щемящий образ Деточкина отодвинулся куда-то на периферию моего сознания.
- Я возмещу все убытки. Простите меня. Я не думал...
Мышей извел муж. Тут требовалась известная сноровка, так как до полного окончания проекта я наотрез отказалась спускаться к стиральной машине, стоящей в гараже. В ход пошли как высокие технологии в виде электронных отпугивателей, так и традиционные методы. Юлик добросовестно закладывал в мышеловки кусочки сыра, но от процесса извлечения из них тушек доверчивых грызунов уклонялся, как мог. Так что это почетное занятие тоже целиком пало на мужа.
Вскорости Юлик начал искать новое жилье. Оказалось, что дело было не только в нас. Хороший уход за канарейками способствовал их необычайно успешному воспроизводству, что, в свою очередь, требовало значительного расширения жилплощади.
- Певчих канареек нужно хотя бы раз в день выпускать из клеток, а иначе они могут потерять голос или даже умереть. А моим у вас стало тесновато. Мой лучший кенар скончался на прошлой неделе, - на прощание поделился со мной Юлик.
В голосе его при этом звучала глубокая печаль. Так поклонники знаменитого тенора могли бы сожалеть о преждевременной кончине своего кумира.
Накануне его переезда мы устроили праздничный ужин с шампанским и цыпленком табака. За столом Юлик, ни к месту принарядившийся в белую рубашку и черные брюки, попытался встать, чтобы произнести тост, но мы убедили его, что это можно сделать сидя. Сначала он извинялся и благодарил, а потом сказал:
- Я прошу в знак благодарности принять от меня подарок. Пусть у вас останутся на память Кеша и Кира.
Сдавленное хихиканье, раздавшееся в этот момент, не помешало Юлику закончить свой тост на оптимистической ноте:
- Это даже научно подтверждено, что пение канареек хорошо влияет на психику, успокаивает нервы, и отношения в семье становятся лучше...
На следующий день вечером я зашла в опустевшую студию. Она была чисто убрана. На столе стояла ваза с белыми гладиолусами на невообразимо длинных ножках с еще скрученными в трубочки, и только начинающими распускаться бутонами. Ваза была слишком узкой для такого громадного букета и стебли, выталкивая друг друга, стрельчато выпрастывались из нее к потолку.
Рядом с вазой лежал конверт. На нем было написано мое имя. Я открыла его, достала открытку с изображением какой-то милейшей пичуги в фантастически ярком оперении и прочла:
Марта, Марта, надо ль плакать,
Если Дидель ходит в поле,
Если Дидель свищет птицам
И смеется невзначай?
Имя "Марта" было оба разо перечеркнуто и поверх дважды заменено моим.