30 лет без Довлатова - Уйти чтобы остаться - часть вторая
Часть 1 --> Часть 2 --> Часть 3
Эпигоны и завистники
Есть закономерность: с ростом посмертной славы кумира растет число его «близких» друзей.
Карикатура художника М. Беломлинского: Довлатов и его мемуаристы
По смерти Довлатова настигла столь оглушительная слава, что армия мемуаристов из числа «его близких друзей» стала расти в геометрической прогрессии. И не только мемуаристов. Небывалый успех его трехтомника, того самого, митьковского, начала 90-х, породил среди пишущего на кириллице люда несметные полчища старательных его эпигонов. «Молодым дарованиям» почудилось, что достичь «эффекта Довлатова», а значит и вожделенного уровня его популярности, до чрезвычайности просто. Пиши лаконично, отстраненно, беспафосно и смешно, - и будет тебе «щасте». Пиши смешно и смешное про нелепых и безвредных неудачников и изгоев, очутившихся в результате цепочки комических происшествий на обочине жизни. Наблюдение верное, хотя и не полное.
Спору не выйдет, что писать, «под Довлатова» - это обходиться без нравоучений и жестких моральных оценок, приправляя отношение к происходящему добродушной иронией в смеси с усталым скепсисом. Такой подход обнаруживается у Довлатова по отношению к измышленным героям, нередко «списанным» с людей близкого ему круга, но в первую очередь, к самому рассказчику. Непутевый, склонный и компромиссу, вместе с тем, интеллигентски рефлексирующий по любому поводу, а главное, всегда до крайности обаятельный, даже в многодневных запоях, загулах, и изменах, не говоря о более мелких промахах и неудачах - такой портрет рассказчика встает из большинства произведений Довлатова. Его можно несколько детализировать: очень высокий, часто - не очень трезвый, неотразимо действующий на женщин и легко уступающий их притязаниям, но всегда благородно сдержанный и вызывающе (в сравнении с плебсом, «нарастающая тяга» к которому преследовала его всю жизнь) вежливый.
Это alter ego автора, который простакам и эпигонам представляется точным портретом самого автора. На самом же деле, нужно отличать Довлатова-человека от его литературного героя. В творчестве он, как и положено писателю, отшлифовывал себя и придумывал. Если достанет времени и места - поговорим об этом позже.
А сейчас, чтобы покончить с теми, кто пытается рабски подражать Довлатову, заметим, что просто смешить читателя - дело нехитрое. Но, кто из них сподобится перебить «смешное» такой вот пронзительной лирической вставкой:
«Вдруг у меня болезненно сжалось горло. Впервые я был частью моей особенной, небывалой страны. Я целиком состоял из жестокости, голода, памяти, злобы… От слез я на минуту потерял зрение. Не думаю, чтобы кто-то это заметил…».
Это финал упомянутой ранее «Зоны». Если у читателя, стонущего от смеха за минуту до финала, вслед автору тоже в этом месте «болезненно сожмется горло», значит вы читаете прозу Довлатова. Повторить это нельзя. «Литературную школу» Довлатов не создал. Подражать ему, не становясь жалким его эпигоном, невозможно.
Переходя к завистникам, можно было бы сразу начать с самого заметного из них - Дмитрия Быкова. Но мы не станем торопиться, и доберемся до него, неспешно продвигаясь вперед методом последовательных итераций.
Для разгона напомним приговор, который выносит своему собрату по перу Михаил Веллер. «… Я стал читать Довлатова и пришел к выводу, что такую прозу можно писать погонными километрами …». По невыясненной причине, Веллер, вопреки своей же уверенности, что нет ничего легче, чем писать «как Довлатов», так и не начал этого делать. Так что, ни погонные метры, ни даже отдельные страницы благородной в своей изысканной простоте прозы, так никогда и не увидели свет под его именем.
Взамен этого, Веллер не устает пугать российских граждан эсхатологическими страшилками, которыми в режиме какой-то нескончаемой кликушеской истерики заходится в ютьюбе. Когда-то он пытался выработать свой стиль, тон, свою особую манеру показывать грустно-смешные стороны жизни. Но закончилось это тем, что его «Хочу быть дворником», а, может быть, это были «Легенды Невского проспекта», читатели рекомендовали друг другу в убийственных для безмерно тщеславного автора выражениях, типа, «почитать можно, под Довлатова мужик неплохо канает».
Лишь речь зайдет о Довлатове, так злорадные интонации измученного чужой славой завистника выдают бедного Веллера с головой:
"Он пил как лошадь и нарывался на истории... Он портил перо х...ней в газетах. И вот теперь он в Штатах, все его книги опубликованы. Но там это... никому он там не нужен". А чего стоит вот это чисто сальерьевское откровение: «…После чего заквохтали наперебой. «Иностранка» и «Звезда», «Октябрь» и «Литературка»; его классифицировали как блестящего писателя, одного из лучших писателей, лучшим писателем русского зарубежья в конце концов назвали.»
Еще при жизни Довлатова в «Огоньке» появилось интервью с ним, в котором он, на радость своим многочисленным сальери, четко обозначил границы своего дарования:
«Я свое место знаю. Я - эмигрантский русский писатель в Америке; не из первых: но и не из последних. Где-то посередине. Есть высший класс в литературе - это сочинительство:создание новых, собственных миров и героев. И есть еще класс как бы попроще, пониже сортом - описательство, рассказывание - того, что было в жизни. Вот писателем в первом смысле я никогда не был - я бы назвал себя рассказывателем.»
Узнав из этого интервью о невысокой самооценке Довлатова, Веллер в первый и в последний раз испытал к нему почти нежное чувство; по его собственному определению - «нотку печальной любви»:
«Это было сказано с достоинством и скромно. Слава уже пришла. Я ожидал услышать (прочесть) иной ответ. И впервые ощутил к нему нотку печальной любви. Я был тогда стопроцентно согласен с такой самооценкой. Мне это понравилось до чрезвычайности. Я хранил эту любовь года два. Особенно она увеличилась, когда Довлатов уже ушел...»
А на самом-то деле, самооценка эта нисколько не низкая, а всего лишь - поразительно трезвая, сиречь, в точности соответствующая масштабу отпущенного Довлатову дара к созданию коротких новелл, рассказов, и повестей (но каких!) в жанре автобиографической прозы. У него был чеховский комплекс органической неспособности к созданию произведений «большой формы». Такого рода непредрасположенностью к написанию эпических полотен страдают многие писатели. Но признания, подобные довлатовскому, необычайно редки среди пишущей братии, в массе своей совершенно безосновательно причисляющей себя к «высшему классу в литературе». Результат этой завышенной самооценки, сиречь, самообмана - густо уставленные бесчисленными кирпичиками «современного романа» полки книжных магазинов, «где их никто не брал и не берет». Хотя, что мы можем знать. Бывает «уничижение паче гордыни». Из книги «Компромисс»:
- А правда, что все журналисты мечтают написать роман?
- Нет, - солгал я.
А вот еще один персонаж, старинный, еще по Питеру знакомец, мемуарист и завида в одном лице - Дмитрий Бобышев, издавший в нулевых унылый мемуар под претенциозным названием "Человекотекст: Я здесь" . Это бесконечно тоскливое пойло, неумело сварганенное из зависти, сплетен, и нарциссического самоохуевания. Зависть и сплетни обращены главным образом на Бродского и Довлатова. А обожание, натурально, на себя любимого: "Я здесь". "Я здесь". "Я здесь". Главное творческое достижение автора мемуаров, если мы хоть что-нибудь понимаем в "людях и положениях", состоит в том, что он "увел" у опального тогда Бродского его возлюбленную. А также в том, что в свое время пребывал в статусе «ахматовской сироты № 4». Небогато. А вот стоило автору непотребного мемуара присесть в известной позе у ярко пылающего костра довлатовской славы, и отблеск его пал и на автора. Ведь читателю интересно решительно все, где даже мимоходом упоминается имя Довлатова:
"О женитьбе Сергея на «Тасе» мне сообщил Бродский, вернувшийся до срока из экспедиции. Он вдруг зашел и, как-то не церемонясь, поставил в известность, что позвал ко мне своего знакомого, о котором я, впрочем, уже был наслышан. Вскоре выяснилось, почему пригласил: этот приятель, известный плейбой, был, оказывается, на довлатовской свадьбе и, как уверял, сумел запереться с невестой (то есть уже с новобрачной) в пустующей спальне родителей. А разбушевавшегося по этому поводу жениха гости отвлекли водкой. Не знаю, что правда и что ложь, и кто выглядит лучше в этой истории, но Иосифа она, кажется, удовлетворила. Во всяком случае, в американской жизни он «простил» растоптанного Довлатова, принимал его похвалы и даже оказывал ему литературные услуги".
Каким же законченным мерзавцем надо быть, чтобы "не зная, что правда, а что ложь", тащить все это в подлую свою книжку, на чьих страницах дерьмом равномерно вымазаны все участники: и ныне благополучно здравствующая "Тася", и великие покойники, Бродский и Довлатов, по несчастию угодившие в главные герои "Человекотекста". И этот эпизод не исключение, а скорее, правило.
Ну, ничего. Сережа, когда дождется «там» автора «я здесь», расквитается с этим мелким сальеришкой по полной. Ведь у него всегда с собой, как раз для таких случаев, пара боксерских перчаток. Хотя… Противника можно отправить в нокаут и не применяя к нему физического воздействия. Надо просто невзначай упомянуть о суммарных тиражах довлатовских произведений, переведенных на 36 языков мира, и автор книг, дочитанных до конца исключительно самим этим автором - вчерне готов.
Ну вот, мы и до Быкова добрались, наконец. В отличие от завид помельче, Дмитрий Львович наделен неоспоримо выдающимися дарованиями чуть не во всех областях гуманитарного творчества, кроме, пожалуй, писания романов, каковых у него, тем не менее, не сосчитать. Его достижения, как культуролога, критика, поэта, педагога-просветителя, - широко известны и не требуют перечисления. Чтобы удостовериться, что Господь сподобил Быкова не только завидной интеллектуальной, но и чисто человеческой, мужской харизмой, - достаточно посмотреть его старое ТВ шоу под очаровательным названием «Тонкий мир толстого человека», где он из передачи в передачу оставался самым неотразимым из всех знаменитых российских толстяков перебывавших на его шоу.
Все это не помешало Дмитрию Львовичу быть изобличенным в одной более, чем странной особенности. Пользуясь непререкаемым авторитетом своего влиятельного имени, он не устает нахваливать авторов, которые по самым различным причинам не обрели «народной славы». И так же последовательно обругивает тех, чьи книги не только с наслаждением читаются миллионами, но и ими же многократно перечитываются. Так Быков, обычно, выражает неуемный восторг при упоминании имен Андрея Битова, Виктора Ерофеева, Людмилы Петрушевской, и других, забыв об одном их общем свойстве: пишут они умнО, но при этом начисто лишены художественно-пластического дара, отчего их тексты «не забирают», а значит, количество читателей их претенциозно-многосложной прозы всегда будет оставаться маргинальным.
В 2015-ом году Дмитрий Львович опустился до того, что назвал «сверх-литературой» творчество Светланы Алексиевич, невзирая на то обстоятельство, что этой в высшей степени добросовестной, и в такой же безусловной степени, недаровитой женщине, литературный нобель за 2015 достался исключительно из конъюнктурно-политических соображений. Каких именно? Об этом Быков деликатно умолчал, хотя трудно поверить, что политизированный интеллектуал Быков пребывает в неведении по поводу того, что доступно нам с вами.
Иными словами, нельзя не заметить интригующую загадочность эстетических преференций одной из самых заметных (во всех смыслах) фигур российской культурной элиты.
Гениальный, еще не прочитанный миром роман «Пятеро» Жаботинского, Быков как будто в насмешку, полагает «переоцененным». Лучший русский роман 20-го века - «Мастер и Маргарита» Булгакова - хотите верьте, хотите нет - пошловатым.
И Довлатов -мертвый и без нобеля, но по-прежнему раздражающе популярный, это соперник равный, это - серьезно. Вот поэтому, настойчивые попытки Быкова «опустить» прозу Довлатова до «анекдота или байки - дембельской, морской или эротической», в расчет брать не стоит. Это акт самозащиты от магического обаяния более сильного противника. Быкову стоит почаще припадать к страницам романа Олеши «Зависть». Тогда заносчивому мэтру откроется, почему ничем, кроме нобелевской медальки, не обогатившая ниву русской изящной словесности Светлана Алексиевич, не может, в отличие от Довлатова, стать для него субъектом мучительной зависти.
Пять лет назад Быков буквально взорвал русскую блогосферу, с неприличным задором отнеся творчество Довлатова к «суррогатной макулатуре для невзыскательного российского потребителя». В своем интеллектуальном высокомерии, Дмитрий Львович, не убоявшись упреков в анти-демократизме, чуть не всю читающую Россию, обличает в дурновкусии и тяге к бульварной литературе. Даже неотрицаемая им «довлатовская человечность» для него «зачастую выглядит такой пошлой, такой местечковой...». Читать Довлатова по Быкову - прерогатива вульгарного быдла, которому недоступны высшие образцы изящной словесности.
«…Девушка исчезла в толпе, а я упрямо шел за ней. Я шел, хотя давно уже потерял Бокучаву Натэллу из виду. Я шел, ибо принадлежу к великому сословию мужчин. Я знаю, что грубый, слепой, неопрятный, расчетливый, мнительный, толстый, циничный - буду идти до конца. Я горжусь неотъемлемым правом смотреть тебе вслед. А улыбку твою я считаю удачей!»
Не правда ли, каждое слово музыкального финала этой почти джазовой импровизации изобличает причастность ее автора к бульварной литературе и легковесному хохмачеству, а тех, кто наслаждается им - к вульгарному быдлу?
Тут нелишне заметить, что Быков вовсе не годится на роль классического Сальери. Того пожирала зависть именно и только к божественному дару своего собрата, которым Господь по непонятной причине обделил его самого. А Быков завидует тиражам и непреходящему феномену общенародной любви, хотя народ свой, как выяснилось, снобистски презирает. Очевидно, что для таких утонченных ценителей, как сам Быков, Довлатов никакой не «сын гармонии прекрасной», а беллетрист средней руки прошлого века, которому в обозримом будущем неминуемо предстоит выпасть из русского культурного контекста.
Читаем Довлатова
Нам, благодарным читателям, навсегда плененным прозой Довлатова, очевидно другое. Все эти 30 лет мы читаем и перечитываем его рассказы, новеллы, и повести. Да, да, и «Иностранку», сознавая, что она слабее других его вещей, тоже перечитываем, плюя на Быкова, который «через губу» поведал нам, что ее «отклонило бы сегодня любое уважающее себя издательство». А еще читаем «Колонки Редактора» («Нового Американца» - СТ), собранные в одну книгу. И огромный корпус довлатовских писем, мало чем отличающихся от его же сверкающей прозы. Включая и те, что обращены к оставшимся в Питере и Таллине друзьям. В письмах к ним отчетливо звучит неизбывная «тоска по дому», странным образом, ничуть не утихающая с годами:
«Хотите, перечислю все вывески от “Баррикады” до “Титана”? Хотите, выведу проходными дворами от Разъезжей к Марата? Я знаю, кто мы и откуда. Я знаю - откуда, но туманно представляю себе - куда… Зовут меня все так же. Национальность - ленинградец. По отчеству - с Невы»
«Я не бедный и не богатый, поскольку все это относительно, просто я этнический писатель, живущий за 4 000 километров от своей аудитории. При этом, как выяснилось, я гораздо более русский, точнее - российский человек, чем мне казалось, я абсолютно не способен меняться и приспосабливаться, и вообще, не дай Бог тебе узнать, что такое жить в чужой стране, пусть даже такой сытой, румяной и замечательной.»
«Я мрачный и больной старик, которого семилетний отпрыск Коля называет: «паршивный, какашечный папка Сережка»…. Друзей у меня не так много, раздражительность увеличивается с каждым запоем, а главное, я все же на четырех работах: литература, радио, семья и алкоголизм».
«У нас все более или менее по-старому. Катя (дочь - СТ) живет отдельно, в центре города, и работает менеджером в рок-группе.(“Sex pistols” - СТ). Раза два эти металлисты к нам захаживали, джинсы они носят так, что ровно половина жопы торчит наружу, а если кто-то из них еще и наклоняется, то анус виден полностью.»
Дочь Катя и жена Лена в Петербурге, 4 сентября 2016 года
Его обвально смешные, импрессионистки неотразимые, «Записные книжки», разобранные на цитаты, ушли в народ. Тот самый, что по Быкову, ни хуя не утонченный «любитель суррогатной литературы». По этим коротким и убийственно метким фразам, легко узнавать в разговоре "своих":
«Талант - это как похоть. Трудно утаить. Ещё труднее - симулировать.»
«Жизнь расстилалась вокруг необозримым минным полем. Я находился в центре.
«Непоправима только смерть».
«Он пьет ежедневно, и, кроме того, у него бывают запои.»
«Пока мама жива, я должна научиться готовить.»
«Мало того, что он не стоял. Он у тебя даже не лежал. Он валялся.»
«Тигры, например, уважают львов, слонов и гиппопотамов. Мандавошки - никого!»
«Газетчик искренне говорит не то, что думает.»
«Возраст у меня такой, что, покупая обувь, я каждый раз задумываюсь: «Не в этих ли штиблетах меня будут хоронить?»
Один довлатовский читатель лучше других объяснил, почему, открыв любой текст Довлатова, нельзя отложить его в сторону, не дочитав до конца. Зовут этого читателя - Иосиф Бродский.
«Читать его легко. Он как бы не требует к себе внимания, не настаивает на своих умозаключениях или наблюдениях над человеческой природой, не навязывает себя читателю. Я проглатывал его книги в среднем за три-четыре часа непрерывного чтения: потому что именно от этой ненавязчивости его тона трудно было оторваться. Неизменная реакция на его рассказы и повести - признательность за отсутствие претензии, за трезвость взгляда на вещи, за эту негромкую музыку здравого смысла, звучащую в любом его абзаце.»
Такой феноменальной популярности, какая выпала на долю Довлатова, не достиг ни один из его пишущих на кириллице современников, включая, как это ни было бы для него обидно, самого Бродского. И заметьте, что этого массового успеха Довлатов добился не в макулатурном формате Донцовой-Марининой, а как безупречный стилист, недосягаемый для своих бесчисленных подражателей лингвистическим совершенством узнаваемой с первой строки прозы.
К «народной славе», то есть, к массовому успеху его изданий в России, интеллектуалы-завистники ревнуют Довлатова даже больше, чем к факту его появления на страницах легендарного «Нью-Йоркера», куда рассказы его попали чуть не сразу по приезде в Америку с подачи всесильного Бродского. Для писателя эмигранта попасть в переводах в «Нью-Йоркер», да еще не единожды, - случай совершенно немыслимый. В него и американскому-то писателю было непросто прорваться. Бродский по этому поводу говорил:
«Я действительно послал рассказы Довлатова в «Нью-Йоркер», но я посылал туда еще двадцать авторов, а напечатали только Довлатова. Я могу, конечно, помочь ему печататься, но написать за него рассказы я не могу...»
Сергей Довлатов и Курт Воннегут
Об этих публикациях высказался еще один читатель Довлатова, водивший с ним личное знакомство. Его неслабо звали Куртом Воннегутом. «Дорогой Сергей Довлатов -Я тоже люблю вас, но Вы разбили мое сердце. Я родился в этой стране, бесстрашно служил ей во время войны, но так и не сумел продать ни одного своего рассказа в журнал «Нью-Йоркер». А теперь приезжаете вы и - бах! - Ваш рассказ сразу же печатают. Что-то странное творится, доложу я вам…Я многого жду от вас и от вашей работы. У вас есть талант, который вы готовы отдать этой безумной стране. Мы счастливы, что Вы здесь.»
Этим редкостным примером искренней радости одного талантливого писателя за успех другого можно было и завершить эти бессистемные записи, если бы не обещание разобраться с той, присущей наиболее простодушным читателям точкой зрения, что главный герой довлатовской прозы - это и есть, натурально, сам Довлатов.
«А вот это лишнее», - как, наверняка, отозвался бы герой этих заметок на попытку узнать о нем больше, чем он сам поведал нам об этом в своих книгах.
Эпигоны и завистники
Есть закономерность: с ростом посмертной славы кумира растет число его «близких» друзей.
Карикатура художника М. Беломлинского: Довлатов и его мемуаристы
По смерти Довлатова настигла столь оглушительная слава, что армия мемуаристов из числа «его близких друзей» стала расти в геометрической прогрессии. И не только мемуаристов. Небывалый успех его трехтомника, того самого, митьковского, начала 90-х, породил среди пишущего на кириллице люда несметные полчища старательных его эпигонов. «Молодым дарованиям» почудилось, что достичь «эффекта Довлатова», а значит и вожделенного уровня его популярности, до чрезвычайности просто. Пиши лаконично, отстраненно, беспафосно и смешно, - и будет тебе «щасте». Пиши смешно и смешное про нелепых и безвредных неудачников и изгоев, очутившихся в результате цепочки комических происшествий на обочине жизни. Наблюдение верное, хотя и не полное.
Спору не выйдет, что писать, «под Довлатова» - это обходиться без нравоучений и жестких моральных оценок, приправляя отношение к происходящему добродушной иронией в смеси с усталым скепсисом. Такой подход обнаруживается у Довлатова по отношению к измышленным героям, нередко «списанным» с людей близкого ему круга, но в первую очередь, к самому рассказчику. Непутевый, склонный и компромиссу, вместе с тем, интеллигентски рефлексирующий по любому поводу, а главное, всегда до крайности обаятельный, даже в многодневных запоях, загулах, и изменах, не говоря о более мелких промахах и неудачах - такой портрет рассказчика встает из большинства произведений Довлатова. Его можно несколько детализировать: очень высокий, часто - не очень трезвый, неотразимо действующий на женщин и легко уступающий их притязаниям, но всегда благородно сдержанный и вызывающе (в сравнении с плебсом, «нарастающая тяга» к которому преследовала его всю жизнь) вежливый.
Это alter ego автора, который простакам и эпигонам представляется точным портретом самого автора. На самом же деле, нужно отличать Довлатова-человека от его литературного героя. В творчестве он, как и положено писателю, отшлифовывал себя и придумывал. Если достанет времени и места - поговорим об этом позже.
А сейчас, чтобы покончить с теми, кто пытается рабски подражать Довлатову, заметим, что просто смешить читателя - дело нехитрое. Но, кто из них сподобится перебить «смешное» такой вот пронзительной лирической вставкой:
«Вдруг у меня болезненно сжалось горло. Впервые я был частью моей особенной, небывалой страны. Я целиком состоял из жестокости, голода, памяти, злобы… От слез я на минуту потерял зрение. Не думаю, чтобы кто-то это заметил…».
Это финал упомянутой ранее «Зоны». Если у читателя, стонущего от смеха за минуту до финала, вслед автору тоже в этом месте «болезненно сожмется горло», значит вы читаете прозу Довлатова. Повторить это нельзя. «Литературную школу» Довлатов не создал. Подражать ему, не становясь жалким его эпигоном, невозможно.
Переходя к завистникам, можно было бы сразу начать с самого заметного из них - Дмитрия Быкова. Но мы не станем торопиться, и доберемся до него, неспешно продвигаясь вперед методом последовательных итераций.
Для разгона напомним приговор, который выносит своему собрату по перу Михаил Веллер. «… Я стал читать Довлатова и пришел к выводу, что такую прозу можно писать погонными километрами …». По невыясненной причине, Веллер, вопреки своей же уверенности, что нет ничего легче, чем писать «как Довлатов», так и не начал этого делать. Так что, ни погонные метры, ни даже отдельные страницы благородной в своей изысканной простоте прозы, так никогда и не увидели свет под его именем.
Взамен этого, Веллер не устает пугать российских граждан эсхатологическими страшилками, которыми в режиме какой-то нескончаемой кликушеской истерики заходится в ютьюбе. Когда-то он пытался выработать свой стиль, тон, свою особую манеру показывать грустно-смешные стороны жизни. Но закончилось это тем, что его «Хочу быть дворником», а, может быть, это были «Легенды Невского проспекта», читатели рекомендовали друг другу в убийственных для безмерно тщеславного автора выражениях, типа, «почитать можно, под Довлатова мужик неплохо канает».
Лишь речь зайдет о Довлатове, так злорадные интонации измученного чужой славой завистника выдают бедного Веллера с головой:
"Он пил как лошадь и нарывался на истории... Он портил перо х...ней в газетах. И вот теперь он в Штатах, все его книги опубликованы. Но там это... никому он там не нужен". А чего стоит вот это чисто сальерьевское откровение: «…После чего заквохтали наперебой. «Иностранка» и «Звезда», «Октябрь» и «Литературка»; его классифицировали как блестящего писателя, одного из лучших писателей, лучшим писателем русского зарубежья в конце концов назвали.»
Еще при жизни Довлатова в «Огоньке» появилось интервью с ним, в котором он, на радость своим многочисленным сальери, четко обозначил границы своего дарования:
«Я свое место знаю. Я - эмигрантский русский писатель в Америке; не из первых: но и не из последних. Где-то посередине. Есть высший класс в литературе - это сочинительство:создание новых, собственных миров и героев. И есть еще класс как бы попроще, пониже сортом - описательство, рассказывание - того, что было в жизни. Вот писателем в первом смысле я никогда не был - я бы назвал себя рассказывателем.»
Узнав из этого интервью о невысокой самооценке Довлатова, Веллер в первый и в последний раз испытал к нему почти нежное чувство; по его собственному определению - «нотку печальной любви»:
«Это было сказано с достоинством и скромно. Слава уже пришла. Я ожидал услышать (прочесть) иной ответ. И впервые ощутил к нему нотку печальной любви. Я был тогда стопроцентно согласен с такой самооценкой. Мне это понравилось до чрезвычайности. Я хранил эту любовь года два. Особенно она увеличилась, когда Довлатов уже ушел...»
А на самом-то деле, самооценка эта нисколько не низкая, а всего лишь - поразительно трезвая, сиречь, в точности соответствующая масштабу отпущенного Довлатову дара к созданию коротких новелл, рассказов, и повестей (но каких!) в жанре автобиографической прозы. У него был чеховский комплекс органической неспособности к созданию произведений «большой формы». Такого рода непредрасположенностью к написанию эпических полотен страдают многие писатели. Но признания, подобные довлатовскому, необычайно редки среди пишущей братии, в массе своей совершенно безосновательно причисляющей себя к «высшему классу в литературе». Результат этой завышенной самооценки, сиречь, самообмана - густо уставленные бесчисленными кирпичиками «современного романа» полки книжных магазинов, «где их никто не брал и не берет». Хотя, что мы можем знать. Бывает «уничижение паче гордыни». Из книги «Компромисс»:
- А правда, что все журналисты мечтают написать роман?
- Нет, - солгал я.
А вот еще один персонаж, старинный, еще по Питеру знакомец, мемуарист и завида в одном лице - Дмитрий Бобышев, издавший в нулевых унылый мемуар под претенциозным названием "Человекотекст: Я здесь" . Это бесконечно тоскливое пойло, неумело сварганенное из зависти, сплетен, и нарциссического самоохуевания. Зависть и сплетни обращены главным образом на Бродского и Довлатова. А обожание, натурально, на себя любимого: "Я здесь". "Я здесь". "Я здесь". Главное творческое достижение автора мемуаров, если мы хоть что-нибудь понимаем в "людях и положениях", состоит в том, что он "увел" у опального тогда Бродского его возлюбленную. А также в том, что в свое время пребывал в статусе «ахматовской сироты № 4». Небогато. А вот стоило автору непотребного мемуара присесть в известной позе у ярко пылающего костра довлатовской славы, и отблеск его пал и на автора. Ведь читателю интересно решительно все, где даже мимоходом упоминается имя Довлатова:
"О женитьбе Сергея на «Тасе» мне сообщил Бродский, вернувшийся до срока из экспедиции. Он вдруг зашел и, как-то не церемонясь, поставил в известность, что позвал ко мне своего знакомого, о котором я, впрочем, уже был наслышан. Вскоре выяснилось, почему пригласил: этот приятель, известный плейбой, был, оказывается, на довлатовской свадьбе и, как уверял, сумел запереться с невестой (то есть уже с новобрачной) в пустующей спальне родителей. А разбушевавшегося по этому поводу жениха гости отвлекли водкой. Не знаю, что правда и что ложь, и кто выглядит лучше в этой истории, но Иосифа она, кажется, удовлетворила. Во всяком случае, в американской жизни он «простил» растоптанного Довлатова, принимал его похвалы и даже оказывал ему литературные услуги".
Каким же законченным мерзавцем надо быть, чтобы "не зная, что правда, а что ложь", тащить все это в подлую свою книжку, на чьих страницах дерьмом равномерно вымазаны все участники: и ныне благополучно здравствующая "Тася", и великие покойники, Бродский и Довлатов, по несчастию угодившие в главные герои "Человекотекста". И этот эпизод не исключение, а скорее, правило.
Ну, ничего. Сережа, когда дождется «там» автора «я здесь», расквитается с этим мелким сальеришкой по полной. Ведь у него всегда с собой, как раз для таких случаев, пара боксерских перчаток. Хотя… Противника можно отправить в нокаут и не применяя к нему физического воздействия. Надо просто невзначай упомянуть о суммарных тиражах довлатовских произведений, переведенных на 36 языков мира, и автор книг, дочитанных до конца исключительно самим этим автором - вчерне готов.
Ну вот, мы и до Быкова добрались, наконец. В отличие от завид помельче, Дмитрий Львович наделен неоспоримо выдающимися дарованиями чуть не во всех областях гуманитарного творчества, кроме, пожалуй, писания романов, каковых у него, тем не менее, не сосчитать. Его достижения, как культуролога, критика, поэта, педагога-просветителя, - широко известны и не требуют перечисления. Чтобы удостовериться, что Господь сподобил Быкова не только завидной интеллектуальной, но и чисто человеческой, мужской харизмой, - достаточно посмотреть его старое ТВ шоу под очаровательным названием «Тонкий мир толстого человека», где он из передачи в передачу оставался самым неотразимым из всех знаменитых российских толстяков перебывавших на его шоу.
Все это не помешало Дмитрию Львовичу быть изобличенным в одной более, чем странной особенности. Пользуясь непререкаемым авторитетом своего влиятельного имени, он не устает нахваливать авторов, которые по самым различным причинам не обрели «народной славы». И так же последовательно обругивает тех, чьи книги не только с наслаждением читаются миллионами, но и ими же многократно перечитываются. Так Быков, обычно, выражает неуемный восторг при упоминании имен Андрея Битова, Виктора Ерофеева, Людмилы Петрушевской, и других, забыв об одном их общем свойстве: пишут они умнО, но при этом начисто лишены художественно-пластического дара, отчего их тексты «не забирают», а значит, количество читателей их претенциозно-многосложной прозы всегда будет оставаться маргинальным.
В 2015-ом году Дмитрий Львович опустился до того, что назвал «сверх-литературой» творчество Светланы Алексиевич, невзирая на то обстоятельство, что этой в высшей степени добросовестной, и в такой же безусловной степени, недаровитой женщине, литературный нобель за 2015 достался исключительно из конъюнктурно-политических соображений. Каких именно? Об этом Быков деликатно умолчал, хотя трудно поверить, что политизированный интеллектуал Быков пребывает в неведении по поводу того, что доступно нам с вами.
Иными словами, нельзя не заметить интригующую загадочность эстетических преференций одной из самых заметных (во всех смыслах) фигур российской культурной элиты.
Гениальный, еще не прочитанный миром роман «Пятеро» Жаботинского, Быков как будто в насмешку, полагает «переоцененным». Лучший русский роман 20-го века - «Мастер и Маргарита» Булгакова - хотите верьте, хотите нет - пошловатым.
И Довлатов -мертвый и без нобеля, но по-прежнему раздражающе популярный, это соперник равный, это - серьезно. Вот поэтому, настойчивые попытки Быкова «опустить» прозу Довлатова до «анекдота или байки - дембельской, морской или эротической», в расчет брать не стоит. Это акт самозащиты от магического обаяния более сильного противника. Быкову стоит почаще припадать к страницам романа Олеши «Зависть». Тогда заносчивому мэтру откроется, почему ничем, кроме нобелевской медальки, не обогатившая ниву русской изящной словесности Светлана Алексиевич, не может, в отличие от Довлатова, стать для него субъектом мучительной зависти.
Пять лет назад Быков буквально взорвал русскую блогосферу, с неприличным задором отнеся творчество Довлатова к «суррогатной макулатуре для невзыскательного российского потребителя». В своем интеллектуальном высокомерии, Дмитрий Львович, не убоявшись упреков в анти-демократизме, чуть не всю читающую Россию, обличает в дурновкусии и тяге к бульварной литературе. Даже неотрицаемая им «довлатовская человечность» для него «зачастую выглядит такой пошлой, такой местечковой...». Читать Довлатова по Быкову - прерогатива вульгарного быдла, которому недоступны высшие образцы изящной словесности.
«…Девушка исчезла в толпе, а я упрямо шел за ней. Я шел, хотя давно уже потерял Бокучаву Натэллу из виду. Я шел, ибо принадлежу к великому сословию мужчин. Я знаю, что грубый, слепой, неопрятный, расчетливый, мнительный, толстый, циничный - буду идти до конца. Я горжусь неотъемлемым правом смотреть тебе вслед. А улыбку твою я считаю удачей!»
Не правда ли, каждое слово музыкального финала этой почти джазовой импровизации изобличает причастность ее автора к бульварной литературе и легковесному хохмачеству, а тех, кто наслаждается им - к вульгарному быдлу?
Тут нелишне заметить, что Быков вовсе не годится на роль классического Сальери. Того пожирала зависть именно и только к божественному дару своего собрата, которым Господь по непонятной причине обделил его самого. А Быков завидует тиражам и непреходящему феномену общенародной любви, хотя народ свой, как выяснилось, снобистски презирает. Очевидно, что для таких утонченных ценителей, как сам Быков, Довлатов никакой не «сын гармонии прекрасной», а беллетрист средней руки прошлого века, которому в обозримом будущем неминуемо предстоит выпасть из русского культурного контекста.
Читаем Довлатова
Нам, благодарным читателям, навсегда плененным прозой Довлатова, очевидно другое. Все эти 30 лет мы читаем и перечитываем его рассказы, новеллы, и повести. Да, да, и «Иностранку», сознавая, что она слабее других его вещей, тоже перечитываем, плюя на Быкова, который «через губу» поведал нам, что ее «отклонило бы сегодня любое уважающее себя издательство». А еще читаем «Колонки Редактора» («Нового Американца» - СТ), собранные в одну книгу. И огромный корпус довлатовских писем, мало чем отличающихся от его же сверкающей прозы. Включая и те, что обращены к оставшимся в Питере и Таллине друзьям. В письмах к ним отчетливо звучит неизбывная «тоска по дому», странным образом, ничуть не утихающая с годами:
«Хотите, перечислю все вывески от “Баррикады” до “Титана”? Хотите, выведу проходными дворами от Разъезжей к Марата? Я знаю, кто мы и откуда. Я знаю - откуда, но туманно представляю себе - куда… Зовут меня все так же. Национальность - ленинградец. По отчеству - с Невы»
«Я не бедный и не богатый, поскольку все это относительно, просто я этнический писатель, живущий за 4 000 километров от своей аудитории. При этом, как выяснилось, я гораздо более русский, точнее - российский человек, чем мне казалось, я абсолютно не способен меняться и приспосабливаться, и вообще, не дай Бог тебе узнать, что такое жить в чужой стране, пусть даже такой сытой, румяной и замечательной.»
«Я мрачный и больной старик, которого семилетний отпрыск Коля называет: «паршивный, какашечный папка Сережка»…. Друзей у меня не так много, раздражительность увеличивается с каждым запоем, а главное, я все же на четырех работах: литература, радио, семья и алкоголизм».
«У нас все более или менее по-старому. Катя (дочь - СТ) живет отдельно, в центре города, и работает менеджером в рок-группе.(“Sex pistols” - СТ). Раза два эти металлисты к нам захаживали, джинсы они носят так, что ровно половина жопы торчит наружу, а если кто-то из них еще и наклоняется, то анус виден полностью.»
Дочь Катя и жена Лена в Петербурге, 4 сентября 2016 года
Его обвально смешные, импрессионистки неотразимые, «Записные книжки», разобранные на цитаты, ушли в народ. Тот самый, что по Быкову, ни хуя не утонченный «любитель суррогатной литературы». По этим коротким и убийственно метким фразам, легко узнавать в разговоре "своих":
«Талант - это как похоть. Трудно утаить. Ещё труднее - симулировать.»
«Жизнь расстилалась вокруг необозримым минным полем. Я находился в центре.
«Непоправима только смерть».
«Он пьет ежедневно, и, кроме того, у него бывают запои.»
«Пока мама жива, я должна научиться готовить.»
«Мало того, что он не стоял. Он у тебя даже не лежал. Он валялся.»
«Тигры, например, уважают львов, слонов и гиппопотамов. Мандавошки - никого!»
«Газетчик искренне говорит не то, что думает.»
«Возраст у меня такой, что, покупая обувь, я каждый раз задумываюсь: «Не в этих ли штиблетах меня будут хоронить?»
Один довлатовский читатель лучше других объяснил, почему, открыв любой текст Довлатова, нельзя отложить его в сторону, не дочитав до конца. Зовут этого читателя - Иосиф Бродский.
«Читать его легко. Он как бы не требует к себе внимания, не настаивает на своих умозаключениях или наблюдениях над человеческой природой, не навязывает себя читателю. Я проглатывал его книги в среднем за три-четыре часа непрерывного чтения: потому что именно от этой ненавязчивости его тона трудно было оторваться. Неизменная реакция на его рассказы и повести - признательность за отсутствие претензии, за трезвость взгляда на вещи, за эту негромкую музыку здравого смысла, звучащую в любом его абзаце.»
Такой феноменальной популярности, какая выпала на долю Довлатова, не достиг ни один из его пишущих на кириллице современников, включая, как это ни было бы для него обидно, самого Бродского. И заметьте, что этого массового успеха Довлатов добился не в макулатурном формате Донцовой-Марининой, а как безупречный стилист, недосягаемый для своих бесчисленных подражателей лингвистическим совершенством узнаваемой с первой строки прозы.
К «народной славе», то есть, к массовому успеху его изданий в России, интеллектуалы-завистники ревнуют Довлатова даже больше, чем к факту его появления на страницах легендарного «Нью-Йоркера», куда рассказы его попали чуть не сразу по приезде в Америку с подачи всесильного Бродского. Для писателя эмигранта попасть в переводах в «Нью-Йоркер», да еще не единожды, - случай совершенно немыслимый. В него и американскому-то писателю было непросто прорваться. Бродский по этому поводу говорил:
«Я действительно послал рассказы Довлатова в «Нью-Йоркер», но я посылал туда еще двадцать авторов, а напечатали только Довлатова. Я могу, конечно, помочь ему печататься, но написать за него рассказы я не могу...»
Сергей Довлатов и Курт Воннегут
Об этих публикациях высказался еще один читатель Довлатова, водивший с ним личное знакомство. Его неслабо звали Куртом Воннегутом. «Дорогой Сергей Довлатов -Я тоже люблю вас, но Вы разбили мое сердце. Я родился в этой стране, бесстрашно служил ей во время войны, но так и не сумел продать ни одного своего рассказа в журнал «Нью-Йоркер». А теперь приезжаете вы и - бах! - Ваш рассказ сразу же печатают. Что-то странное творится, доложу я вам…Я многого жду от вас и от вашей работы. У вас есть талант, который вы готовы отдать этой безумной стране. Мы счастливы, что Вы здесь.»
Этим редкостным примером искренней радости одного талантливого писателя за успех другого можно было и завершить эти бессистемные записи, если бы не обещание разобраться с той, присущей наиболее простодушным читателям точкой зрения, что главный герой довлатовской прозы - это и есть, натурально, сам Довлатов.
«А вот это лишнее», - как, наверняка, отозвался бы герой этих заметок на попытку узнать о нем больше, чем он сам поведал нам об этом в своих книгах.