Каллиопа, дерево, Кориск
Итак, увидело, в каком-то смысле, свет новое произведение Романа Шмаракова. Вроде бы, есть какие-то перспективы публикации, а пока добрый автор может дать для прочтения файл, если его попросить. Роман называется "Каллиопа, дерево, Кориск". Это примеры слов, соответственно, женского, среднего и мужского рода, которые приводит Аристотель в трактате "О софистических опровержениях". Тем самым автор как бы намекает нам, что содержанием романа являются слова, из которых он состоит - да обломается всякий, кто ожидает встретить текст "о чем-то". Истинным предметом текста здесь является только сам текст, как и в предыдущих книгах - "Под буковым кровом" и "Овидий в изгнании". Как определяет суть своего творчества сам автор - это "продолжение работы литературоведа, в тех жанровых формах, которые наука анализирует, но сама не употребляет" ( http://trombicula.livejournal.com/117656.html?thread=1067416#t1067416). Название наиболее прямо связано с заключительной главой романа, в которой происходит разложение персонажей и места действия на лингвистические элементы.
Автор характеризует свой роман, с точки зрения стиля, как "гибрид Джерома с готикой" ( http://roman-shmarakov.livejournal.com/390316.html). Это роман в письмах; повествователь и адресат - получившие классическое образование англичане. Собственным стилем повествователя действительно является нечто, напоминающее Джерома; кроме того, он часто стилизует повествование под латинскую и греческую классику (может быть, есть где-то и стилизация под классику английскую, но я ее не распознал; по крайней мере, из нее приводятся цитаты). Таким образом, налицо двухуровневая стилизация: автор изображает стиль героя Джерома, стилизующегося, в свою очередь, под древнего римлянина. Повествователь называет себя и адресата, вероятно, школьными или университетскими прозвищами: себя он называет Квинтом, а адресата обозначает двумя буквами - Fl. Последнее, видимо, представляет собой сокращенное Flaccus; тогда эти имена являются, соответственно, преноменом и когноменом Квинта Горация Флакка.
В плане структуры повествования, "Каллиопа" несет некоторые свойства двух предыдущих произведений. Как и "Овидий", новый роман представляет собой конгломерат разнообразных историй, внешне скрепленных сюжетом. Однако он не требует от читателя таких же огромных усилий, благодаря, во-первых, единству стиля, затем - менее шокирующему материалу (англичане в замке с привидениями - это как-то благороднее, чем многочисленные "мужики", "сантехники", "соседи сверху" и прочие ужасы окружающей действительности) и, наконец, более значительному месту сюжета, который в "Овидии" был совершенно условным и схематичным. Единство стиля, ограниченный круг персонажей и относительное единство места действия сближают "Каллиопу" с рассказами из сборника "Под буковым кровом", особенно с "Камеристкой кисти Клотара", где также существенную роль играет сюжет. Причем в обоих случаях сюжет незавершен: читатель в итоге остается в полном неведении о содержании и смысле происшедшего, хотя последовательность событий, вроде бы, имеет некоторую логику и намекает на то, что уж в конце-то автор разгадает для нас все свои загадки.
К "Овидию в изгнании" в новом романе обнаруживаются некоторые отсылки. Это, во-первых, антично-инфернальная бытовуха (на которые столь богат "Овидий") истории из главы IV, когда у "соседей снизу" отключилось электричество, посыпалась с потолка штукатурка, а из упавшей кастрюли по полу потек горячий суп, символизирующий собой воды Стикса. Затем надо упомянуть историю о двух пожарных (привет Четырем Сантехникам!) в главе V, один из которых тушил пожар в "Музее культуры народов Севера". Я не знаю: быть может, в Англии и есть Музей культуры народов Севера, - но вообще это не важно. И наконец, в главе XV присутствует мороженая салака; если не предполагать, что с этой зловещей рыбой в подсознании автора связывается память о какой-то давней психической травме, то остается увидеть здесь еще одну ссылку на предыдущий роман.
Итак, повествователь обещал адресату "рассказ" и намерен выполнить свое обещание. Читатель склонен понимать это как "рассказ о происшедших событиях", для чего, однако, в тексте нет достаточных оснований. Квинт утверждает, что "пишет самую правдивую историю из всех, что когда-либо были рассказаны", но это утверждение заключено в рамку стилизации, где повествователю является сама История, произносящая в его адрес поучение и напутствие, занимающее без малого страницу текста. Далее повествователь не упускает случая предъявить знак собственной правдивости - например, оборвав на самом патетическом месте историю о привидении ("простерши руки к онемевшему юноше, распахнув безобразный рот, из которого несло могильной землей, оно прокричало:"), которую Квинт рассказывал Филиппу (о чем, в свою очередь, Квинт пишет адресату), повествователь оправдывает это тем, что он не успел дорассказать ее Филиппу, вследствие начавшихся неожиданных событий. Разумеется, этот неестественный обрыв выглядит именно как то, чем он и является - как предъявление знака правдивости, т.е. нечто противоположное правдивости как таковой.
Блуждая по замку барона Эренфельда, Квинт и Филипп якобы произносят многословные речи в классическом стиле. Многочисленные истории, которые рассказывает Квинт, он отчасти обращает непосредственно к адресату, а отчасти представляет их как изложение того, что он рассказывал Филиппу (или Филипп ему). Причем первые от вторых отличаются только условной "рамкой" ("так начал я", "сказал я" и пр.), но никак не способом изложения. Замечателен, например, фрагмент (в главе IX), где Квинт пишет о том, как находящийся без сознания Филипп в бреду рассказывает о том, как он познакомился с Клименой. Рассказ содержит такие фразы, которые довольно сложно представить себе говорящимися от лица Филиппа, например: "Все эти усилия быть интересным, однако, не повредили Филиппу, ибо Климена имела достаточно проницательности, чтобы понимать, что каждый сражается тем оружием, какое есть в его распоряжении". Но при этом сюда же включены (в виде примечаний повествователя) уже упоминавшиеся знаки правдивости: "В этом месте своего рассказа Филипп упомянул виноградник. В какой связи он стоит ко всему остальному, я не могу угадать".
Сюжет "рассказа", который пишет Квинт, сопровождается также неким мета-сюжетом. Переписываясь с другом, Квинт одновременно приволакивается за его сестрой Анной, о чем свидетельствуют соответствующие замечания в письмах: "Кланяйтесь от меня сестре. Я помню, что обещал писать ей особо", - и т.п. В середине романа происходит личная встреча Квинта и Анны, о которой он пишет в главе XV. Здесь несколько вложенных уровней повествования: Квинт и Филипп, сидя на деревьях в оранжерее, повествуют друг другу о ядах и противоядиях, согласно древним авторам, о чем Квинт рассказывает Анне, сидя с ней в кафе, о чем, в свою очередь, он же пишет адресату. Мы сталкиваемся, опять же, с предъявлением знака правдивости; посреди предложения, повествующего о сидящем на дереве Филиппе, вставлен целый абзац с описанием окрестностей кафе - это мотивировано тем, что повествователь в этот момент (сидя в кафе и рассказывая о Филиппе) замолчал, чтобы прожевать пирог. А вслед за этим начинается путаница всех трех уровней: "«Кто это там?» - спрашивает Филипп. «Официант», - сообщаю я. «Понятно», - говорит Филипп". Филипп, понятное дело, находится на первом уровне повествования, а официант - на втором. Далее Анна (на втором уровне) роняет ложечку, и та смешивается на тропинке с остальными (на первом уровне) - и т.п.
Ухаживание Квинта за Анной, однако, не заладилось; сочинение рассказа, с которым оно было переплетено, ему опротивело. И вот мы наблюдаем, как повествование, к концу романа, постепенно сходит на нет. Готический сюжет все больше вытесняется "историями". Повествователь начинает пренебрегать знаками правдивости. Так, он сообщает, что истории, выдававшиеся им за семейные происшествия, случившиеся с его тремя тетями, он на самом деле позаимствовал из некой книги. Далее рассказывается о том, как Филипп извлекал оружие из книги в библиотеке: "Филипп испустил вздох и медленно погрузил руку в «Орестею» по самое запястье. - Что-то мокрое, - опасливо пожаловался он; его глаза округлились. - Это вступительная статья, - сказал я: - ищи глубже". Обещая адресату рассказать еще не более 11 историй, которые тут же получают номера и названия, он не рассказывает ни одной из них (хотя рассказывает другие). Наконец, адресату самому предлагается изменить сюжет соответственно собственным предпочтениям: "Я так и не рассказал, что же происходило с нами в столовой. - Ничего. Мы не ели. <…> - Если это скучно, представьте, например, что еда на столе начала есть сама себя: паштет накинулся на заливное, яблоки на поросенка, <…> В таком доме что хочешь могло случиться".
"Я многое пропускаю, потому что очень тороплюсь, пока отвращение, которое я испытываю к своему рассказу, не сделалось неодолимым". В итоге, повествователю удается написать только формальное окончание рассказа. В начале он обещал рассказать "о том, что удалось нам узнать в отношении барона, его нравов и намерений, и как мы наконец достигли до выхода и что нас там ожидало". Из этих обещаний он кое-как выполняет только одно - пишет сцену достижения выхода, причем завершает ее на том, что сам он идет к двери, в то время как Филипп отстает и, похоже, навсегда остается среди привидений. Вместо того, чтобы изложить намерения барона (объяснить, например, зачем он пригласил в гости Квинта и Филиппа), повествователь обращается к своим ранее рассказанным историям - сообщает, что стояло за чудачествами старого К и какую тайну скрывал в себе сад г-на ***. Причем в самих историях не содержалось и намека на то, что они требуют какого-то продолжения; последнее выглядит совершенно произвольным дополнением, написать которое пришло в голову повествователю только теперь.
Разбирая "Овидия", я извлек оттуда следующий философский вывод: чистый (не отсылающий ни к какой действительности) текст возникает лишь в процессе выяснения условий своей собственной возможности. В "Овидии" это выяснение становилось темой романа: задача написания второй главы и связывания между собой двух линий сюжета ставилась и решалась самими персонажами. Соответственно, формой произведения оказывалась внешняя рефлексия (отношение к себе как к объекту). В "Каллиопе" же введение фигуры повествователя позволяет автору сделать рефлексию внутренней формой. Механизмом, замыкающим текст на самом себе, здесь является не речь о тексте, а применяемые повествователем приемы письма.
Таких приемов в романе несколько и отчасти они уже были опробованы в предыдущих произведениях. Так, в сборнике "Под буковым кровом" использовался неявный отсыл к действительности, общей для автора и читателя, но не имеющей отношения к повествованию. В "Каллиопе" это - упомянутые выше ссылки на материал "Овидия". Подчеркнутая незавершенность сюжета, как я говорил, использовалась в рассказе "Камеристка кисти Клотара". Новым приемом является неоднократно встречающееся в "Каллиопе" предъявление знака правдивости, особенно его сочетание с заведомо неправдоподобным изложением. Упомянем также чужеродные вставки, разрывающие процесс повествования и тем подчеркивающие его чисто текстуальную природу: в одном случае в рассказ вставлен рецепт, в другом - написанное по заказу (в качестве школьного сочинения) эссе. Путаница уровней повествования в главе XV выполняет ту же функцию. Важную роль на всем протяжении романа играет двойственность стиля: когда повествователь, излагая речи персонажей, пользуется то своим собственным стилем, то стилизацией под классику, это особенно ярко выявляет "сочиненность" текста и демонстрацию писательских способностей повествователя как его основное содержание.
Но главное - это деградация повествования, наблюдающаяся в конце романа и мотивированная возникающим у рассказчика отвращением к нему. Переход от ярких, образных описаний к занудному перечислению ненужных деталей (вроде попытки изложить маршрут передвижения персонажей в главе XXVII), вытеснение сюжета "историями", пропуски в действии и намеки на пропуски, бывшие ранее ("коридор, где мы видели у двери пару желтых ботинок, через каждые десять-пятнадцать шагов имел одну-две ступеньки вверх (кажется, я не говорил об этом)", - естественно, он не говорил: эта пара желтых ботинок появилась тут в первый и последний раз) - все это ясно демонстрирует зависимость не только характера повествования, но и самого сюжета от волевого импульса рассказчика, который обнаруживает свое значение тем, что резко уменьшается, вследствие чего повествование начинает разрушаться.
Таким образом, в формальном отношении "Каллиопа" представляет собой шаг вперед по сравнению с "Овидием". С помощью такого хорошо известного жанра, как роман в письмах, автор получил доступ к внутренней форме чистого текста и теперь экспериментирует с различными приемами его построения. Как мне кажется, растет у него и писательское мастерство, хотя я не литературовед и не могу обоснованно судить об этом. Скажем, "поводящая зубристым рыльцем" серебряная вилка приводит меня в полный восторг. Подобные образы говорят о том, что художественная ценность произведения уже далеко не исчерпывается совершенством стилизации, как это было в сборнике "Под буковым кровом". Очень хороша предварительно обкатанная в ЖЖ автора история с зодиакальной столовой старого К, а также мнемонические яблони отца г-на ***. По сравнению с ними истории из "Овидия" теперь кажутся несколько рыхлыми и мутноватыми.
В общем, ждем следующих романов и надеемся, что уже написанные появятся, наконец, в бумажном виде - если не на полках питерского Дома Книги, то хотя бы в интернет-магазинах.