Савватий Сычугов. Записки бурсака. Часть 2-я. Вятское духовное училище.
Продолжение. Начало здесь.
В приведенных ниже отрывках С.И. Сычугов повествует о своей учебе в Вятском духовном училище. Скажу только, что это было духовное училище начала 1850-х годов, дореформенное.
-------
C.И. Сычугов (1841-1902).
"Что же представлял я собою перед поступлением в бурсу, когда мне было почти 9 лет? Физически я был замечательно крепок, ловок, мастер бороться. Духовными дарами природа наделила меня также не скупо; а редкостное, хотя и своеобразное для того времени, воспитание значительно развило их. Я был правдив, великодушен, проникнут насквозь любовью к людям, жалостлив, осторожен в своих поступках и умственно развит не по летам. С таким-то багажом 1 сентября 1850 года я и поступил в бурсу...
Помяловский описывает петербургскую бурсу, я же жил в бурсе вятской, от которой до Бога высоко, а до царя далеко. Начальники и учителя питерской бурсы имели основание побаиваться нечаянного приезда какой-либо высокопоставленной особы и потому немного хотя сдерживались, да и учителя там, несомненно были подельнее. У нас же они совсем, во всю русскую ширь, разнуздали свои зверские инстинкты и свирепствовали, сколько их душенька хотела. Значит, если ты пожелаешь составить понятие, какие мытарства я вынес, то безобразия, изображенные Помяловским, возвысь в квадрат, - и картина выйдет верная. В качественном же отношении бурсы разных губерний мало отличались друг от друга. Здесь я скажу лишь о тех сторонах нашей жизни, которые не затронуты Помяловским.
Семинария и духовное училище составляли два особые учебные заведения, имели особые управления и учительский персонал. В семинарии преподаватели были из академиков, а в училище - из кончивших семинарию; поэтому вероятно, в первой обращение с учениками было далеко мягче. Да и самые порядки в этих заведениях были неодинаковы. В училище утренний класс продолжался с 8 ч. до 12, а послеобеденный с часу до 3-4. Утром без перерыва 4 часа сидел один учитель; он иногда дремал в классе, особенно после обеда.
Зимой учение начиналось и кончалось впотьмах. В семинарии же класс не продолжался более 2 ч., да и учителя менялись чрез 1-2 часа. Продолжительность всего учебного курса равнялась 12 годам (6 в училище и столько же в семинарии). В каждом классе нужно было сидеть 2 года. Первый класс называли инфима; 2-й - грамматика; 3-й - синтаксис; в семинарии же 1-й класс называли риторикою; 2-й - философиею и 3-й, последний - богословием. После этих общих замечаний перехожу к рассказу о своей училищной жизни, или, точнее, тех ее моментах, которые оставили в моей душе глубокие следы, отчасти заглушив, отчасти же вырвав с корнем те добрые ростки, которые были выхолены домашним воспитанием.
На другой день по поступлении в училище явился училищный персонал и на скорую руку произвел опять нечто вроде экзамена для того, вероятно, чтобы определить, какое место мы, новички (нас, поступивших прямо во 2-й класс, было только двое), должны занимать в классе. Места у нас занимались по успехам... Я получил второе место, первое же не мог занять ни под каким видом, ибо оно с первого еще класса отдано было сыну смотрителя. По уходе ареопага учитель назначил меня авдитором. Обязанность этого чина состояла в том, чтоб он каждое утро прослушивал уроки пяти своих товарищей и выставлял им отметки в нотате, которою называлась тетрадь, заготовленная на целый месяц, испещренная клетками для отметок и вмещающая в себе список всех учеников. Отметки были таковы: sc - т.е. sciens (знающий); er - errans (заблуждающийся); nt - non totum (не вполне) и ns - nesciens (незнающий).
Нотата хранилась у первого ученика, называвшегося цензором, в нее до 8 ч. обязательно все авдиторы должны были внести отметки. В 8 ч. являлся учитель; ему цензор подавал нотату, и все, получившие nt и ns, отправлялись к порогу, где их с особым удовольствием ожидали палачи - тоже товарищи, но только сидевшие в камчатке и решившие не заглядывать ни в какой учебник. Были, впрочем, любители посечь товарищей и из хороших учеников. Такие уж жестокие тогда были нравы!
Розги или лозы заготовлялись патентованными палачами в училищном саду из березовых прутьев, и кроме того еще каждую осень, ввиду большого на них расхода, покупалось их несколько возов. Лозы представляли из себя пучки связанных прутьев, пальца в 2-3 толщины и 4-5 четв. длины. Их палачи-артисты перед классом смачивали водою и распаривали в печках, чтобы сечение было чувствительнее. Опытные палачи, если особенно приводилось им сечь своих врагов или просто нелюбимых товарищей, с 1-2 ударов доставали кровь.
Сечение производилось или одним или двумя палачами; в самом процессе еще участвовали так называемые держатели рук, ног, головы. Когда, по соображениям начальства, нужно было сечь до полусмерти, тогда призывались 2 служителя - мужики с тяжелыми, обыкновенно, руками; но это было уже не сечение, а истязание в высшей степени. И вот на 3-й день моей бурсацкой жизни мне пришлось видеть с ужасом и каким-то оцепенением, как по приказу учителя человек 15-20 были высечены большею частию до крови, иные из них получили не менее 40 лоз. В классе стоял какой-то адский гомон: один стонет, другой всхлипывает, третий кричит благим матом, четвертый пронзительно визжит; к этим тяжелым звукам присоединяется еще свист лоз. И вся эта вакханалия продолжается 1,5-2 часа.
Но на этом для меня пытка не кончилась. Объяснения уроков нашими учителями не практиковалось. 4 часа, назначенные для класса, распределялись так: 1-2 часа уделялись на порку, согласно отметкам нотаты; вторая половина посвящалась спрашиванию тех, у кого стояли sc и er, и только минут за 5 до 12 час. учитель в учебнике ногтем проводил две черты, приговаривая: "От сих и до сих". Когда кончилась порка, учитель вызвал на средину класса меня и спросил урок, который я ответил безошибочно, - из слова в слово, как у нас выражались. Я получил похвалу и начал понемногу приходить в нормальное состояние после того потрясения, которое произвела на меня порка товарищей. Но на беду мою вскоре был вызван один из моих подавдиторных, которому я поставил в нотате sc. Правда, он ошибался в уроке, но уж чуть не со слезами упрашивал меня поставить ему sc, обещая подзубрить его. Я умилосердился и поверил обещанию. Вызванный ученик начал путаться, а когда учитель закричал на него и стал изливать целый поток бранных слов, он и совсем опешил.
Сделаю здесь маленькое отступление. 99% учили уроки, не понимая их смысла... Зубрение это главным образом происходило во время мест. Так называлось время от 5 до 8 ч. вечера, назначенное для приготовления уроков к следующему дню.
Малоспособные вставали еще нарочно рано утром и продолжали бессмысленное зубрение до самого отчета в уроке авдитору. При такой системе сплошь и рядом случалось, что ученик ответит авдитору прекрасно, а пред учителем, если последний особенно грозно посмотрит или крикнет на него, стоит столб столбом. Причину этого учитель не будет, конечно, искать в своей бестолковости и вообще в отсутствии даже и следов разумности в системе преподавания; он накидывается с кулаками на авдитора, - и благо еще последнему, если дело для него кончится 2-3 затрещинами. Несравненно чаще авдитору приходится расплачиваться подороже. Так на этот раз было и со мною.
Учитель с пеною у рта накинулся на меня, осыпал бранью и, схватив за волосы, потащил к порогу, где производилась экзекуция... "Нуте-ка, поучите, вы, держатели, новичка, как надо раздеваться". Быстро стащили с меня брюки, положили их под голову и крепко притиснули меня к полу. Должность палача возложена была на этот раз на ученика, из-за которого я должен был страдать. Он был не новичок и, вероятно, практиковался уже в порке товарищей. По крайней мере, первый удар розгою вызвал такую (вероятно, с непривычки) жестокую боль, что я вскочил на ноги, как ужаленный. Число держателей увеличили и началась средней силы порка (мне дали не более 30 розог).
По окончании порки я получаю приказ разрисовать марфутку у моего палача. Этот бесподобный в своем роде обычай взаимной порки едва ли существовал где-либо, кроме вятской бурсы. У нас было два учителя, которые во время этого взаимного обучения требовали еще, чтоб палач преподавал наказуемому правила педагогической морали. Так палач-авдитор при каждом ударе должен был говорить: учись хорошенько и меня под розги не подводи; когда же роли менялись, и на полу лежал авдитор, то его палач покрикивал: не фальши! Не правда ли, разумная педагогика!
Роль истязуемого, благодаря грубому насилию, я поневоле выполнил, но когда выпала на мою долю почетная профессия палача, я не выдержал, со мной случился обморок. Товарищи говорили после, что перед падением на пол я каким-то ужасно диким голосом прохрипел: убить меня вы можете, но я бить никого не буду. Должно быть этот казус на этого учителя, а через него и на других наших педагогов произвел впечатление: меня мои подавдиторные много раз драли, но я никогда не получал приказания быть заплечных дел мастером.
Итак, 3-го сентября 1850 г. совершилось кровавое бурсацкое крещение! Памятно же это число было для меня! Кажется, на другой же день или через день я получил порку от другого учителя и опять по такому же поводу...
Затем порки стали повторяться чуть не ежедневно. Нелегки были физические страдания, но они были для меня просто пустячками сравнительно с моими нравственными страданиями. Иногда я целые ночи проводил в слезах. Учителей, самое училище, да и большинство товарищей я возненавидел от всей души. Учителя это, вероятно, заметили и стали драть меня напропалую, так что струпья на ягодицах составляли обыденное явление. Более всего меня возмущало то, что я никак своим детским умишком не мог постичь, за что меня безжалостно бранят, бьют и секут...
К моему великому горю, никто из моих товарищей не возбуждал моей симпатии. Все они, за исключением лишь одного вместе со мною поступившего прямо во 2-й класс мальчика, тупого и вялого, пробыли в бурсе уже два года и успели вдоволь проникнуться всеми ее мерзопакостями. Более же всего отталкивал меня от них безобразнейший цинизм: я не мог без отвращения слышать постоянную, служившую как бы украшением их речи, матерщину; чуть не ежедневно слыхал, как один мальчик уговаривал другого смазливенького за кусок булки удовлетворить противоестественную его похоть мужеложства; нередко этот ужасающий порок видал я и на деле, во время часто проводимых мною в мечтаниях бессонных ночей. Едва не половина учеников занималась педерастией даже во время классов. Мало этого.
Рассказывали, и кажется не без основания, что в мое время были два учителя, которые красивых учеников приглашали к себе для мужеложства. Мое целомудренное чувство отказывалось верить этому невероятному слуху. Но были факты, которые и невероятное делали почти верным. Например, один учитель, когда нужно бывало посечь его любимца, сам брал из рук палача лозу и ею только слегка поглаживал его марфутку, плотоядно взглядывая на нее, и приговаривал: для нежного мальчика и этого довольно. Вот для окаянного, т.е. для меня и двух лоз мало...
У меня с раннего детства была сильная наклонность к ученью, благодаря толковым и приноровленным к детскому пониманию рассказам и объяснениям деда и частию отца, а скоро появилась и любознательность. Должно полагать, что я порядочно надоедал вопросами, часто неуместными, своим дорогим воспитателям, которые терпеливо и толково удовлетворяли мою любознательность. Дома и ученье мое, т.е. приготовление уроков из разных предметов шло хорошо, ибо требовалась не зубристика бестолковая, а отчетливое понимание и запоминание урока. В училище же преподавание велось на особый лад, или, точнее говоря, у нас не было никакого преподавания. Нам только задавали уроки от сих и до сих и требовали, чтоб при ответе урока мы не дерзали не только одно слово заменить другим, но даже переставить соседние слова без всякого искажения смысла. За две-три самые невинные ошибки назначалась более или менее жестокая порка, если же учитель не был еще раздражен, то мы отделывались стоянием на коленях или земными поклонами. Объяснений задаваемых уроков, конечно, не полагалось.
Вся преподавательская деятельность всех без исключения учителей наших ограничивалась слушанием уроков, причем за буквальною правильностию их они, т.е. учителя, следили по книге. Затем рассматривалась пресловутая нотата и, наконец, следовала более или менее жестокая порка, которой каждодневно подвергались не менее пяти, а иногда и более 20 учеников в одном только классе.
Система эта, впрочем, разнообразилась, так как у нас было несколько учителей. Один из них строго держался описанного только что порядка, другой начинал класс просматриванием нотаты, за которым следовали слушание уроков и, наконец, порка; был и такой педагог, который порку производил в течение класса 2 и даже изредка 3 раза. Посмотрит он нотату и всех учеников, у которых стоит в ней ns и nt, перепорет. Затем начнет спрашивать урок у тех, против которых в нотате поставлено er или sc, и, если найдет, что отметки эти выставлены, по его мнению, более снисходительно, чем следовало, то назначается порка сциенсам и еррантам. Наконец, снимают штанишки и те авдиторы, которые по доброте или за взятку поставили в нотате высшие, чем должно, баллы.
Нужно добавить, что утренний класс продолжался ровно четыре часа - с 8 до 12; перемен никаких не полагалось. Уже по этому можно судить о премудрых педагогических порядках сороковых годов. Мне часто приходило на мысль, что не для собственного ли развлечения учителя так часто и так несправедливо драли нас? Ведь не легко четыре часа просидеть за скучнейшим делом. Я недоумевал, да и теперь остаюсь в недоумении, для чего от наших учителей требовалось окончание курса в семинарии; их легко и удобно мог заменить каждый грамотный крестьянин..."
------------
С.Сычугов. Записки бурсака. М.-Л., 1933. С. 48-70.
В приведенных ниже отрывках С.И. Сычугов повествует о своей учебе в Вятском духовном училище. Скажу только, что это было духовное училище начала 1850-х годов, дореформенное.
-------
C.И. Сычугов (1841-1902).
"Что же представлял я собою перед поступлением в бурсу, когда мне было почти 9 лет? Физически я был замечательно крепок, ловок, мастер бороться. Духовными дарами природа наделила меня также не скупо; а редкостное, хотя и своеобразное для того времени, воспитание значительно развило их. Я был правдив, великодушен, проникнут насквозь любовью к людям, жалостлив, осторожен в своих поступках и умственно развит не по летам. С таким-то багажом 1 сентября 1850 года я и поступил в бурсу...
Помяловский описывает петербургскую бурсу, я же жил в бурсе вятской, от которой до Бога высоко, а до царя далеко. Начальники и учителя питерской бурсы имели основание побаиваться нечаянного приезда какой-либо высокопоставленной особы и потому немного хотя сдерживались, да и учителя там, несомненно были подельнее. У нас же они совсем, во всю русскую ширь, разнуздали свои зверские инстинкты и свирепствовали, сколько их душенька хотела. Значит, если ты пожелаешь составить понятие, какие мытарства я вынес, то безобразия, изображенные Помяловским, возвысь в квадрат, - и картина выйдет верная. В качественном же отношении бурсы разных губерний мало отличались друг от друга. Здесь я скажу лишь о тех сторонах нашей жизни, которые не затронуты Помяловским.
Семинария и духовное училище составляли два особые учебные заведения, имели особые управления и учительский персонал. В семинарии преподаватели были из академиков, а в училище - из кончивших семинарию; поэтому вероятно, в первой обращение с учениками было далеко мягче. Да и самые порядки в этих заведениях были неодинаковы. В училище утренний класс продолжался с 8 ч. до 12, а послеобеденный с часу до 3-4. Утром без перерыва 4 часа сидел один учитель; он иногда дремал в классе, особенно после обеда.
Зимой учение начиналось и кончалось впотьмах. В семинарии же класс не продолжался более 2 ч., да и учителя менялись чрез 1-2 часа. Продолжительность всего учебного курса равнялась 12 годам (6 в училище и столько же в семинарии). В каждом классе нужно было сидеть 2 года. Первый класс называли инфима; 2-й - грамматика; 3-й - синтаксис; в семинарии же 1-й класс называли риторикою; 2-й - философиею и 3-й, последний - богословием. После этих общих замечаний перехожу к рассказу о своей училищной жизни, или, точнее, тех ее моментах, которые оставили в моей душе глубокие следы, отчасти заглушив, отчасти же вырвав с корнем те добрые ростки, которые были выхолены домашним воспитанием.
На другой день по поступлении в училище явился училищный персонал и на скорую руку произвел опять нечто вроде экзамена для того, вероятно, чтобы определить, какое место мы, новички (нас, поступивших прямо во 2-й класс, было только двое), должны занимать в классе. Места у нас занимались по успехам... Я получил второе место, первое же не мог занять ни под каким видом, ибо оно с первого еще класса отдано было сыну смотрителя. По уходе ареопага учитель назначил меня авдитором. Обязанность этого чина состояла в том, чтоб он каждое утро прослушивал уроки пяти своих товарищей и выставлял им отметки в нотате, которою называлась тетрадь, заготовленная на целый месяц, испещренная клетками для отметок и вмещающая в себе список всех учеников. Отметки были таковы: sc - т.е. sciens (знающий); er - errans (заблуждающийся); nt - non totum (не вполне) и ns - nesciens (незнающий).
Нотата хранилась у первого ученика, называвшегося цензором, в нее до 8 ч. обязательно все авдиторы должны были внести отметки. В 8 ч. являлся учитель; ему цензор подавал нотату, и все, получившие nt и ns, отправлялись к порогу, где их с особым удовольствием ожидали палачи - тоже товарищи, но только сидевшие в камчатке и решившие не заглядывать ни в какой учебник. Были, впрочем, любители посечь товарищей и из хороших учеников. Такие уж жестокие тогда были нравы!
Розги или лозы заготовлялись патентованными палачами в училищном саду из березовых прутьев, и кроме того еще каждую осень, ввиду большого на них расхода, покупалось их несколько возов. Лозы представляли из себя пучки связанных прутьев, пальца в 2-3 толщины и 4-5 четв. длины. Их палачи-артисты перед классом смачивали водою и распаривали в печках, чтобы сечение было чувствительнее. Опытные палачи, если особенно приводилось им сечь своих врагов или просто нелюбимых товарищей, с 1-2 ударов доставали кровь.
Сечение производилось или одним или двумя палачами; в самом процессе еще участвовали так называемые держатели рук, ног, головы. Когда, по соображениям начальства, нужно было сечь до полусмерти, тогда призывались 2 служителя - мужики с тяжелыми, обыкновенно, руками; но это было уже не сечение, а истязание в высшей степени. И вот на 3-й день моей бурсацкой жизни мне пришлось видеть с ужасом и каким-то оцепенением, как по приказу учителя человек 15-20 были высечены большею частию до крови, иные из них получили не менее 40 лоз. В классе стоял какой-то адский гомон: один стонет, другой всхлипывает, третий кричит благим матом, четвертый пронзительно визжит; к этим тяжелым звукам присоединяется еще свист лоз. И вся эта вакханалия продолжается 1,5-2 часа.
Но на этом для меня пытка не кончилась. Объяснения уроков нашими учителями не практиковалось. 4 часа, назначенные для класса, распределялись так: 1-2 часа уделялись на порку, согласно отметкам нотаты; вторая половина посвящалась спрашиванию тех, у кого стояли sc и er, и только минут за 5 до 12 час. учитель в учебнике ногтем проводил две черты, приговаривая: "От сих и до сих". Когда кончилась порка, учитель вызвал на средину класса меня и спросил урок, который я ответил безошибочно, - из слова в слово, как у нас выражались. Я получил похвалу и начал понемногу приходить в нормальное состояние после того потрясения, которое произвела на меня порка товарищей. Но на беду мою вскоре был вызван один из моих подавдиторных, которому я поставил в нотате sc. Правда, он ошибался в уроке, но уж чуть не со слезами упрашивал меня поставить ему sc, обещая подзубрить его. Я умилосердился и поверил обещанию. Вызванный ученик начал путаться, а когда учитель закричал на него и стал изливать целый поток бранных слов, он и совсем опешил.
Сделаю здесь маленькое отступление. 99% учили уроки, не понимая их смысла... Зубрение это главным образом происходило во время мест. Так называлось время от 5 до 8 ч. вечера, назначенное для приготовления уроков к следующему дню.
Малоспособные вставали еще нарочно рано утром и продолжали бессмысленное зубрение до самого отчета в уроке авдитору. При такой системе сплошь и рядом случалось, что ученик ответит авдитору прекрасно, а пред учителем, если последний особенно грозно посмотрит или крикнет на него, стоит столб столбом. Причину этого учитель не будет, конечно, искать в своей бестолковости и вообще в отсутствии даже и следов разумности в системе преподавания; он накидывается с кулаками на авдитора, - и благо еще последнему, если дело для него кончится 2-3 затрещинами. Несравненно чаще авдитору приходится расплачиваться подороже. Так на этот раз было и со мною.
Учитель с пеною у рта накинулся на меня, осыпал бранью и, схватив за волосы, потащил к порогу, где производилась экзекуция... "Нуте-ка, поучите, вы, держатели, новичка, как надо раздеваться". Быстро стащили с меня брюки, положили их под голову и крепко притиснули меня к полу. Должность палача возложена была на этот раз на ученика, из-за которого я должен был страдать. Он был не новичок и, вероятно, практиковался уже в порке товарищей. По крайней мере, первый удар розгою вызвал такую (вероятно, с непривычки) жестокую боль, что я вскочил на ноги, как ужаленный. Число держателей увеличили и началась средней силы порка (мне дали не более 30 розог).
По окончании порки я получаю приказ разрисовать марфутку у моего палача. Этот бесподобный в своем роде обычай взаимной порки едва ли существовал где-либо, кроме вятской бурсы. У нас было два учителя, которые во время этого взаимного обучения требовали еще, чтоб палач преподавал наказуемому правила педагогической морали. Так палач-авдитор при каждом ударе должен был говорить: учись хорошенько и меня под розги не подводи; когда же роли менялись, и на полу лежал авдитор, то его палач покрикивал: не фальши! Не правда ли, разумная педагогика!
Роль истязуемого, благодаря грубому насилию, я поневоле выполнил, но когда выпала на мою долю почетная профессия палача, я не выдержал, со мной случился обморок. Товарищи говорили после, что перед падением на пол я каким-то ужасно диким голосом прохрипел: убить меня вы можете, но я бить никого не буду. Должно быть этот казус на этого учителя, а через него и на других наших педагогов произвел впечатление: меня мои подавдиторные много раз драли, но я никогда не получал приказания быть заплечных дел мастером.
Итак, 3-го сентября 1850 г. совершилось кровавое бурсацкое крещение! Памятно же это число было для меня! Кажется, на другой же день или через день я получил порку от другого учителя и опять по такому же поводу...
Затем порки стали повторяться чуть не ежедневно. Нелегки были физические страдания, но они были для меня просто пустячками сравнительно с моими нравственными страданиями. Иногда я целые ночи проводил в слезах. Учителей, самое училище, да и большинство товарищей я возненавидел от всей души. Учителя это, вероятно, заметили и стали драть меня напропалую, так что струпья на ягодицах составляли обыденное явление. Более всего меня возмущало то, что я никак своим детским умишком не мог постичь, за что меня безжалостно бранят, бьют и секут...
К моему великому горю, никто из моих товарищей не возбуждал моей симпатии. Все они, за исключением лишь одного вместе со мною поступившего прямо во 2-й класс мальчика, тупого и вялого, пробыли в бурсе уже два года и успели вдоволь проникнуться всеми ее мерзопакостями. Более же всего отталкивал меня от них безобразнейший цинизм: я не мог без отвращения слышать постоянную, служившую как бы украшением их речи, матерщину; чуть не ежедневно слыхал, как один мальчик уговаривал другого смазливенького за кусок булки удовлетворить противоестественную его похоть мужеложства; нередко этот ужасающий порок видал я и на деле, во время часто проводимых мною в мечтаниях бессонных ночей. Едва не половина учеников занималась педерастией даже во время классов. Мало этого.
Рассказывали, и кажется не без основания, что в мое время были два учителя, которые красивых учеников приглашали к себе для мужеложства. Мое целомудренное чувство отказывалось верить этому невероятному слуху. Но были факты, которые и невероятное делали почти верным. Например, один учитель, когда нужно бывало посечь его любимца, сам брал из рук палача лозу и ею только слегка поглаживал его марфутку, плотоядно взглядывая на нее, и приговаривал: для нежного мальчика и этого довольно. Вот для окаянного, т.е. для меня и двух лоз мало...
У меня с раннего детства была сильная наклонность к ученью, благодаря толковым и приноровленным к детскому пониманию рассказам и объяснениям деда и частию отца, а скоро появилась и любознательность. Должно полагать, что я порядочно надоедал вопросами, часто неуместными, своим дорогим воспитателям, которые терпеливо и толково удовлетворяли мою любознательность. Дома и ученье мое, т.е. приготовление уроков из разных предметов шло хорошо, ибо требовалась не зубристика бестолковая, а отчетливое понимание и запоминание урока. В училище же преподавание велось на особый лад, или, точнее говоря, у нас не было никакого преподавания. Нам только задавали уроки от сих и до сих и требовали, чтоб при ответе урока мы не дерзали не только одно слово заменить другим, но даже переставить соседние слова без всякого искажения смысла. За две-три самые невинные ошибки назначалась более или менее жестокая порка, если же учитель не был еще раздражен, то мы отделывались стоянием на коленях или земными поклонами. Объяснений задаваемых уроков, конечно, не полагалось.
Вся преподавательская деятельность всех без исключения учителей наших ограничивалась слушанием уроков, причем за буквальною правильностию их они, т.е. учителя, следили по книге. Затем рассматривалась пресловутая нотата и, наконец, следовала более или менее жестокая порка, которой каждодневно подвергались не менее пяти, а иногда и более 20 учеников в одном только классе.
Система эта, впрочем, разнообразилась, так как у нас было несколько учителей. Один из них строго держался описанного только что порядка, другой начинал класс просматриванием нотаты, за которым следовали слушание уроков и, наконец, порка; был и такой педагог, который порку производил в течение класса 2 и даже изредка 3 раза. Посмотрит он нотату и всех учеников, у которых стоит в ней ns и nt, перепорет. Затем начнет спрашивать урок у тех, против которых в нотате поставлено er или sc, и, если найдет, что отметки эти выставлены, по его мнению, более снисходительно, чем следовало, то назначается порка сциенсам и еррантам. Наконец, снимают штанишки и те авдиторы, которые по доброте или за взятку поставили в нотате высшие, чем должно, баллы.
Нужно добавить, что утренний класс продолжался ровно четыре часа - с 8 до 12; перемен никаких не полагалось. Уже по этому можно судить о премудрых педагогических порядках сороковых годов. Мне часто приходило на мысль, что не для собственного ли развлечения учителя так часто и так несправедливо драли нас? Ведь не легко четыре часа просидеть за скучнейшим делом. Я недоумевал, да и теперь остаюсь в недоумении, для чего от наших учителей требовалось окончание курса в семинарии; их легко и удобно мог заменить каждый грамотный крестьянин..."
------------
С.Сычугов. Записки бурсака. М.-Л., 1933. С. 48-70.