Владка
Фейгеле Пелтел aka Владка Мид, одна из знаменитых «кашариёт» - девушек-связных еврейского подполья - написала в 1948 году книгу воспоминаний о варшавском гетто и о восстании. Называется «По обе стороны стены». Повествование начинается 22-го июля 1942 года - дня, когда немцы приступили к ликвидации гетто и к депортации его обитателей в Треблинку. Этот рассказ - как устная иллюстрация последних страниц архива Эмануэля Рингельблюма, как оно всё было на примере одной семьи, глазами одной из участниц событий. Она пишет про всё - и про еврейскую полицию, и про тайники, и про три кило хлеба добровольно явившимся на Умшлаг. И о том, как все понимали, куда их «переселяют», но отказывались признаться себе в этом. И главное о страхе, о парализовавшем всё гетто страхе - пока им было, что терять, они не сопротивлялись.
По приказу немецких властей все евреи Варшавы, независмо от возраста и пола, будут депортированы. Исключение будет сделано только для работающих в немецких мастерских, в юденрате, в полиции и в больнице. Во время переселения разрешается взять с собой пятнадцать килограммов груза на человека, включая наличные деньги, ценности и еду на три дня. За неповиновение смертная казнь.
(подпись) Юденрат
22-го июля 1942 года объявления с этим текстом были расклеены по всему гетто. Возле них стояли толпы растерянных людей, задававших друг другу растерянные вопросы: «Куда нас везут? Сколько на самом деле будет депортировано? Как можно выселить целый город?...»
Под катом много букв и нет картинок.
о еврейской полиции и первых облавах
Еврейский полицейский превратился в самое важное лицо в городе. Именно полицейские исполняли нацистский приказ о депортации - отлавливали безработных и полными грузовиками отвозили их к уже поджидавшим поездам. Ясное дело, полицейских не любили и раньше, но теперь их ненавидели и боялись. Полицейский стал предметом ненависти, и одновременно зависти: он был в безопасности, даже немцы покамест не трогали семьи служащих в еврейской полиции. «Переселение» им не угрожало.
Однажды вечером, в первые дни депортаций, я была дома с мамой, как вдруг колонна полицейских оцепила наше здание. Всем жителям приказали спуститься во двор. Испуганные люди попытались было схватить хоть какие-то вещи, но налетчики, некоторые с повязкой «юденрат» на руке, сказали им, что у них будет время собраться, когда приедут грузовики. Несчастные жители подчинились приказу беспрекословно. Их согнали вниз. С самоуверенной грубостью избранных еврейские полицейские обращались со стариками, с детьми и с инвалидами. И хотя у некоторых из нас были трудовые книжки, мы все были бледны от страха. Семьи жались друг к другу. Стариков оттеснили назад, молодежь выстроилась впереди. Дети прижались к взрослым. С бьющимися сердцами, в смятении, мы готовились к инспекции.
Несколько женщин, расталкивая толпу и размахивая трудовыми книжками, подошли прямо к полицейским. Кто-то сказал: «Их сразу отпустят, у них мужья в полиции.» И действительно, увидев их трудовые, полицейские тут же улыбнулись дамам и махнули им вернуться домой. Их провожали завистливые взгляды.
К полицейским приблизились три человека. Позади меня кто-то шепнул, что это самые богатые евреи нашего дома. Понятно было, что они явились подкупить полицейских. Те никогда не отказывались от взятки, и обычно можно было выскользнуть из их когтей - за вознаграждение, а свою квоту депортируемых они всегда наберут где-нибудь еще. Первыми всегда забирали тех, у кого не было ни трудовых книжек, ни денег чтоб оправдать своё существование. Мы наблюдали за сделкой не дыша. Если полицейские возьмут взятку, то инспекция скорее всего будет мягкой. Наконец лица троих озарили широкие улыбки - договорились. Проверка документов продолжилась в полном молчании. Я тихо стояла рядом с мамой и младшим братом. Полицейский бегло взглянул в наши бумаги и пошел дальше. Что ожидает нас теперь?
Инспекция закончилась, и несколько человек - без денег и трудовых - отвели в сторону. При этом других, таких же безработных и нищих, не тронули. Как они отбирают, по какому принципу? Чтобы спасти одних, жертвуют другими. Из обреченных мне были знакомы несколько человек: престарелые сестры Цирел и Сима, работавшие на фабрике бумажных пакетов, и реб Авром, бывший извозчик, с семьей. Им, как и остальным, было велено собрать свои жалкие пожитки и ждать грузовики. Оставшиеся, кому в этот раз повезло, облегченно выдохнули. Но отобранные на «переселение» евреи не сдвинулись с места. Они принялись умолять полицейских сжалиться над ними. Дрожавшая как лист старуха схватила полицейского за руку и просила, указывая в нашу сторону: «Пожалуйста, разрешите мне остаться. Там моя дочь! Разрешите мне остаться с ней, одна я не выживу». Фаня, дочь извозчика, держась за младшую сестренку говорила сковозь слезы: «Вы же сами видите, как мы слабы. В другом городе, среди незнакомых людей мы просто напросто умрем. Сжальтесь!» Бесполезно. Люди в форме не обращали внимания на их мольбы. Менее твердые, кто не мог на всё это смотреть, удалились.
Мы стояли, словно окаменевшие. Рядом кто-то пробормотал: «Боже милостивый, пусть уже это наконец закончится...» И никто из нас, никто из примерно полутора сотен оставшихся евреев не попытался помочь. Итак, одни возблагодарили Создателя за милость, пока другие, побежденные и покорные судьбе, сдали свои мешки и корзинки и забрались в грузовик. Оттуда они смотрели на нас, некоторые плакали в отчаянии. Мы стояли, оглушенные, притихшие, и совесть терзала нас. Грузовик тронулся, выехал со двора и скрылся за поворотом - но нам казалось, что они всё еще продолжают смотреть на нас. Мы стояли как вкопанные, не веря, что кошмар закончился. Затем, еще дрожа от пережитого, мы обнялись, бормоча: «Ну, в этот раз повезло...»
Но почему никто не попытался помочь? Почему никто - почему я - не вступилась за них? Я пыталась заглушить эти вопросы, оправдать свою трусость, говоря себе: «У нас у самих слабые шансы остаться в гетто, куда нам еще за других вступаться».
Вскоре после этого полиция оцепила угол улиц Заменхоф и Новолипки. У всех прохожих проверяли документы. Всех, у кого не было нужных документов, немедленно сажали в грузовик. Я предъявила своё удостоверение, и мне дали отмашку идти дальше. Меня остановили пронзительные крики. Кричала женщина, отбивавшаяся от полицейских, тащивших ее к грузовику. Рядом стояла горстка евреев, они тихо про себя проклинали полицию - но не шевельнулись. Полицейским наконец удалось бросить ее в грузовик, сперва она лежала тихо, но затем принялась кричать поновой: «Евреи! Сжальтесь, помогите мне! У меня дома дети маленькие. Помогите...» Никто не ответил, и она стихла, беспомощно плача.
Через несколько мгновений в тот же грузовик посадили двух сестер, одной лет десять, другой лет двенадцать. Они плакали не переставая, но не сопротивлялись, не кричали, а только сидели, обнявшись. Даже полицейский погладил их по головам. Грузовик понемногу наполнялся. Почти все сопротивлялись,скандалили, умоляли, пытались откупиться - всё бесполезно. Не отпустили никого. Вдалеке маячили люди, они старались рассмотреть лица сидевших в грузовике, чтобы убедиться, что среди тех нет их родственников. Но никто не посмел приблизиться. Только после того, как грузовик скрылся из виду, они собрали с земли записки родным и близким, наспех написанные и выброшенные из грузовика обреченными.
Многие из этих записок были получены адресатами, и тем оставалось только одно - неофициально поговорить с кем-нибудь из служащих в полиции. Сочувствующий полицейский имел возможность окольными путями организовать освобождение пленника до того, как его погрузят в поезд. Втайне от немцев, по большому блату, и самое главное - за очень большие деньги.
И вот полицейские возвращаются вечером домой - после долгого трудового дня, после всех облав - а дом осажден толпами убитых горем евреев, явившихся умолять об освобождении своих родственников. Каждый принес либо деньги, либо семейные драгоценности. Только бы полицейский согласился помочь... Со слезами они умоляют, чтоб их впустили и выслушали. Сколь бы ни была велика их ненависть к тому, кто только что отнял у них их родных и близких - сейчас эта ненависть подавлена, они изо всех сил стараются не раздражать человека в форме. Тем, чьё приношение будет принято, очень повезет. У них появится хоть какая-то надежда. Но чаще все просьбы оказываются бесполезны.
Один из тех полицейских, кто иногда брал взятки, жил в нашем доме. Каждую ночь мы слышали мольбы людей у него под дверью и время от времени его раздраженный лай, приказывавший им уйти. Очень немногие из полицейских отказались участвовать в облавах, и их тут же уволили. Тех же, кто продолжал служить в полиции, включая тех, кто иногда помогал освобождению одного-двух человек, горячо ненавидело и считало врагами всё гетто.
продолжение следует
По приказу немецких властей все евреи Варшавы, независмо от возраста и пола, будут депортированы. Исключение будет сделано только для работающих в немецких мастерских, в юденрате, в полиции и в больнице. Во время переселения разрешается взять с собой пятнадцать килограммов груза на человека, включая наличные деньги, ценности и еду на три дня. За неповиновение смертная казнь.
(подпись) Юденрат
22-го июля 1942 года объявления с этим текстом были расклеены по всему гетто. Возле них стояли толпы растерянных людей, задававших друг другу растерянные вопросы: «Куда нас везут? Сколько на самом деле будет депортировано? Как можно выселить целый город?...»
Под катом много букв и нет картинок.
о еврейской полиции и первых облавах
Еврейский полицейский превратился в самое важное лицо в городе. Именно полицейские исполняли нацистский приказ о депортации - отлавливали безработных и полными грузовиками отвозили их к уже поджидавшим поездам. Ясное дело, полицейских не любили и раньше, но теперь их ненавидели и боялись. Полицейский стал предметом ненависти, и одновременно зависти: он был в безопасности, даже немцы покамест не трогали семьи служащих в еврейской полиции. «Переселение» им не угрожало.
Однажды вечером, в первые дни депортаций, я была дома с мамой, как вдруг колонна полицейских оцепила наше здание. Всем жителям приказали спуститься во двор. Испуганные люди попытались было схватить хоть какие-то вещи, но налетчики, некоторые с повязкой «юденрат» на руке, сказали им, что у них будет время собраться, когда приедут грузовики. Несчастные жители подчинились приказу беспрекословно. Их согнали вниз. С самоуверенной грубостью избранных еврейские полицейские обращались со стариками, с детьми и с инвалидами. И хотя у некоторых из нас были трудовые книжки, мы все были бледны от страха. Семьи жались друг к другу. Стариков оттеснили назад, молодежь выстроилась впереди. Дети прижались к взрослым. С бьющимися сердцами, в смятении, мы готовились к инспекции.
Несколько женщин, расталкивая толпу и размахивая трудовыми книжками, подошли прямо к полицейским. Кто-то сказал: «Их сразу отпустят, у них мужья в полиции.» И действительно, увидев их трудовые, полицейские тут же улыбнулись дамам и махнули им вернуться домой. Их провожали завистливые взгляды.
К полицейским приблизились три человека. Позади меня кто-то шепнул, что это самые богатые евреи нашего дома. Понятно было, что они явились подкупить полицейских. Те никогда не отказывались от взятки, и обычно можно было выскользнуть из их когтей - за вознаграждение, а свою квоту депортируемых они всегда наберут где-нибудь еще. Первыми всегда забирали тех, у кого не было ни трудовых книжек, ни денег чтоб оправдать своё существование. Мы наблюдали за сделкой не дыша. Если полицейские возьмут взятку, то инспекция скорее всего будет мягкой. Наконец лица троих озарили широкие улыбки - договорились. Проверка документов продолжилась в полном молчании. Я тихо стояла рядом с мамой и младшим братом. Полицейский бегло взглянул в наши бумаги и пошел дальше. Что ожидает нас теперь?
Инспекция закончилась, и несколько человек - без денег и трудовых - отвели в сторону. При этом других, таких же безработных и нищих, не тронули. Как они отбирают, по какому принципу? Чтобы спасти одних, жертвуют другими. Из обреченных мне были знакомы несколько человек: престарелые сестры Цирел и Сима, работавшие на фабрике бумажных пакетов, и реб Авром, бывший извозчик, с семьей. Им, как и остальным, было велено собрать свои жалкие пожитки и ждать грузовики. Оставшиеся, кому в этот раз повезло, облегченно выдохнули. Но отобранные на «переселение» евреи не сдвинулись с места. Они принялись умолять полицейских сжалиться над ними. Дрожавшая как лист старуха схватила полицейского за руку и просила, указывая в нашу сторону: «Пожалуйста, разрешите мне остаться. Там моя дочь! Разрешите мне остаться с ней, одна я не выживу». Фаня, дочь извозчика, держась за младшую сестренку говорила сковозь слезы: «Вы же сами видите, как мы слабы. В другом городе, среди незнакомых людей мы просто напросто умрем. Сжальтесь!» Бесполезно. Люди в форме не обращали внимания на их мольбы. Менее твердые, кто не мог на всё это смотреть, удалились.
Мы стояли, словно окаменевшие. Рядом кто-то пробормотал: «Боже милостивый, пусть уже это наконец закончится...» И никто из нас, никто из примерно полутора сотен оставшихся евреев не попытался помочь. Итак, одни возблагодарили Создателя за милость, пока другие, побежденные и покорные судьбе, сдали свои мешки и корзинки и забрались в грузовик. Оттуда они смотрели на нас, некоторые плакали в отчаянии. Мы стояли, оглушенные, притихшие, и совесть терзала нас. Грузовик тронулся, выехал со двора и скрылся за поворотом - но нам казалось, что они всё еще продолжают смотреть на нас. Мы стояли как вкопанные, не веря, что кошмар закончился. Затем, еще дрожа от пережитого, мы обнялись, бормоча: «Ну, в этот раз повезло...»
Но почему никто не попытался помочь? Почему никто - почему я - не вступилась за них? Я пыталась заглушить эти вопросы, оправдать свою трусость, говоря себе: «У нас у самих слабые шансы остаться в гетто, куда нам еще за других вступаться».
Вскоре после этого полиция оцепила угол улиц Заменхоф и Новолипки. У всех прохожих проверяли документы. Всех, у кого не было нужных документов, немедленно сажали в грузовик. Я предъявила своё удостоверение, и мне дали отмашку идти дальше. Меня остановили пронзительные крики. Кричала женщина, отбивавшаяся от полицейских, тащивших ее к грузовику. Рядом стояла горстка евреев, они тихо про себя проклинали полицию - но не шевельнулись. Полицейским наконец удалось бросить ее в грузовик, сперва она лежала тихо, но затем принялась кричать поновой: «Евреи! Сжальтесь, помогите мне! У меня дома дети маленькие. Помогите...» Никто не ответил, и она стихла, беспомощно плача.
Через несколько мгновений в тот же грузовик посадили двух сестер, одной лет десять, другой лет двенадцать. Они плакали не переставая, но не сопротивлялись, не кричали, а только сидели, обнявшись. Даже полицейский погладил их по головам. Грузовик понемногу наполнялся. Почти все сопротивлялись,скандалили, умоляли, пытались откупиться - всё бесполезно. Не отпустили никого. Вдалеке маячили люди, они старались рассмотреть лица сидевших в грузовике, чтобы убедиться, что среди тех нет их родственников. Но никто не посмел приблизиться. Только после того, как грузовик скрылся из виду, они собрали с земли записки родным и близким, наспех написанные и выброшенные из грузовика обреченными.
Многие из этих записок были получены адресатами, и тем оставалось только одно - неофициально поговорить с кем-нибудь из служащих в полиции. Сочувствующий полицейский имел возможность окольными путями организовать освобождение пленника до того, как его погрузят в поезд. Втайне от немцев, по большому блату, и самое главное - за очень большие деньги.
И вот полицейские возвращаются вечером домой - после долгого трудового дня, после всех облав - а дом осажден толпами убитых горем евреев, явившихся умолять об освобождении своих родственников. Каждый принес либо деньги, либо семейные драгоценности. Только бы полицейский согласился помочь... Со слезами они умоляют, чтоб их впустили и выслушали. Сколь бы ни была велика их ненависть к тому, кто только что отнял у них их родных и близких - сейчас эта ненависть подавлена, они изо всех сил стараются не раздражать человека в форме. Тем, чьё приношение будет принято, очень повезет. У них появится хоть какая-то надежда. Но чаще все просьбы оказываются бесполезны.
Один из тех полицейских, кто иногда брал взятки, жил в нашем доме. Каждую ночь мы слышали мольбы людей у него под дверью и время от времени его раздраженный лай, приказывавший им уйти. Очень немногие из полицейских отказались участвовать в облавах, и их тут же уволили. Тех же, кто продолжал служить в полиции, включая тех, кто иногда помогал освобождению одного-двух человек, горячо ненавидело и считало врагами всё гетто.
продолжение следует