Евг.Евтушенко
Я не был чудотворцем - врут апостолы.
Попы меня прикрасили, опошлили,
а я всё тем же самым остаюсь,
у торгашей и смерти не в товарищах,
без нимбов, слишком шею натирающих,
сын плотника и плотник Иисус.
Я вырос в галилейских рощах миртовых,
где, сев на травы утренние мирные,
их не сгибали синие дрозды,
и жеребята мне, мальчишке вольному,
мусолили вихры губами волглыми,
не знающими привкуса узды.
И облака и овцы терлись ласково
у озера того Тивериадского
о мои руки в рыбьей чешуе,
когда я в теплом сумраке разнеженном
на кольях сети мокрые развешивал
с луной, полузастрявшей в ячее.
Но, если мир вытягивал я неводом,
во мне боролись доброта и ненависть.
Срываясь то на этом, то на том,
я, сознавая двойственность всемирную,
то звал врагу подставить щеку смирную,
то торгашей из храма гнал кнутом.
Нет, добреньким я не был - это выдумки.
Вас презирал я, ироды и выродки,
исчадие ехидниной семьи.
Я стал опасным - то есть слишком знающим,
и становились всенародным знаменем
одежды белоснежные мои.
Но пострашней всех римских прокураторов
затверживанье истин аккуратное,
учеников расчётливая лесть,
и, рай сочтя доходным заведением,
уже хотели братья зеведеевы
в раю повыше по знакомству сесть.
Я, бывший простодушным простолюдином,
виновен в преступлении Иудином.
Я воспитал, и я ответ держу.
И, сам себя карая высшей карою,
"Где брат твой, Авель?" - спрашивая Каина,
"Где брат твой, Каин?" - Авелю скажу.
И в мой последний вольный день при трапезе
я чувствовал назревшее предательство,
витавшее над братским камельком.
Змея порою кроется и в соколе,
но верно ли ученье, если всё-таки
учитель предан был учеником?!
И в капюшонах, ястребинолицая,
распятьем осеняла инквизиция
свои костры - пощады не моли!
И рвался я с распятий в пальцах выродков
и вопрошал, свой крик в столетьях вырыдав:
"Так это вы - ученики мои?"
Ну а в огонь подбрасывали хворосту,
шли крестоносцы, как Христово воинство,
со свастикой в зачатке на щите,
и набожный убийца из Освенцима
слал к рождеству открыточки, осведомлён,
что он сжигает братьев во Христе.
Неон клокочет. Снег сквозь фары сеется,
но вижу те же лица фарисейские
и саддукейский мстительный расчёт,
и торгаши, из храма мною изгнанные,
хотят изгнать всех тех, кто в храмах истины
не продаётся и не продаёт.
И над планетой, злобой распалённые,
летают пули, словно раскалённые
всё тех же инквизиций угольки,
и, чувствуя себя в руках у стражников,
я на крестах трясусь от смеха страшного:
"Так вот какие вы, ученички!"
Быть вами ежедневно воспеваемым
и вами ежедневно распинаемым
я больше не могу, но как спасусь,
плевками обессиленный и плетками,
распятый на кресте - творенье плотника,
сын плотника и плотник - Иисус?!
Попы меня прикрасили, опошлили,
а я всё тем же самым остаюсь,
у торгашей и смерти не в товарищах,
без нимбов, слишком шею натирающих,
сын плотника и плотник Иисус.
Я вырос в галилейских рощах миртовых,
где, сев на травы утренние мирные,
их не сгибали синие дрозды,
и жеребята мне, мальчишке вольному,
мусолили вихры губами волглыми,
не знающими привкуса узды.
И облака и овцы терлись ласково
у озера того Тивериадского
о мои руки в рыбьей чешуе,
когда я в теплом сумраке разнеженном
на кольях сети мокрые развешивал
с луной, полузастрявшей в ячее.
Но, если мир вытягивал я неводом,
во мне боролись доброта и ненависть.
Срываясь то на этом, то на том,
я, сознавая двойственность всемирную,
то звал врагу подставить щеку смирную,
то торгашей из храма гнал кнутом.
Нет, добреньким я не был - это выдумки.
Вас презирал я, ироды и выродки,
исчадие ехидниной семьи.
Я стал опасным - то есть слишком знающим,
и становились всенародным знаменем
одежды белоснежные мои.
Но пострашней всех римских прокураторов
затверживанье истин аккуратное,
учеников расчётливая лесть,
и, рай сочтя доходным заведением,
уже хотели братья зеведеевы
в раю повыше по знакомству сесть.
Я, бывший простодушным простолюдином,
виновен в преступлении Иудином.
Я воспитал, и я ответ держу.
И, сам себя карая высшей карою,
"Где брат твой, Авель?" - спрашивая Каина,
"Где брат твой, Каин?" - Авелю скажу.
И в мой последний вольный день при трапезе
я чувствовал назревшее предательство,
витавшее над братским камельком.
Змея порою кроется и в соколе,
но верно ли ученье, если всё-таки
учитель предан был учеником?!
И в капюшонах, ястребинолицая,
распятьем осеняла инквизиция
свои костры - пощады не моли!
И рвался я с распятий в пальцах выродков
и вопрошал, свой крик в столетьях вырыдав:
"Так это вы - ученики мои?"
Ну а в огонь подбрасывали хворосту,
шли крестоносцы, как Христово воинство,
со свастикой в зачатке на щите,
и набожный убийца из Освенцима
слал к рождеству открыточки, осведомлён,
что он сжигает братьев во Христе.
Неон клокочет. Снег сквозь фары сеется,
но вижу те же лица фарисейские
и саддукейский мстительный расчёт,
и торгаши, из храма мною изгнанные,
хотят изгнать всех тех, кто в храмах истины
не продаётся и не продаёт.
И над планетой, злобой распалённые,
летают пули, словно раскалённые
всё тех же инквизиций угольки,
и, чувствуя себя в руках у стражников,
я на крестах трясусь от смеха страшного:
"Так вот какие вы, ученички!"
Быть вами ежедневно воспеваемым
и вами ежедневно распинаемым
я больше не могу, но как спасусь,
плевками обессиленный и плетками,
распятый на кресте - творенье плотника,
сын плотника и плотник - Иисус?!