Лекция "Очарование древнерусской литературы". Часть 2.

[tiger1960]

Вовлеченность иноков в события «мирской» истории в принципе противоречила монашескому идеалу отречения от мира, что было прекрасно осознано и выражено в предсмертном вздохе преподобного Пафнутия Боровского: «60 лет угажено миру и мирским человекам, князьям и боярам». Несмотря на эту опасность, благодаря своему духовному авторитету иноки древнерусских общежительных монастырей оказывали существенное влияние как на развитие политических идей, так и на само течение исторических событий. Особо может быть прослежена традиция духовного противостояния светской власти в монастырских книжных центрах Древней Руси. Ещё создатель Начального летописного свода (около 1095 г.), монах Киево-Печерской обители, резко противопоставлял нынешних, современных ему князей и дружинников доблестным воинам прежних лет:

«Теи бо князи не збираху многа имения, ни творимыхъ виръ, ни продаж въскладаху люди; но оже будяше правая вира, а ту возмя, дааше дружине на оружье... Они бо не складаху на своя жены златыхъ обручеи, но хожаху жены ихъ в сребряныхъ; и росплодили были землю Руськую».

Именно этот оппозиционный власти Начальный свод, содержащий, в частности, резкое по отношению к современным князьям Предисловие, по мнению Д. С. Лихачева, поместил в начало первой официальной летописи Новгородской республики монах Антониева монастыря Кирик Новгородец. С 30-х годов XII века по 15 января 1478 года независимая Новгородская республика с большим или меньшим успехом пыталась следовать принципу «вольности в князьях», по решению городского собрания - веча приглашая и прогоняя представителей разных династий, при этом им доверялось роль лишь военачальников, главой же государства являлся Новгородский архиепископ. Практическим же обоснованием такого положения вещей служил помещённый в начале официальной летописи, выполнявшей роль своего рода Конституции республики, текст летописного сочинения, написанного в конце XI века в Киево-Печерском монастыре.

Одна из дополнительных записей Синодального списка Новгородской первой летописи содержит хорошо известный пример политической цензурной правки. Говоря о том, что московский великий князь Иван Калита завоевал Торжок и Бежецкий верх, летописец отмечал, что он сделал это «через крестное целование». Но некий средневековый книжник выскоблил это первоначальное чтение и написал вместо него совсем другую формулировку, отражающую московскую точку зрения на происходящие события: «за новгородскую измену». По мнению исследователей, в этой тенденциозной правке летописного текста могла отразиться борьба двух политических партий в Новгороде, а может быть некий московский книжник, получив доступ к древней новгородской летописи, не удержался от соблазна «подправить историю». Пожалуй, это наиболее зримый пример вторжения «мирских страстей» непосредственно на листы рукописной книги из монастырской библиотеки, имеющий особое очарование достоверности.

Ещё одно произведение древнерусской литературы, наполненное живым дыханием многолюдного Новгорода, - это Житие Михаила Клопского. Написанное неизвестным автором незадолго до потери республикой самостоятельности, это Житие повествует о монахе Троицкого Клопского монастыря Михаиле, владевшем силой «вещего», волшебного слова. Он мог в великую засуху, когда пересохла даже река, начертать на песке: «Чашю спасениа прииму, имя Господне призову. Ту будет кладяз неисчерпаемый», и на этом месте «явися кладязь неисчерпаемый и до сего дни». Он мог предсказать новгородскому посаднику, пытавшемуся отнять монастырские владения: «Будеши без рукъ и без ногъ, мало в воде не утонеши!» Про приглашенного новгородцами князя он говорил: «То у вас не князь - грязь!» Он заранее знал о смерти князя Дмитрия Шемяки и о своей кончине. Высказывания Михаила Клопского всегда были афористичны, лаконичны и категоричны. Всё, что он говорил, всегда сбывалось. В его словах, вошедших, по всей видимости, сначала в городской фольклор, а уже оттуда - в посвящённое ему Житие, присутствовало суровое очарование неизбежности, судьбы, которою нельзя преодолеть - нечто вроде воли древнегреческой богини необходимости и предопределённости Ананке, перед которой склонялись даже всемогущие боги, не говоря уже про земных властителей.

В те же годы, когда в Новгороде создавалось Житие Михаила Клопского, в Кирилло-Белозерском монастыре был написан летописный свод 1472 г. Как установил Я. С. Лурье, это произведение древнерусской литературы, отразившееся в целом ряде более поздних летописей, лежит в основе традиции неофициального, оппозиционного великокняжеской власти летописания последней трети XV века. Кирилло-Белозерский свод 1472 г. является замечательным литературным памятником, содержащим резкую и яркую критику действий великого князя и его приближенных. Официальное великокняжеское летописание и независимые летописные своды последней трети XV в. существенно различаются в описании династической борьбы внутри рода Рюриковичей, и в особенности - в описании борьбы за великое княжение первой половины XV в. Создатель Кирилло-Белозерского свода даже позволяет себе именовать, хотя и тайнописью, великокняжеского наместника не кем иным как «дьяволом».

От антикняжеского Начального летописного свода, созданного в конце XI в. в Киево-Печерском монастыре, через летопись монаха Антониевой обители Кирика, предсказания Михаила Клопского и неофициальный Кирилло-Белозерский свод 1472 г., протягивается нить к Соловецкому старообрядческому восстанию XVII в., связанному с желанием сохранить свободу взглядов и древние монастырских традиции.

Независимость древнерусских писателей, не желающих угождать «сильным мира сего», отстаивающих своё право на собственное мнение, не только вызывает уважение, но и предстаёт силой, преображающей действительность, оказывающей влияние на сам ход русской истории. Очарование духовного противостояния словесности государственной несправедливости, осознание за литературой роли «совести мира», на века станет характерной чертой русской классической литературы.

Художественные средства, которыми пользовались древнерусские писатели, не оставались неизменными на протяжении веков. Как было показано в исследованиях Д. С. Лихачева, на смену «эпическому стилю» и «стилю монументального историзма» в литературе XI-XIII веков приходит «экспрессивно-эмоциональный стиль» конца XIV-XV века, который сменяется «психологической умиротворённостью» XV-XVI веков и «идеализирующим биографизмом» XVI века. События Смутного времени и бурного XVII века в целом приводят к кризису средневековой идеализации человека с одной стороны, и к открытию ценности человеческой личности в демократической литературе - с другой.

Художественное значение лучших произведений, написанных в стиле «психологической умиротворённости», особенно «Повести о Петре и Февронии» Ермолая-Еразма (1540-е гг.) таково, что, говоря об «очаровании» древнерусской литературы, мы никак не можем пройти мимо этого произведения. Прошло уже более четырех с половиной веков с той поры, как древнерусский писатель Ермолай, в иночестве Еразм, загадал своим читателям и интерпретаторам мудреную загадку. Его сочинению - выдающемуся памятнику древнерусской литературы - посвящено значительное число работ. Исследователи по-разному пытались объяснить смысл рассказанной Ермолаем истории о князе Петре, убившем змея, но заболевшим от змеиной крови, и излеченным "мудрой девой" - святой волшебницей Февронией, ставшей его женой.

Очарование «Повести» заключается, с одной стороны, «в простоте и ясности изложения, в степенной неторопливости рассказа, в способности повествователя не удивляться удивительному, в гармонирующей со спокойствием рассказчика простоте и беззлобии действующих лиц» (Д. С. Лихачев), а с другой стороны, в увлекательном вымышленном «беллетристическом» сюжете. Это сочетание казалось бы несочетаемых черт заставляет нас вспомнить оценку, которую А. С. Пушкин дал более раннему древнерусскому сочинению - Киево-Печерскому патерику: его отличает «прелесть простоты и вымысла».

Длящийся уже много десятилетий спор о жанре "Повести о Петре и Февронии" на самом деле является спором именно о её смысле - ведь каждый мотив произведения обретает иное значение в зависимости от того, рассматривают ли его в контексте новеллы, или легенды, или сказки, или притчи, или жития, или социальной утопии, и так далее. Потому-то многие авторитетные ученые приходили к полярно противоположным заключениям о характере как текста в целом, так и его ключевых персонажей. Например, если для Д. С. Лихачева образ Февронии - это проявление "стиля психологического умиротворенности", аналог образам на иконах Андрея Рублева, то для Я. С. Лурье главная героиня - это "ловкая крестьянская девочка, весьма активно борющаяся за свое счастье".

Анализируя мотив змееборчества, исследователи отмечали отличия его использования в Повести от традиционной сказочной схемы; его следует рассматривать в первую очередь в связи с христианскими представлениями о борьбе со змием-искусителем, дьяволом. "Недостаточно победить змея в реальном мире, важнее победить змея внутри себя. В течении всего повествования продолжается борьба Петра со змеем", - отмечает японская исследовательница Аюми Мита, развивающая мысль Н. С. Демковой о том, что во многих текстах древнеславянской и византийской традиции сокрушение змия означает победу над дьяволом. Сопоставление книжного текста с произведениями устного народного творчества позволяет ясно увидеть, насколько далеко сочинение Ермолая-Еразма отстоит от своих сказочных аналогов. Многие мотивы, связанные со свадебной обрядностью, в Повести также существенно отличны от традиционных. Герой, в отличие от героев сказок, не уходит из родного дома за невестой, и даже, казалось бы, найдя её, он старается уклониться от свадьбы. В отличие от сказки, Повесть не кончается браком: Ермолай ведет свое повествование к вторичному и высшему венчанию Петра и Февронии - к их "небесному браку".

В одном из заключительных эпизодов Повести рассказывается, что Петр и Феврония почувствовали приближение смерти, и они стали просить у Бога, чтобы умереть им в одно время. После того они приняли монашество в разных монастырях. И вот, когда Феврония вышивала для храма Богородицы «воздух» для святой чаши, Петр послал ей сказать, что он умирает, и просил ее умереть с ним вместе. Но Феврония в ответ просит дать ей время дошить покрывало. Вторично послал к ней Петр, велев сказать: «Уже мало пожду тебя». Наконец, посылая в третий раз, Петр говорит ей: «Уже хочу умереть и не жду тебя». Тогда Феврония, которой оставалось лишь немного дошить ризу святого, воткнула иглу в покрывало, обвертела о нее нитку и послала сказать Петру, что готова умереть с ним вместе.

Д. С. Лихачев пишет: «Чтобы оценить этот жест Февронии, обвертывающей нить об иглу, надо помнить, что в древнерусских литературных произведениях нет быта, нет детальных описаний. В этих условиях жест Февронии драгоценен, как и то золотое шитье, которое она шила для «святой» чаши".

Этот удивительный жест - обвёртывание нитки вокруг иглы в последнюю минуту жизни - является художественно «сильной деталью», без лишних слов дающей читателю прочувствовать то душевное спокойствие, с которым героиня покидает земной мир, оставляя его несуетно и умиротворённо. Внутренняя свобода и достоинство человека проявляются в обстоятельствах, пограничных между жизнью и смертью.

В сложную многоаспектную картину бытия переплетаются внутренняя свобода реальных прототипов литературных персонажей; авторов древнерусских сочинений, решительно переступающих через заданные традицией привычные литературные правила; читателя, способного увидеть сквозь века душевные движения героев и отдаться обаянию текста. Подлинное, высшее очарование («мирёку»), по словам искусствоведа А. А. Егоровой, невозможно без внутренней свободы, они взаимообусловлены - как нитка и иголка.

Выдающийся писатель Древней Руси протопоп Аввакум, веривший в действенность слова до такой степени, что вопреки церковным канонам написал собственное Житие, рассказывает, как зимой в Сибири, находясь в изгнании, они с семьей брели по снежной пустыне:

«Протопопица бедная бредет-бредет, да и повалится». - «Долго ли муки сея, протопоп, будет?» - спрашивает жена Аввакума. - «Марковна, до самыя смерти!» Она же, вздохня, отвещала: «Добро, Петровичь, ино еще побредем».

Вздох Марковны и её простой ответ исполнены той же силы и того же внутреннего достоинства, что предсказания Клопского монаха или жест мудрой девы Февронии. Ни анонимный автор Жития преподобного Михаила, ни Ермолай, ни Аввакум не используют в описанных сценах никаких риторических фигур, никаких поэтических тропов, но их всего лишь «слова, слова, слова» преодолевают время и создают очарование подлинной высокой литературы. Очевидно, пушкинское понимание «прелести» как сочетания «простоты» и «вымысла» (не выдумки, а творческого преображения действительности) даёт нам своего рода ключ к «очарованию» древнерусской литературы.

Как можно его почувствовать? Ответ на этот вопрос так же сложен, как определение сущности искусства в целом. В какой-то степени, вчитываясь в древнерусские тексты, вглядываясь в изображения средневековых монастырей и их обитателей, вдумываясь в произнесённые ими слова и совершенные ими поступки, мы приближаемся к постижению этого очарования. Побывайте в Новгороде и Пскове, на Соловках, в Кремлевских соборах; постойте внутри храмов и подышите их воздухом, прикоснитесь рукой к старинным стенам; загляните в монастырские кельи; послушайте богослужение на церковнославянском языке; постарайтесь увидеть рукописи и старопечатные книги, например, в Отделах рукописей Пушкинского Дома или Российской Национальной библиотеки в Санкт-Петербурге.

Это поможет приблизиться к пониманию того, в чем же состоит очарование древнерусской литературы, а моя сегодняшняя лекция является лишь приглашением вступить в её загадочный и манящий мир.