Тётя Мэри
Тётя Мэри приходила к нам нечасто. Высоченная, выше моего отца, прямая, как столб, с сильными очками на горбатом носу и обязательной шляпкой на гладко причёсанной седой голове. Шляпок помню две: тёмно-синюю и фиолетовую. Маленькие, аккуратные, приколотые к причёске длинной булавкой с гранёной чёрной головкой.
Говорила она как-то особенно чётко артикулируя. И сидела за столом, не прикасаясь спиной к спинке стула, и чай пила, по-особенному изящно держа чашку в крупной кисти. Я её почему-то немного побаивалась, хотя она всегда была ласкова и приносила дефицитные по тем временам бананы.
При ней все начинали вести себя по-иному: выпрямляли вялые спины и как-то переливчато произносили "Мария Влади-имировна". Одна моя мама её не боялась и весело звала "тётя Мэри".
В тридцатых годах тётя Мэри преподавала немецкий язык на рабфаке "Электросилы", где директором был мой дед, Николай Иванович Богомяков. И жила она на Кирочной, неподалеку от моей бабушки, Раи Тропп. Тогда и подружилась бабушка Рая с тётей Мэри, в те жуткие времена, когда доверчивость часто оборачивалась гибелью. Каждой было, что скрывать от карающих органов и бдящей общественности.
Деда арестовали в тридцать восьмом, и бабушка утаила этот факт от соседей по коммуналке, настоящей "Вороньей слободки", и от дирекции школы, где она тоже преподавала немецкий язык - чтобы не потерять работу.
Когда она тайком уезжала на Север, в Озерлаг ( или Каргопольлаг), на свидания с мужем, то оставляла Леночку, мою маму, с тётей Мэри. Бездетная тётя Мэри баловала малышку, подкармливала вкусненьким, водила гулять. Как-то, когда они проходили по Тучкову мосту, тётя Мэри показала на огромный дворец на набережной.
- Там, на втором этаже были мои апартаменты, - сказала она мечтательно, - все стены были обиты гобеленами, окна на Малую Неву...
Леночка тогда не знала, что такое апартаменты и гобелены, но окнам на Неву, а не в узкий Басков переулок, позавидовала. Она не подозревала, какую смертельно опасную информацию таила в себе добрая, часто наивно-восторженная тётя Мэри.
В начале войны судьба раскидала подруг по разным дорогам. Леночка с мамой уехала в эвакуацию, где бабушка Рая чуть не умерла от менингита, и обе они - от голода. Спас Раин маникюрный наборчик: она стала делать в Уфе маникюр обеспеченным дамам, а также давала частные уроки по немецкому языку детям советской номенклатуры - и получала оплату хлебом и картошкой.
А тётя Мэри, по первому мужу Миллер, была выслана, как "немка", на Чукотку. Там ей пришлось жить, как и другим ссыльным, в юрте, вместе с местными жителями. Запомнилась одна картинка из её рассказов. Сидит хозяйка юрты, закутанная в оленьи шкуры, вычёсывает вшей из волос. Каждую вошь суёт в рот и щёлкает в зубах.
- А почему не пальцами? - не выдержала тётя Мэри.
- Она меня - кус! И я её - кус!
Второй муж тёти Мэри, офицер Лев Давыдович Лебединский, после войны добился разрешения на её возврат в Ленинград.
Когда его не стало, тётя Мэри продолжала перебиваться частными уроками немецкого, который после войны оказался не в почёте, в школах его в основном вытеснил английский.
Однажды тётя Мэри пришла по квартирному вопросу к какому-то работнику исполкома - и влюбилась в него. Он был инвалидом детства, с недоразвитыми руками. Сочетанием ума, физической ущербности, властности он пленил её нежное сердце, хотя был женат, да она и не ставила перед собой матримониальных планов - влюблённость её была чисто идеальной, и идеальным был, конечно, созданный её воображением образ.
Какое-то время она бегала к нему на приём, чтобы только видеть его и слышать, сострадать его беспомощно повисшим рукам... Потом уговорила его в служебный перерыв приходить к ней обедать и из своей нищенской пенсии умудрялась выкраивать деньги на изысканный, по общепитовским понятиям, стол.
А потом пришло счастье. Нет, не с этим случайным работником исполкома. На филармоническом концерте она встретила человека, который был влюблён в неё ещё в гимназические годы. И она была влюблена в него, но слишком разнилось тогда их положение в обществе, никто бы не допустил мезальянса...
И вот теперь: она - старая учительница, "немка" сомнительного происхождения, он - старый профессор, основоположник русской музыкальной медиевистики, чудом переживший все вывороты сталинской эпохи, Максим Викторович Бражников, только недавно возвращенный в консерваторию, откуда его в тридцатые годы с позором выкинули «за религиозное мракобесие». Она - вдова, он - давно живет отдельно от семьи (неудачный брак). И старая любовь выкарабкалась из-под ветоши времени и засияла чистым светом.
В шестиметровой комнатке коммунальной квартиры тётя Мэри и Максим Викторович счастливо прожили, согретые вниманием восторженных учеников Бражникова, до времени, когда он упокоился на Волковском кладбище.
На похороны знаменитого ученого собрались вся университетская и консерваторская профессура из Москвы и Ленинграда, медиевисты из советских республик и стран народной демократии, многочисленная армия учеников. И только тётя Мэри не смела подойти к могильной яме, т.к. у гроба стояла официальная семья умершего - жена и дочь. Всю панихиду она прослушала, хоронясь за семейным склепом потомственных дворян и священнослужителей Бражниковых, подошла к могильному холму только тогда, когда все разошлись, и провела на кладбище всю ночь.
Какая сила пронесла эту женщину, с прямой спиной и смертельно опасной биографией, через все времена, чистки и катаклизмы? Она дожила до ельцинских времен. С неизбывной гимназической восторженностью, ненавидела Горбачёва, обожала Собчака.
Когда со сломанной шейкой бедра попала в Покровскую больницу, где в одной палате маялось десять старух, она поражала приходящих своим особым поведением. Никогда не позволила себе стона или жалобы. Мама, которая дежурила около неё и обслуживала всю палату, постоянно спрашивала:
- Тётя Мэричка! Что-то нужно?
- Леночка, всё прекрасно, мне ничего не надо! - чётко артикулировала тётя Мэри, оглядывая палату ясным взглядом.
Один раз мама как-то неловко её повернула и вскрикнула: "Ой, извиняюсь!"
- Лена! Никогда не говори «извиняюсь» - так говорят только кухарки!, - отчитала её тётя Мэри.
Только тогда, в преддверии смерти, она насмелилась рассказать о себе.
Тётя Мэри росла в богатейшем особняке у Тучкова моста, принадлежащего обрусевшему немцу Вильгельму Брудерману, которого она любила, как отца, но была его приёмной дочерью. Ей было сказано, что её родной отец слишком высоко стоит, чтобы его можно было назвать. Брудерман был близким другом императора Николая Второго, тот запросто бывал в его доме. И всегда заходил в детскую комнату к Мэри, приносил ей игрушки, сласти, играл с девочкой, расспрашивал об учёбе, был ласков. У Мэри сложилось точное представление, что Николай - её отец.
Она запомнила один диалог. Вильгельм Брудерман приобрёл какие-то две уникальные вазы, которых в мире насчитывалось всего двенадцать штук. В Зимнем дворце таких ваз было три, и Николай, увидев у приятеля ещё пару, попросил их ему уступить - для коллекции. Брудерман решительно отказал, и юная Мэри была тогда потрясена: разве можно так резко говорить с помазанником божьим?
Училась тётя Мэри не в Смольном институте для знатных барышень - нет! Она обучалась в особом заведении на Конюшенной площади для Великих Княжон. Режим там был жёсткий: девочек учили не только музыке, танцам, языкам, манерам и арифметике, но они должны были сами застилать постели, стирать своё бельё, а также учились готовить, гладить, составлять букеты и делать шляпки.
Последнее умение спасло некоторых отпрысков царского дома в эмиграции, где они открыли шляпные салоны.
Тётя Мэри никуда не эмигрировала. Её отчим Вильгельм Брудерман, будучи очень умным человеком, после революции бежал вместе с ней из своего богатейшего дворца и поселился в лачужке, где-то на окраине Петрограда. Там он и скончался в нищете, но умер естественной смертью, без помощи энергичных чекистов, и похоронен был по-человечески, оплаканный любящей приёмной дочерью Мэри.
Когда её через какое-то время вызвали на допрос в ЧК, она увидела в кабинете следователя вещи из родного дома.
Выросши в немецкой семье, она была верующей протестанткой, и сохранила свою веру до конца, несмотря на преследование всякой религиозности со стороны Советской власти.
Времена менялись, и, дожив до начала девяностых, тётя Мэри узрела в Покровской больнице православного священника, который спрашивал умирающих старух, не хотят ли они исповедаться и причаститься?
Тётя Мэри твёрдо ответила, что она - протестантка. На что священник, широкой души человек, ответил, что Бог един, и ежели она хочет, он её исповедует.
Она согласилась и ушла в мир иной в ладу с собой и с Богом.
Говорила она как-то особенно чётко артикулируя. И сидела за столом, не прикасаясь спиной к спинке стула, и чай пила, по-особенному изящно держа чашку в крупной кисти. Я её почему-то немного побаивалась, хотя она всегда была ласкова и приносила дефицитные по тем временам бананы.
При ней все начинали вести себя по-иному: выпрямляли вялые спины и как-то переливчато произносили "Мария Влади-имировна". Одна моя мама её не боялась и весело звала "тётя Мэри".
В тридцатых годах тётя Мэри преподавала немецкий язык на рабфаке "Электросилы", где директором был мой дед, Николай Иванович Богомяков. И жила она на Кирочной, неподалеку от моей бабушки, Раи Тропп. Тогда и подружилась бабушка Рая с тётей Мэри, в те жуткие времена, когда доверчивость часто оборачивалась гибелью. Каждой было, что скрывать от карающих органов и бдящей общественности.
Деда арестовали в тридцать восьмом, и бабушка утаила этот факт от соседей по коммуналке, настоящей "Вороньей слободки", и от дирекции школы, где она тоже преподавала немецкий язык - чтобы не потерять работу.
Когда она тайком уезжала на Север, в Озерлаг ( или Каргопольлаг), на свидания с мужем, то оставляла Леночку, мою маму, с тётей Мэри. Бездетная тётя Мэри баловала малышку, подкармливала вкусненьким, водила гулять. Как-то, когда они проходили по Тучкову мосту, тётя Мэри показала на огромный дворец на набережной.
- Там, на втором этаже были мои апартаменты, - сказала она мечтательно, - все стены были обиты гобеленами, окна на Малую Неву...
Леночка тогда не знала, что такое апартаменты и гобелены, но окнам на Неву, а не в узкий Басков переулок, позавидовала. Она не подозревала, какую смертельно опасную информацию таила в себе добрая, часто наивно-восторженная тётя Мэри.
В начале войны судьба раскидала подруг по разным дорогам. Леночка с мамой уехала в эвакуацию, где бабушка Рая чуть не умерла от менингита, и обе они - от голода. Спас Раин маникюрный наборчик: она стала делать в Уфе маникюр обеспеченным дамам, а также давала частные уроки по немецкому языку детям советской номенклатуры - и получала оплату хлебом и картошкой.
А тётя Мэри, по первому мужу Миллер, была выслана, как "немка", на Чукотку. Там ей пришлось жить, как и другим ссыльным, в юрте, вместе с местными жителями. Запомнилась одна картинка из её рассказов. Сидит хозяйка юрты, закутанная в оленьи шкуры, вычёсывает вшей из волос. Каждую вошь суёт в рот и щёлкает в зубах.
- А почему не пальцами? - не выдержала тётя Мэри.
- Она меня - кус! И я её - кус!
Второй муж тёти Мэри, офицер Лев Давыдович Лебединский, после войны добился разрешения на её возврат в Ленинград.
Когда его не стало, тётя Мэри продолжала перебиваться частными уроками немецкого, который после войны оказался не в почёте, в школах его в основном вытеснил английский.
Однажды тётя Мэри пришла по квартирному вопросу к какому-то работнику исполкома - и влюбилась в него. Он был инвалидом детства, с недоразвитыми руками. Сочетанием ума, физической ущербности, властности он пленил её нежное сердце, хотя был женат, да она и не ставила перед собой матримониальных планов - влюблённость её была чисто идеальной, и идеальным был, конечно, созданный её воображением образ.
Какое-то время она бегала к нему на приём, чтобы только видеть его и слышать, сострадать его беспомощно повисшим рукам... Потом уговорила его в служебный перерыв приходить к ней обедать и из своей нищенской пенсии умудрялась выкраивать деньги на изысканный, по общепитовским понятиям, стол.
А потом пришло счастье. Нет, не с этим случайным работником исполкома. На филармоническом концерте она встретила человека, который был влюблён в неё ещё в гимназические годы. И она была влюблена в него, но слишком разнилось тогда их положение в обществе, никто бы не допустил мезальянса...
И вот теперь: она - старая учительница, "немка" сомнительного происхождения, он - старый профессор, основоположник русской музыкальной медиевистики, чудом переживший все вывороты сталинской эпохи, Максим Викторович Бражников, только недавно возвращенный в консерваторию, откуда его в тридцатые годы с позором выкинули «за религиозное мракобесие». Она - вдова, он - давно живет отдельно от семьи (неудачный брак). И старая любовь выкарабкалась из-под ветоши времени и засияла чистым светом.
В шестиметровой комнатке коммунальной квартиры тётя Мэри и Максим Викторович счастливо прожили, согретые вниманием восторженных учеников Бражникова, до времени, когда он упокоился на Волковском кладбище.
На похороны знаменитого ученого собрались вся университетская и консерваторская профессура из Москвы и Ленинграда, медиевисты из советских республик и стран народной демократии, многочисленная армия учеников. И только тётя Мэри не смела подойти к могильной яме, т.к. у гроба стояла официальная семья умершего - жена и дочь. Всю панихиду она прослушала, хоронясь за семейным склепом потомственных дворян и священнослужителей Бражниковых, подошла к могильному холму только тогда, когда все разошлись, и провела на кладбище всю ночь.
Какая сила пронесла эту женщину, с прямой спиной и смертельно опасной биографией, через все времена, чистки и катаклизмы? Она дожила до ельцинских времен. С неизбывной гимназической восторженностью, ненавидела Горбачёва, обожала Собчака.
Когда со сломанной шейкой бедра попала в Покровскую больницу, где в одной палате маялось десять старух, она поражала приходящих своим особым поведением. Никогда не позволила себе стона или жалобы. Мама, которая дежурила около неё и обслуживала всю палату, постоянно спрашивала:
- Тётя Мэричка! Что-то нужно?
- Леночка, всё прекрасно, мне ничего не надо! - чётко артикулировала тётя Мэри, оглядывая палату ясным взглядом.
Один раз мама как-то неловко её повернула и вскрикнула: "Ой, извиняюсь!"
- Лена! Никогда не говори «извиняюсь» - так говорят только кухарки!, - отчитала её тётя Мэри.
Только тогда, в преддверии смерти, она насмелилась рассказать о себе.
Тётя Мэри росла в богатейшем особняке у Тучкова моста, принадлежащего обрусевшему немцу Вильгельму Брудерману, которого она любила, как отца, но была его приёмной дочерью. Ей было сказано, что её родной отец слишком высоко стоит, чтобы его можно было назвать. Брудерман был близким другом императора Николая Второго, тот запросто бывал в его доме. И всегда заходил в детскую комнату к Мэри, приносил ей игрушки, сласти, играл с девочкой, расспрашивал об учёбе, был ласков. У Мэри сложилось точное представление, что Николай - её отец.
Она запомнила один диалог. Вильгельм Брудерман приобрёл какие-то две уникальные вазы, которых в мире насчитывалось всего двенадцать штук. В Зимнем дворце таких ваз было три, и Николай, увидев у приятеля ещё пару, попросил их ему уступить - для коллекции. Брудерман решительно отказал, и юная Мэри была тогда потрясена: разве можно так резко говорить с помазанником божьим?
Училась тётя Мэри не в Смольном институте для знатных барышень - нет! Она обучалась в особом заведении на Конюшенной площади для Великих Княжон. Режим там был жёсткий: девочек учили не только музыке, танцам, языкам, манерам и арифметике, но они должны были сами застилать постели, стирать своё бельё, а также учились готовить, гладить, составлять букеты и делать шляпки.
Последнее умение спасло некоторых отпрысков царского дома в эмиграции, где они открыли шляпные салоны.
Тётя Мэри никуда не эмигрировала. Её отчим Вильгельм Брудерман, будучи очень умным человеком, после революции бежал вместе с ней из своего богатейшего дворца и поселился в лачужке, где-то на окраине Петрограда. Там он и скончался в нищете, но умер естественной смертью, без помощи энергичных чекистов, и похоронен был по-человечески, оплаканный любящей приёмной дочерью Мэри.
Когда её через какое-то время вызвали на допрос в ЧК, она увидела в кабинете следователя вещи из родного дома.
Выросши в немецкой семье, она была верующей протестанткой, и сохранила свою веру до конца, несмотря на преследование всякой религиозности со стороны Советской власти.
Времена менялись, и, дожив до начала девяностых, тётя Мэри узрела в Покровской больнице православного священника, который спрашивал умирающих старух, не хотят ли они исповедаться и причаститься?
Тётя Мэри твёрдо ответила, что она - протестантка. На что священник, широкой души человек, ответил, что Бог един, и ежели она хочет, он её исповедует.
Она согласилась и ушла в мир иной в ладу с собой и с Богом.