Национал-демократия. Её изобретатель и апологет. 3
Я хотела, разоблачая Навального, говорить о том, что видела и слышала сама. Но вот, начала, и оказалось, что я не могу этого сделать. Это были доверительные разговоры, не то, чтобы Алексей говорил мне о себе что-то, чего не говорил другим, но он конечно не рассчитывал на то, что я расскажу обо этом всему интернет сообществу. Я и не расскажу. Алексей сказал: «Когда все меня бросят, Энгелина Борисовна останется со мной». Переоценивал силу моей слабости к нему. Хотя, если бы его действительно все бросили, мне бы ничего не оставалось, как быть с ним. Это мое призвание, находиться с человеком, которого все бросили. Но Навальному это не угрожало.
Мы продолжали спорить обо всем: о внутрипартийной работе, которая по моему мнению велась недостаточно хорошо, и я склонна была винить в этом Навального; о человеке как таковом, здесь не было прямого философского спора, но столкновение двух противоположных взглядов. Когда я говорила хорошо о каком-нибудь человеке, или говорила о поэте, что он не гений, но в его стихах поражает какая-то пронзительная чистота, Навальный смеялся холодным сардоническим смехом, умеет он так смеяться, и это всегда меня ранило. Мы с ним были как Тузенбах и Соленый, которого я ненавижу. На все возвышенные речи Тузенбаха Соленый отвечал либо «цып-цып-цып», либо «а он и ахнуть не успел, как на него медведь насел». Я на него злилась и мечтала ему отомстить, задеть его также больно, и однажды мне это удалось. Он сидел буквально надув губы, и был похож даже не на обиженного мальчика, а на обиженную девочку. Я радовалась, сказала, что написала это специально, чтобы причинить ему боль, но не надеялась, что мне удастся пробить такую шкуру, а он сказал, что он самый уязвимый человек в «Яблоке». Всё-таки, «Я-концепция» - удивительная вещь.
В наших спорах конечно же присутствовал и национальный вопрос. Отношения Навального к тому или иному человеку во многом определялось национальной принадлежностью этого человека. Я этого не могла понять. Мне казалось, какие бы ты ни исповедовал националистические убеждения, когда перед тобой стоит конкретный человек, ты видишь в нем все-таки личность, а не представителя нации, но здесь было не так. Навальный не любил и презирал яблочника-грузина только за то, что он грузин. Называл его всегда с презрением в голосе «старый грузин», хотя он не был старым и был красивым. Я его любила. Я написала о нем пост «Мой грузинский друг». Мы с ним работали в Комиссии по партстроительству и организовали дискуссионный клуб «Вольнодумец». Но для Навального все это ничего не значило. Главным было то, что перед ним грузин. Когда я произносила слова «грузинская поэзия», он смеялся своим вышеуказанным смехом. Его смешило само словосочетание «грузинская поэзий». Если я говорила, что грузины приняли христианство на несколько столетий раньше, чем русские, и что у них появился великий эпос мирового значения письменный памятник «Витязь в тигровой шкуре», когда в России были только «Поучения Владимира Мономаха», он пропускал это мимо ушей. Сдвинуть Навального с его националистических позиций было невозможно. Особенно презирал он страны и народы Юга и Юга-Востока.
Словом, сам Алексей Навальный создал такую ситуацию, что национализм его стало невозможно не замечать. Митрохин долго старался это делать, не хотел потерять Навального. Исключили его из Яблока в декабре 2007 года. Когда я поздравляла 101 комнату с Новым годом, он там еще был. Я тогда ещё не была членом Регионального совета, и мня никто не спросил, поддерживаю ли я решение об исключении. Когда исключали Илью Яшина, совсем по другим причинам, я не только сама высказывалась против, я собрала нашу комиссию в Сахаровском центре, мы пригласили членов Солидарности, еще кое-кого и приняли решение в защиту Яшина. Мы оказались в меньшинстве, и Яшина исключили. А когда до того исключали Навального, наша комиссия не знала о таком намерении. Наши связи с руководством шли через него, а он не счел нужным нам об это сообщить. Вероятно, справедливо считал, что его мы защищать не станем, обвинение ему предъявлялось уж очень серьезное.
Продолжение следует.
Мы продолжали спорить обо всем: о внутрипартийной работе, которая по моему мнению велась недостаточно хорошо, и я склонна была винить в этом Навального; о человеке как таковом, здесь не было прямого философского спора, но столкновение двух противоположных взглядов. Когда я говорила хорошо о каком-нибудь человеке, или говорила о поэте, что он не гений, но в его стихах поражает какая-то пронзительная чистота, Навальный смеялся холодным сардоническим смехом, умеет он так смеяться, и это всегда меня ранило. Мы с ним были как Тузенбах и Соленый, которого я ненавижу. На все возвышенные речи Тузенбаха Соленый отвечал либо «цып-цып-цып», либо «а он и ахнуть не успел, как на него медведь насел». Я на него злилась и мечтала ему отомстить, задеть его также больно, и однажды мне это удалось. Он сидел буквально надув губы, и был похож даже не на обиженного мальчика, а на обиженную девочку. Я радовалась, сказала, что написала это специально, чтобы причинить ему боль, но не надеялась, что мне удастся пробить такую шкуру, а он сказал, что он самый уязвимый человек в «Яблоке». Всё-таки, «Я-концепция» - удивительная вещь.
В наших спорах конечно же присутствовал и национальный вопрос. Отношения Навального к тому или иному человеку во многом определялось национальной принадлежностью этого человека. Я этого не могла понять. Мне казалось, какие бы ты ни исповедовал националистические убеждения, когда перед тобой стоит конкретный человек, ты видишь в нем все-таки личность, а не представителя нации, но здесь было не так. Навальный не любил и презирал яблочника-грузина только за то, что он грузин. Называл его всегда с презрением в голосе «старый грузин», хотя он не был старым и был красивым. Я его любила. Я написала о нем пост «Мой грузинский друг». Мы с ним работали в Комиссии по партстроительству и организовали дискуссионный клуб «Вольнодумец». Но для Навального все это ничего не значило. Главным было то, что перед ним грузин. Когда я произносила слова «грузинская поэзия», он смеялся своим вышеуказанным смехом. Его смешило само словосочетание «грузинская поэзий». Если я говорила, что грузины приняли христианство на несколько столетий раньше, чем русские, и что у них появился великий эпос мирового значения письменный памятник «Витязь в тигровой шкуре», когда в России были только «Поучения Владимира Мономаха», он пропускал это мимо ушей. Сдвинуть Навального с его националистических позиций было невозможно. Особенно презирал он страны и народы Юга и Юга-Востока.
Словом, сам Алексей Навальный создал такую ситуацию, что национализм его стало невозможно не замечать. Митрохин долго старался это делать, не хотел потерять Навального. Исключили его из Яблока в декабре 2007 года. Когда я поздравляла 101 комнату с Новым годом, он там еще был. Я тогда ещё не была членом Регионального совета, и мня никто не спросил, поддерживаю ли я решение об исключении. Когда исключали Илью Яшина, совсем по другим причинам, я не только сама высказывалась против, я собрала нашу комиссию в Сахаровском центре, мы пригласили членов Солидарности, еще кое-кого и приняли решение в защиту Яшина. Мы оказались в меньшинстве, и Яшина исключили. А когда до того исключали Навального, наша комиссия не знала о таком намерении. Наши связи с руководством шли через него, а он не счел нужным нам об это сообщить. Вероятно, справедливо считал, что его мы защищать не станем, обвинение ему предъявлялось уж очень серьезное.
Продолжение следует.