Исторические «загогулины». Загогулина вторая. Два Сталина. Часть 1. Продолжение. (6)
«Кладбище слонов». Лирическое отступление.
Хотя это не совсем относится к нашей теме, я не могу удержаться, чтобы не рассказать о своем отделе и его сотрудниках. Мне с ними было очень хорошо и безумно интересно. К тому же многие из них прошли лагеря, так что какое-то отношение к нашей сталинской теме мои воспоминания о «кладбище слонов» имеют. У нашего директора, простого мужика, почти без всякого образования ( письма, которые он получал со всего света, адресовались Доктору профессору Иларионову. Никто представить себе не мог, что человек, занимающий такой пост, не имеет звания доктора.) было серьезное достоинство, он брал на работу бывших зэков и евреев. Так образовалось «кладбище слонов». Руководил нашим отделом старый венгр - участник Венгерской революции 1918 года, архитектор по образованию. После поражения Венгерской революции он уехал во Францию и работал там в лучших архитектурных фирмах, одновременно принимая участие в войне в Испании. После поражения республиканцев он приехал в СССР. Работал с Весниными. В 1937 году был репрессирован. Отсидел свои 20 лет. К нему часто приезжали венгры - специалисты по истории Венгерской компартии, интересно было слушать их разговоры. Они спрашивали, почему Белу Куна Сталин уничтожил со всеми Коминтерновцами, а Матиаса Ракоши нет. Старик объяснил, что Сталин не мог уничтожить Матиаса Ракоши, потому что тот в это время сидел в венгерской тюрьме. Я его очень любила, подавала ему чай, вытирала пыль со стола, перебирала стопку работы у него на столе и, если видела что-нибудь, что я сама могу сделать, то забирала эту работу себе, чтобы ему было полегче. И нисколько не боялась, что меня заподозрят, что я подлизываюсь к начальству. Все понимали, какого рода отношения связывают меня и Старика. И совершенно уже не про это. В день когда наши танки вошли в Прагу, я, выходя из дома, ничего не знала. Пришла на работу, и тут меня огрели новостью. Сразу с сердцем стало плохо и я, конечно, переживала за чехов, но больше думала, как же мне это самой пережить, как перенести, что делать. У меня в ящике стола был пузырек валерьянки, я достала его и стала весь вытряхивать в чайную чашку. Старик смотрел на меня с пониманием и сочувствием, сам очень грустный, подошел ко мне и тихо сказал: «Вы знаете, не было сделано ни одного выстрела». Тут я сорвалась и сказала: «Немцы тоже вошли в Судеты без единственного выстрела и тоже очень этим гордились». Я не успела договорить, как Старик оказался на другом конце комнаты. Не то чтобы наших зэков сломали в лагере, но осторожности они научились.
Я хочу рассказать и о Николае, от которого я узнала о вышеупомянутой статье в журнале «Life». Он был в войну разведчиком, работал нашим представителем в Американской военной миссии в Сеуле, после войны был обвинен в том, что он был двойным агентом, и отсидел 10 лет. В лагерь он попал в возрасте 27 лет. Это был парень деревенского происхождения. Приехал в город, кончил архитектурный техникум и какую-то разведшколу, после которой свободно владел английским и немецким. Для него характерно было непрерывное стремление к саморазвитию (слово самосовершенствование, мне кажется, здесь не подходит). В лагере он подружился с потомком русских эмигрантов Мельниковым. Мельников с раннего детства жил в Париже, репатриировался, клюнув на наши посылы, и сразу оказался в лагере. У Мельникова с собой был огромный том (фолиант) истории Франции. Николай прочел этот том и к концу этого нелегкого труда знал и историю Франции и французский язык. Произношение у него было прекрасное - от Мельникова. Когда в отделе он начинал говорить по-французски или читать французских поэтов - все замолкали, прекращали работу и слушали с выражением блаженства на лице, наслаждения от его произношения. У нас в отделе многие знали французский. Одна сотрудница даже кончила французский католический пансион в Москве (был такой), где училась и дружила с княжной Волконской. У Волконских было имение на Балканах. Когда в России началась революция, они переехали в это имение, которое впоследствии оказалось на территории Югославии. И вот что интересно, в Югославии у них это имение не отобрали, может быть отрезали какую-нибудь часть. Наша сотрудница ездила туда в гости к своей подруге по пансиону и жила у нее в роскошной помещичьей усадьбе. Но вернемся к Николаю. Он по каплям собрал металл, отлил себе спортивный молот и стал настоящим метателем молота. Если бы в лагерях устраивали соревнования, он бы точно получил звание мастера спорта. Это тоже было одним из направлений его стремления к саморазвитию. А вообще ему очень повезло. В лагере он оказался в прекрасном обществе, и, придя в зону почти деревенским парнем, вышел из нее рафинированным интеллигентом. Даже внешне в нем был какой-то лоск. Что бы ни было на него надето, казалось, что это куплено в Лондоне. Он знал наизусть русскую поэзию, особенно любил Б.Пастернака, и многое из французской. Когда в отделе становилось скучно, надоедало работать, кто-нибудь говорил : «Николай, из Тютчева нам что-нибудь». Или не из Тютчева. Читал он прекрасно. Руками он мог делать все, что только можно сделать руками, вплоть до шлифовки стекол для очков. Он сделал себе деревянную люстру, резную. Центральная часть с очень интересным резным орнаментом, а плафоны - совершенно кружевные. Он назвал ее «каприччио». Фотографию этого воистину каприччио я храню. Еще у меня есть на память о нем починенный сковородник . Он купил по моей просьбе в хозяйственном магазине, а назавтра деревянная ручка треснула, там в дереве проходил такой слой. Я хотела другой купить, он копейки стоил, но Николай сказал, что починит его мне. Когда я взяла сковородник у Николая из рук, у меня появилось ощущение, что я держу в руках что-то ценное. Здесь ведь уже была ручная работа. Я вообще очень люблю чиненные вещи: штопки, заплатки, запаянные кастрюли, мне кажется, что это следы истории. Это оклик мне из прошлого. Я пользуюсь этим сковородником до сих пор. И всякий раз как беру в руки, мысленно произношу - Николай. Он говорил, что в лагере его сломали, и мы догадывались, что он имеет в виду. Когда в отделе начинались разговоры на политические темы (а они в сущности не прекращались), Николай говорил: «Подождите, я выйду». А мы говорили, чтобы он сидел спокойно. Если не будет нового захода террора, то за наши разговоры нас не посадят, а если будет новый заход, то нас и без разговоров посадят - у нас на рожах все написано. Когда Николай напивался и пьяный оказывался на улице, то он непременно встречал следователя, который его пытал, и набрасывался с криками и кулаками на этого человека, который и понять не мог, с чего на него такая напасть. Естественно Николай оказывался в милиции. Он умер в 55 лет от сердечной недостаточности. Я простить себе не могу, что у меня нет его фотографии. Он показывал свою фотографию, где он молодой, и мне нужно было настоять, чтобы он мне ее переснял. Это было такое лицо, под которым можно было бы подписать «Русь». Какое-то распахнутое миру, с ожиданием добра и с лукавинкой, и загадка в нем была.
С источниками информации на немецком языке у нас работал Трифон Николаевич. Он уехал из России еще до Первой Мировой войны в Германию учиться и остался там. После Второй Мировой войны он вернулся в Россию, поверив нашим обещаниям, но главным образом потому, что у него была здесь сестра - одинокая старая дева. И Трифон Николаевич, тоже одинокий человек, мечтал дожить свою жизнь с сестрой. На границе его сразу пересадили в столыпинский вагон и отправили на Воркуту. Там он познакомился с Николаем, они вместе сидели. В лагере Трифона Николаевича допросили. Ему сказали: «Мы не спрашиваем, как вы относились к СССР, тот факт, что вы не вернулись, говорит сам за себя. Но тогда вы нашей страны не знали, а вот теперь, какое она на вас произвела впечатление?» Трифон ответил: «Я видел страну только из окна столыпинского вагона, но то, что мне удалось разглядеть, привело меня в восхищение». Сидел он легче, чем другие, потому что работал переводчиком у немецких военнопленных. Когда я поступила в отдел, Трифон уже не работал в штате. Он брал на дом переводы, но бывал у нас часто, скучал по Николаю и по остальным. Любил рассказывать антисоветские анекдоты. Я как-то сказала: «Трифон Николаевич, что это вы себе позволяете, ведь за это можно 8 лет схлопотать». А он ответил: «Что нам с Николаем 8 лет, да мы их стоя отсидим». С чувством юмора у нас у всех обстояло благополучно, и в нашей комнате то и дело раздавался хохот. Соседние комнаты нам завидовали. Обо всех «слонах» с нашего «кладбища» я, конечно, рассказать не могу, но мельком упомяну еще одну очень старую женщину, Полину Андреевну, только потому, что ее семья была знакомы с семьей Л.Н. Толстого, и в детстве одно лето Полина Андреевна провела в Ясной Поляне. Вообще наш коллектив можно было разделить на 3 группы: наиболее многочисленную составляли бывшие зэки, следующую - дамы из «бывших» (двоих я упомянула), и самую малочисленную - советская интеллигенция, не вкусившая лагерей. Но мы тоже были на высоте. Старик не только обращался со мной на равных, но действительно воспринимал меня как равную.
Когда в праздники мы собирались все вместе вокруг круглого стола, застолье всегда получалось прекрасным. Разговоры были очень интересные. Каждому было, что рассказать - биографии фантастические. Мы пили изысканные вина, в чем в чем, а в винах наши товарищи, побывавшие и во Франции, и в Италии, и в Испании, и в Венгрии и много где еще, разбирались хорошо. Читали стихи поэтов всех европейских стран на языке оригинала. Я очень люблю слушать стихи на незнакомом языке. Когда не понятен смысл, остается только музыка, мелодика стиха, которая совершенно завораживает - да и смысл просвечивает через нее, только смутно, неясно, таинственно. Когда я слушаю хорошие стихи на неизвестном языке, я почему-то всегда плачу. Я бесконечно благодарна судьбе за то, что мне довелось работать с этими необыкновенными людьми. Их уже нет. Но пока я жива, и они живы внутри моей души.